В подполье Бухенвальда

ЖИТЬ, ЧТОБЫ БОРОТЬСЯ

Генрих Зюдерлянд! Сколько хорошего можно сказать об этом человечнейшем человеке! Он австрийский еврей, но числится немцем. Всегда безукоризненно чистый полосатый костюм арестанта аккуратно отутюжен и ладно сидит на его плотной фигуре. Он принципиально не носит другой одежды, хотя, пользуясь правами немца, мог бы достать себе гражданские вещи.

— Эта одежда не позор, а почет, — говорит он, — и при этом как-то по-особенному светятся его бесконечно добрые, очень близорукие глаза за толстыми стеклами очков. В прошлом он журналист. Говорит на всех европейских, да и не только европейских языках. Необыкновенная эрудиция делает его ходячей энциклопедией. Любой вопрос философии, искусства, чуть ли не любой отрасли науки в его трактовке становится ясным и понятным до предела. Этот убежденный социал-демократ через сомнения и мучительнейшие раздумья все же пришел к пониманию правоты идей Коммунистической партии и пришел крепко, со всей страстностью борца. Он очень гордится, что принят в партию именно в подпольной организации Бухенвальда. По штату ревира, то есть лагерного госпиталя, он числится санитаром, но фактически заведует всем вексельбадом — накожным отделением. Кроме того, выполняя чью-то волю, он подкармливает и опекает людей, дошедших до крайнего истощения, которым тоже по чьей-то таинственной воле выдавались шонунги, то есть освобождение от работы на несколько дней. Чтобы эти нелегально освобожденные от работы люди не болтались по лагерю и не попадались на глаза эсэсовцам, каждое утро Генрих усаживает их за длинный стол в одной из комнатушек ревира и заставляет мотать бинты. После выписки из палаты, в которой я юридически умер, и я оказался в числе этих мотальщиков бинтов и, к величайшей радости, встретил за этим столом и подполковника Смирнова, и Сергея Котова, и Михаила Громаковского, и многих других замечательных людей.

На содержание больницы для заключенных отпускались очень незначительные средства, да и те, как видно, разворовывались. В медикаментах, бинтах и оборудовании ощущался большой недостаток. Для меня и до сегодняшнего дня остается непонятным, как немецкие коммунисты из внутреннего самоуправления лагеря умели «организовывать», что в нашем понятии значило доставать нелегально, столько необходимого, чтобы хоть в какой-то мере лечить людей.

Каждое утро после утренней поверки мы, полуживые от истощения, брели к ревиру, предъявляли свой картонный шонунг и чинно усаживались за длинный стол. Из больничной прачечной доставлялись в плетеных корзинах выстиранные и продезинфицированные рваные бинты. В неотстиранных подтеках от крови, гноя и мазей они еще сохраняли свой тошнотворный, специфический запах разложения, тлена и дезинфекции. Эту перепутанную мешанину из бинтов мы должны были расправлять и скручивать в аккуратные рулончики для дальнейшего использования.

Исключительно хорошие люди сидели за этим столом, и я до сих пор горжусь, что имел честь сидеть с ними рядом, общаться с Генрихом Зюдерляндом.

Вот он входит, как всегда, несколько позже нас и, как всегда, необыкновенно чистый, посылая солнечные зайчики стеклами своих необыкновенных очков.

— Альзо! Майне либер… То есть я хотел сказать, итак, мои дорогие друзья, здравствуйте! Я знаю, что ничего нового вы мне сказать не можете. Потому что сами только и знаете, что еще один день ушел в вечность. Бесполезно ушел, а это противоречит призванию человека. — Генрих очень любит говорить по-русски, с особой тщательностью шлифуя каждое слово и прислушиваясь к его звучанию. О каждом из нас он откуда-то знает, зачастую больше нас самих, и, располагая свободным временем и не опасаясь нас, часто говорит слишком откровенно для условий концлагеря Бухенвальд, где за каждое необдуманно сказанное слово — виселица или щит № 3.

В свободные часы он охотно рассказывает нам об истории Бухенвальда, которую отлично знает, так как в числе первых заключенных очутился на склонах знаменитой горы Эттерсберг.

