Ударная армия

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Вот закроет дымом эту звезду… Какая ясная… Закроет — и пойду звонить Рокоссовскому…

Отлично ставят саперы дымовую завесу, отлично…

Закроет дымом звезду и…

Судьбу пытаешь, Сергей Никишов?

Какая ясная звезда… Просто чудесный свет…

Судьба… Вот пошагиваю по бетону немецкой автострады, до Ост-Одера всего полверсты… А эта звезда — над гаванью Штеттина. Спокойно, Сергей Никишов, генерал-полковник Никишов. Спокойно. Ты прав. Да, ты прав. Решение верное. Здравый смысл говорит — если мы начнем форсирование Одера, этого проклятого Одера, до полного рассвета, будет удача. Должна быть удача! Должна быть!

Принципы стратегии… принципы стратегии… как дальше?.. А, это же мысль Мольтке-старшего, да, да… Принципы стратегии мало превосходят первоначальные понятия здравомыслящего человека…

Должна быть удача!

Решение простое. Начнем атаку в шесть тридцать, а не в девять, как предлагает штаб фронта. Первый залп артиллерии, пехота — за весла и… Пятьсот метров через Вест-Одер… Да, да, в полумраке рассвета — через Вест-Одер! Немыслимо форсировать реку поздним утром — немец не на Днепре, даже не на Висле, немец — на Одере… Да, на рассвете… Я прав. Только так придет удача. Только так.

А звездочка-то… какой ясный свет…

Ясность — вот что главное. Да, да, я же видел глаза офицеров, когда сказал им о новом решении… Ведь все поняли, поняли, что Седьмая армия ставит себя в особое положение… Да, поняли. Я видел по лицам офицеров — поняли… Если мы провалим наступление, пощады нам не будет. Это справедливо. Иначе не может быть. Десятки тысяч людей понимают: нам нельзя не победить утром двадцатого апреля. Надо победить. Нашей победы ждут и Жуков, и Конев. Нам нельзя дать немцам перебросить свежие дивизии под Берлин, нельзя…

Где Сева?.. А, стоит. Он тоже все понимает. Он не спит вторые сутки…

(— Всеволод, позвони-ка, пожалуйста, Андрееву. Пусть усилит дымзавесу. Ветер с Балтики крепчает, кажется…

— Слушаюсь, товарищ командующий… Сергей Васильевич, генерал Рудников сразу же позвонил маршалу… Вы еще задержались там, у макета, с полковником Волынским разговаривали, а Рудников докладывал, и, знаете, он ведь…

— Иди-ка ты спать, Всеволод.

— Сергей Васильевич, он же просто побелел весь, когда с маршалом говорил… Никишов опять мудрит, сказал… Ну почему он так бессовестно, Сергей Васильевич? Ему наша семерочка всегда поперек горла стоит, ведь все знают, что он на ваше место давно целит…

— Лейтенант Марков, идите отдыхать.

— Слушаюсь… товарищ командующий.

— И не забудьте позвонить саперам.

— Слушаюсь.)

Обиделся, человече… Да, представляю, как изложил маршалу мое новое решение генерал Рудников…

Надо звонить. Прошло уже двадцать минут, как я закончил совещание…

Горит звезда… прелесть.

А Всеволода я напрасно обидел…

Борзов, наверное, тоже на меня обиду затаил… И Горбатов… После Данцига так и не собрался я узнать — живы ли?..

Командарм Никишов… Тебе судьба велела быть самым добрым человеком в Седьмой ударной…

Надо быть добрым, иначе нет смысла жить.

(— Караушин?.. Соедините-ка меня с Волынским. А еще лучше — с полком Афанасьева… Жду.

— Товарищ третий, докладывает оперативный дежурный Караушин.

— Слушаю, Николай Семенович.

— Из хозяйства Павлюкова телефонограмма на ваше имя. Разрешите зачитать?

— Изложите суть.

— Слушаюсь. Уровень Одера на их участке поднялся на сорок два сантиметра. Ветер с Балтики нагоняет воду, междуречье заливает. Некоторые подразделения вынуждены концентрироваться на высотках, дамбах… Павлюков просит помочь выделением дополнительных плавсредств.

— Так… Что на левом фланге?

— Сейчас уточню, товарищ третий. Видимо, спокойно.

— Слово «видимо» поберегите для мирного времени.

— Виноват, товарищ третий.

— Если немец ударит артиллерией по высоткам, что пехота сейчас облепила… С кем через Одер пойдем? Так. Инженера — к Павлюкову.

— Слушаюсь.

— Звоните на левый. Телефонограмму во все хозяйства — вторые эшелоны на вязку плотов. Солдаты не могут быть сутки по горло в воде, сейчас не июль… Смену боевых постов в низинах — через час. Впрочем, об этом офицеры сами решат, надеюсь. Мне докладывайте срочно, Николай Семенович. Все.)

Надо быть добрым, чтобы меньше было зла… Ненавижу злых людей…

Дороги в этой Европе — сами ноги идут, да сапог не напасешься…

Сколько верст отмахал по тем дорогам гвардии рядовой Борзов Николай (призыва 24 июня 1941 года) — про то генералам знать, им на картах все версты как на ладошке.

А в апреле сорок пятого выполз он, котелком позвякивая, на берег реки, снял сапоги и вымыл ноги.

— О-о-ох… чертовка… холодна немецкая водица, ребята… Из Невы пил, из Скуицы… такая маленькая речушка под Великими Луками… На Днепре был, Нарев тоже знакомый, Висла… А из немецкой реки пить не хочу, ноги в ней вымыть — только и гожа, стерва!

— Не простудись, Николаич, — сказал ротный, гвардии капитан Венер Горбатов, подступил к черной воде и попинал ее носком сапога… Потом повернулся к кустам. — Связи мне долго ждать прикажете?

— Есть связь, товарищ гвардии капитан! — отозвался командир отделения связи Пашка Шароварин.

А через час семнадцать минут за две тысячи километров от болотистого бережка, где вторая рота уже успела отрыть окопы по пояс, в кабинете Верховного главнокомандующего было сказано:

— Седьмая ударная армия вышла на рубеж Одера.

Не ведал об этом Борзов. Привалился к стенке своего окопчика, курить хотелось, да не велел ротный — до немца всего полверсты…

Отводил Борзов душу разговором с тремя мальчонками второго месяца службы, которым солдатская судьба счастливую карту выдала.

Говорил, будто бы аккурат в апреле, в сорок третьем году, под Ладогой-озером, на тех проклятых господом богом и солдатами Кислых Водах из одного котелка кашу ел с командармом, генерал-полковником Сергеем Васильевичем Никишовым. Разжалован тогда был Сергуня ни за что, по ошибке начальства, в землянке на одних нарах будто бы с Борзовым маялся, одной шинелькой укрывался, из одного кисета куривал…

Посмеивались про себя солдаты: загибает, поди, Николаич, старый кочколаз, чище Геббельса. А может, и верно — было дело.

— Ну, славяне, покимарить надо, — сказал Борзов. — Последнюю немецкую реку перешагнем, Москва в нашу честь пальнет двадцать четыре залпа из трехсот двадцати четырех орудий, и домой нам можно собираться. Спите, мальчишки, перед боем солдату поспать — дело святое, хоть об этом в уставе и забыли написать.

Прикрыл Борзов голову плащ-палаткой и утих.

Отбросив от двери блиндажа задубевшую, промерзшую за ночь плащ-палатку, Марков выбрался в узкую щель ровика.

Предрассветная стынь сразу охватила лицо гвардии лейтенанта, полезла за ворот свитера, но плечам и спине под наброшенной шинелью было тепло.

В еще темном февральском небе, чуть тронутом над крышей блиндажа зеленоватой полосой зари, уже гасли звезды. Четыре бледных дымка над блиндажами батареи ровно уходили ввысь.

