В подполье Бухенвальда

ПОСЛЕДНИЕ ДНИ

Весна 1945 года. Много солнца, много свежего ветра на вершине горы Эттерсберг, много надежд. Как мартовский снег под лучами весеннего солнца, тает территория под ногами врага. Взяты Бухарест, София, Белград, окружен Будапешт. Все новые и новые дивизии спешно перебрасываются на восток, чтобы сдержать могучий рывок Советской Армии на Берлин.

Не встречая особого сопротивления, с запада наступают американцы. Взяты города Фульда, Эйзенах, и даже неискушенному ясно, что следующая очередь Веймара и Эрфурта.

Обстановка внутри лагеря напряжена. Прекратились работы, поползли слухи о поголовном уничтожении узников концлагерей, расположенных вблизи фронта.

Наиболее ярые садисты из эсэсовской охраны с наглой откровенностью говорят, что напрасно заключенные с таким нетерпением ждут дня поражения Германии, потому что это будет их последний день. Даже те из эсэсовцев, кто, чувствуя неустойчивость своего положения, пытается заигрывать с заключенными, тоже подтверждают угрожающие слухи об обещании Гитлера в случае поражения так «хлопнуть дверью, что весь мир содрогнется от ужаса».

Первого апреля Николай Симаков, в который уже раз, от имени русской секции предложил интернациональному подпольному центру план восстания, и опять этот план отвергается. На этот раз приходится согласиться с доводами возражавших, так как действительно в это время в районе городов Веймара и Эрфурта, то есть в непосредственной близости от Бухенвальда, сконцентрировано большое количество немецких войск. Остается ждать и быть готовым ко всему. Но как тяжело ждать в такой напряженной обстановке!

Чувствуя остроту момента, ребята настороженно подтянуты, сосредоточенны, разговоры немногословны, лаконичны.

— Говорят, 27 артиллерийских батарей вокруг лагеря разместили.

— И танки с огнеметами подтягивают. Мне сам хромой эсэсман сказал. Теперь, говорит, держитесь.

— А за ревиром вчера на вышке дополнительные пулеметы поставили и фауст-патронов понатаскали полно.

— Да, трудновато придется с нашими-то силами.

— Черт с ними, скорее бы только. Так рванем, что и про пулеметы забудут.

— Вышки тяжеловато брать будет. Все же бетонные ведь, да еще трехэтажные. Как туда к ним доберешься?

— А бутылки на что? Сами, как блохи, поскачут, как начнут поджариваться. Здорово наши медики придумали эти бутылки с самовоспламеняющейся смесью.

— О вышках нам беспокоиться нечего, их будут брать специально натренированные люди. У них такие кошки железные изготовлены. Ну, вроде крючья с тремя концами и кольцом для веревки. Вроде якорей.

— Вообще-то, все продумано здорово.

И вот второго апреля подпольному центру стало достоверно известно, что поступил приказ Гиммлера, предписывающий комендантам всех концлагерей принять меры к тому, чтобы ни один заключенный не попал живым в руки советских или союзных войск. Палачи явно боятся свидетелей, на себе испытавших все их злодеяния, и идут на все, чтобы скрыть свои преступления.

Не подозревая, что узникам известно действительное положение, комендант лагеря Пистер 3-го апреля вызывает группу наиболее авторитетных в лагере немецких заключенных и, пытаясь сделать невинное лицо, заявляет:

— Я чувствую тревожность обстановки внутри лагеря, поэтому хочу вам сказать, что это напрасная тревога. Мною получен приказ, чтобы в случае крайней необходимости я передал лагерь в руки союзников целым и невредимым. Я это и хочу сделать, но мне нужна ваша помощь. Учтите, что я имею сведения о том, что внутри лагеря некоторые иностранцы имеют оружие. Они собираются в первую очередь перебить всех немцев, подчеркиваю — всех немцев, то есть и вас, и нас, а уж потом двинуться навстречу американским частям. Может быть, для нашей общей безопасности придется эвакуировать часть наиболее опасных. Со своей стороны я гарантирую вам жизнь, если вы, немцы, поможете мне сохранить в лагере порядок до последнего дня.

Немецкие товарищи обратились прежде всего к нам, русским, и мы первые разоблачили неискренность этого обращения.

— Провокация! — сказал Николай Симаков.

— Ловушка, — сказал чех Квет Иннеман.

