В подполье Бухенвальда

БЛОК № 44

Весенний ветерок доносит запахи пробуждающейся земли, дурманит и тревожит людей. Даже под каменными стенами блоков, даже через трещины в асфальте аппель-плаца нежными побегами зелени пробивается весна. Весна 1944 года. Не прошло еще и трех месяцев, как я оказался на блоке № 44, а как все изменилось в моей судьбе!

Началось с того, что вскоре после разговора с подполковником Смирновым к нашему блоковому на 41-й блок пришел Николай Кюнг. Предварительно шепнув мне: «Не уходи. Будешь нужен», он скрылся в штубе и долго о чем-то разговаривал с Вальтером. Наш блоковый Вальтер в отличие от других блоковых даже для вида не орал на заключенных и, не зная ни одного русского слова, только доброжелательно улыбался, встречая русских.

Николай ушел, не сказав мне ни слова. Следом за ним из штубы вышел Вальтер, натягивая свой короткий суконный пиджак и обежав глазами сидящих за ужином арестантов, поманил меня пальцем.

— Иди за мной. Только подальше. На расстоянии, — и зашагал, не обращая на меня внимания.

В синеватом сумраке зимнего вечера, обходя лужи подтаявшего снега, шагал я по другой стороне узкой лагерной улицы, не теряя из вида его сутулую спину. «Куда он меня ведет? Зачем?» — тревожила мысль. Но вот он зашел на блок № 44, и все стало понятным. Ускорив шаги, застаю его ожидающим меня в коридоре нижнего этажа. Вместе с ним через флигель «А» идем в штубу блокового.

А еще через полчаса блоковый 44-го блока Альфред Бунцоль водил меня по всем четырем флигелям, знакомя с людьми и представляя как старшего штубендинста. Небольшого роста, делая неестественно строгим свое простое лицо для придания ему начальственного вида, он говорил, мешая русские слова с польскими:

— Слушать его, как меня. Он старший ваш товарищ. Плохого вам никогда не делал и не будет. Я ручаюсь!

Сотни пар глаз разглядывали меня в те минуты. Одни с настороженным любопытством, другие с улыбкой одобрения, некоторые с явной неприязнью или простым равнодушием.

На каждом флигеле я говорил несколько слов о том, что мы можем и должны жить дружно, что в соблюдении чистоты и порядка мы все одинаково заинтересованы, что надеюсь на помощь людей и сам сделаю все, чтобы в пределах возможностей облегчить их существование.

— Валентин, дружище! Здорово! — подходили некоторые из живущих здесь знакомых, и я с удовлетворением слышал, как отходя, они говорили другим что-либо вроде: «Это парень свой. С ним не пропадем».

В левом крыле второго этажа, во флигеле «С», Альфред сказал:

— Жить будешь здесь. За нижними я сам присмотрю. Приходи завтра утром.

На следующее утро я переселился в штубу флигеля «С». Моего предшественника за лень и любовь к праздным разговорам прозвали «капо толковищ». Он так и говорил своим приятелям: «Заходи вечерком, толковища разведем». И часами шли эти безобидные, но и бесполезные толковища. Темы этих разговоров в основном склонялись к кулинарным вопросам, кто и как кушал в свое время.

Уже утром, к моему приходу, у меня на койке лежал подарок блокового — одежда гражданского образца и, что самое ценное, крепкие кожаные ботинки. То, что на спине пиджака и короткого пальто вырезаны квадратные окна, зашитые кусками полосатой материи, а на брюках масляной краской нарисованы красные лампасы, меня мало смущало. Это значило, что теперь я просто политический заключенный, а не флюгпунктщик с мишенями на груди и спине, которого не только можно, но и нужно убить при всяком удобном случае.

В официальные обязанности штубендинста входило: своевременное получение пищи для заключенных своего флигеля, справедливое и точное распределение ее, помощь блоковому при построении людей и, самое главное, соблюдение абсолютной чистоты. Чистота в спальнях, в столовой, чистота одежды, посуды и так далее.

