Ударная армия

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

…черт, накурился! Последнюю докурю и…

Должен Рокоссовский сказать «да»…

А потом… Ведь скоро будет мир…

Мир…

Можно будет идти по полю — и не думать, что тебя убьют.

Странно…

Поле… Мы шли с отцом по полю, нет, по кошеному лугу мы шли, ночью был ливень, мы шли по мокрой траве… А потом — по дубовой роще, и уже Оку было видно, туманило над серой водой… Я нес ведерко, сумку с припасами, старенькую командирскую сумку — еще с гражданской войны сохранилась сумка, когда отец был комиссаром в штабе главкома Каменева… Мне было тогда сколько?.. Пятнадцатый год шел мне, да, пятнадцатый, когда мы выбрались с отцом на рыбалку… Два года у нас не получалось — то отец ездил за границу по делам Коминтерна, то выполнял во Франции и Бельгии какие-то поручения Стасовой…

— Спать хочешь, Сергей, а? — Отец оглянулся, улыбаясь.

Мне совсем не хотелось спать. Разве в такое утро можно было спать?.. Ведь я шел с отцом на рыбалку, первую за целых два года…

Отец засмеялся.

— В революцию мы разучились спать… — сказал он. — Я не помню ночи, чтобы до утра не пришлось вставать из-за какой-нибудь новости. Старик Каменев терпеть не мог лежебок… По телефону — вежливый голос, как-никак полковником генштаба был когда-то наш главком: «Василий Алексеевич?.. Не разбудил?.. Не можете ли зайти ко мне?.. Нехорошие вести с Западного фронта…» Он всегда так говаривал — «нехорошие вести»…

— Папа, а как Ленин с тобой говорил? — спросил я. Отец мне рассказывал не один раз о Ленине, но я любил слушать его.

— Думаю, как со всеми… — Отец улыбнулся.

— А как он говорил со всеми?

— Как Ленин…

— Ну, папа!

Отец засмеялся… Он молчал, пока мы не спустились с невысокого обрыва к самой воде, сел на бревно, почти занесенное сырым песком, закурил…

— Ты еще не дымишь потихоньку? — глянул на меня отец, прищуриваясь.

— Не вижу смысла, — сказал я, возясь с лесками удочек.

— Ответ убежденного антикурильщика… Ленин тоже не выносил табачного дыму… Только… Не все обращали внимания на плакатик, что комендант вывесил в кабинете Ильича… Я как-то по вызову Стасовой иду к Ильичу, часов этак в восемь вечера. Спешу — Ильич терпеть не мог расхлябанности, сказано — прибыть в восемь, будь дисциплинированным, явись точно… Захожу. Алексей Максимович Горький сидит возле стола в кресле, дымит как паровоз. Собирается уже уходить, Ильич что-то записывает, брызги чернил летят из-под пера… Поздоровался я… Горький, память у него была дьявольская, прищурил голубые глаза, говорит: «Никишов, а в пятом году вы модник были… Не идет вам френчик-то, вам смокинг бы сейчас, а…» Ильич смеется. Сказал: «Кончим войну, назначим Василия Алексеевича председателем комиссии при малом Совнаркоме по утверждению служебной формы для совбюрократов…» Хохочет. А Горький обрадовался, что настроение у Ильича, видать, стало получше, смотрю — новую папиросу достает из портсигара… А в кабинете уже — полоса дыма над столом Ильича. Я-то знаю, что Ильич слова не скажет Горькому, постесняется… Вот если б касалось дело политического вопроса, то тут и Горькому досталось бы на орехи, как не раз бывало…

— А Ленин ругал Горького, пап?

— Капитально.

— Ну и что потом, папа?.. Так Горький и курил тогда?

