В подполье Бухенвальда

ЧТО ТАКОЕ ГЕРТНЕРЕЙ

Даже среди глубокой осени бывают дни, когда солнечные лучи выметают с неба грязные лохмотья разорванных туч и весь мир встает перед глазами человека в своей первозданной свежести и чистоте.

В один из таких дней мы сидели у стены своего барака, делясь слухами о событиях на фронтах Великой Отечественной войны. Подполковник Смирнов слушал наш спор, как обычно, рассеянно, лишь иногда бросая реплику — другую.

Тень от барака с противоположной стороны перекочевала на нашу сторону; не хотелось лишаться прощального привета осеннего солнышка, но и жалко было оставлять уютный уголок за бараком, где никто не мешал нам разговаривать по душам, без опасения быть подслушанными.

Только мы собрались уходить, как вместе с нашим штубендинстом Димой к нам подошел высокий молодой человек с круглым, свежим лицом, с веселыми черными глазами и большой щербиной между верхними зубами. Шепнув что-то Ивану Ивановичу, Дима сразу же ушел, а незнакомец, застенчиво улыбаясь, спросил:

— Ну как себя чувствуете, командиры?

— Того и тебе желаем, — ощетинился Яков. — Если бы ты, сапрофит, подошел ко мне два года назад, то, может быть, я стал бы с тобой разговаривать. Но сегодня мне почему-то твоя морда не нравится. Слишком она круглая на общем фоне, — закончил Яков хрипловатым баском.

Незнакомец не обиделся, очень спокойно сел на землю около Якова и, положив руку ему на колено, назидательно, как учитель неуспевающему ученику, начал объяснять:

— Голубчик, ты не прав. Я знаю, что сапрофит — это почти то же, что и паразит. Спасибо хоть за маленькое смягчение. Моя круглая морда мне самому не нравится, но что поделаешь, если мой кацапский организм даже из брюквы умеет извлечь все полезное. А поговорить нам следует, не считаясь с нашими симпатиями или антипатиями. Ты мне тоже меньше нравишься после того, как оставил в бане свои усы. Но все же я к тебе пришел и терплю твои грубости.

Всегда молчаливый и сдержанный, мой товарищ Иван, бесцеремонно взяв незнакомца за шиворот, поднимает его на ноги и, скосив на меня глаза, спрашивает:

— Я, наверно… провожу товарища?

— Отставить! — неожиданно властно бросает Иван Иванович, и это привычное по армии слово производит неожиданное действие. Незнакомец и Иван уже стоят по стойке «смирно», Яков убирает с лица ироническую улыбку, а я почему-то вынимаю руки из карманов.

— Садитесь, товарищи, — тихо говорит Иван Иванович и, подняв перед собой указательный палец, продолжает, упирая по-горьковски на «о»:

— Долг советского человека и мой жизненный опыт обязывают меня в какой-то мере взять на себя ответственность и за ваши судьбы. Кроме того, это моя обязанность как старшего по званию. Плен не снимает с нас наших солдатских обязанностей, поэтому прошу слушаться и… даже подчиняться. — Мы все, как по команде, встаем.

— Садитесь, садитесь. Это ни к чему. А теперь давай рассказывай.

Незнакомец усаживается около Ивана Ивановича на место, предупредительно уступленное ему Яковом, угощает всех сигаретами, причем сам оказывается некурящим, и очень задушевно говорит:

— Голубчики, вы в карантине всего шестой день, а я в лагере уже полтора года, поэтому нам следует, как у нас говорили, обменяться опытом. Меня зовут Василий. Через товарищей я примерно знаю всю вашу группу. Знаю подполковника Смирнова, знаю Якова Никифорова и даже о его очень успешных концертах в шталаге 4-Б, после которых власовские агитаторы боялись показываться в лагерь. Ведь было это, Яков Семенович?

— Гм! — удовлетворенно кашлянул в ответ Яков, по привычке проведя рукой по голой губе, где когда-то были усы.

— Знаю непримиримого беглеца Валентина, который вместе с Ивановым даже из Хемницкой, гестаповской тюрьмы сумел уйти. А удивляться этому не стоит. То есть моей осведомленности о всех вас. Война, к сожалению, кончится не завтра, а нам предстоит вместе жить. Мне кажется, что вам-то не следует разъяснять преимущество коллективного способа существования, причем в любых условиях. И вот я хотел…

В это время из-за угла барака выбежал человек в полосатой одежде, крича:

— Ребята, вы не брали белый кан (кувшин для воды)? — и, не дождавшись ответа, скрылся.

Василий мгновенно уселся на землю против Смирнова, усадив рядом с собой Ивана, образовав кружок. Потом каждому сунул в руки по несколько костяшек самодельного домино, сделанного из дощечек, с очками, нарисованными карандашом, быстро разложив на земле цепочку костей, соблюдая принятый игрой порядок, и принял вид человека, обдумывающего очередной ход.