В распоряжении штубендинста находились его помощник и музыканты, жившие чуть ли не на всех блоках. Основными же помощниками были «кантовщики». Эта категория людей с особым рвением выполняла все требования штубендинстов, так как в течение всего рабочего дня находилась как бы вне закона. Каждое утро, во время утреннего развода, часть смелых, предприимчивых ребят находила возможность «скантоваться», то есть прорваться через оцепление лагершутцев. И по физическому состоянию, и по убеждениям не желающие отдавать свои силы каторжному труду, они часто нелегально оказывались в расположении жилых блоков во время работы. Если днем эсэсовцы находили такого «кантовщика» в лагере, то самому кантовщику, чаще всего, грозила смерть. Штубендинсту блока, где был обнаружен кантовщик, в лучшем случае — 25 ударов на специальном станке для порки, перед лицом всего лагеря, на вечерней поверке. Ценя риск штубендинста, кантовщики всячески старались помочь ему в наведении чистоты и порядка, а он со своей стороны в случае опасности тоже с риском для жизни старался спрятать кантовщика или в матраце, или в шкафу, или в дымоходе. Основной работы у штубендинста было очень много. Если при неожиданном осмотре эсэсовец обнаруживал нечисто вымытую миску, пыль под одним из матрацев или пачкал чистый носовой платок, проводя им по кромке шкафа — штубендинст получал 25 ударов и шел умирать в штайнбрух. У наших хозяев еще не прошел страх перед призраком эпидемий.

В первые же дни жизни на 44-м блоке обращаю внимание на группу людей за первым столом. Одетые чище других, более упитанные, они бросаются в глаза своей развязностью и каким-то пренебрежением к остальным. Приходят с работы позже других и, игнорируя строгие лагерные порядки, задерживаются за ужином после отбоя, тогда как остальные уже давно на своих местах, в спальне. Один из них, по-видимому, главарь, крупный, тучноватый парень с одутловатым лицом, часто бросает в мою сторону странные взгляды и шепчется со своими приятелями. Разговор их густо пересыпан словечками блатного жаргона. От знакомых узнаю, что эти пять человек работают в оптической мастерской, имеют какой-то «калым» и вообще держатся обособленно, поэтому подробнее о них ничего не известно.

Я решил положить конец этой блатной компании, ставящей под угрозу порядок, за который я отвечаю. Выбрав время, когда после отбоя в столовой, кроме них, никого не осталось, я подхожу к их столу и с удивлением вижу, что они едят жареную курицу. Над всей компанией витает запах спиртного. Скрывая возмущение, спокойно говорю:

— Вот что, братва. Давай по койкам. И вообще… Чтобы в дальнейшем этого не было. Вам что здесь, курорт?

— Есть, товарищ старший лейтенант. Сейчас все будет в порядке. Больше этого не повторится. — Удивленно смотрю на вставшего по стойке «смирно» главаря и не замечаю ни в выражении его лица, ни в тоне никакой иронии или насмешки. Ухожу в свой угол и через отгораживающие его шкафы слышу громкий шепот:

— Ну я же говорил, что он, а ты!.. — и тихое неслышное шушуканье.

Меня одолевает бешенство. Это в Бухенвальде, где люди пухнут и сотнями мрут от голода, где люди отрывают по кусочку от мизерного пайка, чтобы помочь прибывшим, еще более истощенным товарищам, есть такие скоты, которые жрут жареных кур и даже выпивают. Это за какие же заслуги?

— Слушай, штубендинст! — вдруг появляется передо мной младший из этой компании, красивый паренек, лет шестнадцати. — Тебя «Москва» зовет.

— Что??? Москва? — естественно, изумляюсь я, а парень застенчиво краснеет, поняв мое недоумение.

— Да нет, не Москва, а… «Москва». Ну, мы так его зовем.

— Это я просил подойти, — появляется из-за шкафа фигура главаря, — на пару слов.

Я подхожу к их столу, ожидая, что будет дальше.

— Кот всегда перепутает, «Москва» — это моя кличка. Была, — тут же поправляется он, тоже почему-то смущаясь. — Вот это вам, — и подвигает ко мне кусок курицы и кружку с какой-то жидкостью.

— Не нужно. Пусть уж это пока «они» едят, — и отодвигаю от себя угощение.

— Так это совсем не то… Это по-честному, — опять смущается человек с кличкой «Москва», а я уже не могу скрывать своей ненависти.

— Сукин ты сын! Так кто же дал тебе право поганить такое слово, как Москва?

— Да совсем не то, товарищ старший лейтенант, — машет руками «Москва», и чувствуется, что в волнении не находит нужных слов.

— Почему ты так меня называешь?

— Да я же знаю вас! Это вы меня не помните.

— То есть как знаешь?

— Как же, немного воевал под вашей командой, — и опять, вскочив, рапортует: — Бывший боец третьей пулеметной роты, третьего батальона, энского полка. Вас еще тогда, осенью сорок первого, от нас в разведку забрали. Это когда нашу пульроту по взводу придали к стрелковым ротам. Я тогда в девятую попал, к капитану Виннику. Помню даже, за что вам тогда ваш первый орден дали. Тогда под Городцом. Вместе со старшиной Егоровым.

