Ударная армия

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Снять трубку…

Товарищ маршал, я передумал…

Нет, подипломатичнее сказать: «Товарищ маршал, еще раз проанализировав обстановку, я…»

Только снять трубку… Может, Рокоссовский этого звонка ждет?..

Трофейный фонарик в руке Борзова дрожал.

Шел Борзов на шаг сзади ротного, фонариком на лица убитых посвечивал.

Рядком парни лежали…

Кузнецов Иван. Листопад Петя. Смирнов Степан. Заторин Федор. Шоронов Никодим. Икрамов Мустафа. Котомин Митя. Базанов Николай. Дюдин Николай. Богатенков Максим. Мамедов Мирзафар. Нонешвили Генрих. Сорокин Тимоша. Трепетов Илья. Абдусалимов Ибрагим. Антонов Боря.

— Шестнадцать, всех принесли, — сказал Борзов. — Товарища младшего лейтенанта пулеметчики у себя положили.

— Лейтенанта ему присвоили… Сейчас звонили из штаба… — сказал Горбатов. — Коля, пусть пулеметчики погоны ему сменят…

— Слушаюсь. — Борзов потоптался на снегу, фонарик потушил. — Ты, Веня, поспал бы чуток… Третьи сутки на ногах колготишься.

— Чего ты ко мне привязался? Чего ты… хочешь? Приказано тебе к пулеметчикам идти?

Отошел Борзов от ротного, оглянулся… В полумгле разглядел: стоял Венер без шапки перед убитыми… Шестнадцать парней до Берлина не дойдут.

Человек в Москве читал:

Никишов опустил глаза… Он считал своей дурной манерой эту привычку — несколько секунд смотреть в упор на лицо собеседника, — и когда замечал это, злился. Такой пристальный взгляд не очень приятен человеку…

Но лысого, с животиком, в чуть коротковатом кителе полковника из Москвы взгляд Никишова не смутил, полковник улыбнулся.

— Извините, товарищ командующий, поздненько вас беспокою, — сказал он хрипловато, сел в кресло перед столом Никишова.

— Мне из штаба фронта звонили два часа назад. Слушаю, полковник.

По словечку «поздненько», так неуместно звучащему в официальном разговоре, Никишов понял, что гость из Москвы — служака старый, привыкший иметь дело с начальством и повыше командующего армией…

— Дело у меня к вам, товарищ командующий, несколько скользкого плана…

— Вот как?

— Вас Константин Константинович информировал, по какому ведомству я служу?

— Проинформировал.

Полковник улыбнулся.

— Просьба нашего ведомства, товарищ командующий, такова. Гм… На одном из участков, желательно поближе к Данцигу, какое-то ваше подразделение должно оставить хутор, мызу, деревушку какую-нибудь, роли не играет…

— Оставить?

— Да, отойти, скажем, на километр, ну, два…

— Допустим.

— Ну, а мы в этот хуторок доставим одну даму на автомашине, стоит «оппель» у вашего штаба, я на нем и приехал…

— Все?

— Детали, товарищ командующий, с вашего разрешения, отработаю с начальником штаба, мы с Михаилом Степановичем друзья старинные, еще с гражданской…

— Ну что же… Придется оказать эту маленькую услугу вашему ведомству…

— Вижу, что не очень нашего брата разведчика любите…

— Почему это вдруг такой вывод?

— Ну, хотя бы потому, что не поинтересовались, как звать-величать вашего покорного слугу…

Они молчали.

— Не обижайтесь, товарищ Егоров, честное слово, это как-то…

Никишов вышел из-за стола, протянул полковнику руку.

— Сергей Васильевич.

— Андрей Васильевич.

— Ну вот, даже тезки, — засмеялся Никишов. — Виноват, виноват, Андрей Васильевич… Ви-но-ват.

— Разрешите задать вам вопрос, Сергей Васильевич?

— Слушаю, Андрей Васильевич.

— В тридцать девятом, летом… возле Центрального почтамта в Москве-матушке… вы ни с кем не разговаривали? А если точнее — не записывали адресок одной студентки-медички?

Никишов засмеялся.

— Андрей Васильевич, вы уж меня не пугайте, а?.. Честное слово, я…

— Эта студентка очень хочет вас видеть, Сергей Васильевич.

Никишов закусил губу. Смотрел в чуть улыбавшееся полное лицо полковника.

— Это… ее… туда?

— Ее, Сергей Васильевич.

— Ч-черт возьми, это же…

— Все под богом ходим, как говорится, Сергей Васильевич…

— Ее зовут… постойте… Зина… Зинаида Двуреченская!

— Ее зовут фрау Лило фон Ильмер, Сергей Васильевич…

— Я хочу ее видеть, — сказал Никишов, вставая.

— Она у члена Военного совета, позвоните, Сергей Васильевич.

Пенсне лежало на карте (немного южнее Данцига — об этом подумал Андрей Васильевич, погладил лысую голову, посмотрел на какое-то обмякшее, простоватое без пенсне лицо начальника штаба армии).

Генерал Корзенев указательным пальцем покручивал на карте свое пенсне — то в одну сторону покрутит, вздохнет — покручивает в другую…

В узкой, продолговатой комнатке, где Михаил Степанович урывал часок-второй вздремнуть на брезентовой раскладушке (возил с собой эту раскладушку от Ладоги), чувствовались те запахи, что присущи месту ночлега военного человека… Парила у кафельной печки сыроватая шинель Михаила Степановича, от поцарапанного желтого футляра бинокля шел сладковатый запах кожи, а от вымытых недавно в луже сапог хозяина плыл по комнатке запах болотца…

— Пропала Зиночка, — сказал Андрей Васильевич. — Банкет на сто персон, что ли, решил отмахать?