Вглядевшись, Марков угадал бруствер орудийного окопа по серым отвалам земли, припорошенным клочками снега. За низенькими елочками, стоящими вразброс на бруствере, шевелились три тени.

Стукнула там крышка снарядного ящика, звякнул сталью замок пушки… Вспыхнул рыжий огонек, потух, загорелся снова, подергался на ветерке и стал четким. Марков понял, что зажгли орудийный фонарь.

— Четвер-р-ртое готово! — густым стуженым баском крикнул из окопа сержант Банушкин.

В пяти шагах от Маркова пробежал солдат в короткой шинели, впрыгнул на бруствер, отфыркиваясь, словно из воды вылез, сказал мягким, почти девичьим голосом:

— Запалыв, товарищ сержант… Гасу совсим нема…

— Вижу, — сердито отозвался Банушкин. — Говорено вам, пшенникам, заправить фонарь вчерась? Дождетесь у меня, весь расчет в яму загоню, жрать не дам сутки, точно… По чужой точке наводки стрелять прикажете?

— Можно и в ямке п-поспать, если Осипов даст лопат, рыть-то нечем, — заикаясь, сказал наводчик Володька Медведев. — Готово!

— Да я уж отсигналил, — недовольно сказал Банушкин. — Канителишься ты, Медведев. С тобой только на прямую наводку идти, сразу гробы припасать можно…

— П-погорим когда-нибудь. Всю дорогу авансом готовы. Вот лейтенант выздоровеет когда, проверит наши п-прицельные… труба дело!

— Ты, москвич, помолчи. Тебе первый заход в яму делать.

— С удовольствием. Высплюсь.

Девчоночьим смехом отозвался Мишка Бегма.

— Ты, пшенник, не скаль зубы, — сказал Банушкин. — Две фрицевские лопаты посеял, раззява полтавская. Мы их с самой Ладоги берегли.

— Та шо вы надо мной катуете, товарищ сержант? Я ж тоди снаряды разгружал. Чуть шо — так Бегма виноватый, подить вы…

— Миша, п-приделай ноги лопатам в третьем расчете, когда Осипов дрыхнуть будет, и медаль тебе обеспечена, — сказал Медведев.

— Дирочку от бублика у нашего сержанта получишь, це да.

— Помолчи, пшенник, — засмеялся Банушкин. — Лейтенант чуток поправится, тогда ты службу поймешь. Он тебя научит свободу любить. Он тебе припомнит, Миша, как за шкирку тебя из полыньи тащил…

— Та я ж сам бы вылез…

— Сам! Все огневики как люди по льду идут, а ты, брюхо толстое, в полынью втюрился… В общем, Миша, без медальки тебе домой ехать, это уж точно…

— Та подить вы, товарищ сержант…

— Нет, Остапыч, и-положение твое хуже Гитлера, — сказал Медведев. — Неделю уже лейтенант болеет, а ты даже блинчиков ему из своей муки не наварганил… На Полтавщину зажал, на свадьбу?

— Та подить вы…

Марков усмехнулся. Зябко дрогнул плечами, поплотнее запахнул полы шинели. Морозец поприбавил… Зыбкая полоса тумана наползала со дна ложбины…

Справа, шагах в семидесяти от Маркова, крикнул старший на батарее лейтенант Савин:

— Первое!

— Ор-рудие! — отозвался командир первого расчета, и сразу ударил звонкий и резкий грохот, проскочил по ложбине, мигнуло в тумане розовое пятно вспышки выстрела…

— Второе!

— Орудие!

— Третье!

— Орудие!

— Четвертое!

— Ор-р-рудие! — яростно крикнул Банушкин, и Марков невольно отшатнулся в ровике — так плотно ударило воздухом в лицо.

Из окопа послышались звуки закрываемого орудийного замка, перезвон медных гильз, бросаемых в ящик, потом кто-то ударил несколько раз чем-то тяжелым по дереву — крепили подсошниковые брусья.

— Мишка, сгоняй, точку наводки потуши, — сказал Банушкин.

— Та ще ранечко. Мабудь, стрелим, — недовольно отозвался Бегма.

— Сказано тебе?

— Та сказано, шо я — глухой, чи шо? Закурить дозвольте, товарищ сержант…

— Последний раз даю, — сказал Банушкин. — Куда ты махру прячешь, куркуль?

Мишка вылез на бруствер и неспешно зашагал по пологому склону ложбины вниз. Похрустывал грязный снег под его сапогами.

Марков, улыбаясь почему-то, провожал его взглядом…

Мишка Бегма — в нательной, бязевой, не по росту рубахе, в ватных штанах, до блеска измазанных на коленях пушечным салом, — окоченел, поливая из котелка ледяную воду на шею сержанту Банушкину.

— Та вже хватит, товарищ сержант, — дергая посинелыми губами, сказал он.

— Мне лучше знать, — снова намыливая бритую шею, хохотнул Банушкин. Бугры его лопаток грузно шевелились под смуглой кожей, по ложбинке широкой спины стекала мыльная вода.

Мишка нетерпеливо переступал бурыми, в пятнах засохшей глины сапогами, прятал подбородок в ворот рубахи.

— Та шо вы — на свадьбу собираетесь, чи шо, товарищ сержант?

— Лей, лей, куркуль полтавский… Что ты льешь, словно начпрод водку?

— Та шо мини? Вона не куплена… — И Мишка выплеснул остатки воды на голову своего командира.

Банушкин захохотал, крепкими короткопалыми ладонями пригладил черные жесткие волосы и стал, пофыркивая, растирать грудь полотенцем. От его тела шел парок.

— Ффу-у… Вот где порядок-то в артиллерии, понял, Михаил Остапыч?

Мишка, кривя губы, поставил пустой котелок на снег и взял другой, полный. Надо было полить еще и гвардии лейтенанту… Взводный чистил свои новенькие яловые сапоги немецкой щеткой, даже края толстых подошв кремом надраивал… Офицеры — они все такие (поглядывал на взводного Мишка). Гвардии лейтенант шестой день на нарах блиндажа отлеживался, простудился крепко, а все одно — форс офицерский держал, четыре раза побрился…

Взводный спрятал в задний карман зеленых габардиновых бриджей полоску сукна от немецкой шинели, завернул в синюю шелковую тряпицу щетку и баночку с кремом, повернулся к Банушкину.

— Спасибо, командир. Разорил вас. Никак до военторга не доберусь…

У взводного были зеленоватые застенчивые глаза, но склад пухловатых губ — тверд.

— Да вы крему не жалейте, товарищ лейтенант, — сказал Банушкин. — Этого добра нам Медведев натаскал с военторгу, землячку там, московскую кралю, встретил, мы и живем как зав карточного бюро…

— Зав?.. Думаете — все завы живут хорошо?

— Бывает… Я в тылу, верно, только два месяца кантовался, в Иванове на излечении, но…

— Бросьте, Банушкин. Не сидят воры в завах.

— Поговорка такая…

— Чепуха. Если поговоркам всем верить, то старшина — лежебока, взводному — только б в комендантский взвод пристроиться, солдат поспал — а служба сама идет… А о завах… — Гвардии лейтенант усмехнулся. — После училища я домой на три дня у старшего команды отпросился… Сестренку младшую в больницу отвез. Голодное истощение. Скарлатиной болела… А мама моя, командир, заведует карточным бюро при исполкоме…

— Да, товарищ гвардии лейтенант, я ведь… это… — виновато усмехнулся Банушкин.

Он переглянулся с Мишкой, тот засопел, с готовностью качнул в правой руке котелок…

— Разрешите полить, товарищ литинант?

Банушкин взял у Мишки котелок.

— Топай в блиндаж, воин… Окосел с морозцу…

— Та ни!

— Топай. Володька с Лилиеном там блинцы сообразить хотят на завтрак. Муки не одолжишь, а? У тебя в запасе есть, знаю, Остапыч.

— Пошукаю трохи.