— Подлость, — сказал француз Марсель Поль.

И все оказались правы. Буквально через несколько часов, то есть в 6 часов вечера того же дня, через многогорлые репродукторы, расположенные по всем уголкам лагеря, раздалась команда:

— Всем евреям, находящимся в блоках, а также в ревире, немедленно с вещами построиться на аппель-плаце для эвакуации.

Мы знаем, что под словом «эвакуация» подразумевается более короткое слово «смерть». Восемь тысяч жизней. В последние дни существования фашистского террора мы не можем, не имеем права отдать им восемь тысяч душ. И заработала машина отдела Сергея Котова, в помощь ему подключился Николай Кюнг со своими людьми, да и мы — работники военных групп — бросили все силы на спасение еврейских товарищей. От каждого подразделения пришлось выделить специальные группы.

— А ну, назад! Цурюк![39] Тебе русским языком сказано — цурюк! Куда собрались? — шумят наши ребята на перекрестках улиц, возвращая обратно в бараки группы евреев, покорно плетущихся со своим скарбом на аппель-плац.

— Как назад? — удивляются те. — Не слышите, что ли, что по радио кричат — всем евреям цум тор[40]?

— Назад, говорят! Это не «цум тор», а цум на тот свет. Что, ферштейн нихт? Ну, а раз нихт ферштейн[41], то топай на блок да смотри не вылезай, что бы ни кричало радио…

Хорошая весенняя ночь на 4-е апреля пролетает незаметно. Наши люди шныряют по блокам и где уговаривают, а где просто приказывают евреям не подчиняться распоряжениям комендатуры. Многим, против их воли, срывают с одежды шестиконечные звезды и нашивают красные треугольники с буквой «R».

Утро только подтвердило наши опасения. Только что вынырнуло умытое солнце из-за кудрявых вершин буков, как опять ревут с брамы рупоры:

— Аллес цум тор! Всем к воротам на аппель-плац. Генеральная поверка!

Мы-то понимаем, что это делается специально, чтобы отобрать евреев и вывести их из лагеря для уничтожения. На площадь выходит только часть людей. Многие из нас в это время прятали еврейских товарищей под полами бараков, на чердаках, в канализационных трубах, зашивали в матрацы.

Вместо обычных, четко построенных прямоугольников, застывших по команде «смирно», на громадной площади аппель-плаца толкутся беспорядочные толпы людей. На месте построения еврейских блоков жиденькие кучки испуганных евреев, не решившихся принять помощь товарищей. В основном это новички, недавно прибывшие из Освенцима, еще не поверившие в силу интернациональной дружбы бухенвальдцев и не посмевшие ослушаться грозных приказов с брамы. Толпу сейчас же оцепляют и гонят к браме. Среди заключенных шныряют эсэсовцы и, присматриваясь к винкелям, выдергивают из общей массы людей с шестиконечными звездами на груди. Немногим более трех тысяч человек уходит через браму безропотно, по привычке подчиняться фашистам. Уходят в свою последнюю дорогу. Всего в трех километрах от лагеря, в густом лесу, недалеко от башни, построенной в память Бисмарка, на краю заброшенной каменоломни, их уже ожидают замаскированные пулеметы…

Непрерывно заседает интернациональный центр, потому что в эти напряженные дни ежечасно, ежеминутно приходится принимать решения, от которых зависит жизнь сотен, тысяч людей. В ответ на провокационное уничтожение части еврейских товарищей русская секция опять требует немедленного вооруженного восстания и опять принимается решение, что еще рано, потому что соотношение сил не в нашу пользу.

Напуганный организованным характером противодействия, оказанного заключенными при «эвакуации» евреев, комендант лагеря Пистер решает одним ударом обезглавить лагерь, лишив его руководства. Через провокатора, заброшенного к нам из концлагеря Заксенхаузен, Пистер сумел заполучить список 46 немецких коммунистов, занимающих в самоуправлении лагеря видные посты. Их он считает организаторами, зачинщиками сопротивления. Отчасти он прав, потому что некоторые из них действительно играют большую роль в подпольной организации. И вот опять на весь лагерь ревут репродукторы, перечисляя номера сорока шести товарищей. Комендант приглашает их к воротам для «переговоров». Мы догадываемся, что значит это «приглашение», и решаем товарищей не выдавать. Напрасно надрываются рупоры, в который уже раз перечисляя номера обреченных. К воротам никто не является. Подпольный центр обращается с призывом к узникам:

Напрасно надрывают свои металлические глотки радиорупоры. К воротам никто не является. Тогда сам комендант Пистер истошным голосом орет в микрофон:

— Всем блоковым, лагершутцам и пожарникам — немедленно к воротам! Никому ничего плохого не будет. Есть разговор.