Михаил Степанович улыбнулся, крутнул пенсне.

— Нехорошо говоришь с генералом, Андрей Васильевич, распущенность столичная в тебе чувствуется.

— Виноват, товарищ генерал, исправлюсь. Только выпить мне с тобой шибко хочется. Мечта с сорок первого…

— В сорок первом ты обо мне не вспоминал, поди.

— Вспоминал, Миша, вспоминал… Когда твоя дивизия под Смоленском была — не раз тебя вспоминал… Я же обеспечивал тогда по своему ведомству Смоленское направление.

— Мда… Помирать доведется, а Смоленском гордиться буду. Вот прямо тебе говорю, старый шпион, буду тешить свое самолюбие под старость лет. Да. Под Смоленском Михаил Степанович Корзенев немца целый месяц мурыжил. И к Москве немец приплелся об одну ногу, да-с.

— Ну, ну, не один Корзенев под Смоленском был…

— Не один, это, разумеется, ты тонко изволил заметить, однако на главном-то направлении… кто был?

— Да ты, ты…

— Сейчас Зинаида нам что-нибудь слатенькое принесет… Помнишь, в Уральске-то, в девятнадцатом?.. Начальник связи-то?

— Гусаров?

— Он, он… Прибежал тогда в штаб, ко мне подскочил: «Миша! Слатенькое дают! Василий Иванович Чапаев распорядился слатенькое выдать по две пайки, кто в окружении бедовал!»

— Помню Гусарова… Сына его еще, первенца, обмывали в Уфе, Митя Фурманов стихи читал… Ты тогда в госпитале был… Ну, слатенькое несет Зинаида.

Андрей Васильевич легко поднялся с раскладушки, подошел к белой двери, открыл.

— Заждались, товарищ полковник? — Зина поставила поднос на стол (Корзенев свернул карту). — Тяжеленный, уж сразу все принесла, чтоб больше не мешать.

— Ну, спасибо, — засмеялся Андрей Васильевич. — Вот только б еще какой стул, нам, а?

— Принесу.

Зина принесла стул с сиденьем зеленой кожи.

— Королевская вещь, — сказал Андрей Васильевич. — Не слезу, покуда под стол не повалюсь, учти, хозяин…

Зина засмеялась, вышла.

— Не повалишься, — сказал Михаил Степанович, доставая из-за черной бумажной портьеры на окне бутылку.

— Родная? — прищурился Андрей Васильевич. — Ну, спасибо, Миша.

— Ты как — полстакана примешь?

— Приму. Можно. Пока твои штабники операцию мне организуют, ящик можно выпить.

— Седьмая ударная кое-что посерьезнее делывала, товарищ полковник.

— Ну, ну, я ведь без злого умысла, Миша… Командарм понравился мне.

Звякнули стаканы… А когда хозяин и гость поставили их — оказалось, что оба не выпили до дна.

— Служба, — сказал гость. — После победы наверстаем. И недопитое, и все прочее — полными горстями брать будем. Ты чувствуешь, какая жизнь на Руси зашумит, а?

Кто-то прошагал по коридору, стукнула дверь.

— А поздненько уже, ноль тридцать, — сказал Андрей Васильевич, посмотрев на ручные часы.

— Трофейные?

— Подарок. Хлопец один уважил. Четыре раза за линию фронта перебрасывали.

— Служба у тебя, Андрей… Не приведи господь.

— Кому-то надо…

— Не скромничай уж. Послушай, а что… эта твоя спутница…

— Майор…

— В данном случае мне важно, что она дама…

— Слушай, Степаныч, какое нам дело, если встретились люди, которые до войны… может, любовь была?

— Ты не понял меня, Андрей… Я совершенно…

— Понял, понял.

— Да нет, ты не кипятись. Я же не классный надзиратель, а Сергей Васильевич не гимназист. Я просто удивился, что он, ну… да что говорить — сердце-то у Сергуни дрогнуло, когда он твою даму увидел… Ведь Сергей — чистейший человек, это-то я знаю. Никаких баб. Нашлись, нашлись бы юбки в армии, ежели бы Сергей… Да вот тут историйка, сказать. Понимаешь, у Сергея приятель у нас есть, старшина в ансамбле армейском, Манухин Андрей… Они в сорок третьем, когда Сергея разжаловали, под Ладогой в одном отделении были, Сергей тогда отделением командовал, ну, ты знаешь его историю-то…

— Слыхал, как не слыхать.

— Да. Манухин-то был до войны актером, вообще, мужик не без божьей искры. Да… И понимаешь, тут к нам в армию приехали из Москвы артисты, целая бригада. И дочка Манухина приехала, Инночка… В консерватории учится, поет, славно поет, я слышал на концерте. Ну-с, Манухин, понятно, хочет перед Сергеем дочкой похвастаться, девушка, надо сказать, отменная, красивая девушка… А Сергей… смешно сказать — боится, что ли… Словом, Манухин даже обиделся на своего друга — никак не уговорит командарма, чтобы он в гости зашел… Я вот думаю… Он же очень одинок, командарм… А? Сумасшедшая ответственность — армия, ты понимаешь?

— Надеюсь.

— А старые мы с тобой стали, Миша… Людмилу твою помню, отчаянная была… Так и не женился ты больше…

— Сыновья выросли, а мне за юбками бегать?

— Где твои-то парни?

— Под Будапештом… Анатолий — командир дивизиона, Ленька — вторым огневым взводом командует… Ничего мальчики, слава богу.

Михаил Степанович снял пенсне, вытер платком.

— Скоро мир, — сказал Андрей Васильевич.