Я пытался не выказывать своего удивления, Иван, как всегда, оставался бесстрастным, Яков откровенно хлопал глазами, выражая свое удивление, и только Иван Иванович от души смеялся.

Почти тут же подошел штубендинст Дима, посмотрел на нашу «игру» и как бы между прочим бросил:

— Кувшин-то нашелся, — и сразу же ушел.

Василий молча, ничего не объясняя, отнял у нас кости домино и сунул их в карман. Догадываюсь, что разговор о кувшине — какой-то условный разговор, какой-то пароль, а наш новый знакомый предложил пройти с ним на «экскурсию», как он выразился, «для первых впечатлений».

— Ну, чего-чего, а этих «первых впечатлений» у нас, пожалуй, уже более чем достаточно, — бурчал Яков.

Через переполненную разношерстной и разноязычной толпой улицу нашего маленького карантинного городка мы идем врозь, не теряя, однако, друг друга из вида. Этого почему-то потребовал Василий. Вместе собираемся в узком проходе между стеной одного из бараков и колючей проволокой.

— Вот садитесь и наблюдайте. Я приду через полчаса и объясню, что вам будет непонятно, — говорит Василий.

— Простите! Вы педагог? — спрашивает Иван Иванович.

— Да. Был педагогом, — и Василий уходит.

— Нет, каков гусь? — продолжает радоваться Иван Иванович.

— Это же силища, товарищи. Понимать надо!

— Простите! — очень похоже скопировал Смирнова Яков. — Мне непонятно, что вас приводит в такой восторг? Партнер забить козла в домино или его смазливая морда? Такие обычно встречаются на лубочных открытках с голубками, розами и неизменными поцелуями. Обычно она смотрит на него такими глазами, что можно подумать, что у нее в кармане уже лежит исполнительный лист на алименты, а он смотрит на нее как какой-нибудь начальник снабжения, заключивший незаконное трудовое соглашение. А где-то, в стороне, сердце! Неизвестно, кому из них принадлежит этот орган кровообращения, но обычно он бывает похожим на червонного туза и проколот стрелой, похожей на гарпун китобоя, и с конца этой стрелы…

— Не болтай, Яша. Тут, кажется, нужно как следует разобраться, — перебил Иван Иванович.

— Простите! — опять скопировал Яков, но тут неожиданно вмешался молчаливый Иван, произнеся всего одно слово:

— Конспирация!

— Как? Что? — удивленно уставился на него Яков. — Конспирация?

— Или провокация, — вставил я.

— Да… — задумчиво протянул Иван Иванович. — Может быть и то, и другое. Но даже если и провокация, то и то хорошо. Провоцируют тех, кого боятся. Это тоже чего-то стоит.

— Нет, вы посмотрите: чего они там носятся как оглашенные, — вмешался Яков, указывая за проволоку.

Я сам давно уже понял, что не зря привел нас Василий в этот удаленный уголок. За высоким, очень густого плетения забором из колючей проволоки, по сбегающему вниз склону горы, раскинулась большая площадь.

Кое-где еще темным бархатом огородной зелени тянутся длинные гряды. Местами сорванная ботва имеет золотистый, оранжевый или грязно-бурый цвет. Вдали черными провалами, как открытые гробы, зияют углубления парников. Рядом аккуратными штабелями сложены парниковые рамы. Еще дальше, за сооружениями, напоминающими стеклянные оранжереи, бегают полосатые люди. Не ходят, а именно бегают. Многие обнаженные до пояса, по двое, бегом таскают носилки. Кое-где виднеются фигуры вооруженных людей в черных шинелях, неподвижно наблюдающих за странной работой или медленно прогуливающихся. Людей в полосатой одежде очень много, и неестественная беготня своим темпом напоминает работу муравьев в растревоженном муравейнике.

Вот задний одной из пар, тащившей носилки, споткнулся и упал, уткнувшись лицом в землю. С уроненного конца носилок тотчас же на его голову плеснулась темная густая масса. Вот он вскочил на колени, пытаясь руками очистить залепленное чем-то лицо, но встать ему так и не удается. Подбегает какой-то человек в гражданской одежде и со всего размаха бьет его палкой по голове. Арестант беззвучно падает ничком, лицом в пролитую с носилок массу. Вот к нему бросается его товарищ, оставив передние ручки носилок, но человек с палкой и его остервенело колотит по голове, по плечам, старается попасть по лицу, и тот, закрывая руками голову, бежит. Видно, как человек с палкой догоняет его и сзади дает подножку. Арестант падает, но тут же вскакивает. Жестами он выражает возмущение, протест, но вот один из черношинельных людей вскидывает винтовку. В воздухе медленно плывет голубоватый дымок выстрела, и почти тут же доносится несколько запоздалый звук. Арестант как-то странно взмахивает руками и медленно оседает на землю.