— Это место, где мы с вами находимся, очень историческое место, — и Генрих многозначительно поднимает указательный палец. — Здесь когда-то сражались против феодалов наши предки под знаменем Башмака. Очень плохо, что вы не слышали, как люди сражались под знаменем Башмака. Все-таки вы недостаточно стремитесь познать историю, а это не только интересно, это нужно. Где-то здесь в свое время зарождались народные легенды, именно здесь была создана Веймарская республика и именно здесь после первой мировой войны была основана и расцвела центральная академия архитектуры и изобразительных искусств «Баугауз Дессау».

— Ты напрасно иронически улыбаешься, Миша, — вдруг сам себя перебивает Генрих, заметив усмешку Громаковского. — Я сам знаю, что наша современность не может оправдываться прошлым. Я хочу рассказать, как это началось. Еще во время Веймарской республики, после проигранной первой мировой войны, когда в стране началось глубокое брожение, немецкие реакционеры и империалисты создали свою тайную организацию, назвав ее «Консул». Часть леса на горе Эттерсберг, где находится наш лагерь, принадлежала одному из членов этой преступной организации, и буквально в двух километрах отсюда находится знаменитый «соколиный двор». В этом месте под видом охотничьего домика было создано первое логово фашизма. Представители организации «Консул», в основном очень богатые и влиятельные люди, располагали всеми возможностями и средствами и в то время очень подражали американской организации Ку-клукс-клан. Те же маски, эмблемы, клятвы и прочая детективная мишура. И вот эти молодчики путем кровавого террора, убийств и пыток стали устранять неугодных им политических и общественных деятелей. Представьте себе, как среди ночи в квартиру врываются вооруженные люди в масках, хватают свою жертву, бросают в машину и увозят в лес. Среди глухого леса, в этом охотничьем домике, при свете факелов разыгрывалась комедия суда, потом приговор и смерть в страшных мучениях. Тысячи лучших сынов германского народа уничтожила эта тайная организация «Консул». Они уничтожили первого премьера Германии после первой мировой войны Эрцбергера, и ими же был уничтожен рейхсканцлер Ратенау, провозгласивший в свое время новую эру мирного хозяйственного развития Германского государства. Это он в 1922 году заключил с вами договор, по которому обе страны отказались от своих взаимных претензий. Ну, а в 1937 году, в период самого разгула гитлеровской банды, здесь начали строить этот лагерь.

Вам, товарищи, еще повезло, что вы не застали первого коменданта лагеря Карла Коха, при котором все внутреннее самоуправление лагеря находилось в руках «зеленых» — уголовников. Впрочем, судьба Карла Коха очень характерна, чтобы понять, как делают карьеру люди его типа. После первой мировой войны, в которой он потерял отца — мясника, Карл открывает в городе Дармштадте парикмахерскую. Его парикмахерская вскоре становится своего рода клубом для сынков лавочников и мелких предпринимателей. В общем, для тех кругов, в которых зарождалось движение коричневорубашечников — фашистов.

Предприимчивый Карл уже тогда почувствовал, к чему скатывается внутренняя политика Германии, и в 1929 году он опубликовывает так называемые «Боксгеймерские документы» — программу истребления всех противников нацистов. Уже тогда в основу своего плана он брал создание большой сети концентрационных лагерей с их системой морального и физического уничтожения людей. Эту систему должны были приводить в действие сами заключенные. Для этого требовалось для части из них создавать более благоприятные бытовые условия и дать в их руки некоторую власть. По замыслу Коха, этой привилегированной частью должны были стать уголовные преступники, которые по своей идеологии более близки нацистам, потому что, как и они, стоят «по ту сторону добра и зла» и не отягощены «химерой, именуемой совестью».

Придя к власти, Гитлер по заслугам оценил «незаурядные» способности Коха, и ему было поручено создание одного из первых лагерей уничтожения — концлагеря Эстервеген, вблизи голландской границы. А в 1937 году, уже в высоком звании штандартенфюрера, Кох приезжает строить Бухенвальд.

Вместе с ним приезжает его жена Ильза, очень красивая женщина, которую он подобрал где-то на шантанных подмостках. И если Карл Кох был зверь, то его достойной жене вообще невозможно подобрать подходящего названия.