Мишка ушел, степенно переваливаясь с боку на бок. Сержант Банушкин — лицо у него было суровое, словно занят он был невесть каким серьезным делом, — осторожно наливал воду в сложенные лодочкой ладони взводного…

— Не застудиться б вам, товарищ лейтенант. Тепленькой воды б надо принесть с кухни…

— Обойдусь.

— Савин-то наш… Шебутится. Зря вы к нему не пошли вчера, товарищ лейтенант… — Банушкин кашлянул. — Обиделся он, это точно. Начнет теперь к нашему взводу цепляться…

— Не начнет.

— Делов-то, выпили б стакан с Савиным — и спать можно спокойно…

— Я и так хорошо сплю.

— Да ведь я, товарищ лейтенант, не ради чего… Только со старшим на батарее когда контры пойдут — хужее жить…

Марков медленно вытирал полотенцем руки.

— Идемте-ка чай пить, командир, — сказал, усмехнувшись.

Через минуту Марков и Банушкин сидели в блиндаже на низеньких нарах, что были застланы зеленым атласным одеялом (Мишка Бегма притащил одеяло со сгоревшей мызы как раз перед форсированием Вислы).

Малиновые пятна жара на чугунной печурке постреливали искорками, в трубе гудело… Солдаты лежали на одеяле, разомлев от тепла, блаженно шевелили пальцами босых ног… Только Мишка Бегма, поджав губы, копошился со своим туго набитым вещевым мешком. Он вынимал сверток, разворачивал обрывок газеты или тряпочку, проверял содержимое, упаковывал, перевязывал, перекладывал, затискивал в мешок свое добро поглубже, поукладистее…

Только третий месяц пошел, как Мишка прибыл в батарею из запасного полка и сержант Банушкин дал ему вещмешок убитого замкового Генки Дементьева, а «полтавский куркуль», как окрестили батарейцы новичка, две недели спустя, на строевом смотру, что устроил старшина огневым взводам, горбился под своим мешком на левом фланге четвертого расчета… Скривив губы, чуть не плача, выбрасывал Мишка по приказу старшины богатство: три деревянные ручки от немецких ручных гранат, жестяную банку с шурупами и гвоздями, шесть конских подков (завернуты были подковы в новую портянку), вычищенный кирпичом и смазанный пушечным салом топор, будильник без часовой стрелки (нарисована была на циферблате здоровенная баба, молодуха, на облаке развалилась, нахально толстые ноги разбросав, — старшина даже облизнулся, на тот циферблат глядя), польский календарь на тридцать второй год с картинками — толстую книгу с портретом маршала Пилсудского в рогатой конфедератке, ржавые плоскогубцы (не успел Мишка вычистить и смазать), четыре тоненькие свечи, стамеску без рукоятки и резиновую куклу — мордастого пацанчика.

И сейчас Мишка, вспоминая пропавшее из-за старшины добро, посапывал, уминая мешок…

— Опять наталкиваешь, Миша? Это у тебя в крови — жадность, — сказал Володька Медведев благодушно и ткнул пальцем в мешок.

— Подить вы… Домой колы вернусь, якой гвоздь у нас в сели пошукаешь, немець скрозь все увез…

— В одиночку на своем дворе ковыряться собираешься, чудило ты, — сказал Банушкин. — Всем миром восстанавливать будем, понял? В одиночку нам сто лет хватит ковыряться, покуда Россию подымем…

— Подить вы…

— Не троньте, панове, товарища Бегму, — сказал сосед Медведева, смуглый парень с длинными черными волосами, свисавшими двумя крылышками к вискам, замковый Стефан Лилиен. — Товарищ Бегма мне вчера целую пуговицу дал — и рука не дрогнула, панове…

— Подить вы… — сказал Мишка, положил мешок к стенке и завалился на нары.

Слышно было — пробежал кто-то рядом с блиндажом, откинулась плащ-палатка у двери, боком пролез солдат в зеленой телогрейке. Ушанка его была сдвинута набекрень, на белом лбу — капельки пота…

— Достал, товарищ сержант! — сказал солдат торопливым новгородским говорком и поставил у печки котелок, накрытый клочком газеты. — Зажимал Осипов, да я припомнил ему сахарок на Сандомире… Хороший лярд, свежий, лучше сала. Осипов у самоходчиков позавчера достал, повара встретил, а он — земляк, калининский!

Солдаты поднялись…

— Остапыч, гони муку, — потирая ладони, засмеялся Банушкин. — Завернем такие блины, что Гитлер с зависти загнется.

— Давай, давай, Миша, у тебя еще п-пуда четыре, я знаю, — сказал Медведев.

Стефан Лилиен улыбнулся.

— Не сомневайтесь, панове, даст, я вижу…

Мишка лениво пошевелил пальцами ног, вздохнул, полез в свой мешок, достал рукав от зеленой немецкой шинели, прошитый с одного конца белыми нитками.

— Не просыпь, чуешь?

— Не п-просыплю, не дрожи, — сказал Медведев.

Он начал взбалтывать в котелке, зажатом меж колен, жидко замешенное тесто. Стефан Лилиен соскребывал трофейным тесаком старый жир с большой сковородки.

— А все-таки, панове, у товарища Бегмы — талант крупного дельца, — сказал Стефан. — В моей Варшаве он давно бы имел собственное кафе на Маршалковской…

— Ну, мы б его враз раскулачили, — улыбнулся Володя Субботин (он выполнил самое важное дело — достал лярду — и теперь благодушно помаргивал светлыми глазами новгородца).

— Не вмешиваться в дела чужих народов, — сказал Медведев. — Мишуня, воды не долить, глянь?

— Подить вы…

— Заладил одно… Вот придется всем расчетом бегать до кустиков, а у меня гвоздище в сапоге, по-понимаешь…

Все засмеялись, и Мишка ухмыльнулся.

— Трохи долей, голова, — сказал он, прищуриваясь.

Первый блин Медведев поднес гвардии лейтенанту (помалкивал лейтенант, обхватив колено, улыбался — видно было: ему полегчало).

— П-прошу на п-пробу…

— Спасибо. Только хозяина муки не обидеть бы…

— Та ни, товарищ литинант, — сказал Мишка. — Кушайте.

Стефан Лилиен причмокнул, осторожно кусая блин.

— Прима! Варшавский вкус, панове…

— Ладно, ладно, варшавский… — сказал Банушкин. — У нас в Донбассе не хуже твоей Варшавы блины варганят…

Медведев выскреб остатки теста со стенок котелка, шлепнул на сковородку… Нахмурив тонкие темные брови на розовом от горячей печки лице, сосредоточенно смотрел, как плавает в лярде маленький блин…

— Смеется тот, кто п-последним рубает. — Медведев осторожно откусил крошечную дольку блина. — Мне скромность не п-позволяет сказать, что московские блинчики — самые вкусные…

Мишка Бегма, сыто улыбавшийся в углу нар, достал из кармана штанов что-то завернутое в газету…

— Шо ж, полтавьски блинци — тож ни абы яки…

И все увидели на ладони Мишки блин — с тоненькими, прожаренными до рыжизны краями… Солдаты захохотали.

— Ну, полтавский, учудил… — едва выговорил Банушкин и потер тыльной стороной ладони глаза. — Подкузьмил москвича, хо-хо-хо!.. Уел под девятое ребро…

— П-победил, Мишенька, п-признаю, — засмеялся Медведев.

Мишка протянул ладонь к взводному:

— Товарищ литинант, це вам. Та берите ж, товарищ литинант…

— Не зря вы полтавского из воды тащили, товарищ лейтенант, — сказал Володя Субботин. — Такой блин для вас приберег, ай-ай!..

— Кушайте, товарищ лейтенант, — сказал Банушкин. — В обед еще Миша из своего цейхгауза отвалит мучицы…

— До Данцига дойдем, я тебе, Остапыч, мешок муки припру, — сказал Субботин.

— Подить вы… — Мишка опять завалился на нары.

— Самый бескорыстный человек в нашей батарее — Михаил Остапович, панове, — сказал Стефан Лилиен. — Это я утверждаю, панове.

— Подить вы, — дремотным голосом отозвался Мишка. — Трохи поспать треба…

— Покимарь, покимарь, Остапыч, покуда тихо, — сказал Банушкин.

— Скорей бы рвануть на Данциг, ребята, — сказал Субботин. — Люблю по городам шляться… Кочколазы дня три уж треп пустили, что наша дивизия на Данциг пойдет, мне Борзов говорил, из второй-то роты… Орден Славы ему дали, тепленький старик ходил…

— Да знаем мы Николаича, — сказал Банушкин. — Мужик хороший, я с ним еще на Ладоге побратался… Можно и на Данциг, город подходящий, говорят… Первый Белорусский вон к Одеру уже подходит, а там до Берлина — раз плюнуть… Не везет нам, а?.. Люди на Берлин двигают, а мы черт те куда опять…

— Возьмем Данциг запросто, еще и к Берлину поспеем, Гитлера ловить, точно, — сказал Субботин. — Седьмая ударная свое дело туго знает, наш Никишов дает немцу дрозда, будь здоров! Говорят, ему всего-то тридцать три года, а, товарищ лейтенант?

Марков улыбнулся.

— Кажется, так.

— Точно, товарищ лейтенант, — сказал Банушкин. — Я ж одного года с ним!

— Вот только в чинах тебя командарм малость обошел, Степа, — засмеялся Медведев.

— Э, поднажму чуток, догнать можно. Надо будет попросить у своего годка какой корпусишко иль дивизию для начала… Мишу — в адъютанты, и сыт и пьян буду… Товарищ лейтенант, а вы разве командарма не видели?

— Нет.

— А я разов шесть. Хороший мужик. Голова-а… В тридцать три годка — генерал-полковник, а? Моложе Черняховского… Говорят, товарищ Сталин шибко уважает нашего Сергуню… А сука Гитлер четвертого генерала шлепнуть приказал за то, что от нашей семерочки драпанеску делают…

Торопливые шаги прохрустели по талому снегу, потом человек остановился у входа в блиндаж, крикнул:

— Товарища гвардии лейтенанта к старшему на батарее! Срочно!

Слышно было — побежал прочь человек.

— Начальство тоже чаю напилось, служить начинает, — сказал Банушкин, слезая с нар. — Подай-ка, Стефан, шинель командиру…

«Виллис» поюлил меж кустов, вдавленных в землю траками танков, и выкатился на опушку соснового леска.

Марков прижмурился — через переднее стекло ударило в глаза солнце, оранжево светилась равнина, припорошенная снегом. Отсюда, с высотки, были видны перекресток шоссе и проселка в лужах.

В выбоинах асфальта то сверкали огненными вспышками лужицы, то меркли под черными силуэтами танков, медленно катившихся в два ряда. Посредине этих грохочущих рядов стояла тоненькая фигурка в серой шинели. Желтый и красный флажки бились под ветерком в левой руке, опущенной к сапогам.

Марков покосился на шофера Егора Павловича.

— Ай да славяне! — сказал Егор Павлович. — Вот силушка прет, а, Сева? В сорок бы первом нам, а?

Егор Павлович засмеялся, открыл дверцу, степенно вылез. Его кожаная короткая куртка заиграла розовыми отсветами.

— Посиди, Сева. Я вон с той курочкой рябой потолкую. Надо нам пропихнуться в эти танки, а то опять придется киселя хлебать по объездам. Покури.

— Я пойду, — сказал Марков, открывая дверцу.

— Грязь тут собачья.

Марков вылез из «виллиса». Хотел хлопнуть дверцей небрежно, рукой наотмашь, как это делал Егор Павлович, но почему-то не решился, прикрыл дверцу без стука…

Егор Павлович улыбнулся. Чуть скуластое, чисто бритое лицо, с пятнами обветренной кожи на щеках было добродушно, спокойно.

— Аккуратненько ты как, а? Теперь я за свой драндулетик опаски не держу… А то Гриша Лукин был, перед тобой адъютантил, сейчас на гвардейскую роту пошел, ну, оторвяга, — как лупа-анет дверкой, так и катить мне на рембазу, с петель дверка долой… Ага!

Марков засунул большие пальцы за новый коричневый ремень, расправил шинель, зашагал за Егором Павловичем. Тот легко топал короткими ногами в яловых офицерских сапогах, темно-желтая кобура пистолета била по правому боку. Егор Павлович поскользнулся на краю лужи, взмахнул руками. Марков засмеялся.

— Команды «ложись» не было…

— Польский паркет, — сказал Егор Павлович. — Все одно что у нас под Балахной.

Прищуриваясь от солнца, уже падавшего к голубой, почти бесцветной полосе дальних лесов, Марков молча ступал по следам Егора Павловича. У него все звенело в душе, и он старался не показывать Егору Павловичу своей радости, потому что считал — эта радость была им не заслужена, она оглушила его сегодня утром, и она была сейчас, в конце дня, пронизанного солнцем, так же сильна, как и утром, и просто нельзя сейчас улыбаться, потому что радость эта… нет, так не должно быть, как есть сейчас, потому что…

Марков глубоко втянул улыбавшимся ртом холодноватый воздух, чуть пахнувший сладковатым запахом гари («Танки же…» — понял он, обошел лужу).

И Мишка Бегма стоял утром у лужи, рядом с блиндажом лейтенанта Савина, и Володька Медведев, и Банушкин, и Стефан Лилиен, и в глазах у Мишки… «Хиба ж не напишете нам, товарищ литинант?» — сказал Мишка, и Егор Павлович тогда бросил трофейную сигарету себе под сапоги, протянул Мишке ладонь, и у Мишки в глазах были слезы, слезы ведь были, а я… Ну и что? Разве нельзя… нельзя отомкнуть душу, когда ты уедешь на этом новеньком зеленом «виллисе», а солдаты останутся, и ты их можешь ведь больше никогда, совсем никогда не увидеть! Это как во сне, то, что сегодня началось утром… И туман тогда разошелся, и мне было видно всю нашу огневую, и воронку возле второго орудия, от того снаряда, который убил Игоря Федченко… Мы два дня не пели в блиндаже, пока Мишка не прибежал с кухни и не сказал, что завтра утром к нам приедет командир дивизиона и будет давать ордена и медали. Мишка так и сказал — «давать», и в тот вечер Мишка запел тихонько, он смотрел на лица ребят и пел, и тут все подхватили… как хорошо мы тогда пели…

Нет, так не должно же быть! Я слова не мог выговорить, когда увидел Сурина… Он сидел в блиндаже, темно там было, орудийный фонарь закоптился за ночь, я смотрел на Егора Павловича… Почему-то я вспомнил, как мама и Егор Павлович бежали по песку, бежали рядом, у мамы расплелась коса, потом отец догнал их, схватил за руки, они втроем бросились в набежавшую от парохода волну, светлые волосы мамы сразу потемнели. Егор Павлович нырнул, долго не показывался, потом мама закричала: «Егорка, чертушка!» А отец смеялся, крикнул мне: «А ну бегом, волгарь, в воду!»

Да, я сразу узнал Егора Павловича… Он встал, низенький, сказал: «Здравия желаю, товарищ гвардии лейтенант…» — и засмеялся.

Офицер для поручений… Офицер для поручений командарма-семь. Командующего Седьмой ударной армией генерал-полковника Никишова. Это же я офицер для поручений, это же я… Нет, так не должно быть. Только утром в блиндаже я говорил, что никогда не видел командарма, и вдруг… «Товарища лейтенанта… Срочно!» И я иду к Савину и вижу… Я напишу маме. Я — как Петька при Чапаеве, напишу, мама поймет… Цензура ведь зачеркнет, если написать — «офицер для поручений». А если командарм посмотрит на меня и…

— Да ты что сапог не жалеешь, начальник?