Они сидели молча и курили.

Черное небо раскололось.

Огненные полосы отшвырнули тьму над окопом второй роты, где-то сзади, совсем рядом, ударил грохот, и багрово засветились крыши хутора за снежным полем…

Припав спиной к стенке окопа, гвардии старший лейтенант Горбатов поднес к глазам левую руку.

Зеленые стрелки часов показывали ровно четыре часа.

Стонущий, рвущий душу рев реактивных снарядов внезапно прекратился, несколько секунд стояла покалывающая уши тишина, потом на краю поля, у хутора, встала серая — в желтых, красных, синих всплесках огня — стена разрывов…

— Спекли фрица! — крикнул Николай Борзов, стоявший на патронном ящике в трех шагах от ротного.

В черном небе шуршали снаряды. Земля под ногами дрогнула…

Горбатов достал из кармана телогрейки мятую пачку трофейных сигарет, закурил. Глаза его стали угадывать линию, где черная передняя стенка окопа отделялась от набиравшего свет неба. Он снова увидел поле и хутор — горели там два дома, шапки дыма над красными крышами то пропадали в огненных взблесках разрывов, то снова их видел Горбатов.

Беззвучно сыпались под сапоги Горбатова струйки земли…

Он глянул на ординарца — Борзов сидел на патронном ящике и курил.

— Скоро ли воевать-то? — крикнул Борзов, завозился, стал перевертывать портянку.

А подтянул кирзовое голенище, чтобы нога осела в сапоге поудобнее, увидел — высокая фигура ротного медленно уходила.

Знал Борзов обычай ротного — всегда перед атакой обходил Венер Кузьмич роту, если немец давал такую возможность, вел себя смирно. Борзов поднялся с ящика, вскинул на правое плечо ремень автомата и торопливой побежкой догнал ротного.

Они шли друг за другом — высокий ротный и низенький ординарец.

Люди стояли, прижавшись к земляной стенке грудью, или сидели, и по каким-то неосознаваемым в эти минуты движениям рук, повороту головы безошибочно узнавали Горбатов и Борзов солдат и сержантов своей роты.

…Венер? Он… И Николаич за ротным шлендает… Значит, полчаса до атаки наберется… До тех кустиков добегу, потом… Холодно… Портянки б сейчас теплые, байковые, нестираные б портяночки…

…из Ленинграда вернулась! Васька это сказал… Из Ленинграда… Ванда… Вот ведь как вышло, а? Почему я не мог спокойно-то на эту полячку глядеть? Учительница… Сунулся б я к полякам-то… Вот ведь как бывает — загнали их, царь еще загнал, лет, поди, сто, как, загнал к нам на Обь… да, лет сто наберется… Ванда тогда на крыльцо школы вышла, сторожиха тетка Антонина ее позвала. А мы с Мишкой стоим. Я пилу еще уронил, пила упала, я нагнулся, поднял. А Ванда смотрит… Пальто у нее серое на плечи наброшено было… Ванда… Она сказала, что тридцать кубометров распилить надо, поколоть. Березовые двухметровки, дрова хорошие… Нет, а что я сказал Ванде? Ничего я тогда не сказал. Мишка сказал, что сделаем, Ванда Сигизмундовна… А если меня убьют? И я Ванду никогда…

…сломать придется. Сарайчик гнилой, сломать придется. Дед ставил еще, гнилья ему подсунули, после покрова поехал, пьяный. А помер-то он хорошо, дед… Синяя рубаха на нем… Нам тетка Глаша шила, троим шила — деду, бате и мне. Из Сызрани батя привез сатин, синий сатин… Батя… Под Ельней тогда наши фрицу дали крепко… В письме он писал. Бьем врага хорошо, писал… Служба идет хорошо, начальник хороший… Убили тебя, батя, в сорок первом, а сейчас уж сорок пятый… Нет, сарайчик я новый поставлю…

…Вот просто взять и написать: «Ниночка, я вас очень…» Война кончится, останусь в кадрах… Через годик — еще звездочку получу… Гвардии лейтенант, а? Ненавижу штатское разгильдяйство, ну, просто терпеть не могу этой паршивой разболтанности!

— У вас все в порядке, младший лейтенант? — спросил Горбатов.

— Так точно, товарищ гвардии старший лейтенант!

— Через двадцать минут тронемся.

— Взвод готов, товарищ гвардии старший лейтенант!

Горбатов, усмехнувшись (всем хорош мальчишка, младший лейтенант Никонов), пошел дальше.

…Аннушка, скажу, это — тебе… Валерке б чего из Германии в подарочек, а? Чего пятилетнему надо?.. Гильзу пустую, поди, попросит парнишка мой…

…и зажал бритву Гришка. Я же первый того дохлого фрица перевернул, а Гришка… Дай гляну! Вот и глянул. Таких гадов убивать надо! Сует, сует в свой мешок всякую дрянь, жадина проклятая. А я еще думал — хороший парень… Хуже фрица, сволочь! Русский, а жадности — на троих фрицевских барахольщиков. Один во всей роте такой живоглот попался. Я же того фрица перевернул, чтобы узнать — может, ранен, живой, может, а Гришка — по карманам сразу, эх, человек… Да чего я на него гляжу? Надо сказать Евсееву… Товарищ парторг, разрешите вопрос один? Может советский солдат фрицевское барахлишко в свой мешок пихать, а? Да Евсеев из этого Гришки блин сделает!