Мы знаем, какой ожидается разговор, очень «короткий разговор», и по единодушному решению к браме никто не выходит. Лагерь полностью вышел из подчинения. Это уже открытый бунт. Вызов брошен.

В последующие два дня только первый староста лагеря, немецкий заключенный Ганс Эйден, как парламентер во враждебном стане, осуществляет связь между лагерем и командованием СС.

Смирившись с первым поражением, комендант больше не претендует на жизнь 46 человек и уже просит об отправке шести тысяч заключенных якобы в рабочие команды.

Мы знаем, что больных и слабых стариков в рабочие команды не берут, и поэтому, чтобы выиграть время, даем свое согласие. И сплошным потоком к отборочной медицинской комиссии из ревира, из малого лагеря, еле передвигая опухшие ноги или зияя открытыми ранами, плетутся самые слабые больные и самые дряхлые, обессиленные старики. Они по одной из улиц возвращаются на малый лагерь, как забракованные, а по другой опять плетутся к столу комиссии. Им ясна их задача, и они счастливы, что и слабость свою могут превратить в оружие против врага и помочь подпольной организации сорвать эвакуацию. Двое суток продолжается бессмысленный круговорот, это борьба, в которой слабые борются за сильных. Они знают, что дорог каждый лишний день, каждый час, потому что где-то совсем недалеко почему-то застряла третья американская армия генерала Паттона.

Поняв крах своей попытки уничтожить лагерь по частям, поняв, наконец, что его просто дурачат, комендант Пистер в 11 часов 8 апреля объявляет, что к 12.00 все заключенные с личными вещами, мисками и кружками должны построиться на аппель-плаце для полной эвакуации лагеря. Приказ заучит требовательно, настойчиво. Но мы знаем, что эвакуация — это смерть.

В 12.00 ни един из заключенных не появился на пустой площади. В 13.00 аппель-плац тоже пуст. Под толевыми крышами, за деревянными и каменными стенами бараков затаились десятки тысяч людей, не желающих умирать. Пистер знает, что они слабы и истощены, но он также знает, что они владеют мощным оружием: решимостью дорого продать свою жизнь.

— Даю еще два часа на сборы, после чего буду силой очищать лагерь, — милостиво сообщает комендант, а в это время у самодельного радиопередатчика застыли русский подпольщик Костя Леонов и поляк Эдмунд Домазин. Из Бухенвальда летят в эфир и мечутся понятные на всех языках тревожные сигналы смертельного бедствия, сигналы гибели:

Истекают обещанные два часа. За это время я распределил имевшееся в моем распоряжении оружие и несколько раз перебежками и ползком пробирался на блок № 30 к подполковнику Смирнову, но каждый раз получал один и тот же ответ:

— Нельзя. Ждать команды. Пришли твоего связного, а сам будь с людьми.

Трудно, очень трудно сдерживать людей на пороге смерти, наэлектризованных обстановкой и рвущихся в бой за свою жизнь. В руках у многих топоры, ломики, железные пруты, кусачки с изолированными ручками или просто импровизированные дубины, тут же изготовленные из разобранных нар, скамеек и столов.

— Ну, чего ждем? Чтобы перебили, как слепых котят в мешке? — слышатся то тут, то там возмущенные голоса.

И вот опять команда по радио:

— Аллес цум тор! Зофорт! Всем к воротам! Немедленно! Хуже будет! — и опять гробовая тишина в ответ. Ни одна дверь не скрипнула ни на одном из блоков. Казалось, в эти мгновения весь многотысячный лагерь жил одним, общей кровью пульсирующим сердцем.

Ко мне неожиданно влетает мой связной от подполковника Смирнова. На мокром от пота лице тревога и недоумение:

— Валентин! Сейчас в лагерь должны войти фашисты! Несколько блоков насильно будут выгонять на эвакуацию. Наш блок тоже попадает. Иван Иванович приказал всеми силами выводить наших людей к тридцатому блоку. Они пока остаются. Сопротивления не оказывать. Еще он несколько раз повторил, чтобы ни одного выстрела.