— Путаешь ты что-то, брат, — отвечаю я и чувствую, что спазмы, сдавившие горло, делают неестественно глухим голос и выдают волнение.

— Спать идите, — с трудом выдавливаю из себя.

— Так вы возьмите! Это честное. У «них» украдено, — почти с мольбой просит «Москва». И нет в нем уже ничего блатного и наглого. Это же мой, родной боец, с которым вместе начинали войну. Может быть, с ним и кончать придется. Остальные четверо стоят серьезные, взволнованные странной встречей. Честные, хорошие лица.

Выпиваю из кружки обжигающую жидкость — разведенный каким-то сиропом спирт, машу рукой:

— Идите спать, — и не замечаю, как опытная рука карманного вора, может быть, первый раз в жизни не вытащила, а положила в чужой карман. Только раздеваясь, обнаруживаю в своем кармане завернутый в газету кусок курицы.

Если правильно мнение, что самые опытные воры — одесские воры, то «Москва» был опытным вором. Неудачно сложившаяся жизнь в семье у родителей, уход из дома, теплая компания, скитания по поездам, вокзалам и тюрьмам. Поймали и посадили его именно в Москве, отсюда и пошла его кличка «Москва».

Где-то в Кирове закончил он срок наказания и с увлечением взялся за вновь приобретенную специальность токаря. Война помешала новой, только что полюбившейся честной жизни. А под Новгородом в составе пополнения он влился в нашу роту и вместе с рязанскими пулеметчиками отбивал яростные атаки немецких танков.

Это он вместе с бойцами девятой роты под городом Луга прыгал из истребительных щелей на броню вражеских танков и обухом топора коверкал стволы их пулеметов и забрасывал бутылками с горючей смесью. Потом окружение, ранение, плен. Лагеря, этапы, тюремные вагоны, побои и наконец Бухенвальд. Старая специальность вора-показалась ему более выгодной в этой обстановке, а так как даже по воровской этике у заключенных воровать не полагалось, то он стал воровать на производстве, в рабочих командах.

На работу ему посчастливилось попасть в оптическую мастерскую, а природная хитрость помогла войти в доверие к немецким мастерам.

В мастерской на технические цели расходовалось много спирта, а «Москва» использовал это обстоятельство для своих целей. Ворованный спирт он умудрялся сбывать даже эсэсовским солдатам, выменивая на него продукты, и с присущим ему бескорыстием кормил около себя большую группу дружков, работавших в разных командах.

Все это он рассказал как-то ночью, зайдя ко мне в штубу.

— В общем, подумайте, товарищ старший лейтенант.

— Отставить старшего лейтенанта. Просто Валентин, и никаких «вы».

— Ну пусть Валентин. Так вот подумай и подскажи, что я должен делать. Не ждать же, пока загнешься!

— Подумаю и подскажу. А пока присмотрись к своим знакомым ребятам и сам реши, кто из них надежный, кто нет. Узнай их прошлое, чем они дышат, где работают сейчас и что могут организовать[23]. Кстати, спирт будешь сдавать человеку, с которым я тебя познакомлю. Не для пьянки, конечно. Для необходимости ревира.

— Есть това… В общем, ясно, — «Москва» вытягивается, стукает пятками и, довольный, уходит, шлепая по холодному полу босыми ногами.

И вот весна. За три месяца изменились люди 44-го блока. Подтянутые, сосредоточенные, незаметно группируются, вечерами ведут уединенные разговоры.

Подобранные по личным привязанностям и симпатиям, люди связаны, кроме того, или чувством землячества, или совместной службой в армии, или совместными мытарствами по лагерям военнопленных. Каждую такую группу в пять — шесть человек возглавляет человек, подобранный командиром взвода. Через командиров рот, находящихся на всех четырех флигелях, я знаю каждого командира взвода, каждого командира отделения. Прежде чем человеку доверить руководство будущей боевой группой, тщательно проверяем его, изучая всесторонне. Старшие пятерок, или командиры отделений, не знают о работе друг друга, но делают одно общее дело, изучают и воспитывают своих людей, личной дружбой и взаимной помощью сколачивают и цементируют свои группы. Им в какой-то мере через старших товарищей известно дальнейшее назначение этих групп, это невольно передается остальным и благотворно действует на моральное состояние всей массы заключенных. У людей появляется «чувство локтя», и вместо постоянной проблемы «как выжить?» перед человеком встает вопрос — «что делать?»

Около пятисот человек уже охватывает мой «Ударный батальон», как шутя назвал его Иван Иванович. Переведены с других блоков нужные мне люди, убраны ненадежные. Делается все это быстро, оперативно. Стоит только сказать слово Николаю Кюнгу.

Вернулся мой Иван. Еще более худой, костлявый. С его слов узнаю, что работал он в это время в одном из филиалов Бухенвальда на постройке подземного завода. Почему его туда отправили, почему привезли обратно, он и сам толком не знает.

Оказывается, после возвращения, до встречи со мной, он побывал в руках Генриха Зюдерлянда и сейчас уже работает парикмахером в ревире.

Предлагаю ему перейти на мой блок, но он мнется и дает понять, что ему целесообразнее остаться в ревире. На его осторожные попытки намекнуть на подпольную организацию я делаю большие глаза и с ужасом машу руками.

— Что ты, Иван! Или тебе жизнь надоела?

Сначала он удивленно смотрит на меня, потом смеется:

— Да брось ты, Валентин. А то я тебя не знаю, — и оба смеемся, поняв друг друга.

— В общем, если понадоблюсь — свистни, — говорит он.

Я не остаюсь в долгу, отвечаю:

— Мой кров — твой кров. Дверь 44-го блока для тебя всегда открыта.

При следующей встрече с Николаем Кюнгом прошу перевести Ивана на 44-й блок. В ответ он только смеется.

— Ты, оказывается, кулак, Валентин. И так нахватал себе больше всех хороших людей и еще клянчишь.

— Но ведь это Иван, с которым мы…

— А теперь мы, — перебивает меня Николай. — Не волнуйся, ты и без него неплохо обходишься.

В том, что я неплохо обходился, подтвердила поверка боевых групп, устроенная подпольной организацией. Эта же поверка стоила мне больших неприятностей.

Зайдя ко мне в субботу вечером, подполковник Смирнов с присущим ему тактом предупредил:

— Знаешь, дорогой: дружба дружбой, а служба службой. Прошлый раз я не шутя, а очень серьезно назвал твой батальон ударным. Не буду скрывать, что у тебя основная сила. И в смысле количества, и в смысле организации. Но это знаю я, а нужно, чтобы знали и иностранные товарищи. И вот, пользуясь тем, что завтра пасха и дают выходной день, нужно провести смотр твоего батальона.

— Смотр??? Вы шутите, Иван Иванович?

— Нет, не шучу. Просто дашь команду командирам рот, то есть старшим флигелей, вывести своих людей на перекрестки определенных улиц. По отдельным группам, конечно. Возьмешь кого-нибудь из твоих друзей и тихонько будешь обходить одну улицу за другой. Эсэсовцы, конечно, перепьются по случаю праздника, и в лагере их не будет. Все улицы лагеря будут запружены людьми.

— Так как же вы из тысяч определите моих людей?

— Очень просто. Каждая рота строится… фу ты, черт, концентрируется вдоль определенной улицы. Завидя тебя, твой командир роты идет впереди тебя, конечно, на почтительном расстоянии. При его приближении возглавляющий группу человек должен как бы между прочим снять головной убор и вытереть платком голову. И — все. После этого пусть расходятся. Кому нужно — тот увидит. В общей толпе незаметно пройдут представители подпольного центра.

— Так я могу подойти к любой группе людей и вытереть платком голову.

— Ты брось. Время и место тоже о чем-то говорят. В общем… Выполняйте!

Еще с вечера я предупредил командиров рот и не подозревал, что мой помощник, штубендинст Данила, уже со всем присущим ему темпераментом провел дополнительную работу.

— Ось побачите, як мы им покажем, — весь сияя, докладывал он мне утром.

— То есть как покажем? Покажем, как положено.

— От то ж и я говорю, ще як положено, — и на свой грех я не обратил внимания на это выражение «як положено». Меня смущало вчерашнее предупреждение подполковника. Когда вместо трех улиц, где должны стоять группы, я попросил еще и четвертую, он возмутился.

— Это еще что за самовольничанье? Ты чего мудришь? — и мне пришлось, рассказать ему еще об одной подпольной даже для подполья группе — о «Москве».

— Смотри, Валентин. С таким элементом допрыгаешься.

— Иван Иванович! Разрешите. Ну если и допрыгаюсь, так только один я. Ведь из них же ценнейшие люди получатся. Они только теперь поняли всю красоту настоящей жизни, которую когда-то не ценили.

— Смотри, Валентин, — недовольно повторил подполковник.