…коса-то у меня была… настоящая литовка, ажник звенела… Английская коса, дед говорил. Лет сорок у нас. Дед ее после японской войны в Батайске купил… А я от батьки не отстал тогда. Малость самую обошел он меня, сажени на две обошел. Возле куста поширкал косой, поглядел, говорит: «Степанка, ты ажник меня мало по пяткам не секешь…» И засмеялся…

В Берлин бы нам угодить, вот бы… А то так по этим болотам немецким и будешь ползать, а там ребята Гитлера-суку за шкирку схватят…

…не дошло, рано еще письму дойти. Дня через четыре получит. Минька в школе-то… Папа четвертый орден получил! Ах, сынок… В мать Минька-то, в мать — вылитый… А это кто бежит? Пашка Шароварин? К ротному, видать.

— Товарищ гвардии старший лейтенант! К телефону!

Горбатов оглянулся. По голосу узнал командира отделения связи.

— Кто брякает-то?

— Командир полка!

Горбатов торопливо шагал следом за Шаровариным. Солдат, сидевший в неглубокой выемке в передней стенке траншеи, протянул ротному телефонную трубку.

— Восемнадцатый слушает, — сказал Горбатов, присаживаясь на корточки.

Голос командира полка гвардии подполковника Афанасьева едва слышен (погромыхивали снаряды у хутора):

— Венер! Хозяйство вперед не двигать, понял?.. Вперед не ходи, понял?..

— Понял, так точно! — сказал Горбатов непривычно неуверенным тоном.

— Сейчас через тебя пройдут коробки, шесть коробок, понял? И машина пойдет, машина, легковушка, понял? А ты сиди, понял? Вперед не ходить!

— Так точно, товарищ девятый, — сказал Горбатов. — Сижу на месте, вас понял!

Он передал трубку телефонисту, выпрямился.

— Николаич!

— Здесь! — сказал Борзов.

— Передай взводным — в атаку не пойдем. Ясно?

— Так точно, — сказал повеселевшим голосом Борзов. — Так точно, товарищ гвардии старший лейтенант.

— Сейчас танки пойдут, шесть танков и машина.

— А машина чего?

— Да черт их знает, — сказал Горбатов.

— Разрешите идти?

— Валяй, Николаич.

Борзов вернулся быстро. Хотел доложить ротному, что приказание выполнено, да говорить было нельзя: шагах в сорока от правого конца траншеи ползли танки… За предпоследним танком покачивалась маленькая легковая машина…

Когда танки скрылись в низинке перед хутором, Борзов сказал:

— Чего-то тут мудрят, а? Машинешку-то зачем с танками?

— Гитлеру в подарок, — сказал Горбатов.

Егор Павлович Сурин натянул фуражку до бровей. Поглядывая на розовое от раскаленной плиты лицо поварихи Лидии, он то застегивал начищенную нижнюю пуговицу кожаной куртки, то расстегивал, то, хмыкнув неопределенно, почесывал подбородок.

— Маешься, Егорушка? — сказала Лидия.

— Отвяжись…

Тяжесть в левом внутреннем кармане куртки была приятна Егору Павловичу — стояла там бутылка настоящей генеральской (как ее называл Егор Павлович) водки — в обед привез шофер генерала Корзенева из фронтового военторга.

— К фрицу своему, что ль, ладишь, Егорушка? — Лидия засмеялась, подхватила полной рукой (до локтей подвернуты рукава белой куртки) постреливающую салом сковородку с блинами. — Припекла из-за тебя вот!

— Тюхтя…

— Да уж куда мне до фрау-то.

— Чего мелешь?

— Фигура у этой фрау… Барыня, всю жизнь только и делов за фигурой следить! Дочке семнадцать лет, а мать как картиночка. Севка сохнул по дочке, а ты, Егорушка, значит, на мамашу целил? Уехали, забыть не можешь?

— Ну, ну, толкуй… — неопределенно проговорил Егор Павлович, нерешивший — отбрить настырную девку или шуткой отыграться.

— Иди уж, иди, чудо-юдо…

Егор Павлович между тем застегнул уже три пуговицы куртки.

Посидеть часок перед ужином с Теодором Ханнике, прямо сказать, никакой не грех (размышлял Егор Павлович) — мужичок он политически не вредный, обходительный, портрет товарища Сталина в золотую рамку вставил, на видном месте в своем ресторане вывесил. Егор Павлович тот портрет в политотделе достал по знакомству, не хватает портретов, нарасхват идут по полкам… Пару рюмашечек пропустить с Теодором немецкого винишка, а уж потом Егору Павловичу и свою барыню — как слеза водочка-то! — на стол можно вежливо: извольте нашей отведать, православной, Теодор Конрадыч, после нее сучьего сына Гитлера ругать одно удовольствие…

Застегнув четвертую пуговицу (отчего левая пола куртки взбугрилась), Егор Павлович шагнул было к двери во двор, но тут в кухню вбежала Зина (не берет ее муж, старший лейтенант Гриднев, боится, как бы не остаться без молодой жены, в танковом батальоне помереть — чего проще, — почему-то подумалось Егору Павловичу).

— Егор Павлович! Бегом к командующему! Ждут тебя! — зачастила она, улыбаясь как-то странно, на ухо Лидии что-то зашептала.

— Да господи-и-и… — Румяное лицо Лидии дрогнуло, она стала смотреть на Егора Павловича, словно первый раз увидела.

— Беги, Егорушка, чего ж ты? — сказала Зина. — Ждут!

— Подождут, — сказал Егор Павлович мрачно. — Не сорок первый год — бегать…

Зина смеялась, но лицо у нее (глянул Егор Павлович) было каким-то непривычным.

Егор Павлович расстегнул верхнюю пуговицу, достал бутылку:

— Куда тут… приставьте, девчонки.

И, застегнувшись на все пуговицы, пошел из кухни.