Роскошная вилла, специально для нее построенный манеж (она увлекалась верховой ездой), многочисленные поклонники не удовлетворяют до предела развращенную натуру этой красавицы. Изощренная чувственность приводит ее к прямому садизму. Она добивается, чтобы перед ней все трепетали, ей хочется все больше крови, криков и стонов, человеческих мучений. Лично присутствуя и принимая участие в пытках заключенных, она обратила внимание на оригинальность татуировок на обнаженных телах некоторых арестантов, и это обстоятельство оказалось роковым для сотен людей, допустивших глупость иметь на своем теле наколки. Один из ее поклонников, штурмфюрер СС доктор Эйзлер, с полуслова понимает намек Ильзы и как врач производит медицинские осмотры, записывает номера людей с красивыми татуировками, и люди исчезают. С еще теплых трупов, а зачастую и просто с живых людей снимается кожа и уже в виде выделанных лоскутов передается для «альбома Ильзы».

— Но ведь это же чудовищно. Невероятно, — не выдерживает кто-то из слушателей.

— Совершенно верно. Чудовищно. Невероятно. С точки зрения нормальных людей. Но ведь они не люди, — тихо говорит Генрих. — Они выродки, отходы человеческого общества, захватившие в свои руки неограниченную власть. В пьянстве, разврате и кровавых оргиях они потеряли человеческий образ. Но это еще не все. Фрау Кох не ограничивается альбомом из рисунков на человеческой коже. По ее приказу специальные мастера начали изготовлять из человеческой кожи мелкие изделия. Делаются абажуры, обтягиваются портсигары, переплеты для книг и даже изготовляются дамские перчатки.

— Да неужели не нашлось!.. — почти кричит Михаил Громаковский и неожиданно замолкает, захлебнувшись переполнившим его возмущением.

— Находились, — возражает ему Генрих. — Нашлись двое немецких коммунистов из нашего ревира. Это Карл Пайкс и Вальтер Кремер. Сильные были люди.

— Были?

— Вот именно. Были. Они попытались воспротивиться этому дикому уничтожению живых людей. Оба были слишком известными людьми, и поэтому Ильза не могла просто уничтожить их. Она вызвала их к себе и даже обещала свободу при условии, если они будут молчать.

— Ну, а они?

— Они оба плюнули ей в лицо. Вскоре другой из ее поклонников, обер-егерь Бланк, убил их выстрелами в спину.

— Хватит, Генрих, — перебивает его подполковник Смирнов, — для первого раза, пожалуй, хватит.

— Правильно, Иван Иванович. Для первого раза хватит. Мне тяжело это вспоминать. Оба они были моими друзьями, — и Генрих быстро выходит из комнаты.

Как все кончается в жизни, кончился и мой отдых под опекой Генриха, но в штайнбрух я больше так и не попал. Тот же Генрих отвел меня в рентгеновский кабинет ревира и неизвестно каким путем устроил туда калифактором, то есть уборщиком.

— Это пока. Потом что-нибудь придумаем, — сказал он, уходя.

Работа несложная, но нужно было только всеми мерами избегать попадаться на глаза эсэсовцам.

Три моих сотрудника по рентгеновскому кабинету совершенно разные люди, что не мешает им жить в полном согласии. Старший, или заведующий, очень спокойный, уравновешенный австриец Алойз. На одежде носит черный треугольник саботажника. Он один управляется с аппаратом при рентгеновских съемках. Его помощником неожиданно оказывается знакомый мне чех Франц Ухса, которому мне пришлось перевязывать в штайнбрухе разбитую бутылкой голову. Он проявляет пленки, заведует химикатами. Третий — молодой неразговорчивый немец с зеленым знаком уголовника. По его же словам, он был многообещающим бандитом. Иногда он рассказывает о вооруженных налетах и грабежах, в которых ему приходилось участвовать. Для рентгеновского кабинета он ничего не делает, но это, по-видимому, никого не беспокоит. Каждое утро он вынимает из своего ящичка целый набор маленьких стамесочек, долотец, ножичков самой разнообразной формы и размеров. Под его умелыми пальцами из кусков дерева создаются замечательной красоты каравеллы, фрегаты, бриги — модели кораблей парусного флота. Тонкая резьба на бортах, корме, отделка всех мельчайших деталей делают его изделия настоящими произведениями искусства. Эти красивые игрушки, оказывается, пользуются большим спросом. Временами появляются эсэсовские офицеры и уносят чудесные корабли, а у нашего Ганса появляются хорошие продукты, сигары, и он с нами охотно и бескорыстно делится этими богатствами, просто невероятными в Бухенвальде.

Франц Ухса — чешский коммунист, подпольщик-профессионал и к своему заключению в Бухенвальде относится, как к чему-то должному. Это человек удивительного оптимизма, и с ним легко и как-то приятно дружить. Он беспредельно верит в победу Советской Армии и как о чем-то скором и неизбежном говорит о днях, когда мы поменяемся ролями с эсэсовцами. К нему часто приходят какие-то люди, и сам он все время шныряет по блокам.

Мне тоже часто приходится по вечерам бывать на многих блоках, встречаться с моими многочисленными знакомыми беглецами. У меня все-таки состоялся разговор с человеком со шрамом на щеке, так неудачно когда-то прерванный моими ребятами. Этот человек — Сергей Семенович Пайковский — очень много знает о лагере и особенно о людях.

— В основном здесь золотой народ. Сила! Фашисты, сами того не подозревая, в этих своих концентрационных лагерях, действительно, концентрируют мстителей, закаленных нечеловеческими муками. Своеобразный искусственный отбор, так как слабые не выдерживают и гибнут. И сейчас еще есть такие, которые перерезают вены или бросаются на проволоку и сгорают под током. Мы себе такую вольность позволить не можем. Мы солдаты и здесь должны чувствовать себя в строю. Говоришь, нет строя? Значит, нужно создать. В этом наша задача, — и он постепенно, но настойчиво, словно советуя, внушает мне, как лучше и безопаснее организовать моих беглецов в монолитную группу, в то же время не нарушая правил конспирации.

Иногда встречаю Николая Кюнга. Он почти всегда расспрашивает меня о ком-нибудь из моих ребят, и если человеку приходится действительно очень плохо, то после разговора с Николаем обязательно откуда-то приходит помощь. Он признается, что группа товарищей, узнав через чехов, работавших в канцелярии, что пришел смертный приговор на меня и Ивана, решила нас спасти. Мне устроили «смерть» в самом Бухенвальде, а Ивана пришлось временно отправить в одну из внешних команд, где он, по-видимому, уже «умер» и скоро должен вернуться. Две одновременные смерти людей, осужденных одним приговором, даже на фоне ежедневных массовых смертей Бухенвальда могли бы показаться подозрительными.

Мне, конечно, понятно, что не какая-то «группа товарищей», а хорошо настроенная и законспирированная подпольная организация, вопреки воле «всемогущих» эсэсовцев, распоряжается нашими судьбами и что Николай не последний винтик в ее механизме. Конечно, не случайно подполковник Смирнов устроен работать штубендинстом на блоке № 30, Сергей Котов санитаром-контролером на блоке № 44, а Михаил Громаковский — на блоке № 39.

— Люди пошли в народ, — смеется Николай. — Пора! Скоро и тебе придется расстаться с своим рентгеновским кабинетом.

— Неужели выживем, Николай?!

— Должны! Обязательно! Ведь мы — советские люди! — отвечает он уже знакомыми мне словами.

Как-то вечером, после раздачи ужина, ко мне подошел худой человек в полосатой одежде. Выбрав момент, когда около меня никого не было, он, облокотившись на стол, тихо шепнул:

— Валентин, тебя около блока один человек дожидается. Хочет поговорить.

— Иди. Сейчас приду.

За углом блока, пряча лицо в поднятый воротник шинели, стоял Иван Иванович Смирнов.

— Пойдем прогуляемся, Валентин. Погодка сегодня прямо-таки не бухенвальдская. Только иди быстро, с деловым видом.

Я всегда был рад видеться с этим человеком, готов был выполнить любое его поручение, пойти на все возможное и невозможное. Погода, действительно, напоминала февральский вечер где-нибудь на Рязанщине, и хотя от косых лучей прожекторов небо казалось особенно черным, а над трубой крематория, как обычно, билось пламя, растеривая искры, зато под ногами поскрипывал чистый снежок.

— Прежде всего сейчас у нас с тобой разговор о «Князе Игоре» Бородина.