— Ясно! Быстро обратно к Ивану Ивановичу. Да возьми с собой еще кого-нибудь. Учти, чтобы связь со мной была беспрерывной, бесперебойной.

— Есть — чтобы связь была бесперебойной! — и Ленчик Бочаров мгновенно исчезает.

Вместе с командирами рот быстро принимаем решение: в случае, если не удастся вывести своих людей из зоны блоков, подлежащих первоочередной эвакуации, постараемся пронести через браму все имеющееся у нас оружие и дальше действовать по обстановке.

Еще до конца разговора с командирами рот я слышу треск мотоциклов и рокот броневиков. Через угловые ворота в лагерь врываются вооруженные до зубов отряды эсэсовцев и окружают несколько каменных блоков, в том числе и наш.

Дикими криками и беспорядочной стрельбой из автоматов по окнам эсэсовцам удается выгнать на улицы узников нескольких соседних блоков. Чтобы не отбиваться от основной массы, приказываю командирам рот выводить своих людей. В последнюю минуту, забежав на свой флигель на втором этаже, чтобы захватить оставшийся на подоконнике в банке с цветами еще один пистолет, вижу в пустом помещении столовой одного только «Москву». В руке он сжимает тот самый пистолет, за которым я забежал, в глазах бешеная ярость.

— Отставить! — кричу я, так как вижу его намерение.

— Пусти, Валентин! — «Москва» резко отталкивает меня с дороги и бежит в спальню. — Сейчас я по ним, гадам, полосну! Ни одного патрона зря не истрачу!

«Ни одного выстрела», — мелькает в памяти приказ Ивана Ивановича, и я, почти не думая, даю подножку рванувшемуся «Москве», а когда тот падает, подхватываю уроненный им парабеллум.

— Быстро за мной! — и на бегу из блока замечаю лицо поднимающегося с пола «Москвы». Сколько в нем осуждения, непонимания, и все-таки он покорно следует за мной. Стрельба прекратилась. Несколько блоков оцеплены густой сетью эсэсовцев вперемежку с какими-то заключенными немцами со специальными белыми повязками на левом рукаве. Эсэсовцы деловито пытаются строить колонны, но это им не удается, так как люди тут же разбредаются. Люди моего батальона сконцентрированы в одном месте и кажутся относительно спокойными, хотя в глазах у каждого светится отчаянная решимость. Чувствую, что ждут только команды. У меня на рукаве повязка помощника блокового, поэтому мне удается беспрепятственно проходить через оцепление. Откуда-то появляется мой друг Иван. Его повязка с красным крестом, оказывается, тоже служит ему своеобразным пропуском.

— Выводи людей к тридцатому как можно быстрей. Альфред тебе передаст повязки, — и как бы в подтверждение его слов появляется наш блоковый Альфред Бунцоль и, делая вид, что помогает строить колонну, сует мне в руку несколько белых повязок, таких же, как у немцев, оцепивших наш блок. Ребята, которым я передаю повязки, понимают все без слов. Вот я замечаю, как они уже с повязками на рукавах суетятся и делают вид, что тоже охраняют формируемый этап, а потом скрываются в толпе по ту сторону оцепления. Мне при помощи блокового и Ивана удается вывести из оцепления целую колонну из пятидесяти человек. Помогли повязки блокового и его помощника, к которым заключенные привыкли питать уважение, а солдат сбила с толку наша дерзость и безапелляционность действий. Быстро сориентировавшись, намечаем план действий. Командир механизированной роты Геннадий Щелоков, ранее работавший в портновской мастерской, с образцом повязки и несколькими простынями мчится в мастерскую, а политрук одной из рот Михаил Рогаль очень быстро из сырой картошки вырезает штамп, украшающий эти повязки. Через полчаса в наших руках уже несколько десятков поддельных повязок, и снабженные ими люди незаметно просачиваются через оцепление, около 30-го блока сдают их Ивану, а он опять переправляет их мне в оцепленную часть лагеря. В один из таких очередных «рейсов» Иван шепчет мне на ухо:

— Иван Иванович приказал тебе выходить из лагеря с людьми, если не сможем вывести более половины всего состава. Кто вооружен — старайся оставить с собой. Если на браме начнут обыскивать — бей гранатами и старайся отобрать автоматы. Остальные наготове. Поддержат.

— Есть! Будет сделано. Передай привет нашим!