По скрипучей лестнице поднялся на второй этаж, у белой двери поправил фуражку, постучал костяшками пальцев левой руки по гулкому дереву…

— Да, прошу, — сказал голос Никишова.

Егор Павлович в раскрытых дверях щелкнул каблуками, медленно подносил правый кулак к виску, здесь резко распрямил пальцы.

— Товарищ генерал! Гвардии младший сержант Сурин по вашему приказанию прибыл!

Никишов стоял у длинного стола, за которым сидели член Военного совета и давно знакомый Егору Павловичу полковник из трибунала…

— Прошу, товарищ Сурин, — сказал Никишов, и у Егора Павловича что-то сжалось в груди: давно он не слышал, чтобы командарм так его величал.

Улыбнувшись, Никишов посмотрел на полковника.

— Прошу, полковник…

Егор Павлович поплотнее стиснул зубы… Он смотрел в полное лицо полковника ничего не выражавшим (как думал Егор Павлович) взглядом — «уставным».

Полковник поднялся легко, раскрыл синюю папку, взял лист желтоватой бумаги.

— Товарищ командующий, — сказал он, кашлянув. — Разрешите доложить вам и члену Военного совета результаты проведенного по вашему приказанию расследования по пересмотру дела бывшего воентехника, командира отдельной армейской автомобильной роты Сурина Егора Павловича…

— Да пожалейте, полковник, старого солдата, — сказал, поморгав, член Военного совета и улыбнулся Егору Павловичу.

— Слушаюсь, — быстро сказал полковник и глянул на командарма.

Никишов засмеялся.

— Хотели по всей строгости ритуала… Будет томить-то, полковник! — Никишов подошел к Егору Павловичу. — Все, друг мой Егор. Отвозил меня. Не положено мне по штату, брат, чтобы старший лейтенант возил… Ну, да ты что… Егор?!

Стоял Егор Павлович, закаменев.

— Ну… ну, будет тебе, Егор… Вот чудак, ему офицерские погоны на плечи, а он… на начальство и смотреть не желает, а?

Член Военного совета вышел из-за стола, протянул Егору Павловичу руку.

— От души вас, товарищ гвардии старший лейтенант… Очень приятно было читать мне приказ о присвоении вам нового воинского звания… Очень рад, Егор Павлович.

— Так точно, — деревянным голосом сказал Егор Павлович, — Благодарю, товарищ генеральный комисс…

Егор Павлович вздрогнул, испуганно глянул на генерала.

— Ну уж, Егор… — сказал Никишов. — Это ты, брат, подзарапортовался. Ну… поцеловать тебя надо… Егор…

Никишов поцеловал Егора Павловича в губы — закаменевшие, горячие, — отвернулся…

— Разрешите… идти? — сказал, глядя перед собой и никого не видя, Егор Павлович.

— Пожалуйста, товарищ гвардии старший лейтенант, — услышал он голос Никишова.

Егор Павлович медленно спускался по лестнице, ноги что-то не слушались. Вошел в кухню, увидел Лиду и Зину.

Егор Павлович ткнулся лбом в дверную притолоку и заплакал.

В телефонограмме из штаба фронта, полученной Никишовым за час до полуночи, сообщалось, что маршал прибудет на совещание старших командиров Седьмой ударной армии к восьми ноль-ноль.

Но Никишов уже второй раз поглядывал на часы, отгибая рукав бекеши: Рокоссовский, против обыкновения, сегодня запаздывал…

— Товарищ командующий, разрешите послать офицера навстречу? — осторожно сказал генерал Корзенев и снял пенсне.

Никишов покосился на начальника штаба.

— Через десять минут не приедет — высылайте, Михаил Степанович…

Корзенев сдержанно кивнул.

— Разрешите курить, товарищ командующий?

— Курите на здоровье, Михаил Степанович… Только нехорошие мысли на душе не стоит держать.

— Конец войны, товарищ командующий… — Корзенев улыбнулся чуть виновато. — Как вспомню судьбу Черняховского, так и… Такой человек погиб… Да… Вчера был у танкистов на строевом смотре. На солдатских лицах — все написано. Не хочет солдат умирать в сорок пятом…

— В сорок первом, конечно, умереть было предпочтительнее, — усмехнулся Никишов. — Только те, кто умирал двадцать второго июня, наши мысли не разделяли. Я, грешный, хочу дожить до две тысячи семнадцатого года… Столетие Октября отпраздновать — тогда уж, так и быть, берите меня, черти или ангелы, судите последним судом, я не в претензии.

— Вы молоды, Сергей Васильевич… будет по-вашему, — дрогнувшим голосом сказал Корзенев.

Никишов заложил руки за спину, стал похаживать по чистому, под утро выпавшему снегу…

В двух десятках шагов от него и Корзенева, у входа в большой блиндаж, на земляной насыпи которого стояли маленькие елочки в шапках снега, курили несколько генералов — в кителях, кое-кто из них вышел из блиндажа подышать свежим воздухом, не надев папах. Негромкий их говор вдруг смолк…

— Едут! — сказал кто-то из генералов.

Из резко притормозившего «виллиса» вылез Рокоссовский, глянул на подходившего к нему командарма.

— Товарищ маршал! Старший командный состав Седьмой ударной армии к проведению совещания готов! Командующий армией генерал-полковник Никишов!

— Ну что же, разреши, хозяин, начать? Я постараюсь долго не задержать вас, товарищи…

Худые пальцы Рокоссовского коснулись серого сукна перед массивной зеленой пепельницей, он встал, отодвинул стул (единственный здесь мягкий стул, который поставил час назад Марков, решивший сделать это по своей инициативе).

Голос его был негромок.

— Что же, товарищи… Выдам сейчас тайну вашего командарма. Уж не гневись, Сергей Васильевич…

Генералы пошевелились. Никишов качнул головой.

— Денно и нощно командарм-семь последнее время житья не дает руководству фронта. Уж на что начальник штаба человек кроткий, мухи не обидит, и тот не выдержал.

Кто-то из генералов засмеялся: крутой характер начальника штаба фронта был известен каждому из присутствующих на совещании.

— Кровно обижен командарм, почему левый фланг нашего фронта идет к Балтике, а Седьмая ударная все еще ловит беглых немецких кашеваров по лесам… Так вот, Сергей Васильевич, радую: Седьмой ударной выпала честь — принять участие в штурме вольного города Данцига…

— Ну, спасибо! — Никишов даже привстал, и генералы засмеялись.

— Иного ответа не ждал от Седьмой ударной. Мне могут задать вопрос: почему вдруг такой смелый стратегический размах появился у Второго Белорусского?

— Константин Константинович, это уж вы, прощенья прошу, скромничаете… — баском сказал седоголовый сухонький генерал, сидевший слева от Никишова.

— Объясняю. Наши боевые побратимы, Первый Белорусский, не забыли старой дружбы. Могу сообщить: маршал Жуков обратился в Ставку с просьбой разрешить его правофланговым армиям принять участие в разгроме восточно-померанской группировки немцев…

— Георгий Константинович — мужик памятливый, Белоруссию не забыл, — сказал Никишов. — Мы его там не подводили…

— За добро добром — это по-русски… Так вот, уточненный план операции вкратце следующий, товарищи.

Наносим плечом к плечу с Жуковым два рассекающих удара по немцу, наше главное направление — на Кеслин, к Балтике. На фронте в семнадцать километров мы превосходим немца по пехоте — без малого втрое, по танкам и самоходкам — вдвое, в четыре с половиной раза — по минометам, ну, и наша артиллерия в три раза превосходит силы немецкой. Авиаторы будут трудиться соответственно…

— Подходяще, — сказал кто-то.

— Но не лишне напомнить, что силы у противника еще есть, есть, товарищи… Кое-какими цифрами разведчики меня снабдили, вот извольте: во Второй немецкой армии, по последним данным, восемнадцать пехотных дивизий, две танковые, моторизованная, две бригады. А это значит — около двухсот тридцати тысяч человек, восемьсот танков и штурмовых орудий, двадцать бронепоездов, триста бронетранспортеров, четыре тысячи орудий и минометов…

Рокоссовский взял со стола еще один лист бумаги.

— Это не все. В Одиннадцатой армии немцев, что против Жукова, сейчас одиннадцать пехотных дивизий, одна танковая, две моторизованные и немало отдельных частей и подразделений. Всего в этой армии около двухсот тысяч офицеров и солдат, две с половиной тысячи орудий и минометов, есть еще зенитная и береговая артиллерия. Авиация насчитывает примерно триста самолетов… Мы не настолько наивны, чтобы думать — немец не будет драться на родной земле гораздо злее и упорнее, чем, скажем, где-нибудь под Ладожским озером… хотя, не кривя душой, знаем, что и там немец отнюдь не спешил поднять руки вверх. Сергей Васильевич, подтверждаешь?

— Подтверждаю, Константин Константинович, — улыбнулся Никишов.

— Вот видите. — Рокоссовский чуть прищурился. — Сергей Васильевич, ты уж не сердись, что я про Ладогу помянул… Мы знаем, что ты был отличным командиром отделения, вот только начальство не любил приветствовать, был такой грех у тебя…

Генералы засмеялись.

— Мы тут свои люди, Сергей Васильевич, уж не сердись.

— Боже упаси, — сказал Никишов, усмехнувшись.

— Так вот, товарищи, могу вас информировать — часть плана операции уже выполняется, и, надо сказать, не так уж плохо, а по совести сказать — я рад за успехи ваших соседей на левом фланге фронта. Рад.

— На левом фланге крепко шумят, у нас слышно, — засмеялся генерал с погонами артиллериста.

— Идут там наши хорошо, зло идут. Взят город Прейс-Фридланд. Третий гвардейский танковый корпус за день прошел сорок километров. Кавалерийский корпус дерется уже за Ной-Штеттин. Прорыв по фронту — до семидесяти километров.

— Уже семьдесят?!

— Крепко стукнули…

— Одно удовольствие такие новости слышать…

Рокоссовский чуть отодвинул от себя пепельницу.

— С часу на час жду вестей — должны взять Кеслин. Возьмем — значит выйдем к морю и отрежем Вторую армию немцев от других армий.

— Спасибо вам за добрые вести, товарищ маршал, — сказал Никишов. — Наша задача, кажется, ясна: не портить обедни?..

— Вот именно, командарм. Задача: решительно двинуть Седьмую ударную на Данциг, наладить настоящее взаимодействие с соседями, не дать немцу позволить втянуть нас в затяжные бои, действовать так стремительно, как мы еще никогда не действовали. Вот так, товарищи генералы. Это единственный способ свести потери личного состава до минимума, сберечь солдату жизнь… И еще порадую: товарищ Сталин приказал Жукову временно передать нашему фронту Первую гвардейскую танковую армию, в нее же включается и танковая бригада Первой армии Войска Польского. Поляки дерутся выше всяких похвал, вы и сами видите, здесь их родная земля… Силы у нас немалые. Дело за одним… Пусть каждый воин Седьмой ударной армии днем и ночью думает об одном — увидеть Балтику… Как можно быстрее прорваться к Данцигу, взять его с ходу! Данциг, Данциг и Данциг — ничего важнее для вашей армии сейчас нет…

Командарм встал.