Марков вздрогнул. Егор Павлович, засмеявшись, покачал головой:

— Солнышком, что ль, тебя припекло, Сева? Ты чего прямиком по лужам жаришь? — Егор Павлович почти кричал: танки были в тридцати шагах.

Щепотно переступая сапогами по краю лужи, Егор Павлович выбрался на протаявшую полосу земли в щетинке прошлогодней травы, зашагал к перекрестку.

— Э-эй, золотиночка! Отдохни-и! — крикнул он, останавливаясь у края шоссе, в пяти шагах от регулировщицы. — Землячка!

Регулировщица оглянулась. Марков, улыбаясь, смотрел на нее, но не различал лица — за низенькой фигуркой девушки стояло солнце.

— Перекури службу, золотиночка! — крикнул Егор Павлович, пятясь от грохочущего шоссе. Марков стал рядом с ним.

— Реву-то, а? — закричал Егор Павлович, поднимая веселое лицо к Маркову. — Гитлер капут! По всем дорогам танки жмут, силища!

Они смотрели, как регулировщица, повернувшись к закату спиной, погрозила пальцем очередному танку, набегающему на нее, и быстрой девичьей побежкой юркнула перед самым носом танка, из открытого люка которого сейчас же выглянула голова водителя в черном шлеме, мелькнули его белые зубы, и танк прокатил мимо…

Регулировщица перебежала через кювет. Подняла к Маркову худенькое лицо, такое смуглое, что глаза казались совсем светлыми, щеголевато пристукнула каблуками кирзовых сапог, смуглая ладонь дернулась к шапке-ушанке…

— Да ты закоптилась вся! — засмеялся Егор Павлович. — Ах черт те дери, золотиночка, вся чернущая ж ты, ага!

Регулировщица смешно замотала головой, показала пальцем правой руки на ухо, было видно, что она смеется, но смех не был слышен…

— Оглохла-а! Не слышу!

— Перекурим это дело, — сказал Егор Павлович, достал из кармана куртки оловянный портсигар.

— Спасибо! Не курю!

— Ты скажи, Сева, какая девчуха славная! Тамбовская, ты нас запусти в танки, а?

— Москвичка я!

— Ай, батюшки!

— В колонну нельзя! Не могу!

— Это нам-то, золотиночка?

— Вам!

— Господи, это в Москве-то такие нельзяки? Золотиночка, это же личный адъютант самого Никишова! Ясно тебе, золотиночка?

Светлые глаза улыбнулись Маркову…

— Почему же нельзя? — сказал он, краснея.

— Не положено. Раздавят!

— Да я впритык, аккуратненько буду ехать! — сказал Егор Павлович. — Побойся ты бога, золотиночка!

Регулировщица засмеялась.

— Проскочите здесь на ту сторону! Там объезд километр! Тогда и лезьте на шоссе! А здесь не могу!

— Дисциплина, — сказал Егор Павлович. — Ладно, дисциплина — залог победы. Дай нам щелку меж этих бандур проскочить, золотиночка. Девка ты хороша. Адресок московский не дашь, а?

Регулировщица засмеялась, махнула рукой, в которой трепыхнулись флажки, и побежала к шоссе…

На маленьком, домов в десять, фольварке, через который проходило шоссе, в каждом дворе борт к борту — «студебеккеры» под выгоревшими зелеными тентами.

— Глянь, Сева, тыловики — и те фрица не боятся, ишь, наставили, черти, транспорту, — сказал Егор Павлович. — До большого тепла, это точно, добьем фрица — и начнем, Михалыч, большой всесоюзный капремонт! Дел у нас в России по горло… Восемь потов прольем, мало — десять прольем, а взбодрим такую жизнь, Севка, небу станет жарко! Вернусь на автозавод, в цех притопаю, все ордена нацеплю… Привет героическим труженикам тыла от гвардии сержанта Егора Сурина!.. Эх, Севка, до чего мы жить ладно будем… Тебе-то, понятно, служить еще как медному котелку, в генералы дорогу торить. Все мальчишки хотят в генералы, это уж закон такой железный…

Егор Павлович засмеялся, побарабанил короткими пальцами по баранке руля, обмотанного для шоферского форсу белой изоляционной лентой.

Машина обогнала старенький «ЗИС-5», груженный снарядными ящиками.

— Нет, не наш, — сказал Егор Павлович.

— Что — не наш?

— Бортовой номерок-то… Наверное, из армии Батова. Понимаешь, как увижу где «зиска», так и думаю — не моей автороты работяга пылит? Я же в автороте до Сергея Васильевича на таком вот рысаке километры мерил, всякое добро возил, больше под снаряды, правда, мы ходили. Я ведь войну-то начал младшим воентехником, с кубарями в петлицах. А потом накрылось мое звание… Дела! В сорок втором году, ни дна ему ни покрышки, в сорок втором погорел… ага.

Егор Павлович, прищурившись, поглядывал на «ЗИС-5», что стоял впереди, съехав с шоссе на обочину.

— Чего загораешь, земляк? — крикнул Егор Павлович шоферу в синей телогрейке, приоткрыв со стороны Маркова дверцу и замедляя ход «виллиса».

— Порядок! — крикнул шофер тенорком. — Напарника жду. Не видали? На «ЗИСе».

— Сейчас прикатит. Бывай, земляк!

— В Берлине свидимся!

Егор Павлович, засмеявшись, рванул машину на полный ход.

— Примечаешь, Михалыч, какие славяне здесь стали, а? Все словно с одной роты, ага… Дружки. Это на нашего брата, русака, заграничный воздух действует. В России и поругаться можно было меж собой, на родной-то земле, а здесь… Чужбина! Даже вот гляди — с тобой мы сегодня народу сколько повидали, а все — бритые. Ага!

Егор Павлович ухмыльнулся.

— Уж вот этот шоферюга-то, что обогнали… Ведь он, курицын сын, где-нибудь на Калининском фронте брился верняком раз в неделю, покуда старшина не гаркнет. А здесь — как на праздник все чистятся или на инспекторский смотр, ага… Если без смеху говорить, то самый распоследний солдатешка из обоза — и тот, курицын сын, о себе теперь помнит: я, брат, из России сюда дотопал, я, брат, не лаптем щи хлебаю, я — русский солдат! Ага… А техника-то? Страшенная ведь силища прет, а? У фрица теперь глаза на лоб лезут, понял он, гада ползучая, что русские — здесь, а Москва — эвон где, не видать!.. По Берлину мы скоро своими сапогами гулять будем, во как. Справедливость — она есть, Михалыч, есть, это точно. Вот по своей шкуре сужу. Правильно мне полковник Андреев кубари тогда с петличек выдрать приказал? Справедливо. Законно. Потому что мне, дураку, было приказано со своей авторотой склад, понимаешь, армейский склад вывезти из Ростова, сапоги для целой, может, дивизии, а я выехал с теми сапогами на тракт, что от Батайска идет, и… Мать честная, страх вспомнить, аж печенка холодеет…

— Да… Сорок второй я тоже помню, — сказал Марков. — Похоронку на дядю Валю получили в июне… Командиром батальона был…

— Времечко, будь оно трижды проклято… Ведь я тогда, в июле, и погорел-то, когда немцы нам под дых врезали на юге-то. Выехали мы первыми машинами на тракт, а там — народ уходит. Эвакуация… Ростовский народ от немца души спасает. Море народу, страх вспомнить, сколько народу по той дороге проклятой уходило… Жарища — спасу нет, печет, пылюга. А немец стаями черными в небе, клюет и клюет бомбами, долбает и долбает. По степи народ уходит… И детишки тебе тут, и старухи телепают, и всякая беззащитная публика. Да… Смотрю на народ, а, понимаешь, думка одна башку сверлит… В последний раз, думаю, ты, фашистский гад, верх над нами берешь… за то, что под Москвой тебе врезали, из последних сил ты, фашист, жмешь на нас, повалить хочешь, за горло Россию взять… Выкуси, фриц, собака! Не выйдет! Били тебя под Москвой, гада, научили тебя хенде хох делать, как миленького, научим тебя вшей кормить, в бабьи кацавейки кутаться… Ну, да что говорить, Севка… Я от фрица отступал, а не боялся его, гада, не-ет, страха перед немцем у нас тогда не было… Все равно знал я — будем в Берлине, будем, Севка!

— Да, да, — торопливо сказал Марков.

— Ну, хорошо… Едем это по тракту, народ руками машет — возьмите, дескать, хоть на подножку. А куда ж тут тысячи-то посадишь? Потом петлю, значит, дорога делает, а народ напрямки путь сокращает, по полю. Прибавил я скорость, с Васькой Мироновым ехал в кабине, хороший был шофер… Да… И вижу — стоит посередь дороги мальчонка, ну, от силы — двенадцать, ну, тринадцать ему. В синей такой курточке, ага. Кричит что-то, с дороги не сходит. Тормознул мой Миронов, значит. Выскочил к мальчишке, за руку схватил, к кабине хочет вести, а мальчишка кричит: «Нет, нет, дядя, нет! Танечку возьмите! Дядя, Танечку возьмите!..» И вижу — сидит у дороги девочка годов семи, узелочек белый рядом. Ножки, понимаешь, Сева… это… отнялись у маленькой… Да… Бомбил немец, ну, испугалась девочка… Подхватил Миронов ее, на верх кузова, на мешки положил, один мешок сбросил. И брательника посадил. Ну, поехали. Опять глядим — народ с поля свертывает на дорогу, да… Едем на малом газу, тут сигналь не сигналь, народ с дороги не сходит. Васька Миронов на меня, понимаешь, смотрит… «Товарищ командир, народ-то…» — «Вижу сам», — говорю. И он вдруг, Васька-то, заплакал. Заплакал, рязанская его душа, за тормоз ручной — раз! Ножной-то у него тогда барахлил, не успели отладить, куда тут с ремонтом и думать… «Товарищ командир — говорит — не поеду!» Я на него матом, ага… «Не поеду — говорит — стреляйте меня, не поеду!» Да-а… Гляжу — из кабины он выскочил, не успел я глазом, понимаешь, моргнуть, слышу — плюх, плюх. Я — на подножку. Гляжу — шерудит мой Василий Фомич те сапоги, в мешках-то, ага… Швыряет мешки с кузова — на-поди… Гляжу, а уж вся колонна моя стоит, ребята кузова очищают. Вот так, Всеволод Михалыч… Война — самое распаскудное дело. Ежели б не Россию спасать надо было… Русский мужик всякие там дранги нах осты-весты никогда в башку себе не забивал, у него норова такого не было — чужое хапать. Земля, слава богу, на полсвета, все, что надо, свое, кровненькое есть…

Ну, ладно. Покидали мы тогда те сапоги, посадили баб да детишек, один к одному в кузовах набились… Отвезли их километров на сто пятьдесят примерно, тут высадить пришлось, — доехали мы до штаба тыла армии… Доложил — прибыл, дескать, в полном составе, потерь машин и людей не имею. Мне и приказывают: «Машины не разгружать, следуйте по маршруту на восток, до Сталинграда правьте… В Сталинграде разгрузитесь». А мне что разгружать-то? Воздух? Ну, мои командирские кубики и того… Да я не больно жалею, честно говорю. Мне б только на какой берлинской улице покурить махорочки — и все свои беды, — да пропади они пропадом, ага… Я на жизнь обиды не держу… Я сейчас кум королю, во как, Михалыч…

Они засмеялись.

— Между прочим, слышь, Михалыч, меня и по сё к прокурору армейскому таскают, ага… Я уж думал — забыли те чертовы сапоги, ан нет, в бумажках все хранится про мою грешную душу. Два раза перед Сандомиром к прокурору являлся. Ну, он меня больно хорошо знает, что лично самого командарма вожу, разговор у нас с прокурором вежливый, последний раз чайком меня угостили, ага… Мне хоть и нож острый, что гвоздик в камеру ткнуть, всю эту чертоплешь вспоминать, но я виду, понятно, не показываю… Только в последнюю встречу я культурненько так удочку закидываю: дескать, товарищ полковник, уж и лычки с погон моих спороть хотят за то дело? Не заслужил я, значит, за всю войну? А прокурор, черт толстый, смеется, а в чем суть — помалкивает, ага… Ну, только мне больно наплевать, мне, главное, в Берлин добраться живому, а там — хоть к стенке ставь тот прокурор, черт с ним, помирать буду спокойный — не на Волге фриц-то, а на своей… как ее, в Берлине-то?..

— Шпрее.

— Точно. На Шпрее русак вложит немцу по шее, а?

И опять они смеялись, угощали друг друга трофейными сигаретами.

А дорога гудела от тысяч колес, рев моторов поднимался к синеющему перед вечером небу, чуть тронутому в страшной выси реденькими облаками, из кузовов «студебеккеров», «ЗИСов», «газиков», «шевроле» улыбались иногда Маркову солдаты с чисто бритыми лицами, и он улыбался в ответ, и радовало всех, что так хорошо идут машины по мокрому бетону немецкой дороги, так хорошо небо, в котором проскакивали аккуратные девятки самолетов, так хорош этот денек, когда где-то очень далеко впереди погромыхивают пушки, и их слышно даже на полосе бетона, забитой машинами до предела.

Хорошо, что солнце садится перед нашими глазами, а не за нашими спинами, как садилось оно в сорок втором. Хорошо, что я везу Севку, хороший парнишка вырос у Михаила, дружка, гвардии лейтенант ведь уже, а я ему когда-то грузила к удочкам прицеплял, вот как времечко-то катит, все одно как мы сейчас катим, миль сорок пять в час жмем, точно…

Хорошо, что плечо Егора Павловича рядом, так хорошо, и я напишу маме, что мне очень хорошо, командарм меня не прогонит, я же хороший офицер, нет, я не хвалю себя, я же слышал, как командир батареи гвардии капитан Хайкин говорил обо мне командиру полка… Я уже орден должен был получить скоро, комбат намекал, что хочет писать на меня представление… Мишка Бегма уже медаль получил, а сержант Банушкин сразу две получил, Егор Павлович тоже хороший человек… Россия победит, будет очень хорошо жить всем нам, всем будет жить очень хорошо… Я приду в свою двадцать пятую школу, по коридору будет идти Аделаида Максимовна, надо подгадать, когда она выйдет из класса, увидит меня, очки снимет, она всегда, когда волнуется, снимает свои очки, я скажу: «Гвардии лейтенант Марков прибыл на консультацию по тригонометрии!» Вот будет лицо у нашей Адечки, она всегда любила меня, я здорово шел по математике, и Адечка…

— Хоро-о-ош денек-то был, а? — сказал Егор Павлович. — Прямо весна…

— И жизнь хороша, и жить хорошо… — засмеялся Марков.

— Толково сказано. Между прочим, командарм наш говорить мастак, ага. Скажет — как отрубит, прямо в точку скажет. Когда Вислу-то форсировали, он на командно-наблюдательном пункте сидит у стереотрубы, а рядом — раций несколько штук на полке, сразу все разговоры начальства он слышит — ну, корпусных, дивизионных. На приеме рации, понимаешь? Кто-то, слышно, докладывает в корпус комкору, что, дескать, иду отлично, успех. Трезвонит, расхвалился… А Сергей Васильевич берет микрофон, говорит: «Побойтесь бога, Иван Данилыч. Немцы — и те краснеют». И микрофон положил… Эх, тут комкор этому хвастуну-то, комдиву… беда! Прямо с сапогами сожрал! И давал уж он ему, и давал уж он… а все ведь слыхать Сергуне-то! На стенке репродуктор пристроен, понял? Ага! Опять берет Васильич микрофон, говорит: «А теперь краснею я». И — заткнулся комкор… Разве можно матом в открытую по рации комдива чехвостить? Человеку ведь дивизией командовать, а тут его таким манером к службе правильной приучают… Ну, на пункте все армейское начальство так и полегло с хохоту, ага! Член Военного совета, хоро-о-оший мужик, Илья Ильич, отдышался, говорит: «Сергей Васильевич, завидую…» А командарм только глаз серый прижмурил. Золотой мужик, вот увидишь сам! Думаешь, зря его солдаты меж собой зовут Сергуней, а?.. Это, Михалыч, заслужить надо. Везде командармов батями зовут, а наш — Сергуня… По-русски ведь это… как бы сказать-то?.. Ну, любовно, что ль, выходит… Говорят, батька у него большо-ой человек был, вроде с самим Лениным действовал, в Новороссийске в пятом году такие дела разделывал, будь здоров. Это не каждому выпадет — с Лениным рядком быть… Еще слушок в армии ходит, будто перед войной сам товарищ Сталин вызывал Сергея Васильевича на это, на собеседование, Васильич тогда в академии учился, после Испании, понимаешь? Минут сорок, говорят, Сталин с ним толковал, ну, сам знаешь, у Сталина глаз на человека прицельный, враз видит — гусь ты, пустобрех иль стоящий мужик… Сергей Васильевич после такого дела и пошел в гору, ага… А про разжалование-то его знаешь?

— Да так, немножко… У нас вторая рота была, поддерживали ее в бою, там ротный Горбатов мне говорил.

— Венер? Так это ж первейший дружок Васильича!

— Толковый офицер.

— А Васильич с бестолковыми не канителится, по шапке — и кати в отдел кадров, на черта ему дураков в нашей семерочке держать. Он, понимаешь, мужик твердый. Погорел-то в сорок третьем-то за что, думаешь? За твердость свою, точно. Ему начальство говорит, фронтовое-то, что наступать надо таким вот манером, а он их к бабушке Гитлера послал… Ну, туда-сюда, кляузу сочинили, в Москву — срочно, а там какому-то обормоту бумажка та попала, с Васильича полковничью папаху долой, в рядовые шугнули под Ладогу, в гиблые места… А друзей-то настоящих у Сергея хватает, еще с Испании друзья-то, ну, кто-то и решился к самому Сталину идти. Так, мол, и так, наступление накрылось, а полковник Никишов за чужую дурь страдает… Ага. Ситуация, можно сказать. Сталин берет, понимаешь, трубку телефона и говорит: «Генерал-майора Никишова прошу ко мне на беседу послезавтра в двадцать два ноль-ноль…» Так. Начальство завертелось. Сталин сказал «генерал-майора» ему подать, значит — все, разговор кончен… Ну, машинистку штабные товарищи за бока, стучи приказ! Оформили звание. Прямо из землянки Сергуню под локоток: «Вас товарищ Сталин самолично вызывает, товарищ генерал!» Ага… Представляешь, Севка? Привезли Васильича прямо в Кремль… Ну, о чем со Сталиным он толковал — дело для нашего брата неизвестное, чином не вышли, только уехал Васильич аккурат к Малиновскому, по Испании еще дружку верному, понял?.. А через три месяца, когда немцу под Курском врезали, Сергею еще звездочку на погон — пожалуйте, заслужил… Вот так, Михалыч, бывает… Ты ведь тоже не гадал, не чаял, что Егор Сурин к тебе утречком прикатит, а?

Егор Павлович шевельнул правым локтем, толкнул легонько улыбнувшегося Маркова.

«Виллис» обогнал шесть танков с белыми орлами на башнях. На переднем стоял, высунув голову из башенного люка, парень, помахал рукой вслед «виллису».

— Поляки, — сказал Егор Павлович. — Отчаянные ребята, ага. Мы фрица не любим, а уж они… Дают фрицу дрозда!

Егор Павлович закурил, чуть сбавив ход машины, глянул на Маркова.

— Ты чего это… заскучал вроде?

— Да нет, ничего.

— Сергея Васильевича робеешь, а?.. Это зря, Сева, я тебе ведь, считай, как без малого родня говорю, чудак ты… Не робь, волгарь! Ты вот послушай, как я с ним встречу имел. Прямо чудно, ага… В сорок третьем, значит, в конце апреля было. Я тогда шоферил в артуправлении, снаряды возил. Приехал, значит, на станцию такую задрипанную, немцем сто раз бомбленную, порожнюю тару с кузова вон, а очередь моя под погрузку — еще машин двадцать ждать. Дождь хлещет — беда. Сижу это в кабине, покуриваю. Вижу — подходит дядя. В плащ-палатке, чемодан не шибко великий в руке. Молодой парень. И шинель видна из-под плащ-палатки — новенькая, драп — будь здоров. Говорит: «Не подбросишь, хозяин, до Сычевки?» А до той Сычевки, знаю, километров так восемнадцать, дорога — болотище, топь, собачья дорога по весеннему-то времени… Ну, я, конечно, толкую, что не могу, сейчас очередь моя подойдет, грузиться буду. А как величать парня — не определю. Ясно, не солдат, на всякий случай майором назвал, по годам — самый раз в майорах быть… Да. А он, понимаешь, смотрит на меня, улыбнулся так. «Значит, нельзя?» — «Не могу, товарищ майор». И, понимаешь, совестно мне почему-то стало… ну, в общем, совесть у меня залягалась, барыня… Говорю ему, если лейтенант Завьялов, наш старший колонны, разрешит, то можно и в Сычевку.

«Ага, понятно», — говорит. Захлопнул он дверцу, пошагал со своим чемоданчиком к станции. Минут через двадцать — рысью бежит мои Завьялов, старый хрен. Я дверцу открыл. А он с ходу: «Ты что ж, голова садовая, первый день в армии? Товарищ генерал-майор под дождем ходит, а ты, балда, сидишь тут!» Я так и окосел. Вот те и майор, угадал, как Гитлер свою победу… Да. Завьялов — ладошку под козырек, чемодан у генерала берет, мне к ногам ставит. «Товарищ генерал, прошу извинить! Виноват, товарищ генерал!» Малость струхнул мой начальничек. Мужик он, верно, хороший был, честный мужик, но уж генералов боялся лишку…

Сел ко мне, значит, генерал. «Закурим на дорогу, товарищ Сурин, генеральских?» Смеется, коробку протягивает. С ходу мою фамилию запомнил, видать, Завьялов поминал в разговоре. Едем… Он себе помалкивает, а я тоже солдатскую службу знаю — начальство не спрашивает, ну, и помалкивай в тряпочку. Но сказал я все же ради вежливости, значит: «Виноват, товарищ генерал, не догадался…» Усмехнулся он: «Претензий, брат Сурин, абсолютно не имею». Довез я его мигом. Руку мне пожал, пошел к штабу. А тут аккурат «виллис» разворачивается перед крыльцом, генерала Малиновского машина, я знаю. Вдруг — стоп. Малиновский вылезает, руки размахнул. «Пауль!» — говорит. Это уж я потом узнал, что в Испании так Никишова звали. Бежит мой генерал к Малиновскому… к Малиновскому… да…

Егор Павлович кашлянул.

— Обнялись они… Да… А я покатил себе. Ну, а погодя немного узнал от шоферов штаба, что привез тогда генерал-майора Никишова Сергея Васильевича, говорили ребята, он с Малиновским в Испании воевал, дружки, стало быть, крепенькие, повидали кисленького да солененького с горьким, уж это понять можно, в Испании воевали страшно, люто там воевали… Потом, слыхать, к Рокоссовскому его перебросили… Пошел Васильич ходко, армию получил…

— А как же ты к нему попал, Егор Павлович? — прищурился Марков, закуривая.