Удивительное утро выдалось в этот день. Из каждой лужи улыбалось апрельское солнце, а восточный ветер, казалось, нес с собой запас свежей земли и Родины.

Сразу же после завтрака узкие улицы заполнились толпами людей. Встречались товарищи, земляки, однополчане. Сбивались кучками, ходили целыми шеренгами, оживленно разговаривая, и даже иногда смеялись. Люди отдыхали, потому что в этот день отдыхали и их мучители.

Мой помощник Данила раздобыл для меня широченные брюки с застежками внизу, а сам красовался в серой барашковой кубанке, как-то уж очень воинственно посаженной на голову. Уже с десяти часов утра по всем флигелям разносится его звонкий голос:

— Та хлопцы, вы ж побачьте, яка погода на воле! Хиба ж вас туточки поприморозило за тыми за столами. Та я ж вам говорю. Чи вы чулы, чи не чулы?

По-видимому, большинство «чулы». Замечаю, как люди по возможности приводят себя в порядок и группами уходят из блока.

У меня у самого радостное настроение. Уверен, что ребята не подведут. Выхожу из блока и встречаю Сергея Котова. Он тоже живет в нашем блоке, только внизу, на флигеле «А».

— Ты чего блестишь, как новый пятиалтынный? — улыбается он.

— Это отражение от твоих очков. Мне Данила новые штаны организовал, вот и радуюсь.

— Ты сейчас куда курс держишь?

— Посмотреть, как выглядит бухенвальдская весна. Представь, ни разу не видел.

— Бухенвальдскую весну мы еще не так скоро увидим, — суровеет Сергей.

— Пойдем со мной, увидишь. — «Мне же все равно нужен попутчик», — думаю я.

— Ах, да! — вспоминает о чем-то Сергей.

— Ты чего?

— Так, ничего. Пойдем погуляем. Посмотрим бухенвальдскую весну.

На часах брамы, видных со всех улиц лагеря, без десяти одиннадцать. Беру Сергея под руку и веду в нужную улицу. Среди разноплеменной группы людей вижу подполковника Смирнова. Он замечает нас и кивает нам головой, Сергей тянет меня к нему, но я удерживаю его руку.

— Идем, Сергей. Сейчас к нему нельзя.

Через толпы людей на ближайших перекрестках замечаю группы разговаривающих. Мои. Где-то впереди маячит серая кубанка Данилы. Неожиданно догоняет Иван Иванович, и идем втроем.

— Волнуешься? — спрашивает подполковник.

— Нет. Радуюсь. Уверен в своих. — Но радость оказалась преждевременной.

Подходим к первой группе, и я замечаю, как Иван Иванович, скосив глаза, считает людей. Но они! Они вынимают из карманов руки и застывают в стойке «смирно». Чувствую, как к лицу приливает кровь. Вторая группа — то же самое, и так по всей улице.

— Это что такое? — тихо спрашивает подполковник. — Тебе здесь что, парад? Да как ты мог до этого додуматься? И это конспирация?!

— Виноват! Сам не понимаю. Идите отдельно от меня, — и уже один, с опущенной головой бреду по остальным улицам, и везде мои люди принимают стойку «смирно». Перестарался мой помощник. Хоть народ и надежный, но все равно это провал.

Вечером я и краснел, и бледнел, когда в укромном месте меня пробирали сразу трое: Смирнов, Котов и Кюнг. Решили меня и Данилу отправить в какой-нибудь из филиалов Бухенвальда как расконспирированных.

— Ты пыток боишься? — вдруг спрашивает Иван Иванович.

— Боюсь, — сознаюсь я. — Я уже это испытывал. Но что бы то ни было — не выдам.

— А Данила? — спрашивает Николай.

— Ручаюсь.

— Ну, как решим? — спрашивает остальных Иван Иванович, и я замечаю, что его глаза уже не суровые, что в них прыгают какие-то лукавые искорки, а к вискам разбегаются добрые-добрые, отцовские морщинки.

— Ну надо же отчубучить такую штуку, — и вдруг, ударив себя рукой по колену, заразительно смеется. — Ах, паршивцы! Ах, стервецы! — и сразу посерьезнев, присущим ему жестом, поднимает палец. — А все же… молодцы! Сила!

Только вечером, после отбоя, зазываю Данилу в умывальник и обрушиваю на его голову все громы и молнии небесные.

— Та хиба ж воны на вас равнялись? То ж я снимал кубанку, як вы подходили, а старшие подавали знак своим. Народу-то и туда и сюда проходило — туча. Хлопцы и зараз не знают, что к чему. Надо — значит надо.