— Товарищ маршал, разрешите заверить командование фронта — Седьмая ударная считает участие в операции по взятию Данцига большой честью для всего личного состава… и… спасибо, Константин Константинович!

Генералы поднялись…

Повариха штаба армии Лида, торопившаяся с ведровым медным чайником в правой руке к блиндажу, где совещались генералы, увидела невысокого полковника в белом полушубке.

Улыбнулась — была старой знакомой гвардии полковника Волынского. И удивилась: знала, что его дивизия уже две недели воевала в составе соседней армии…

— А-а, Лидия Акимовна! — улыбнулся полковник, потопал сапогами, измазанными в глине. — Хозяин здесь?

— Так точно, товарищ гвардии полковник. — Лида пропустила Волынского мимо себя в дверь блиндажа. Поставила чайник на ступеньку, вздохнула, глянула на часового.

— Второй раз грею, оказия… Все заседают…

Оба часовых молчали.

А полковник Волынский, прикрывая за собой дверь, подумал о поварихе — он давно знал Лиду, и она никогда не отвечала ему так, как требовал армейский устав… И только увидев сидевшего за столом маршала Рокоссовсского, полковник понял причину непривычной служебной официальности поварихи, но тут же забыл о Лиде, потому что увидел, как поднялись брови на худом лице маршала.

— Здравия желаю, товарищ маршал! — Каблуки сапог Волынского ударили резко. — Разрешите обратиться к командарму?

— Каким… каким это ветром вас, полковник? — сказал Рокоссовский и посмотрел на Никишова…

— Дивизия совершила стокилометровый марш и прибыла в родную армию, товарищ маршал!

— Ого, как торжественно… — Рокоссовский усмехнулся. — Ну, а если поконкретнее, полковник Волынский?.. Я что-то не припомню, чтобы подписал приказ о вашем возвращении к генералу Никишову. Или старость меня добивает, память теряю?..

Волынский глянул в лицо Никишова.

— Так. Ясно, — сказал Рокоссовский. — Родная армия, говорите? Все это понимаю. Но на воинском языке это называется самовольными действиями, гвардии полковник Волынский. Не знать этого вы не можете, не курсант кандидатской роты.

— Товарищ маршал… разрешите? Дивизия выполнила задачу, крепость взята… Генерал Федюнинский лично объявил мне благодарность… Люди на марше… весь марш с песнями дивизия шла, товарищ маршал! Они же в Седьмой душу оставили! Прошу… прошу наказать лично меня, но дивизию оставить в Седьмой армии, товарищ маршал…

— За доброе слово об армии — спасибо, Евгений Николаевич, — негромко сказал Никишов. — Но на месте маршала я сейчас бы не хотел быть… понимаешь?

— Все он понимает, Сергей Васильевич, — сказал Рокоссовский. — Понимает, что совершил тяжкое воинское преступление. Да, полковник, преступление!

Рокоссовский встал, и сейчас же поднялись генералы:

— Где ваша дивизия?

— Головной полк гвардии подполковника Афанасьева сейчас должен подходить к перекрестку шоссе, шесть километров отсюда, товарищ маршал!

— Посмотрю… Посмотрю, как… в родную армию возвращаются ваши кочколазы ладожские…

— Передать по колонне — Рокоссовский!..

— Ребята, Рокоссовский сам!

— Ножку, братцы, ножку дай!

— Второй взвод, подравняйсь!

— Маршал тута, мужики!

— Подтяни-и-ись!

Прошелестел говорок по длинной колонне, смолк…

Только над грязной, в лужах, лентой шоссе, над изрытыми гусеницами танков и самоходок снежными полями в пролысинах талой земли словно утроился и стал четким шум от сотен подошв солдатских сапог, бьющих по бетону.

— По-о-о-олк! Сми-и-ирно!.. Равнение-е… на… пррраво!

Низенький офицер в зеленой английской шинели, повернув смуглое лицо к стоявшему в пяти шагах от шоссе маршалу, смотрел на него, не мигая.

— Подполковник Афанасьев, команда «смирно» на марше не подается! — сказал Рокоссовский, засмеялся. Генералы, плотной группой стоявшие за ним, шевельнулись… — Здорово, ладожцы!

Четыре раза отрывисто бухнули о бетон сотни сапог, и над шоссе, над полями прокатилось:

— Здрав…жела…товари…маршал!

— Благодарю за достойную службу Отечеству!

Рокоссовский, часто моргая, все хуже видел лица солдат… У него плотно стиснулись губы… «Ура» гремело над шоссе, и Рокоссовский знал, что солдаты видят его слезы, и был тоже счастлив, что он плачет сейчас у этой бетонной немецкой дороги…

— Сергей… Васильевич, молодцы-то… а? — сказал Рокоссовский, повернув к Никишову помолодевшее, возбужденное лицо, но тот не ответил, только на щеке у него подрагивал мускул.

А роты все шли…

Приближалась к месту, где стояли маршал и генералы, еще одна рота.

Высокий офицер в туго перетянутой ремнем телогрейке повернул к маршалу обветренное лицо.

— Горбатов! Где ваш запевала? — крикнул маршал.

— Живой, так точно, товарищ маршал! — закричал Горбатов.

И генералы засмеялись.

Горбатов на ходу повернулся лицом к роте, глаза его строго сузились, и сейчас же нахмурились лица четырех сержантов первой шеренги…

— Шароварин… запевай!

— Давай, Павлуша, — шепнул гвардии рядовой Бор-зов шагавшему справа младшему сержанту. — Давай твою оторвем…

И над шоссе — голос:

Подхватила рота:

Летело над шоссе:

Никишов сказал маршалу:

— Это запевала сочинил, Паша Шароварин, славный мальчик, я его с Ладоги помню…

А песня гремела:

Ушла вторая рота…

Рокоссовский оглянулся. Глаза его нашли бледное молодое лицо с лиловатым рубцом на подрагивавшей щеке.