— Много ты куришь, Севка. Не паникуй, чудак…

— Абсолютно спокоен.

— Ну, ну… абсолютно, — засмеялся Егор Павлович. — Как попал? В армии дело просто выходит. Дивизию нашу после формировки передали в Седьмую ударную. Утром меня Завьялов вдруг вызывает. Бледный, гляжу, старикан, ага. «Что у тебя за шинель?» — говорит. Шинель — как полагается, шоферская, с колером, на парад, точно, не больно гожа.

Шинель мне мигом старшина волокет, погоны новые сует. «В штаб армии поедем», — Завьялов мне толкует. Поехал я пассажиром на полуторке, сам Завьялов за баранку, смех один… Приехали. Я топаю смело, грехов за спиной, думаю, нет. Тут какой-то подполковник. К Никишову!.. Ну, думаю, давно не видал командарма… Малость мандраже у меня, понятно… Ну, к командарму заводят нас. Гляжу — веселый! «Есть шанс отличиться, товарищ Сурин», — говорит. «Как прикажете, товарищ командующий», — отвечаю. «Прикажу, за этим дело не станет. Водитель мне на «виллис» нужен — такой, как вы». Я стою. Морда, поди, красная, ага… «Очень правильный выбор, товарищ командующий», — Завьялов охрабрел, а с самого пот в три ручья, все одно побаивается, старый шоферюга, Никишова-то. «Ну, так как — поладим, товарищ Сурин?» А я: «Как прикажете». А он: «Ну а по-человечески если сказать?» Я обмяк тут, говорю: «Спасибо за доверие, товарищ командующий…» Засмеялся Никишов, ага… Гляжу на него — до чего ж парень хорош! Ростом гвардеец, плечищи ядреные, молодой ведь! А главное — глаза у него добрые, веселые, ага… Ну, я тут улыбнулся, и у Завьялова, видать, отлегло от души, тоже лыбится, старый черт…

Егор Павлович засмеялся.

— Вот мы и дома, Михалыч!

Затянутый ремнем в рюмочку высокий солдат козырнул и, путаясь в длинных полах новой шинели, подошел к шлагбауму, поплыла вверх черно-белая перекладина…

— Приехал, Егор Павлыч?

— Порядок!

«Виллис» поднырнул под шлагбаум, прибавил скорость и покатил по шоссейной дороге — уплывали по сторонам назад каменные дома деревни. Непривычно для Маркова было видеть множество офицеров, шагающих вдоль домов, кое-где у крыльца или ворот стояли часовые в шинелях — новые были шинели, и это почему-то расстроило Маркова. «Армия… да, штаб армии… Мне страшно… Я боюсь, боюсь ведь Никишова…» — думал Марков, рассматривая людей в шинелях, в зеленых куртках с начищенными пуговицами, а то и просто в кителях и гимнастерках. Давно уже не видел Марков таких спокойных людей…

Слева от шоссе, у водоразборной чугунной колонки, два солдата в зеленых телогрейках мыли сапоги. На короткий рычаг колонки нажимал кряжистый, низенький майор в распахнутой шинели, его шапка была ухарски сдвинута на левое ухо. Марков усмехнулся. «Армия… штарм-семь… Майор солдатам воду льет… А мне Мишка Бегма… нет, сегодня Банушкин из котелочка поливал. Черт бы драл этого Егора Павловича, вытащил меня сюда… Странно как-то, я ведь давно не вспоминал о соседе Сурине, он воевал, а я еще только в училище собирался. И вот он читает эту заметку в газете, где Стефан Лилиен расписал, как я вытащил из полыньи Мишку… Рискуя жизнью, офицер… черт бы тебя драл, Стефан! И — всё, качу вот на «виллисе», а ребята на огневой. Ребята, наверное, сейчас блины наладили. Банушкин, наверное, про сорок первый год страсти рассказывает, как он из окружения выбирался три месяца. Мишка в своем мешке порядок наводит… А я вот сейчас…»

Марков удивился: машина резко свернула влево, развернулась и покатилась к колонке, где два солдата мыли сапоги.

— Рокоссовский! — сказал Егор Павлович. — Видать, с передовой вернулись с командармом нашим…

Он тормознул так, что Марков чуть не стукнулся лбом о переднее стекло, выскочил из машины с удивившей Маркова легкостью, захлопнул наотмашь дверцу и торопливо зашагал к колонке.

Марков смотрел на Рокоссовского. Красивый маршал… А этот, значит, и есть Никишов. Молодой какой…

— Товарищ маршал! — голос у Егора Павловича был почему-то веселый. — Разрешите обратиться к товарищу генералу?

Рокоссовский вытер ладони о полу телогрейки, сказал с легкой картавинкой:

— Сергей Васильевич, еще не прогнал этого разбойника?

— Несу свой крест, несу, — сказал, засмеявшись, Никишов, повернул загорелое, худое лицо в сторону «виллиса», достал из кармана зеленых ватных брюк носовой платок, не торопясь вытирал ладони.

— Перестаньте разбойничать, Сурин, — сказал Рокоссовский. — Фронтовую рембазу по миру пустили, армейской вам мало?

— Никак нет, товарищ маршал!

— Что именно — никак нет?

— Два подфарничка у ваших ремонтников получил, товарищ маршал, — весело сказал Егор Павлович. — Не обеднеют, товарищ маршал.

Рокоссовский засмеялся. Голубые глаза, чуть прищурившись, смотрели на Егора Павловича.

— Привезли, вижу, земляка, Сурин?

— Так точно, товарищ маршал!

Рокоссовский глянул на улыбавшегося Никишова.

— Командарм, ты что ж это своего адъютанта так встречаешь? Обидится человек и уедет в свою дивизию.

Марков толкнул дверцу, выскочил на снег… Надо было пройти полтора десятка шагов до маршала и командарма, и Марков понимал, что по тому, как он пройдет эти полтора десятка шагов, маршал и командарм сразу увидят — военный он человек или… Марков чувствовал, как упругой, веселой силой наливаются его ноги, он уже знал, что пройдет эти шаги хорошо, так, как ходил он на плацу училища, нет, надо пройти хорошо, хорошо!

Он чуть склонил вперед корпус, шагнул — и по цоканью подошв своих сапог по брусчатке, чуть припорошенной снегом, понял — все будет хорошо…

Он остановился в пяти шагах перед маршалом.

— Товарищ маршал, разрешите обратиться к товарищу генералу?

Рокоссовский, улыбаясь, глянул на Никишова.

— Строевик?

— Строевик, — сказал Никишов, подошел к Маркову, протянул руку. Он был чем-то похож на Рокоссовского.

— Товарища гвардии лейтенанта я еще когда-а знал, — сказал Егор Павлович. — В детские годы, товарищ маршал, ага.

— Сергей Васильич, были мы мальчишками? — сказал Рокоссовский.

— Были, Константин Константинович.

Никишов посмотрел на Егора Павловича.

— Егор, вези-ка ты нас обедать. Константин Константинович окажет нам честь.

— Окажу непременно, — засмеялся Рокоссовский.

Егор Павлович пошел к машине, открыл заднюю дверцу.

— Садитесь, Марков, к земляку, — сказал Никишов. — Спасибо, порадовали нас выправкой. — Он взял маршала под локоть. — Константин Константинович, прошу…

Низенький майор в распахнутой шинели подошел к машине.

— На обед тебя не зову, Павел Павлович, — сказал Рокоссовский. — Сам в гостях.

— Павел Павлович, покури, сейчас Егор за тобой вернется, — сказал Никишов. — У нас сегодня в честь Константина Константиновича его любимая снедь — кашица-размазня.

— Благодарю, Сергей Васильевич, — засмеялся майор. — Я уж лучше к вашим оперативникам, они народ умственный, предпочитают отбивные. И, с позволения маршала, согрешим с капитаном Семеновым по махонькой…

— Согреши, — сказал Рокоссовский.

Майор захлопнул за маршалом дверцу.