— Как о «Князе Игоре»? — не понял я.

— Мы с тобой не маленькие, Валентин. Я не сомневаюсь, что и тебе уже кое-что стало понятным в обстановке лагеря. Не буду скрывать, что со мной уже говорили некоторые товарищи, и я горжусь этим доверием. Если ты мне не доверяешь или не надеешься на себя, то не будем и начинать этого разговора. Разговор серьезный, но мы с тобой, по-моему, знаем друг друга.

— Иван Иванович! Да я… Хоть сейчас! — непроизвольно вырвалось у меня.

— Я не сомневался. А сейчас прежде всего осторожность. Будешь держать связь со мной и никаких вопросов. Как мне стало известно, обстановка в лагере сложна до необычайности. Среди заключенных действует большая сеть провокаторов и предателей. Малейший промах в словах, поступках, даже в интонации голоса или взгляде влечет за собой смерть. Это тебе не смерть на фронте. Там проще. Там перед тобой прямой, определенный враг и смерть почетная. А здесь мучительная, тяжелая смерть и великая ответственность за товарищей. Думаю, что это нам обоим ясно?

— Готов на все! Как я ждал этого дня, Иван Иванович! Ведь не зря же мне спасли жизнь, вытащили из штайнбруха, дали веру в людей, надежду. Приказывайте! Умру — но выполню!

— Ну, умереть-то тут как раз нетрудно. Это проще всего. Нужно выжить. Жить, чтобы бороться. Так вот мы и начнем с «Князя Игоря». Сейчас мы с тобой ведем безобидный разговор об опере Бородина «Князь Игорь». Видишь ли, бывают случаи, когда по указке провокатора или сам эсэсовец замечает двух — трех человек, о чем-то разговаривающих. Вот как сейчас мы с тобой. Людей неожиданно хватают, изолируют друг от друга и допытываются, о чем был только что разговор. Если показания не совпадают — подозрение в заговоре и смерть в страшных пытках.

— Хитро придумано.

— Конечно, хитро. Не зря же у них за плечами такой опыт. Но и борцы подполья тоже имеют свой, годами накопленный опыт. В общем, кто кого перехитрит. В дальнейшем, при встречах, прежде всего нужно обусловить какую-то тему разговора, а потом говори, о чем хочешь. Так не поймают. Ну вот сейчас, кто может доказать, что мы говорили не о «Князе Игоре», если мы оба покажем одно и то же.

— Ясно, учтено на будущее!

— Сейчас скоро отбой. Слушай, что от тебя потребуется на первое время. На днях тебя переведут штубендинстом на блок № 44. Это самый большой и полностью русский блок. Там около 800 человек народу. На всех четырех флигелях поставишь по надежному человеку. Каждый из них подберет сам по 4—5 человек, а те в свою очередь создадут вокруг себя группы. Таким путем мы создадим сеть надежных людей. Учти как обязательное условие, чтобы тебя знали только старшие флигелей, а их — только старшие им подчиненных групп, и никто из старших — друг друга. Я знаю, что у тебя есть надежные люди.

— Есть и порядочно. Но многие живут по разным блокам и знают меня, конечно, не пять человек, а значительно больше.

— Как товарища и штубендинста тебя все могут знать, но, что указания они получают от тебя, должны знать только старшие флигелей. Иначе второй раз и тебя спасти не удастся, и можно завалить общее дело. Нужных тебе людей, возможно, удастся перевести на 44-й блок. А теперь — шире шаг, а то отбой нас захватит. А ведь правда хороший вечер?

— Замечательный! С самой Рязани такого не видел. Смотрите, Иван Иванович, звездочка! — Действительно, чуть повыше клубов дыма из трубы крематория, в прогалину между разорванными облаками, заглядывала далекая, такая чистая звезда, как бы удивляясь с своей недосягаемой высоты грязной, кровавой мерзости, творимой людьми.

— Да! С востока! Ну иди, Валентин, сейчас отбой, — и по снегу заскрипели удаляющиеся шаги подполковника.

Подходя к своему блоку, я неожиданно замечаю, что чуть слышно насвистываю. Это впервые за время плена. На память сама напрашивается музыка Бородина:

— Нет, князь Игорь, не то. Мы искупим свой позор, сами добившись свободы.