— Дальше самое главное… Горький подымил еще минуток пять, встал, попрощался, уходит. А меня черт дернул, говорю: «Алексей Максимович, вас ждут неприятности…» А он: «Привык к оным. Какие именно?» — «Комендант Кремля дал Свердлову клятву: тех, кто не читает плакатика в кабинете Председателя Совета Народных Комиссаров, вот этого плакатика, своей властью сажать на гауптвахту — на хлеб и воду сроком на месяц, без права свиданий…» Горький покашлял этак виновато, развел длинными руками: «Ви-но-ват, не особенно люблю плакаты читать, Василий Алексеевич…» Честное слово, смущен был он… Раскланялся, ушел… Ну-с… Ильич встает, быстренько прошелся по кабинету… Глянул на меня вприщурочку, левую бровь поднял… Я уж знаю — сейчас мне будет выволочка основательная… «Василий Алексеевич, говорит, мне кажется, что вы обидели Горького… Нельзя, нехорошо, неприлично сие… Горького мы обязаны беречь, это — национальное богатство республики, да, да, да, Василий Алексеевич!» А я: «Владимир Ленин — тоже национальное богатство…» Ленин опять — по кабинету… Сел в свое соломенное кресло, ладонью волосы на затылке пригладил — был у него такой жест… «Вы это всерьез сказали, товарищ Никишов?» Смотрит на меня. «Абсолютно, Владимир Ильич…» — говорю. «Я еще склонен простить тверскому или пензенскому мужику, когда он пишет: «Лично в руки преподнести дорогому и любимому великому товарищу Ленину, защитнику бедноты во всем мире…» Но образованному марксисту, революционеру, комиссару при главкоме всерьез считать личность своего товарища по партии… гм, гм… великой и прочее, прочее… нехорошо сие, Василий Алексеевич… Это никак не помогает делу, никак… И самое печальное, что таких… гм, гм… трубадуров Ленина в партии не убывает. Это абсолютно не марксистские, мещанские взгляды на роль личности… Я вот вижу — истины эти вы не приемлете и сейчас… Мда-а…» Засмеялся, махнул рукой…

— Папа… А почему ты не напишешь об этом, ну, о встречах с Лениным, пап? Ну, о революции?

Отец засмеялся.

— Давай-ка рыбу ловить, Сергей.

Мы ловили рыбу, пока солнце не стало припекать… Интересно, есть ли рыба в этом проклятом Одере?.. Наверное, есть… Много будет всплывать рыбы, когда снаряды немцев начнут бить по нашим переправам… Одер… Последняя река в этой войне, последняя…

Сидел гвардии рядовой Борзов с капралом Янеком, связным от мотострелкового батальона польской танковой бригады, на бетонном крыльце сгоревшей дачи, поглядывал на пленных немцев.

Взвода три их чинно стояло вдоль забора из проволочной решетки — в очереди перед походной кухней второй роты, и повар Семенов пошумливал там, наводил порядок.

Снимал кое-кто из немцев ордена и значки с мундиров — повар, увидев орден, гнал такого вояку в хвост очереди.

— Марш цурюк, понял? Успеешь, налопаешься!

Капрал Янек, плечистый парень лет тридцати, одобрительно посмеивался, глядя на повара…

— Глянь, Янек, немец и бриться-то перестал, а? — сказал Борзов, прищуриваясь. — Допекло…

— Дурак немец, — сказал Янек. — Хенде хох надо делать давно.

— Сперва башку б Гитлеру оторвали — потом и хенде, — сказал Борзов.

— То так, Коля. Выпьем, Коля?

— Спрячь флягу. Зарок я дал, понял? Дружка опять миной ранило… Ивана Ивановича… Мы с ним горя не знали… Парторг наш. Коммунист, понял?

— Я коммунист, — сказал Янек. — А ты, Коля?

— С сорок второго, аккурат с марта…

Янек пощупал в кармане зеленой шинели флягу, вздохнул.

— Гданьск возьмем, Берлин будем брать, а?

— Заслужим за Данциг двадцать залпов из двухсот двадцати четырех орудий — и на Берлин… Там уж выпьем. За победу.

— Добже.

С мартовского, в легкой хмари, неба над Балтикой падала на город смерть…

Тысячи парней, у которых в карманах кителей и гимнастерок лежали удостоверения Четвертой воздушной армии, уже неделю не видели в небе ни одного самолета с черным крестом на фюзеляже.

Визжащими густыми стаями устремлялись бомбы к плотным багровым облакам дыма пожарищ над сотнями кварталов Данцига, и в грохоте разрывов неслышно рассыпались в прах каменные громады зданий, сложенных на века, взметывалось над площадями и улицами месиво из фонарных столбов, афишных тумб, башен танков, автомобильных колес, обломков пулеметов и гаубиц, портфелей и чемоданов, кожаных кресел, пивных кружек, портретов фюрера и афиш с последним фильмом Марики Рёкк, на которых самая красивая грудь рейха была потрясающе великолепна, семейных фотографий, обрывков плакатов и газеты «Данцигер форпост»…

А в сейфе, что стоял в углу душного бомбоубежища, хранилась последняя радиограмма из столицы рейха:

Над городом, над головами пятидесяти тысяч солдат и офицеров в грязных, рваных мундирах, сотен тысяч беженцев с мартовского неба, которого никто из немцев не мог уже видеть, реяли листочки белой, зеленой, синей бумаги, на которой были напечатаны слова маршала Рокоссовского:

— Ответил генерал Фельцман? — спросил Рокоссовский.

— Радисты ничего не приняли, товарищ маршал, — сказал майор Павел Павлович.

Рокоссовский, горбясь, подошел к столу, на котором стояло несколько телефонов.

— Сергей Васильевич… Предложение о капитуляции отвергнуто. Даю тебе два дня сроку. Надо кончать… Как у тебя дела?

— Нормально, товарищ маршал. Почти весь центр города наш. На шестнадцать ноль-ноль Сто восьмая дивизия вышла к реке Мертвая Висла, захвачен мост. Разведчики инженерно-саперного батальона захватили мост в южной части города. Сейчас только сообщили — мотострелковый батальон поляков и штурмовой отряд дивизии Волынского пробиваются к ратуше. Хорошо идет корпус Алексеева. Думаю, завтра-послезавтра кончим, Константин Константинович…

— Удачи тебе.

— Спасибо!

— Напрямик через площадь — труба дело будет, — сказал гвардии рядовой Борзов. — Надо б сбочку как приноровиться…

— Помолчи, — сказал гвардии капитан Горбатов.

Стояли они, припав спинами к закопченной стене высокой сводчатой арки шестиэтажного дома, из окон которого — слышно было — с гудом рвалось пламя…

Горбатов провел по бритой щеке ладонью (успел побриться, покуда рота завтракала в подвале швейной фабрики, где на стеллажах лежали кипы обмундирования для господ морских офицеров).

— В душу Гитлера… — пробормотал гвардии капитан, глянул в конец арки.

Сидели там на корточках батарейцы — гвардии капитан Хайкин, трое разведчиков и два связиста, торопливо хлебали жидкую пшенную кашу из трех котелков…

— Посадить бы тебе, Семен, своего старшину в ямку поглубже, жрать не носит дня четыре, — сказал Горбатов. — Кормежка у тебя в батарее — не дай бог… Мне, что ль, твоему полковнику Вечтомову рапорток подать?

— Ладно уж, Кузьмич, — засмеялся командир батареи. — Вот возьмем Данциг — и, слово артиллериста, шницеля будем есть…

Солдаты засмеялись.

— Товарищ гвардии капитан, — сказал разведчик в немецкой плащ-палатке, облизнув ложку и сунув ее за голенище сапога. — У вас старшина жмот большой, точно… Вчера сахару у него попросил — с отдачей, так он, Мануйлов-то ваш, с копыт долой… Было помер от жадности, ага!

— На даровщинку вы, пушкари, мастаки, — сказал Горбатов.

— Нет, напрямик через этот плац — не тот шанец, — сказал Борзов, прищуриваясь.

Понимал: треп Венера Кузьмича с пушкарями — верный признак, что ротному сейчас не до смеху… Вот уже полчаса лежала вторая рота за баррикадой из брусчатки, с которой вышибла немцев-фольксштурмовцев, солдаты — видел Борзов — даже закурили, значит, злость у них вся вышла, умаялись ребята… Нет, через эту проклятущую площадь, изрытую бомбами и снарядами, до ратуши ребята сейчас не могут идти…

Глянул Борзов на ротного — закуривал тот, уставившись запавшими глазами в противоположную стенку арки, на которой чернела обгоревшая, с эмалевым белым уголком какая-то табличка, четыре синие буквы на ней сохранились: «Д-р Ма…»

— Порубал, пушкарь? — сказал Горбатов, и гвардии капитан Хайкин виновато улыбнулся.

— Порядок, Венер Кузьмич. — Командир батареи встал, поправил шапку с вылинявшим голубоватым верхом. Вместо зеленой шинели надел неделю назад артиллерист синюю телогрейку.

— Между прочим, ратушу мы еще не взяли, — сказал Горбатов. — Может, погодить — поляки возьмут, а мы «ура» шумнем, а?..

Командир батареи промолчал. Минут сорок назад, когда возились огневые взводы, перекатывая все четыре орудия через противотанковый ров по хлипкому мостику из половых досок, вторая рота успела взять баррикаду… И, увидев бегущего по тротуару командира батареи, Горбатов отвернулся, потом молча пошел под арку.

Обидевшись на такую встречу, Хайкин приказал своим разведчикам принести завтрак с батарейной кухни…

— Вот что, начальник, — сказал Горбатов, глядя сверху на низенького артиллериста. — Заберу я у тебя людей, что твои пушчонки тягают на добровольных началах… Ты уж обедай тут, я один ратушу возьму, понял?

— Бери, — сказал Хайкин, и его загорелое, с шелушинкой на смуглых щеках лицо покраснело…

— Возьму.

— Бери, бери.

— Взаимодействие, — негромко сказал гвардии рядовой Борзов, и ротный резко повернул к нему голову («Ага, дошло, Веня…» — усмехнулся про себя Борзов, делая скучное лицо).

— Рядовой Борзов!

— Слушаю, товарищ гвардии капитан!

— Ты… ты брось, понял?!

— Так точно, товарищ гвардии капитан! Рота возьмет эту ратушу согласно вашего приказу, так точно!

— Помолчи уж… кочколаз, — сказал Горбатов, вздохнув. Он уже злился на себя, что обидел Хайкина… Вторую неделю батарея огоньком роте дорогу чистит, пушкари вымотались вчистую, пушку катить — не автомат нести на плече, а тут всю дорогу катят парни… Нет, собачий свой характер надо унять Горбатову. И чего взъелся на Семена?.. Это же просто счастье подфартило сейчас роте, что немец с баррикады драпанул. А если б немца было не взводишко фольксштурмовцев, сопливых мальчишек да старых хрычей, а рота кадровиков?.. Без огня пушкарей Семена пустил бы немец кровушки роте, уж точно… Но вот что сейчас примозговать толковое, когда танковые взводы Марка Гриднева по приказу Волынского жмут на соседней улице, поляков поддерживают, а?.. Сунуться роте прямиком через площадь, верно ведь Николаич зудит, не больно мудра затея… Половины роты не останется потом… Нет, надо чего-то делать по-умному, так дело не пойдет — дуриком переть через площадь…

— Не, тут надо сбочку лезть, флангом рвать к ратуше, — сказал Борзов, доставая из кармана телогрейки белую пачку трофейных сигарет.

Горбатов молча выудил сигарету. И гвардии капитан Хайкин, улыбнувшись смущенно, взял у Борзова сигарету.

— Ты ж не куряка, — усмехнулся Горбатов.

— С таким главнокомандующим и пить начнешь…

— Ла-адно, обидчив больно стал, — сказал Горбатов, и оба улыбнулись, хотя сейчас же постарались сделать лица серьезными…

Хайкин покашлял, отбросил сигарету.

— Пакость немецкая…

— Интеллигентик, — сказал Горбатов.

— Любезный мой товарищ от станка… Интеллигенция, к твоему сведению, пшенную кашу из солдатской кухни зарабатывает честно, — сказал Хайкин, достал из кармана телогрейки карамельку и бросил в красногубый рот. — Рокоссовский — тоже интеллигент, товарищ начальник, командарм наш — типичный интеллигент… И вообще, Венер Кузьмич, без интеллигенции жизнь стала бы такой тошной, скучной… Нет, ты начальник, еще от своего станка не далеко ушел…

— Ох, вредный у тебя характер, Семен.

— Я не сказал бы…

— Не сказал бы! Ты лучше скажи, интеллигент, как нам к ратуше этой собачьей живыми доскакать. А то теории мне тут…

— Сбочку способней, — сказал Борзов. — Через проулок, я видел, ресторан, что ли…

— Ну? — сказал Горбатов.

— Могу сходить, гляну.

— В душу Гитлера… — Горбатов сплюнул, двинул шапку на брови. — Идем, Семен. Бери своих едоков, связь тяни.

— Идем. — Командир батареи тоже нахлобучил шапку поглубже, глянул на своих управленцев. — Зинченко, потянешь связь. Все — со мной.

— Слушаюсь, товарищ гвардии капитан! — Поднялся с асфальта высокий ефрейтор, забросил на плечи лямки катушки трофейного кабеля.

Горбатов подошел к концу арки, где висела на одной чугунной петле половина решетчатых ворот, за ним тронулись остальные. И в прерывистом гуле огня из автоматов, пулеметных очередей, разрывов снарядов послышался басовитый, с визгливыми перебоями шум танковых моторов… То, что это «королевские тигры», все поняли сразу…

От ратуши выкатывались на площадь четыре танка…

— Огня, Семен! — повернул голову к командиру батареи Горбатов. — Раздавят гады…

Гвардии капитан Хайкин кинулся к трубке телефона, что уже протягивал ему ефрейтор Зинченко.

— Савин!.. Давай Савина, быстро!.. — закричал он в трубку. — Савин!.. Вперед к баррикаде! «Тигры» идут! Понял? Выдвинешься — оставишь у орудий по три номера, остальные в укрытие! Выполняй!

Сунув трубку телефона в руку связиста, командир батареи оглянулся.

— Венер!.. — закричал он. — Назад!..

Но Горбатов уже шел позади невысокой баррикады, и солдаты второй роты бросали окурки, смотрели на командира…

Шагал за командиром Борзов, забросив ремень автомата на плечо, словно и ротный, и его связной брели где-то по тылам полка, правя в военторг или в баню.

Наверняка по грудь высовывалась долговязая фигура гвардии капитана над обрезом баррикады, и то, что он медленно идет в полный рост, когда танки немцев доползли уже почти до половины площади, сразу сказало второй роте: с баррикады она не уйдет, не может уйти назад…

— Ребята! Берлин в этой стороне! — крикнул Горбатов и махнул длинной рукой в сторону ратуши…

— Ложись, Кузьмич, — сказал за его спиной Борзов.

Гвардии капитан глянул на подбегавшего артиллериста.

— Вали назад, Семен… Тут геройства не надо… Вали, вали!

Но за Хайкиным подбегали его управленцы, рвали гранаты из брезентовых сумок, карабкались по осыпавшимся грудам гранитных кубиков баррикады, примащивались рядом с пехотинцами.

Горбатов смотрел, как уже не четыре, а шесть «королевских тигров», приземистых, тяжелых даже на вид серых коробок, урча моторами, разворачивались на площади, все больше открывая правые борта, и вдруг ударили из длинных стволов почти залпом, и снова ударили… Но стволы поворачивались к выходу на площадь соседней улицы, где — знал Горбатов — за такой же баррикадой лежали поляки…

Не сразу понял Горбатов, почему вдруг солдаты стали расшвыривать камни сверху баррикады, оглянулся: четыре пушки батареи Хайкина уже раскинули станины, огневики начали вбивать под сошники железные шкворни…

— Давай, орлы! — крикнул, повеселев, Горбатов артиллеристам, повернул голову к баррикаде, где уже успела вторая рота раскидать в четырех местах углубления. — Рота-а! В укрытие налево-о… бегом марш!

И солдаты, пригибаясь, побежали к арке, где еще недавно стоял Горбатов.

— Веня! Мешаешь! — услыхал Горбатов голос командира батареи, неспешно зарысил к арке.

Гвардии капитан Хайкин стоял между первым и вторым орудиями, поднял к глазам бинокль.

— По головному-у!.. Подкалиберным! Прицел двенадцать! Наводить в передний срез!.. Батар-р-рея-а-а… огонь!

Дернулись четыре ствола, вторая рота под аркой оглохла… И только через несколько секунд услышали:

— Гори-и-ит, братцы!..

То кричал связист Зинченко.

— По второму-у… огонь!

Резкий, слившийся в один звук выстрел четырех пушек проскочил по улице… Сыпанулись стекла из соседнего с батареей дома…

— Тикают!.. Тикают немцы! — закричал Зинченко, выскакивая на бруствер.

Полыхали посредине площади два жарких костра — подбитые батарейцами «королевские тигры», — когда вторая рота (слышал за собой Горбатов дружный топот сапог) добежала до них, и здесь глухой грохот крупнокалиберных пулеметов из окон ратуши заставил Горбатова крикнуть:

— Ложи-и-ись!..

Горбатов упал на брусчатку в семи шагах от второго горевшего танка — пекло лицо, повернул голову направо, услышал крик десятков злых голосов.

Бежали от соседней улицы солдаты в зеленых шинелях, в рогатых шапках с длинными козырьками, несколько бело-красных флажков билось под ветром…

Но пулеметный огонь заставил и поляков повалиться на брусчатку.

Только один поляк, у которого в руках бился на длинном древке флажок, пробежал еще несколько шагов и повалился на бок, разбросав ноги в ботинках с черными обмотками…

— Эх, славянин… — простонал сквозь зубы Горбатов и вдруг приподнялся на локтях — в четырех шагах от него прополз Борзов, сноровисто, привычно толкая вперед крепкое тело… — Колька! Наз…

Секанула пулеметная очередь по мертвому поляку, дернулись его ноги в обмотках…

Увидел Горбатов: трое поляков вскочили в неровной цепи — побежали к знаменосцу… Но опять забило огнем пулеметов, и не добежал до бело-красного флажка ни один из поляков, ткнулись рогатыми шапками в брусчатку… Ползла, видел Горбатов, реденькая цепочка парней в зеленых шинелях к флажку, который уже приподнял с брусчатки Борзов.

— Веня!..

Оглянулся Горбатов.

Мокрое от пота лицо Семена Хайкина — в трех шагах… Лежал командир батареи рядом с телефонистом Зинченко — улыбался парнишка Горбатову, дрожа подбородком…

— Бей по первому этажу! — крикнул Горбатов. — Там пулеметов натыкано!..

Хайкин закричал в трубку телефона:

— Савин!.. Два залпа по первому этажу вруби! Два залпа! Потом бей по второму! Огонь!..

Горбатов вскочил, подбежал к горящему танку, повернулся к нему спиной.

— Слушай мою команду-у!.. Пушкари ударят — идем вперед! Не робей, гвардия!.. Пригото-о-овьсь! Которые первые на крыльцо — ордена за мной, ребята!..

Засмеялся Зинченко.

Но Горбатов еще не услышал залпа пушек, как вторая рота вскочила…

— Дае-е-е-е-ешь!

Горбатов побежал следом за солдатами — и сразу понял, почему поднялась до его команды рота: далеко впереди бежал Борзов, торопливо перебирая кривоватыми короткими ногами, и билось над его каской бело-красное полотнище…

Ударило за спиной Горбатова, свистнули четыре снаряда, посыпались кирпичи на ратуше… И еще раз ударила батарея…

Горбатов бежал, не спуская глаз с бело-красного полотнища, но оно мельтешило повыше неровной цепочки зеленых телогреек и зеленых шинелей, которые уже успели перемешаться…

Обогнали Борзова… Рванули гранаты на широком крыльце, и два бело-красных флажка скрылись в темном, дымном провале высокой двери ратуши.

На крыльце еще молча втискивались в дверь солдат ты, когда Горбатов оглянулся…

Правее горящих танков выскочили на площадь несколько «тридцатьчетверок»… На ходу, задирая стволы пушек, ударили по верхним этажам ратуши…

— Давай, Гриднев, друг, давай! — засмеялся Горбатов — узнал он по номеру на переднем танке, что это орлы гвардии капитана Марка Гриднева прибыли добивать немца.

— Связь тянешь? — крикнул Горбатов подбегавшему, похрамывая, командиру батареи.

— Есть!

— Ну, захромал, аника-воин… — Горбатов засмеялся. — Давай, Зинченко, трубочку. А то мой Шароварин чикается еще, горе луковое… Не найдет катушку кабеля получше — башку оторву… Отдышись, Семен. Вот сегодня ты действовал будь здоров. Что твое, то нам не надо. Молодец, Сеня… Спасибо…

Хайкин поднял голову, посмотрел на окна ратуши…

— Все, капут немец, — засмеялся Горбатов. — Минуты уж четыре тихо сидит, паразит…

— Ты куда хочешь звонить? — сказал Хайкин, вытирая лоб платком из синего шелка.

— Как куда? Начальство радовать, чудак. — Горбатов подмигнул. — Кто первым доложит о хорошем дельце — тому орденок, а ты вот проморгаешь — больше медальки не жди, не-ет, Сеня… Полковник Вечтомов твоего доклада покуда ждет, я раз — и в дамки…

— Звони уж, карьерист…

Горбатов по привычке подул в микротелефонную трубку, и легкий шорох убедил его, что связь есть.

— Артиллерия?.. Это капитан Горбатов. Найди там, друг, связиста моего, Шароварина. Он под этой, под аркой. Пусть передаст Афанасьеву — ратуша взята. Понял?.. Ратуша взята штурмовым отрядом гвардии капитана Горбатова… Погоди, скажешь — совместно с поляками. Понял, друг? Ну давай, шуруй.

Горбатов отдал трубку Зинченко.

— Вот как надо воевать, Сеня. Звони Вечтомову-то, и топаем, поглядим на эту избушку, а?.. — Горбатов, поправив поясной ремень на пыльной телогрейке, пошел к двери. Сапоги его ступали твердо.

В дымном вестибюле толпились солдаты второй роты и поляки, курили, поглядывая на десятка четыре немцев, стоявших у начала коридора, откуда валил дым…

— Кто старший? — спросил Горбатов, прищурившись, и сразу из толпы немцев вышел полнолицый невысокий офицер в шинели без ремня.

— Оберст Дервиз!

— Вольно… По-русски говорит кто? — поверх полковника оглядел немцев Горбатов.

— Я говорю, — улыбнулся полковник. — Немношечко.

— Почему не капитулировали?

— Приказ, господин капитан.

— Прика-аз… — Горбатов махнул рукой, повернулся к своим солдатам. — Выводите вшивую команду. Пересчитать. Трофимчук — старший, возьмешь пять бойцов. Давай!

— Слушаюсь, товарищ гвардии капитан!

— Ребята, Николаич наш живой?

— Порядок!

— Ну и ладно.

Горбатов засмеялся, посмотрел на поляка с оцарапанной щекой.

— Где ваше начальство, хлопец? Брали вместе, а познакомиться не успели…

Поляк опустил глаза.

— Убили пана поручника…

Горбатов покусал губу, отвернулся, увидел Семена Хайкина.

— А мы, Сеня, всё живые… Война, сука…

И побрел Горбатов по лестнице, иногда чихая от дыма, — хотел увидеть Борзова.

Плакали за спиной гвардии рядового Борзова парни в зеленых шинелях — стояли кучкой возле древка с бело-красным полотнищем, билось полотнище под ветром с Балтики в большом проеме провалившейся черепичной крыши…

Оглянулся Борзов, постоял — и пошел к выходу с чердака: не надо смотреть, как плачут люди, вернувшиеся на родную землю…

— Товарищ Сталин, докладываю. Войска Второго Белорусского фронта освободили Гданьск.

— Благодарю вас, товарищ Рокоссовский. Очень хорошо. Дадим салют. Теперь ваша задача — как можно быстрее совершить всем фронтом марш-маневр на Одер. Как можно быстрее, товарищ Рокоссовский. Без вас большая игра под Берлином не выйдет…

— Войска фронта сделают все возможное, товарищ Сталин.

— Не сомневаюсь. Спасибо. До свидания.

Рокоссовский положил трубку телефона. Глянул на улыбавшегося майора Павла Павловича.

— У меня для вас… — начал говорить Павел Павлович, но замолчал. — Разрешите, товарищ маршал, выполнить просьбу одного гвардии полковника? Очень хотел бы повидать вас… по сугубо личному делу…

Рокоссовский засмеялся.

— Неисправим ты, Павел Павлович… Опять ведь мудришь…

— Это жизнь-матушка мудрит, товарищ маршал…

— Зови полковника, раз уж… сугубо личное дело.

— Слушаюсь!

Павел Павлович подошел к двери просторной комнаты, слабо освещенной в этот поздний ночной час двумя лампочками в люстре из хрустальных висюлек, мягким движением руки распахнул ее пошире.

— Товарищ гвардии полковник… Прошу вас… — сказал почему-то очень тихо Павел Павлович и вышел из комнаты.

Рокоссовский смотрел на человека с бритой головой, стоявшего на пороге…

— Товарищ маршал… — хрипло проговорил гвардии полковник Вечтомов. — Извините… я…

Рокоссовский подходил медленно.

— Господи… Аркадий…

Гвардии полковник заплакал…