А мимо бегут и бегут, как на старой киноленте, судорожно подергивая конечностями, полосатые люди с носилками.

— Ну за что же? — растерянно спрашивает Яков. — Не стало двух человек и все. Как не было. — Лицо его морщится, как от зубной боли, потом багровеет, и, уже не сдерживаясь, он кричит:

— Рвать! Зубами рвать! Каждый немец хуже бешеного зверя!

— А ну, тихо! — неожиданно говорит незаметно подошедший Василий и тише добавляет:

— Кстати, конвоиры в черных шинелях не немцы. Это русские. Вернее, бывшие русские. Немецкие солдаты эту команду не обслуживают. Слишком плохо пахнет. Русские предатели, те, что с винтовками, да немецкие заключенные-уголовники руководят этой командой. Эти ничем не брезгуют. А между тем название этой команды очень безобидное — «гертнерей», то есть огород. Наши ребята называют «Гитлер-рай».

— Да, но что они делают? И почему бегом? — спрашиваю я.

— Видите ли, кроме огородных культур для эсэсовского гарнизона и оранжерей, где выращиваются цветы для жен командного состава, на этом огороде имеется установка для переработки человеческих испражнений. Люди на носилках перетаскивают этот груз, нагружая его лопатами, а зачастую престо руками. Это сейчас ветер с нашей стороны, а то бы вы сами догадались, что у них за груз. А почему бегом? Да просто для того, чтобы люди быстрее ослабли и погибли от истощения. Вот так они и работают по 12—14 часов в сутки с получасовым перерывом на обед.

— Непонятно, зачем это издевательство. Если им нужно уничтожить людей, проще и быстрее было бы расстреливать, — замечает Иван.

— Нет… Тут другой расчет. Кто подлежит немедленному уничтожению, тех не стесняются уничтожать. Для этого существует «хитрый домик», крематорий, да и еще ряд «остроумных» способов. Вы еще все это узнаете сами. А эти люди и все мы, да и вы, по-видимому, подлежим медленному уничтожению. При Бухенвальде имеется три завода, принадлежащих частным фирмам, кстати, один из них непосредственно Заукелю. Сейчас мы с вами на себе испытываем то, о чем когда-то учили, как капиталисты действительно, как сапрофиты (спасибо, Яков Семенович, что напомнил это слово), высасывают все живые соки из людей. Конечно, кто-то из высшего эсэсовского начальства имеет на этом большие деньги. Кроме того, Бухенвальд поставляет рабов многим предпринимателям в разных городах Германии. Для этого создано несколько десятков так называемых внешних команд. Расстрелять, конечно, проще всего, а польза какая? А тут и рабочая сила, и нажива, и другие выгоды. Вот вы сами видите, что даже нечистоты идут в дело. Даже крематорий дает доход.

— Это что же, как отопление, что ли? — опросил Яков.

— Не как отопление. Как ни странно, а даже при сжигании таких доходяг[4], как наши заключенные, в печах крематория улавливается оттопленный жир, и его направляют на изготовление мыла. Остатки костей перемалываются на специальной мельнице, упаковываются в пакеты и тоже продаются как удобрение. Так-то, Яков Семенович!

— Черт-те что! Комбинат какой-то.

— Именно комбинат. Комбинат смерти. В этом вы еще убедитесь.

— Такого и на царской каторге не было, — тихо говорит Иван Иванович.

— Ничего не поделаешь. Прогресс. Цивилизация. Эти двое несчастных еще легко погибли. Чаще с уличенного в малейшей непокорности срывают одежду и голого бросают в яму с нечистотами. Каждый день из этой команды не возвращаются десятки человек.

— Неужели и те, русские, черные, так же лютуют?

— В них уже ничего не осталось не только русского, но и просто человеческого. Как правило, предатели — это прежде всего трусы, а трусы, если они имеют какую-то власть, особенно жестоки. Это доказано. Говорят, что многие из них стреляются, те, которые одумываются.

Подавленные увиденным и услышанным, мы молчим и не замечаем, как из-за угла барака к нам подходит плотный заключенный с зарубцевавшимся шрамом на левой щеке.

— Пойдем, Василий, — обращается он к нашему новому знакомому, — ребятам нужно идти на свой блок. Сейчас баланду принесут.

На прощание Василий дает каждому из нас по пайке хлеба и пачке сигарет.

— Только без вопросов, — заранее предупреждает он. — Просто ребята прислали.

Человек со шрамом беглым, но очень внимательным взглядом обежал наши лица, как сфотографировал, и они ушли.

— Кто же они такие? — задумчиво, как бы самого себя спросил Иван, подбрасывая на ладони пачку сигарет.

— Русские люди, — односложно ответил Иван Иванович и тут же уточнил: — Советские люди.