— Песне скажи спасибо… Евгений Николаевич… Так и быть, приму грех на душу. Но в приказе по фронту получишь строгий выговор, не я накажу — служба накажет…

Рокоссовский отвернулся.

— Хороши мужики — ладожцы… — сказал Рокоссовский Никишову:

— Данциг мы возьмем, — тихо сказал командарм.

Рокоссовский подошел к высокому окну, заложив руки за спину и устало улыбаясь, смотрел на стайку воробьев, что прыгала на голых ветвях двух старых берез.

Потом раскрыл форточку, погладил правую щеку длинными пальцами, и Никишов увидел, что висок у маршала совсем седой. Сидел Никишов на белой табуретке рядом со столиком, возле которого уже несколько минут держал черную тяжелую трубку аппарата ВЧ младший лейтенант в новенькой гимнастерке.

— Москва, товарищ маршал, — торопливо проговорил младший лейтенант, поднимаясь с табуретки.

— Покурите, — сказал Рокоссовский, улыбнувшись, и взял трубку.

Прикрыв плотнее высокую дубовую дверь за младшим лейтенантом, Никишов прислонился плечом к притолоке.

Что-то щелкнуло в трубке, и Никишов услышал знакомый глуховатый голос Сталина…

— Здравствуйте, товарищ Рокоссовский…

Маршал сел на табуретку.

— Здравствуйте, товарищ Сталин. Считаю долгом поставить вас в известность о ситуации, сложившейся на фронте.

Хорошо был слышен в маленькой комнате голос Сталина:

— Слушаю.

— Я впервые за всю войну остался без резервов. В армиях фронта полки — только двухбатальонного состава, в ротах — по двадцать два — сорок пять человек. Плохо с боеприпасами, обеспеченность ноль три, ноль пять боекомплекта. Перед фронтом — крупные силы немцев.

— Уточните. Без круглых цифр. Мне известны круглые цифры наших генштабистов.

— Слушаюсь. Передо мной соединения Второй полевой армии. Две танковые и четырнадцать пехотных дивизий. Четыре пехотные бригады, две боевые группы, четыре отдельных пехотных полка, пятнадцать отдельных пехотных батальонов…

Никишов видел, как усмехнулось бледное лицо маршала.

— Круглым счетом — двести тридцать тысяч солдат и офицеров.

— Я вижу, вы шутите, товарищ Рокоссовский, значит, до гибели еще далеко…

— Здесь со мной Никишов. Улыбается… по молодости лет. А я не улыбаюсь, товарищ Сталин.

— Обиделись, что перевели вас с Первого Белорусского, товарищ Рокоссовский?

— Я солдат, приказы привык выполнять.

— Знаю. И вы знаете, что маршала Константина Рокоссовского товарищ Сталин ценит еще с лета сорок первого года, когда он с кучкой толковых офицеров в неделю сколотил из окруженцев армейскую группу. У меня хорошая память, товарищ Рокоссовский.

— Я знаю, товарищ Сталин. Спасибо.

— Вы понимаете, что, не покончив с Восточной Померанией и не накопив на Одере достаточных сил, мы не можем бросить армии Жукова на Берлин.

— Надо обезопасить его правый фланг, товарищ Сталин.

— Вот теперь вы сказали то, что хотели сказать…

— Да, это меня беспокоит, товарищ Сталин. А мой уважаемый сосед Георгий Константинович все еще стоит на месте…

Пауза была долгой, Рокоссовский глянул на Никишова…

— Сейчас старик поставит точку над «i», — шепотом сказал Никишов.

И, словно Сталин услышал эти слова, из трубки донеслось:

— Жуков хитрит?..

Никишов улыбнулся, дрогнули и губы маршала.

— Не думаю, товарищ Сталин…

— Не думаете?

— Нет. Но его фронт стоит. Это опасно. Прошу усилить мой фронт резервами Ставки или обязать Жукова перейти в наступление правым флангом. У меня оголен левый фланг, а там в Ной-Штеттине немец собрал крепкий кулак… Ударит — будет плохо, товарищ Сталин…

Опять пауза.

— Ной-Штеттин за разгранлинией, в полосе Жукова, так?

— Так точно.

Пауза. Было слышно — Сталин раскуривает трубку…

— А вы не сможете взять этот Ной-Штеттин, товарищ Рокоссовский?

Понимал Никишов — не так просто сейчас ответить.

— Возьмете — в честь вашего фронта дадим салют…

Рокоссовский засмеялся.

— Хорошо, попытаемся, товарищ Сталин.

— Спасибо. А Жукова я потороплю. Всё, товарищ Рокоссовский?

Маршал глянул на Никишова…

— Разрешите вопрос. Получу я резервы?

Никишов кивнул. Правильно! Это — цена за Ной-Штеттин, молодец Константин Константинович, не очень-то клюнула приманка Верховного о салюте…

— Резервы получите. До свидания.

— До свидания, товарищ Сталин.

Рокоссовский подождал, когда положит трубку Сталин, потом клацнули рычаги его аппарата.

— Вот так и живем, Сергей Васильевич… а?

— Все отлично, Константин Константинович!

— Еду. Не провожай. Надо браться за этот чертов Ной-Штеттин. Поеду к Осликовскому, пусть зарабатывает со своими кавалеристами салют из двухсот двадцати четырех орудий…

— Заработает! — засмеялся Никишов. — Старый рубака свое дело знает…

Рокоссовский поднялся.