Но прибегать к этим крайним мерам не пришлось. Вместе с Альфредом Бунцолем и блоковыми других блоков, вместо помощи при построении колонн, мы внесли такую неразбериху, что эсэсовцы были вынуждены отсекать части сплошной толпы и просто «стадом» гнать к браме. Наши люди предусмотрительно концентрируются в другом конце этой многотысячной толпы и держатся сплошным, монолитным коллективом. Через два часа такой «работы» замечаю, что моих людей остаются считанные единицы, а в цепи оцепления среди людей с белыми повязками целый участок занимают мои товарищи, уже давно вышедшие к тридцатому блоку. Догадываюсь о задуманном, как только замечаю среди этой цепи сосредоточенное лицо моего помощника Данилы и лукавые глаза Ленчика Бочарова. Быстро подтягиваю своих людей вплотную к оцеплению, и оно вдруг растаивает, открывая широкую брешь, в которую вслед за нами рванулись и все остальные, смешиваясь с общей массой.

С треском начатая эсэсовцами операция по эвакуации лагеря с еще большим треском провалилась. В тот день им удалось вывести за пределы лагеря не более 4000 человек. Среди них не было ни одного подпольщика. Еще один день можно считать выигранным.

Следующий день, 9 апреля, наносит нам тяжелый удар. Комендант Пистер нащупал наше слабое место и торопится это использовать. Он требует немедленной эвакуации лагеря военнопленных, изолированного от блоков заключенных колючей проволокой. Около 500 человек лучших наших боевиков, а с ними руководитель нашего русского политцентра Николай Симаков и руководитель военного-сектора Степан Бакланов покидают лагерь. Еще с утра объявлен приказ, запрещающий заключенным под страхом смерти выходить из своих блоков. По каждому заключенному, показавшемуся за пределами блока, с ближайшей вышки открывается пулеметный огонь, но нам все же удается перебежками от угла к углу, от канавы к канаве поддерживать связь между блоками. Несколько человек из связистов остаются на улицах Бухенвальда, подкошенные пулеметными очередями.

Принимается решение интернационального центра, предложенное самим Симаковым: не препятствовать на этот раз воле коменданта. Это обещает выигрыш еще одного дня для всего лагеря. Кроме того, если эту отобранную группу по возможности вооружить пистолетами и гранатами, то она сама сумеет за пределами лагеря достойно отстоять свою жизнь.

Так и сделали. Печатая шаг, проходят через проклятый аппель-плац стройные ряды людей, как бы прощаясь с остающимися. Что ждет их по ту сторону брамы, по ту сторону смертоносного забора?

В ближайших к площади блоках настороженно затаились самые надежные группы вооруженных подпольщиков на случай, если на браме вдруг надумают обыскивать наших товарищей и обнаружат у них оружие. Все батальоны, все роты приведены в боевую готовность, чтобы по первому сигналу рвануться на помощь своим. Но все обошлось благополучно. Колонна военнопленных, дополненная полутора тысячами людей из малого лагеря, спокойно проходит браму и направляется в сторону города Веймара. «Счастливого вам пути, дорогие наши товарищи, — хочется крикнуть им вслед, — до скорой свободы!»

И на следующий день, 10 апреля, никому не разрешается показываться за пределами блоков. Весь лагерь уже несколько дней не получает никакого питания, и вот тут-то и проявилась мудрая предусмотрительность наших товарищей — немецких коммунистов. Оказывается, еще несколько недель тому назад, по распоряжению нашего внутрилагерного самоуправления, был незаметно сокращен рацион питания всему лагерю и за счет этого создан неприкосновенный запас, который сейчас очень кстати. Значит, живем еще несколько дней.

Днем мне удается прокрасться на 30-й блок, и там у подполковника Смирнова застаю Николая Кюнга.

— Хорошо, что пришел, Валентин. Только что хотел за тобой посылать, — говорит Иван Иванович.

— Пришел — не то слово, вернее — припрыгал, как заяц. Стреляют, паразиты, со всех вышек. А что? Есть что-нибудь новое? — спрашиваю я.

— Нового много, — говорит Николай, — только утешительного мало. Как твой ударный батальон себя чувствует?

— Как скрипка у Давида Ойстраха. Натянуты до предела и реагируют не только на слова, но даже на мысли.

