Ударная армия

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Время остановилось. Только двадцать четыре минуты… Не стоит так часто смотреть на часы. Не стоит… Друзья, простите! Завещаю вам все, чем рад и чем богат; обиды, песни — все прощаю, мне пускай долги простят… Не простили тебе долгов, брат Пушкин… И мне провал операции, разгромленную армию не простят… Нет, теперь поздно думать об этом. Все прощаю, а мне пускай долги простят… Не простят, Александр Сергеевич… Великим быть желаю, люблю России честь, я много обещаю — исполню ли? Бог весть! Да, бог весть… Ты был кудрявый, веселый парень, Саша Пушкин… Кудрявый и веселый?.. Ты, наверное, смотрел на часы, когда ждал… ну, кого ты мог ждать в апреле… ночью… а? Наталью? Приходила она к тебе ночью? Когда возвращалась с бала? Ты издалека слышал ее шаги по паркету… Я забыл, какое у нее лицо. Что-то большеглазое, ясное, с высоким лбом. Что-то прекрасное шло к тебе, Пушкин. Тебе хотелось, наверное, простоты и ясности. Вся жизнь должна светиться ясностью… Румяной зарею покрылся восток, в селе за рекою потух огонек. Росой окропились цветы на полях, стада пробудились на мягких лугах. Как же там дальше у тебя, Пушкин? Пастушки младые… Нет… Туманы седые плывут к облакам, пастушки младые спешат к пастухам. Туманы седые плывут к облакам… плывут к облакам… господи, как мне хочется увидеть утро… Туман поплывет над этим проклятым Одером и…

Седьмая ударная гробанулась, скажут… Нет, скажут: Никишов гробанул армию… Я отвечаю за то, чтобы солдаты остались живыми…

Если провалю операцию — никто через неделю и не помянет Седьмую добрым словом. На войне о неудачниках вспоминать некогда. Никому не скажешь тогда, что мой план был лучше, чем замысел фронта.

Нужны только победы, друг мой Сергей. Это справедливо. А о плане, если есть победа… кому же вспоминать? Просто солдаты остаются живыми, и это самое главное, просто люди остаются живыми…

Неудачников живые не помнят… Да, тогда мы оплошали всей группой, когда Шапошников спросил нас о Викторе-Мишеле… Обидной была для академиков улыбочка маршала. Он приглаживал белой ладонью свой английский пробор. Во всей армии, наверное, только у него был такой… старорежимный… В самой сильной группе академиков ни один толком не знал об этом чертовом генерале Викторе-Мишеле, а? Правда, я что-то такое помнил, какие-то обрывки из лекции комдива Меликова, но вылезать перед маршалом с этими клочками мыслей… Потом мы весь вечер копались в книгах… Генерал Виктор-Мишель оказался таким человеком, что мы растерялись. Разве не опозорились мы перед маршалом? Не знать о человеке, который еще в одиннадцатом году положил на стол председателя Высшего военного совета Франции гениальный, черт возьми, план стратегического развертывания армии, просто гениальный… Две трети всех французских корпусов в случае войны этот чертов умница Виктор-Мишель предлагал бросить в Бельгию и Эльзас-Лотарингию, опередить германскую армию вторжения. Он же просто сумел увидеть четырнадцатый год, он предусмотрел, что Мольтке-младший, этот хваленый тупица, бросит свои армии в Бельгию… И эта бездарная шпана… Фош, Кастельно… кто еще? Миссими, Жоффр… Выгнать в отставку самого проницательного человека своей армии, а? Старый упрямец Жоффр едва не погубил страну… А в сороковом? Подлецы… Бросили своих солдат, сволочи, бросили… Да, историю знать полезно, а вот что скажет мне маршал сегодня? Или завтра? Господи, да время остановилось! Еще и полночь не подошла. А утром…

Как же я мог… как же я забыл, что утром Инна… Она же улетает в Москву, вся бригада артистов улетает… Я же не увижу Инну больше, не увижу!

Спокойно, Сергей. Спокойно. Наталья шла к мужу, а к тебе никто не идет. И ничего тут не поделаешь. Ты думаешь об этой девушке, но… она к тебе не придет.

Она же улетает утром… Инна. До нее сорок километров, это же по автостраде совсем рядом.

Рядом… Сорок километров… Что, если я пошлю Севу, а? С письмом. С записочкой. Согрешу. Севка не спал, мальчишка, но ведь… Инна ждет, что я… что я проявлю хотя бы вежливость и пожелаю ей доброго пути. Ей и товарищам по бригаде… Или — позвонить на аэродром? Что я могу сказать Инне? Что? Гениальный генерал Виктор-Мишель, что вы предприняли бы на моем месте? Вы сняли бы трубку телефона с этого лакированного ящичка и сказали бы, что…

Нет, звонить не могу. Боюсь звонить Инне.

Я скажу Всеволоду, что…

Нет, не могу. Ведь от того, что скажет маршал, зависит все, все…

Инна… Инесса Андреевна Манухина…

Позвоню, пусть вызовут Маркова… Позвоню…

(— Караушин? Лейтенанта Маркова ко мне. Что? Здесь? Ну, отлично. Жду.)

Так. Напишу ей. Несколько слов я еще способен сейчас, кажется, написать… Так. Экая дрянная бумага, господи… Дорогая Инесса Андреевна, я очень сожалею, что не могу проводить вас завтра. Всего вам доброго. Искренне ваш — Никишов.

Дорогая… Искренне ваш… Не обидится она?

А, Всеволод… Почему он так смотрит?

(— Товарищ командующий, по вашему приказанию гвардии лейтенант Марков прибыл.

— Обиделся?

— Никак нет, товарищ командующий.

— Перестань, Сева. Ты же понимаешь, что мне сейчас…

— Сергей Васильевич! Да разве я…

— Ну, вот и хорошо.

— Сергей Васильевич… ведь все в штабе сейчас, понимаете, все ждут…

— Ничего, Сева, утро вечера мудренее, как говорится, доживем и до утра. Ты мог бы сейчас выехать… нет, даже можно часика через три, еще успеешь поспать… Надо мне передать вот эту записочку… Только конверта у меня нет…

— Я все сделаю, Сергей Васильевич.

— Это товарищу Манухиной.

— Ма… Манухиной?.. Понимаю. Мы с Казаряном сейчас же выедем, тут же ехать-то полчаса, Сергей Васильевич!

— Тебя же шатает, черта упрямого… Поспи.

— Сергей Васильевич…

— Хорошо.

— А ответ, Сергей Васильевич?

— Ответ?

— Конечно напишет, я скажу, что вы просите обязательно…

— Вот уж это, брат Всеволод, инициативы твоей не требует.

— Разрешите идти?

— Спасибо, Всеволод.

— Я быстро вернусь, вы не волнуйтесь, Сергей Васильевич.

— Да, вот что — постарайся сказать несколько приятных слов о всей бригаде артистов, у тебя получится.

— Отправляюсь! А ответ товарища Манухиной я…

— Иди ты, бога ради.)

Ну… вот так.

Все-таки, наверное, я самый распоследний сукин сын… Если мне понравились синие глаза, это еще не дает мне права… Господи, как все это сложно…

Через четыре минуты — ноль часов. Время остановилось.

(— Товарищ Караушин, передайте всем управленцам мой приказ — спать до четырех тридцати. Всем спать! Мне надоел этот крестный ход возле блиндажа… Спать! И еще просьба, Николай Семенович, если найдете пачку папирос — пришлите мне. Выкурил последнюю, гибну.)

Заплакал Борзов, лицо рукавом телогрейки вытер, полез в кузов «студебеккера» — первый и последний раз Юрку Ковшова в губы поцеловать.

— Меня б шибануло, мне б та пуля… — сказал Борзов, стоя в кузове рядом с гвардии старшим лейтенантом Венером Горбатовым.

Нагнулся ротный над Юркиным белым лицом…

Махнул рукой с шапкой и спрыгнул на снег.

Они с Борзовым дождались, когда машина на просеку свернула, надели шапки и пошли по мерзлому асфальту шоссе.

— Коля… при мне надо тебе быть, — сказал ротный.

— Это я не могу, товарищ гвардии старший лейтенант.

Горбатов остановился.

— Что ж ты, сволочь…

— От судьбы в твоем блиндажике не заначишься, Веня…

— В душу Гитлера мать твою судьбу! Быть при мне! Назначаю ординарцем!

— Слушаюсь, товарищ гвардии старший лейтенант!

Человек в Москве читал расшифрованную радиограмму из Берлина:

Сизая туча наваливалась на тонкую промоину в закатном небе…

На бетоне автострады клочками неба розовели лужицы. Молодые сосны, зажженные с одного бока светом зари, убегали за окнами черного «паккарда».

Машина скользнула с холма вниз, в серенький ознобистый сумрак…

Фели зажмурилась… Подступили слезы — заплакать бы сейчас, тихонько, как в детстве, уронив голову на колени отцу… Фели провела по дрогнувшим бровям рукой в перчатке, открыла глаза. От неудобной позы (упиралась Фели коленями в чемодан), давно ныла спина, но даже шевельнуться не хотелось…

В овальном зеркальце перед Фели шестой день покачивалась синяя мамина шляпка с гарусовым узором на муаровом банте. Мама подремывала. Светлый высокий валик ее прически растрепался, и короткая прядь над пудреным лбом вздрагивала от неровного дыхания. Только густо накрашенные темным кармином все еще тугие красивые губы свидетельствовали, что мадам фон Оберхоф не собирается падать духом, хотя бы танки проклятых советов лязгали гусеницами следом за «паккардом».

Фели вздохнула. Оглянулась. Рядом с мамой спала Маргот, уронив голову на пушистую, дымчатую муфту. Тонкая цепочка медальона врезалась в розовую кожу на шее Маргот. Фели протянула руку, легонько подергала за цепочку. Маргот приподняла с муфты круглое лицо в капельках пота, глянула на сестру и снова уткнулась в муфту.

Коснувшись рукавом манто плеча шофера в черной кожаной куртке, Фели отодвинулась к дверце, зажала ладони меж коленей.

Эрих — худой, с рыжей щетинкой усиков — сонно помаргивал, сигарета его потухла. Фели отвернулась. Вчера ночью она столкнулась с шофером в холодном коридоре гостиницы: он вышел из комнаты матери, закурил сигарету, подбросил зажигалку на ладони — и увидел Фели…

— Не спится девочке? — сказал он. Протянул руку, хотел погладить Фели по светлым волосам, но она дернула головой, стукнулась затылком о дверь. — Ну, ну, куколка… С таким личиком киснуть? В Берлине заживем веселее, черт с ним, с Оберхофом! Надо стать, синие глазки, спать, спать, встанем рано, надо спать, Фельхен…

Эрих качнулся. Он был пьян.

Фели вернулась в комнату, тихо легла рядом с Маргот, прижала ладони к горлу… Маргот, сонная, обняла ее, но Фели, вздрогнув, сбросила горячую руку сестры. «Недотрога…» — пробормотала Маргот, чмокнула сестру в волосы и повернулась на бок.

Фели отстранилась от нее, смотрела, как медленно проплывает светлая полоска по обоям, справа налево, справа налево… Это в щель меж штор пробивался свет фар автомашин, идущих по улице деревни. Полоски света проплывали все чаще… Такая же полоска света падала на снег, на еще чистый декабрьский снег, когда Фели шла к крыльцу дома; свет шел из окна комнаты Маргот на втором этаже, нельзя было так небрежно задергивать шторы… Фели прошла по пустому, тихому дому, возле двери в комнату сестры остановилась; мальчишеский приглушенный голос за дверью говорил одно слово — «сладкая» все быстрее, все громче… Фели знала, что к Маргот пришел два часа назад ее одноклассник, Герберт фон Штейнбах, но она никогда не могла подумать, что этот долговязый четырнадцатилетний тихоня мог говорить слово «сладкая» таким пугавшим все больше Фели голосом… «О-о… Герберт…» — сестра не сказала это имя, она выдавила его с таким стоном, что Фели побежала по коридору, распахнула дверь своей комнаты, упала на диван, она плакала, не понимая, что плачет, ей было так плохо, как никогда за все шестнадцать лег, прожитых ею в родовом доме фон Оберхофов…

С того вечера Фели боялась смотреть на сестру…

А утром Маргот сказала ей, придя из ванны: «Тебя хочет видеть Вилли, ты знаешь, он приехал к фон Штейнбахам. Ты помнишь его? Знаешь, такой красивый парень, прима!» Фели сказала: «Нет». Сестра усмехнулась… Расчесывая волосы, такие же длинные и светлые, как у старшей сестры, сказала: «Попадешь к иванам, будешь веселиться, милочка…»

И вот теперь, в этой холодной деревенской гостинице, мама и Эрих…

Фели проплакала остаток ночи, а утром боялась посмотреть в лицо матери — оно было непонятно, обидно красивым…

— Фельхен, достаньте мне сигарету, — сказал Эрих, выплюнув окурок в приспущенное стекло дверцы. Еще вчера он доставал сигареты сам, несколько пачек их лежало в багажничке напротив Фели.

Девушка не шевельнулась.

— Не выспались, Фельхен?

Эрих покосился на соседку. Никогда раньше он не осмеливался называть старшую дочь хозяйки поместья Оберхоф так фамильярно… Но сейчас Эриху не было дела до переживаний красивой девчонки — вон как жалко подрагивает ее пухленькая губка… Рот у нее — мамин (Эрих усмехнулся). Совсем девчонка раскисла… Неужели настолько наивна, что до сегодняшней встречи в коридоре не знала о… Портрет полковника фон Оберхофа стоял на маленьком мраморном камине в спальне Эльзы, она поставила портрет на другой день после того, как старый семейный друг генерал Венк сообщил о печальной судьбе полковника, попавшего к иванам в плен… А, к черту полковника! Эльза сама пришла ко мне, сама, разве я посмел бы прийти к ней и… Портрет полковника стоял на камине, и Эльза всегда повертывала его лицом к стене, когда я сидел в кресле и курил последнюю сигарету… И потом я снова садился в кресло и курил, а Эльза плакала, вздрагивая белой спиной. У нее очень белая спина… Отличная спина у Эльзы… Фельхен тоже славненькой бабенкой будет… Все-таки она достанет мне сигарету… Да, девочка, тебе пора повзрослеть и найти себе мужчину, который будет любоваться твоей белой спинкой, хе-хе… Все летит к чертям, все рассыпается, как стекло под колесом грузовика, всему конец, а мертвые не могут видеть белых бабьих спин…

Фели открыла крышку багажничка, тряхнула оранжевую коробочку, взяла сигарету, протянула Эриху. Она не сняла перчатки, и Эрих усмехнулся: хоть этим, но девчонка мстила ему, глупенькая…

Еще четыре пачки сигарет лежали на толстой растрепанной книге в коричневом переплете.

— Колоссальная штука, полистайте, — сказал Эрих.

Фели вздохнула, положила книгу на колени. Это был второй том «Приключений Казановы» — иллюстрированное издание для фронтовиков… На первой цветной вклейке красавец Казанова, в голубом камзоле, с длинной шпагой на алой перевязи, целовал плечо нагой красавицы, которая пыталась вытянуть из-под ботфорта Казановы кружевной пеньюар…

Фели бросила книгу в багажничек, не видела, но чувствовала, что Эрих улыбается. Хотелось выскочить из опостылевшей машины, бежать прочь от унылой дороги, не видеть красивого лица матери, прищуренных глаз сестры, бежать — все равно куда…

Розовая полоска неба над горизонтом стала багровой. Казалось, машина мчится по каналу с темной водой — давно бы должна провалиться в глубь этой темноты, в небытие…

Посыпались рыхлые снежинки, медленно таяли на переднем стекле. Лохматая ворона испуганно дернула крылом, сорвалась с желтой деревянной стрелы — указателя направления, пропала над лесом.

Эрих включил фары, темные стены сосен словно подскочили к дороге — попробуй выйди в ужас тьмы… Фели закрыла глаза… Не хочу, не хочу видеть эту тьму… Мама ударила хлыстом по картине, еще, еще ударила, и холст лопнул, на лице дедушки Альфреда провалился лоб, и еще мама ударила… Картина упала ей под ноги, а мама все хлестала по холсту, и Эрих закричал: «Перестань, Эльза, проклятье! Он не виноват, что сыновья струсили!..» Да, он назвал маму просто «Эльза», просто назвал ее по имени, и я только сейчас поняла, почему он посмел… Эрих обхватил маму, она билась в его руках. Маргот заплакала, схватила подсвечник с камина и… господи, звон разбитого зеркала словно отрезвил всех… Мама крикнула: «Уходите!.. Уходите… бога ради, дайте мне побыть одной… уходите…» Эрих взял Маргот за руку, я пошла за ними к машине… Дом был совсем пуст. Грузовик увез вещи еще ночью. Я увидела Ферапонта, он стоял у машины, в руке у него был конец веревки, Ферапонт завязывал петлю, по давно не бритому лицу я поняла, что он не злорадствует, нет, он просто старался получше увязать наши чемоданы на крыше машины… да, да, заботился он, Ферапонт, чтобы сделать все хорошо, и это было понятно по его лицу. Он совсем замерз, такой был холод в тот день, а куртка, совсем рваная, в которой Эрих привел его из лагеря русских, была распахнута…

Господи, почему Ферапонт так посмотрел на меня, когда я дала ему десять марок?.. У меня больше не было, я случайно нашла в сумочке эти десять марок, когда доставала платок… Мы делали что-то очень плохое, если старый русский жалел нас, он смотрел на нас, как на очень несчастных людей, и он не радовался нашему несчастью, он снял свою рваную солдатскую шапку, и тут Эрих ударил его ногой в живот, старик упал на снег… Он приподнялся на коленях, потом сел, Эрих уже разворачивал машину в трех шагах от старика, и я… Господи, ведь я тогда вспомнила… Да, мы с папой вышли из посольства вечером, в декабре сорокового года, да, в декабре… Мы гуляли с папой по Москве, и тот старый москвич, что шел впереди нас, поскользнулся на тротуаре, на полоске льда, которую накатали мальчишки у витрины магазина, упал на бок, его шапка откатилась лапе под ноги… «Ну, оказия», — сказал старик, поднимаясь, я подхватила шапку, подала ему, он сказал, отряхивая от снега черное длинное пальто: «Спасибо, беленькая…» Нам с папой почему-то стало весело, мы пошли в кино «Метрополь», купили билеты у толстенького мальчишки в голубом кашне… Папа мог бы достать билеты у администратора, но купить их у мальчишки было интереснее. Я никогда не смогу теперь ходить по Москве, никогда. И папа… Мы делали что-то очень плохое, мы делали что-то отвратительное, ведь делали же, делали, все немцы делали что-то плохое, Ферапонт не должен был падать на снег от удара этого Эриха, он не должен был… Я знаю, папе не нравилось, что делали солдаты в России, я знаю… Он приезжал в отпуск два раза, но не привозил подарков… А к фон Штейнбахам пришел грузовик из-под Смоленска, наверное, целый магазин «организовали» два майора фон Штейнбаха и генерал-лейтенант фон Штейнбах…

Они воры, эти фон Штейнбахи. «Организовать» — это слово заменило слово «украсть», да, да, немцы воровали и грабили там, в России, папа не хотел рассказывать о России, он бродил по парку и молчал…

Если б я могла сейчас уснуть! Разве я могу сейчас спать, как мама? Или Маргот? Какая тьма. Над Германией тьма. Мы делали что-то плохое… И тьма. А в Москве, наверное, горят огни… конечно, горят, ведь русские уже в Германии.

А у нас тьма. Старуха тогда плюнула на плакат. Прямо на лицо старого немца в кепке, на рукаве которого была нарисована повязка «фольксштурм». На стене углового дома был плакат, и старуха плюнула. А два мальчика с такими повязками на левых рукавах, один в шинели, второй в серой куртке… Сыновья? Конечно, у того, что был в куртке, такие же, как у старухи, синие глаза… да, да, сыновья… И старуха заплакала, у нее были синие глаза, как у того, младшего, и она заплакала, мальчики обняли ее, и у младшего тряслась голова под тяжелой каской… Потом они побежали, мальчики, по Грюнштрассе, они пробежали мимо меня, и у младшего было мокрое лицо. Они, наверное, опаздывали на сборный пункт фольксштурмовцев, бежали рядом, совсем рядом, плечом к плечу…

Мы все делали что-то очень плохое… Тот старик, у которого Эрих купил вчера две канистры бензина, сказал, что из Восточной Пруссии удирает полмиллиона немцев, он так и сказал — удирает. Полмиллиона… Нас четверо. Мама, Маргот, я. И этот подлец Эрих. Четверо. Мы тоже в этом полумиллионе… Мы все делали что-то очень плохое, немцы…

Далеко впереди засветился узенький лучик, как иглой, проткнул сумрак и через минуту растаял в желтом свете фар.

Эрих покосился на Фели, она была старшей, когда спала фрау фон Оберхоф.

— Да, да, остановите, Эрих.

Уже десятки раз патрули фельджандармов или эсэсманов останавливали машину, небритые, злые, небрежно просматривали паспорта (почтительно улыбаясь, подавал их Эрих — они лежали в багажничке). Откозыряв, патрули ухмылялись. С треском захлопывали дверцы «паккарда».

— Следуйте!

Фрау фон Оберхоф возмущалась:

— Конечно, иваны будут наступать, если даже эсэсманы пьянствуют! Боже, что будет с нами? Фельхен, почему ты сияла вуальку? Эти скоты так смотрят…

Взвизгнули тормоза. Эрих шепотом чертыхнулся.

Человек с фонарем в руке был или пьян, или не из робких — стоял посредине шоссе… В слабом, свете подфарников (Эрих выключил фары) Фели увидела высокую фигуру в офицерской шинели. Опять патрульный офицер начнет придирчиво копаться в паспортах, спрашивать, сколько лет Фели и Маргот, и скажет, что они молодо выглядят для шестнадцати и четырнадцати лет… Это была стандартная шуточка у доброй половины патрулей, что встречались фон Оберхофам от самого Кенигсберга.

Человек медленно подошел к левой передней дверце «паккарда», наклонился к приспущенному стеклу, глянул на Эриха.

— Хайль Гитлер, — сказал обер-лейтенант простуженным голосом.

— Хайль Гитлер, — сказал Эрих.

— Вы в Данциг, господа?

— Пытаемся, — усмехнулся Эрих.

— Почему — пытаетесь? — Обер-лейтенант дрогнул темными бровями. Он был совсем молод, этот высокий офицер с новенькими погонами…

— В наше время, господин обер-лейтенант…

— Пригласите меня в машину, и мы доберемся даже до ворот рая.

Фрау фон Оберхоф шевельнулась:

— Господин обер-лейтенант, вы окажете нам честь…

— Благодарю.

— Эрих, откиньте сиденье. Фельхен, перейди к нам.

— Нет, нет, я старый солдат, удобств мне не требуется, — улыбнулся обер-лейтенант, но Фели уже вышла из машины, мать открыла ей заднюю дверцу. Обер-лейтенант сел рядом с Эрихом, оглянулся, поправил фуражку.

— Слава богу, что фюрер освободил нас от химеры, которая называется совестью. Фроляйн, вы не можете на меня сердиться.

— Я не сержусь, — сказала Фели.

— О, господин обер-лейтенант, вы будете нашим ангелом-хранителем, — сказала фрау фон Оберхоф.

— Обещаю выполнять эти обязанности до последнего дыхания. Позвольте представиться ангелу-хранителю? Обер-лейтенант граф Толмачев, офицер для поручений при шефе пятой камеры министерства пропаганды докторе Циммермане к вашим услугам до самых ворот рая.

— О, вы из Берлина, господин… простите, но ваша фамилия… — проговорила чуточку смущенно фрау фон Оберхоф.

— Владимир Толмачев. Несчастный беглец из России, которого обижать — большой грех.

— О, граф, это исключено. Вас послал нам сам господь. Ангелы всегда являются с вечерней зарей.

— Русские ангелы действуют круглые сутки.

Все засмеялись.

— Знаете, граф, а ведь я была в Москве, да, да, — сказала фрау фон Оберхоф. — Мой муж, полковник фон Оберхоф, был помощником военного атташе. Я очень хорошо помню Москву…

— Я не люблю вспоминать о Москве. Я точно знаю, что дорога в рай не идет через этот город.

— Где же она идет, господин обер-лейтенант? — сказала Маргот.

— Через дверь в спальню фрау рейхсминистр Магды Геббельс.

Эрих захохотал.

— Эрих! — сейчас же сказала фрау фон Оберхоф.

— Но я должен уточнить, — сказал обер-лейтенант, — Дверь в рай для каждого — своя. Боюсь, что в раю не хватит дверей для всех немцев, господь бог разочаровался в своем любимом народе, и сейчас десяток батальонов ангелов мобилизован для заколачивания дверей. Но красивым девушкам бояться, думаю, не стоит…

Маргот засмеялась.

— Еду в Данциг выбирать невесту, — сказал обер-лейтенант, — сейчас самое благоприятное время, когда богатые блондинки жаждут найти попутчика посмелее для путешествия в рай…

— А как же фрау рейхсминистр? — спросила Маргот.

— Но доктор Йозеф Геббельс еще жив, — засмеялся обер-лейтенант.

— Как там Берлин, господин обер-лейтенант? Бомбят? — спросил Эрих.

— Не задавайте нелояльных вопросов, мой друг, — сказал обер-лейтенант без особой резкости, но Эрих примолк.

Фрау фон Оберхоф довольно улыбнулась. Этот русский граф, безусловно, великолепный молодой человек… Правда, он немного рискованно пошучивает в присутствии двух молодых девушек, но, господи мой, разве фронтовая уверенность тона, эта милая грубоватость настоящего солдата не служат в наши дни самой лучшей аттестацией для немецкого военного человека? Ведь это просто означает, что он верит в добрые дни, которые придут к нам, верит, что мы еще увидим нашу победу, да, да, этот русский граф — чудесный молодой человек, я сразу увидела, что он из хорошего общества, этот… а, Тольматшев…

Два огонька вспыхнули впереди. Они покачивались по дуге.

— Патруль, — пробормотал Эрих раздраженно. — Так мы никогда не доедем, проклятье…

— Не извольте забываться, — сказала фрау фон Оберхоф.

Машина, качнувшись на выбоине в асфальте, остановилась.

В свете подфарников забелела тонкая свежеоструганная жердь шлагбаума.

Четверо фигур приближались к машине. Стволы их автоматов смотрели в переднее стекло.

— Дорожный пост фольксштурма! — сказал, наклоняясь к шоферу, высокий фольксштурмовец в кожаной куртке и посветил фонариком внутрь машины.

— Ну и что, мальчик? — сказал Эрих. — Дать тебе шоколадку?

Худенькое остроносое лицо фольксштурмовца дрогнуло.

— Молчать! — выпрямляясь, закричал он, и трое остальных патрульных испуганно вскинули автоматы. — Вон из машины, ты!..

— Сидите, любезный, — сказал обер-лейтенант, распахнул дверцу и легко выпрыгнул на асфальт.

Свет фонаря упал на него.

— Господин обер-лейтенант… о! — торопливо сказал старший патрульный, отступая на шаг.

— Кругом, — негромко сказал обер-лейтенант. — Пять шагов — марш!

Старший патрульный, покачнувшись, повернулся, простучал сапогами по мерзлому асфальту.

— Кругом! — Обер-лейтенант достал портсигар, вспыхнул огонек зажигалки. — Постройте вашу дивизию, вы!

— Слушаюсь, господин обер-лейтенант! Пост, становись!

Мальчишки подбежали к старшему, стали в шеренгу левее его.

— Пост, смирно! — совсем упавшим голосом скомандовал старший и сделал шаг вперед.

— Вы думаете, мой дорогой, они стоят смирно? — сказал обер-лейтенант. — Они уткнули носы в землю, ваши вояки! Они распустили животы! А локти, локти! Поднять локти! Ладони должны впиться в швы ваших мокрых штанов! Это солдатская стойка?.. Выше подбородки! Вы что — несете службу фюреру или идете пить лимонад?

— Господин обер…

— Попрошу молчать. Я нарушаю устав, делаю вам замечание в присутствии подчиненных. Но вы не командир. Вы штатский колпак, понятно?

— Так точно, господин обер-лейтенант!

— Вы не подошли к машине, а подползли к ней, как старая штатская калоша. Я не слышал ваших каблуков. Вы не приветствовали пассажиров. Вы что — забыли имя фюрера? Я набил бы вам морду, но в машине дамы…

Обер-лейтенант медленно подошел к шеренге.

Мальчишки задрали подбородки так, что белели их тонкие длинные шеи.

— Номер автомата, быстро! — ткнул он сигаретой в грудь мальчишки, стоявшего на левом фланге.

Тот молча переступил сапогами, каска его дрогнула.

— Они защищают дело фюрера! Штаны у вас еще сухие? Не дрожите, вы! Благодарите бога, что в машине дамы…

Обер-лейтенант отбросил сигарету.

— Прочь с дороги!

Мальчишки сорвались с места, затопали коваными подошвами солдатских сапог к кювету…

— О, господи… Отставить! Старший патруля!.. Почему ваша банда разбежалась без вашей команды?! Я командовал вам, вам, а не этим мерзавцам! Построить!..

— Пост… — хрипло пробормотал старший, оглянулся. — Пост…

У него пропал голос.

Трое его подчиненных сбежали в лес.

— Поднимите шлагбаум, — сказал обер-лейтенант и засмеялся, пошел к машине.