— Да, ребята у тебя хорошие, — задумчиво говорит Иван Иванович, — с такими ребятами горы можно свернуть.

— Что ж, к тому готовились. А какие такие неутешительные новости?

— Поведение генерала Паттона что-то очень странным кажется. Ты понимаешь, фронт его армии неожиданно разбился на два клина и обтекает Бухенвальд с севера и юга. В чулке нас оставляют почему-то. Это после наших-то сигналов бедствия, когда нас с часу на час могут уничтожить.

— Или эвакуировать, — добавляю я.

— Нет, это уже исключено, — говорит Иван Иванович, — эвакуировать уже поздно, но и передавать нас союзникам они тоже не будут. Уж слишком много мы знаем, чтобы нас живыми свидетелями оставлять. А вот поведение Паттона удивляет. Союзники-то они союзники, но им известно, что в Бухенвальде, в основном, политические заключенные, коммунисты со всех стран Европы, а это общество и для американских бизнесменов так же нежелательно, как и для фашистов. Над этим стоит подумать, — и Иван Иванович опять поднимает указательный палец.

— Что вы! Не может быть, чтобы умышленно, — сомневаюсь я, — все же союзники. Существует все же какая-то, хотя бы солдатская, этика!

— Тут, брат, не этику искать нужно, особенно там, где ею и не пахнет, а думать о том, почему нас сегодня не беспокоят.

— А почему?

— Потому что с утра вокруг лагеря окопы копают и минометы устанавливают. А ты этику ищешь, — говорит. Николай.

— Так чего же мы ждем? Мне кажется, лучше первыми начать. Тогда хоть фактор неожиданности будет на нашей стороне.

— Я тоже так думаю, и все мы так думаем, а вот многие иностранные товарищи считают разумным отделаться малой кровью, то есть выступать только в крайнем случае, когда уничтожение лагеря станет очевидным.

— То есть когда огонь откроют по лагерю? — не выдерживаю я.

— Не горячись, Валентин. До этого не дойдет. Нас предупредят, предупредят в нужный момент. Оттуда, из-за брамы, предупредят. Ты лучше подготовь людей назавтра для получения оружия, выделенного твоему батальону.

— Почему назавтра, а не сегодня? А вдруг сегодня ночью потребуется?

— Ночью не потребуется, а преждевременно раздать на руки оружие опасно. Мало ли среди наших хлопцев горячих голов. Сами того не подозревая, могут спровоцировать преждевременную стычку, а потом вина на всех русских падет. Потерпи, дорогой, уже недолго осталось.

И терпеть, действительно, пришлось недолго. Всю ночь никто не раздевается и не ложится спать. Скучившись у распахнутых окон и дверей, люди жадно прислушиваются к глухим вздохам артиллерийской канонады. Страшный, отвратительный голос войны в эту тихую, насыщенную весенними запахами ночь кажется прекрасной симфонией. Где-то на западе, в стороне Эрфурта, сверкают багровые зарницы боя. Никто не замечает, как постепенно линяет бархат весенней ночи, как вместо лихорадочного блеска зарниц на западе спокойный алый свет заливает небо с востока, как скульптурно вырисовываются в темноте спальни серьезные лица узников, застывшие в созерцании чего-то большого, величественного.

С утра 11-го апреля по ту сторону проволоки чувствуются необычное оживление, суета, спешка. Наши «хозяева» в полном снаряжении торопливо к чему-то готовятся. И, наконец, интернациональный центр подпольной организации получает с той стороны хотя и не неожиданную, но все же очень страшную весть: на 17.00, сегодня, 11 апреля, назначается полная ликвидация лагеря. Десятки тысяч человек должны быть полностью уничтожены.

Наконец подошла минута, когда должны определиться итоги нашей долгой подпольной работы. Впервые на экстренное совещание подпольного политцентра собираются все командиры подразделений. Конспирация больше не нужна, больше незачем прятаться друг от друга, потому что одинаковая участь ожидает всех нас и путь у всех тоже один.

Очень немногословно, очень конкретно проходит это совещание, и очень лаконично звучит решение:

— Выступаем в 15 часов 15 минут по сигналу: разрыв гранаты у угловых ворот. Всем подразделениям действовать по варианту номер три. Оружие получить немедленно!

Во всех блоках, во всех флигелях яркими факелами вспыхивает восторг: это политработники впервые в Бухенвальде, не таясь, а во весь голос читают воззвание подпольного центра: