В подполье Бухенвальда

СВОБОДА БЕРЕТСЯ С БОЮ

Злобным пулеметным рыком взлаивают сторожевые вышки, веером рассеивая пули по улицам Бухенвальда. Но, несмотря на это, от угла к углу по лагерю перебегают люди.

Как молодая мать нежно прижимает к груди новорожденного, так каждый из этих людей лелеет длинный сверток, обмотанный одеялом или полосатым халатом, и когда человеку приходится падать в ближайшую канаву, укрывая голову от свистящей смерти, то под распахнувшейся полой халата или углом одеяла можно увидеть тускло поблескивающие стволы винтовок или отполированные шейки прикладов, так и просящиеся в правую руку.

Из карманов, из-за пазухи торчат ручки самодельных гранат, пистолеты. Глаза горят неподдельным счастьем.

Оружие! Наконец-то, долгожданное оружие. Подпольная организация, наконец, открыла свои тайные арсеналы. Годами собранное по винтику, по пружинке, оно нежно ласкается руками заключенных. Каждый такой сверток вызывает бурю восторга, удивления, и только те, кто сам принимал участие в заготовке и сборке оружия, скромно улыбаются с чувством хорошо выполненного долга.

Появляются батареи бутылок с горючей смесью и привязанными к ним пробирками с самовоспламеняющейся жидкостью. Винтовки и пистолеты распределяются между заранее выявленными хорошими стрелками. Каждый из них знает свое место и свое назначение в предстоящем бою. Бутылочники деловито раскладывают свое хрупкое оружие по карманам, крючники аккуратно, наподобие техасского лассо, свертывают длинные крепкие веревки с железными крючьями на концах. Им первым под прикрытием огня товарищей предстоит штурмовать сторожевые вышки. И те, и другие прошли специальную тренировку, но чувствуется, что все волнуются в ожидании смертельной схватки.

— Ух, и долбанем, товарищ старший лейтенант! — потирает руки «Москва».

— Я же тебе сколько раз говорил, чтобы не называл меня так!

— Теперь можно, — смеется он. — Все равно все знают, что вы нами командуете.

Еще раз созываю командиров рот и перед каждым ставлю конкретную, боевую задачу. Вот они, мои ближайшие друзья и помощники, сидят передо мною, и у каждого по-разному выражаются его чувства.

У Данилы сияют глаза, он нетерпеливо двигает свою барашковую кубанку со лба на затылок и обратно. Николай Панич, как обычно, подтянут, чисто выбрит, подворотничок старенького кителя снежной белизны — чувствуется выдержка кадрового политработника. Федя Богомолов, как всегда, спокоен, его несколько флегматичный характер не изменяет ему даже в эту необычную минуту. Для него все решено, все ясно, и он только ждет приказа, чтобы пойти побеждать, а если нужно, то и умереть. Иван Иванович Харламов откровенно волнуется, похрустывая пальцами рук, но это хорошее волнение. Геннадий Щелоков стоит, вытянувшись по стойке «смирно», и только тугие желваки под скулами выдают его напряжение.

— Ну, кажется, все. Вопросы есть?

— Все ясно! Разрешите выполнять! — встает Панич.

— Та хиба же не ясно, як второй год этот вариант разрабатываем! Ось побачите, як все гарно будэ, — говорит Данила.

— Давайте поцелуемся по старинному русскому обычаю, — вдруг предлагает Федор.

Сколько хорошего, искреннего тепла в этих крепких мужских объятиях перед боем. Перед неравным боем. Это всем нам отлично известно. Вооруженному до зубов врагу, располагающему всеми средствами новейшей военной техники, фактически мы можем противопоставить только ярость доведенных до предела людей да справедливый гнев, накопленный годами унижений и издевательств.

— Собрать людей поротно. Ждать моей команды, — распорядился я, а через несколько минут подполковник Смирнов давал нам, командирам подразделений, последние указания, напутствия, советы. В эти последние решительные минуты очень красивым, сильным кажется лицо этого пожилого человека. Ни тени сомнения в благополучном исходе, абсолютная уверенность в победе и несокрушимое, спокойное мужество светятся в каждой его черте, слова звучат уверенно и по-командирски безапелляционно.

— Итак, сигнал — взрыв гранаты у угловых ворот около кантины[42]. Еще раз повторяю, что задача русских батальонов — не просто вырваться из лагеря, наша задача, прежде всего, штурмовать городок гарнизона СС, подавить живую силу противника и захватить в свои руки склады с оружием и боеприпасами. Тогда мы сможем организовать круговую оборону и отстаивать свою жизнь до подхода союзников, а если понадобится, то как можно дороже отдать ее. Как вы все знаете, первым пойдет ударный батальон Валентина Логунова с 44-го блока. У него там все подготовлено для обеспечения успеха. Все остальные после выполнения своей основной задачи всеми мерами и средствами поддерживают его наступление на гарнизон. Немецкие товарищи будут действовать левее. Они обеспечат отключение тока от проволоки и захват связи. Французы, чехи и поляки действуют в восточном направлении и обеспечивают наш тыл. А сейчас… Сейчас 14.23. Немедленно начинайте выводить людей на исходные позиции. По возможности без потерь. Осторожно, перебежками. До сигнального взрыва ни одного выстрела. Ну, что же? Трогаем, товарищи. Мой КП на этом самом месте. Подожди, Валентин, я с тобой.

И вот начала развертываться туго стянутая волею коммунистов-подпольщиков пружина человеческой ненависти, гнева, накопленного годами.

— Первая рота, по местам! — и неожиданно для меня самого почему-то срывается голос.

— Есть — по местам! — очень чисто по-русски отвечает Данила. Его обычно смеющиеся глаза отсвечивают холодком стали, побелели пальцы рук, сжимающих автомат.

— Вторая — занять исходные позиции!

— Есть — занять исходные позиции! — отвечает Иван Харламов, и еще десятки людей покидают блок.

— Третья — по местам!

— Есть! — односложно отвечает Николай Панич, уводя своих людей.

— Четвертая…

— Уже на месте, уже на месте! — как-то очень по-граждански отвечает Федор Богомолов и выскакивает из дверей.

— Ну, подожди, ты мне за это ответишь! — машу ему вслед кулаком, а сам безмерно рад его поступку, пускай недисциплинированному, но патриотическому.

— А я как же? — передо мной вытянулся «Москва» в новенькой пилотке на голове с красноармейской звездочкой. За ним толпится его братва, стараясь придать себе воинственный вид. Замечаю, что оружия у них более чем достаточно, не зря же по моему указанию проявляли «находчивость».

— Шесть человек в личную охрану подполковника, — и я киваю головой в сторону Ивана Ивановича. — Под огонь не пускать. Старшим выдели Кота.

— Есть — под огонь не пускать! — и передо мною вытягивается шестнадцатилетний Кот, вынырнув из-за спины остальных.

— Отставить! — пробует возражать Смирнов. Но я уже слышу, что по моим людям, перебегающим к своим исходным позициям, бьют пулеметы, и ору не своим голосом:

— Выполняйте мою команду! — и мы бежим по улицам Бухенвальда под свист пуль и осколков камня, высекаемых пулеметными очередями. Уже привычным глазом замечаю, что все естественные укрытия, все места сосредоточения заняты нашими людьми. Батальон работает, как хорошие часы, если бы часам можно было дать душу.

— Три минуты, — шепчет Данила, подползая откуда-то слева по бетонированному желобу.

— Все на местах?

— Все!

А трехэтажные бетонированные вышки извергают на лагерь лавину свинца. Захлебываются в лютой злобе крупнокалиберные спаренные пулеметы. С вышек заметили, что вооруженные «полосатики» концентрируются не для мирных переговоров, а с запада не менее красноречиво грохочет канонада союзников. Часы показывают 15 часов 14 минут.

— Приготовиться!!! — кричу я, вскакивая на бетонный парапет, и тут же падаю, прижатый к земле мощной рукой «Москвы». Приклад винтовки, что была у меня в руке, разбит пулями пулемета с вышки.

Где-то слева звучит разрыв гранаты у угловых ворот. Сигнал!

— Урра-а-а-а!!! — гремит по всей цепи, и я вижу, как на вышках под огнем наших стрелков один за другим бессильно склоняют головы пулеметчики. На миг забыв свои обязанности, подхваченный общей волной, вместе с бутылочниками и крючниками бегу к проволоке, на бегу стреляя из парабеллума, и вдруг кувырком лечу на землю. Это Ленчик Бочаров, наш баянист, бросился мне под ноги, чтобы не допустить к опасности. Подбежавший «Москва» наваливается на меня всем своим грузным телом, защищая от пуль.

— Уйди, черт! — хриплю я, сбрасывая его с себя.

— Ну зачем, Валентин? Ну зачем ты? Мы сами! Мы же знаем, что надо делать, — шипит в ухо Ленчик. — Николай, Николай Кюнг запретил тебе рисковать жизнью!

— Вперед! Товарищи, вперед!!! — И закрутилась неразбериха боя. Необыкновенного боя. С одной стороны — отборные регулярные части в полном вооружении, с другой — патриоты, опьяненные яростью мести, чувством святости своего дела.

Вот с ближайшей вышки тянут за веревку пулеметчика, удачно зацепленного за шинель железной кошкой. Он судорожно цепляется за пулемет, и вместе с ним и деревянным барьером летит на землю. На соседней горит деревянный барьер, но оттуда бьют спаренные пулеметы. Не по лагерю бьют, а по соседним вышкам и окопам эсэсовцев, приготовившихся уничтожать заключенных лагеря. Там уже свои, и я вижу серую барашковую кубанку Данилы и полосатые костюмы арестантов.

Меня неожиданно вызывает Иван Иванович.

— Ну, как у тебя?

— Прорвались. Концентрируемся в лесу для броска на военный городок.

— Брама не сдается. Во втором бараке группа отборных бойцов и командиров. Пойдешь с ними прямо через аппель-плац.

И вот мы, семь человек, мчимся через проклятую площадь напрямую к браме. Солдаты за пулеметами вспахивают очередями землю у наших ног. Из окон пытаются стрелять эсэсовские офицеры, но страх, безумный страх, мешает точности их прицелов. Вот Георгий Маликов на бегу, по-спортивному откидывая руку, бросает гранату на верхнюю галерею.

Все же хорошими оказались наши самодельные гранаты. На галерее не осталось пулеметчиков с их пулеметами, и даже знаменитые бухенвальдские часы остановились, поврежденные осколками.

Врываемся в помещение коменданта, где вершились наши судьбы. Видим через открытые окна убегающих эсэсовцев, и из восьми патронов, бывших в обойме моего пистолета, только два я потерял напрасно. На столе коменданта звонит телефон. Трубку поднимает Виктор Рудов и своим баском спокойно говорит:

— Я!

— Как идет уничтожение лагеря? — по-немецки спрашивают его из Веймара, и он, не задумываясь, тоже по-немецки отвечает:

— Все идет так, как должно быть! — и кладет трубку. А наши ребята в это время укрепляют над башней Бухенвальдской брамы громадный красный Советский флаг.

Замечаем, что из правого крыла брамы раздается гулкий стук. Это стучат особо важные преступники, заточенные в бункерах.

— Виктор, ты распорядись быстренько, — и я прямо с внешней стороны выхожу к месту сосредоточения моих рот. Со мной неизменный Ленчик Бочаров и «Москва», не покидающие меня ни на минуту. Слева бьет пулемет и слышится рокот танка. Вижу, что мои ребята, притаившиеся в сосняке, заметили меня и с криками «ура!» рванулись в мою сторону. Из-за кустов грузно вывалился танк и водит по лесу длинным стволом пушки.

— За мной, танкисты! — слышится голос Геньки Щелокова, и через минуту ребята нашей мехроты, облепив танк, заставляют замолчать пулеметы. Под угрозой бутылок с горючей смесью открывается люк, и из него нехотя вылезают наши вчерашние хозяева.

— На блок № 17! — кричу я, и эсэсовцев со связанными за спиной руками уводят в лагерь, а в люк уверенно ныряют люди из роты Геннадия Щелокова. Танк как-то весело разворачивается на 180 градусов и, всхрапывая, как норовистый конь, мчится к эсэсовскому городку. Из окон вторых, третьих и четвертых этажей бьют пулеметы. Наш танк громит эти окна из своей длинноствольной пушки.

— Урра-а-а-а!!! — гремит слева и справа.

— Виват!!! — кричат французы.

— Наздар!!! — кричат чехи, и вот мы врываемся в главный корпус. Увлеченный азартом боя, с перезаряженным парабеллумом и двумя гранатами, я мчусь по лестничным клеткам. Ответные выстрелы сверху обсыпают меня отбитой штукатуркой. Обершарфюрер стреляет по мне вдоль коридора, но я прячусь за косяк лестничной двери. Вот она, дверь, где скрылся враг. Рывок — и через распахнутую дверь я вижу его длинное холеное лицо и дрожащие руки, что-то судорожно ищущие в ящике письменного стола. За его спиной открытое настежь окно, поэтому лицо его мне кажется темным. Я поднимаю парабеллум. Эсэсовец взмахивает рукой, и в сторону двери неожиданно летит маленькая круглая граната. Перед самым моим носом хлопает закрывшаяся дверь. Это не растерялся вовремя подбежавший Ленчик. Я слышу, как граната, ударившись об дверь, отлетает обратно в комнату, и инстинктивно бросаюсь на пол около стены коридора. Взрыв! Из выбитой двери идет горьковатый запах взрывчатки и клубы пыли. Вскакиваю и вместе с Ленчиком Бочаровым вбегаю в комнату. Поперек выбитого подоконника, балансируя, качается рама, оставшаяся от письменного стола, а на углу придавленный обвалившейся штукатуркой кусок рукава с нашитой эмблемой, изображающей контуры Крымского полуострова и надписью «Krim». Это все, что осталось от обершарфюрера.

— Быстро ты сориентировался с гранатой-то, — говорю я Ленчику.

— Сам не знаю, как-то случайно получилось.

А внизу идет раздача оружия из захваченных складов.

— Ребята!!! Братики! Так это же свобода! — орет обезумевший от счастья человек. Но его сурово прерывают:

— А ну, подними винтовку с земли! Ее, свободу-то, еще защищать нужно!

— Командиров рот — ко мне! — даю я команду, и по массе хохочущих, плачущих от счастья людей бежит команда:

— Командиров 44-го! Командиров ударного — к Валентину!

И вот опять они передо мной. Кубанка Данилы засунута за пояс, на виске пиявкой змеится сгусток крови.

— Та це чепуха. Трошечки задило, — отмахивается он от моего вопроса.

— Потерь сколько?

— Потерь тэж трошки. Одиннадцать человек, — и густо-густо краснеет за свой необдуманный ответ.

— Потерь, конечно, много, — опять говорит он чисто по-русски. — Но куда же денешься, Валентин? Ведь ты меня бросил в самое пекло.

Я не сдерживаюсь и при всех целую этого отважного украинского парубка.

— Потерь семь человек, — сухо докладывает Николай Панич.

— Потерь семнадцать, — говорит Харламов, — не считая раненых, из них — трое тяжело.

— Потерь двадцать один, — докладывает Федя. — Здорово нас у третьей вышки подкосили. Эх, жалко ребят, — сокрушенно машет он рукой.

— Потерь не имею, — докладывает командир мехроты Щелоков. — Имею прибыль 12 человек танкистов и два танка.

— Как два танка? — удивляюсь я.

— А второй мы панцирь-фаустом подбили, и сейчас мои ребята закапывают его на дороге в сторону Эрфурта. Будем использовать как «дот». Мы ему ходовую часть здорово повредили. Вряд ли удастся поставить на ход.

— Товарищи командиры! — говорю я, вытягиваясь по стойке «смирно». — От имени подпольного центра, от имени Родины благодарю вас за честность и преданность Родине!

— Служим Советскому Союзу! — дружно звучит ответ.

— А теперь по местам! Оборона по варианту № 3. Или забыли?

И из бушующей страстями смешанной толпы уходят роты, взводы, чтобы закрепить успех боя, чтобы при любых обстоятельствах достойно встретить врага. А врагов много, враг кругом. То со стороны Веймара, то со стороны Эрфурта накатываются на нас недобитые немецкие части и удивленно откатываются под нашим огнем, под огнем «неизвестного» противника.

Двести человек, вернее двести «сверхчеловеков» заперты в бункер под брамой, и прежде чем посадить под замок, каждого из них заставили вслух прочесть надпись на воротах Бухенвальда: «Jedem das seine».

Группы боевого охранения и разведчики беспрерывно доставляют в лагерь все новые партии пленных эсэсовцев, выловленных в лесу и ближайших деревнях. Куда делась былая спесь?! Жалкое выражение побитой собаки сквозит в каждой черточке этого побежденного пресловутого «белокурого зверя». Где ты, знаменитый Фридрих Ницше? Как тебе сейчас нужно было бы подняться, из истлевшего гроба, чтобы воочию убедиться в крахе твоей человеконенавистнической теории!

Двое суток не смыкаем глаз, отбивая наскоки врага, двое суток прямо на наши оборонные позиции дети, старики и инвалиды из лагеря доставляют питание. Но где же помощь союзников? Где третья армия генерала Паттона? Не может быть, чтобы наш радиосигнал бедствия не был принят!

Расходятся по домам многие из немецких товарищей, многие друзья из стран Западной Европы решают нелегально пробираться на свою родину. Мой батальон вынужден более чем втрое растянуть свой фронт обороны. Подполковник Смирнов приказывает бросить облюбованную мной сторожевую вышку и перенести свой командный пункт на виллу бывшего коменданта лагеря Карла Коха. Отсюда все мои роты сравнительно близко, и это облегчает связь.

Роскошь, сказочная роскошь этого страшного дома поражает своей никчемностью и излишеством. И в дорогих гобеленах с рисунками эротического характера, в картинах и скульптурах, по своему содержанию близких к порнографии, в каждой мелкой безделушке чувствуется извращенный вкус садистки Ильзы.

— Хорошо исполнено! — восхищается Леня Царицынский, один из моих подпольщиков, за горячий характер прозванный «кипятильником». Он как зачарованный ходит от картины к картине, от скульптуры к скульптуре.

— Баб голых давно не видал, потому и восхищаешься, — говорит кто-то из ребят.

— Вот я тебе сейчас, кажется, отвечу. Отвечу так, что твоя дурацкая башка расколется, — кипятится «кипятильник». — Ты же пойми, балда, какая тут техника. Эту подлость писали большие художники. Я об исполнении говорю, а не о содержании, — и уже другим голосом, задумчиво добавляет:

— Сам когда-то собирался стать художником…

В тот вечер впервые я уснул. Прилег на минутку на роскошней пуховик, чтобы дать отдых разбитым в кровь ногам, и, как был, одетый, неожиданно провалился в сон.

Чувствую, что кто-то отчаянно трясет мое плечо:

— Валентин. Вставай скорей, Валентин! Американцы!

Инстинктивно нащупываю автомат тут же под пуховым одеялом и вскакиваю.

— Какие американцы? Где американцы? — ясность сознания с трудом приходит в затуманенную сном голову. — Где американцы? Уже в Бухенвальде?

— Нет еще. Их Геннадий Щелоков со своими танками не пускает. Ждет твоего приказа, — рапортует Ленчик Бочаров. — Я тут с мотоциклом, может, тебя туда подбросить?

— Давай быстро! «Кипятильника» с собой, он немного английский язык знает.

И вот, взвихрив пыль шоссейной дороги, мы трое на Ленчиковом мотоцикле ныряем в темный тоннель лесной дороги, ведущей в сторону Эрфурта. За знакомым поворотом на пригорке, господствующем над скрещивающимися на нем дорогами, возвышается башня врытого в землю немецкого танка со свеженарисованной красной звездой. Левее из кустов настороженно вытянут хобот пушки второго немецкого танка тоже с свежей красной звездой на башне. Вся поляна на пригорке заполнена оживленной толпой бухенвальдцев и солдат в светло-зеленой форме. Соскакивая с мотоцикла, замечаю Данилу, со смехом отбивающегося от двух открытых бутылок с вином, протянутых к нему с двух сторон.

— Да отвяжитесь, чертовы союзнички, с вашей горилкой. Тут жрать хочется, а воны с горилкой…

— Пропускать, что ли? — подбегает ко мне Щелоков и кивает на четыре приземистых светло-зеленых танка американцев, сгрудившихся на дороге, ведущей со стороны Эрфурта. — Чуть не перебили друг друга, пока разобрались, что союзники.

— Конечно, пропускать. А где их старший офицер?

— Черт их разберет, кто у них старший, а ребята неплохие. Как узнали, что мы русские — шоколадом да консервами забросали. Особенно негры радуются. У них в армии их, оказывается, много. «Рашен»[43] да «рашен» кричат, по плечам хлопают, целоваться лезут.

С трудом нахожу возглавляющего колонну старшего лейтенанта и при помощи «кипятильника» выясняю положение. Американцы восторгаются мужеством бывших узников Бухенвальда, сумевших отвоевать свою жизнь. Из разговоров с офицерами становится ясным, что армия Паттона приняла наш сигнал об уничтожении лагеря, но «по неизвестным стратегическим причинам» не могла оказать своевременной помощи. Они считали лагерь уже уничтоженным, и в тылах американских дивизий движется целая армия журналистов и корреспондентов за сенсациями о зверствах фашистов, уничтоживших многотысячный Бухенвальд.

Когда эти четыре американских танка появляются на площади перед бывшим военным городком эсэсовского гарнизона, там уже застыли четкие прямоугольники выстроившихся бывших узников с оружием в руках. Мощное русское «ура» гремит в честь солдат союзной армии, машущих приветственно со своих машин.

Но это только передовая часть, и они, не задерживаясь, проскакивают в сторону города Веймара. Лагерь опять предоставлен самому себе. Опять оборонные бои, опять дерзкие экспедиции по добыче продовольствия для лагеря и опять неизвестность.

В одном из складов эсэсовского гарнизона обнаруживаем сотни новеньких кожаных курток и таких же брюк, когда-то предназначавшихся голландским морякам. В свое время украденные у Голландии, они почему-то застряли на складах Бухенвальда, и благодаря этому обстоятельству ударная бригада Бухенвальда приобрела свою форму. Эта форма неожиданно благотворно влияет на общее состояние вооруженных бухенвальдцев. Они уже не чувствуют себя освободившимися арестантами, захватившими в свои руки оружие, они чувствуют себя солдатами Родины и живут по ее законам и уставам родной Советской Армии.

Но свобода, свобода! Она, как вино, дурманит головы узников, только вчера сбросивших ярмо рабства. Неустойчивым людям даже счастье обретенной свободы вредно в слишком больших дозах. Под влиянием отдельных лиц из командного состава в некоторых батальонах распадаются целые роты, среди людей начинает возникать паника.

И вот на большом лугу, южнее лагеря, вспыхивает своеобразный митинг. Более тысячи вооруженных людей, почему-то покинувших свои места обороны, яростно размахивают оружием. На импровизированной трибуне один за другим выступают ораторы:

— Ведь мы же окружены! Это каждому ясно. Наша задача сохранить все боеспособное и прорываться в сторону Эрфурта!

— Интернациональный центр больше не существует, — выступает один из бывших «авторитетов» подполья. — Мы предоставлены самим себе, и поэтому будем сами заботиться о своей судьбе. Всем имеющим оружие нужно небольшими группами пробиваться к Эрфурту. Это — единственный выход из окружения, а там каждый найдет свою дорогу.

На трибуну вскакивает Сергей Котов. Даже из-под очков виден его сосредоточенный, напряженный взгляд.

— А дети? А старики? А инвалиды? А те, что остались внутри лагеря и, не имея оружия, надеются на нашу защиту? А несколько тысяч больных в госпитале Бухенвальда? Что же, по-вашему, их следует бросить на растерзание врагу? Да кому нужна ваша помощь, если вы решаете прорываться отдельными вооруженными группами? Это же породит неорганизованность, «вольницу», а отсюда и мародерство, и провокации под нашей маркой, и черное пятно на честь советских людей, которую мы так упорно защищаем!

Пока говорит Сергей, я подзываю Ленчика, не расстающегося со своим благоприобретенным мотоциклом.

— Какая рота сейчас на отдыхе? — тихо спрашиваю я.

— Четвертая, — следует быстрый ответ.

— Сейчас же — в ружье. Незаметно, через сады, сосредоточиться вон за тем забором, — и я показываю на возвышающуюся над лугом каменную ограду, опоясывающую виллы бывшего эсэсовского командования.

— Щелокову с танком немедленно вон в тот лесок. Пусть ждет моего сигнала. Смирнову — ни слова!

Сердито взревев мотоциклом, Ленчик исчезает. А бывший «авторитетный» товарищ в это время возражает Сергею.

— Мы знаем твой пуританский фанатизм, но не желаем его поддерживать. Ты ордена добиваешься, а мы желаем сохранить свою жизнь. Какими путями мы этого добьемся — это наше дело, и не советую никому становиться на нашем пути. Кто хочет оставаться, чтобы защищать жизнь «доходяг», пусть остается, но их судьба меня больше не интересует, и я умываю руки…

— Вот, вот! Вот именно! — перебивает Сергей. — Твои руки как раз сейчас в этом нуждаются, потому что от них пахнет кровью предательства.

— Долой!!! Протестуем! К Эрфурту! — ревут несколько голосов и вдруг стихают. Я стою в общей, толпе около трибуны и не замечаю, откуда появляется подполковник Смирнов. Вот он поднимается на трибуну и очень спокойно вскидывает руку. Говорит он негромко, но слышат его все.

— А кто вы такие, чтобы протестовать? Против чего? Против кого? Против тех, кто сейчас в обороне защищает жизнь всего лагеря, в том числе и вашу, — повернувшись спиной к толпе, через плечо тихо бросает:

— Приказываю: сейчас же, немедленно, сложить оружие. Вот около этой трибуны, — и, устало ссутулившись, спускается по лесенке.

Мне со своего места видно, как по каменной ограде с независимым видом прогуливается мой верный Ленчик. Затихшая от неожиданности толпа опять начинает волноваться. Опять раздаются отдельные голоса, возбуждая колеблющихся, щелкают затворы винтовок.

— Долой!!! Арестовать Смирнова!! Долой Котова! На Эрфурт! На Эрфурт!!!

— Сложить оружие! — кричу я, вскакивая на трибуну. — Выполнять приказ! — и сверху мне видно, как опускаются в толпе несколько вскинутых было винтовок. Тотчас же широкая каменная изгородь над лугом ощетинивается сотнями стволов винтовок вперемежку с наскоро установленными пулеметами, а с противоположной стороны из-под сени буков, как игрушечный, резво выскакивает танк. Это бойцы сорок четвертого блока. И вот плетутся в лагерь разоруженные и пристыженные «сторонники мятежа».

На следующий день в Бухенвальд вошли регулярные части американской армии, а с ними административные службы и похожие на комаров тучи корреспондентов. Как же эти американцы не похожи на тех, с которыми мы недавно встретились на лесной поляне недалеко от лагеря! Та же нация, но до чего разные люди.

— Проволоку восстановить. На вышках поставить своих часовых. Арестантов разоружить! — гласит первый приказ капитана Петера Балля, командующего частью, расположившейся на горе Эттерсберг.

— Как вы на это смотрите, товарищи? — спрашиваю я своих командиров.

— А черта лысого его батьке не треба? — вскакивает Данила. — Та мы то оружие кровью своей добували, когда они во Франции бургундское та шампанское попивали!

— Поговорить с людьми и через полчаса доложить!

А еще часом позже Николай Кюнг показал мне несколько афиш и листовок, только что снятых со столбов и стен бараков. Еще пахнущие свежей типографской краской, они настойчиво убеждают русских не возвращаться на Родину, «порабощенную большевизмом и коммунистами». Вместо «сурового террора на родине» предлагается райское блаженство в Аргентине, Флориде или Бразилии.

— Ну, как тебе нравится? — спрашивает Иван Иванович.

— Да-а-а… По крайней мере, откровенно. Поэтому оружия не сдам и восстанавливать проволоку не позволю.

— Как же не сдашь, когда все сдали? Мы доказывали, что эти требования американцев незаконны, что мы граждане стран, сражающихся против фашизма, но они упорно настаивают на своем.

— Ну и пусть настаивают. Оружие не сдам. Это решение всего батальона. К захваченным нами вышкам и прорванной проволоке тоже никого не допущу. Там уже мои люди с пулеметами. Если будет надо, дадим бой, а потом посмотрим, какое выражение лица будет у «союзничков».

Американцы не решились скрестить оружие с нами, а мы, воспользовавшись этим, выставили своих часовых у захваченных нами складов с продовольствием, одеждой и гаражей. Как никак, а автомашины с достаточным запасом горючего могут пригодиться.

На совещании актива бывших подпольщиков Бухенвальда выступил подполковник Смирнов:

— Товарищи! Мы победили, но мы еще не свободны. Американское командование не решается вновь опутать нас колючей проволокой только потому, что в наших руках еще сохранилась часть оружия. Нам стало известно, что союзники всеми мерами пытаются саботировать нашу отправку через демаркационную линию. Они ссылаются на недостаток автотранспорта. Это американцы-то! У нас один выход — надеяться только на самих себя. Наши люди сведены в боевые подразделения по принципу нашей армии и живут по уставам нашей армии. Сейчас нам предстоит провести большую работу во всех ближайших к Бухенвальду лагерях военнопленных и гражданских лиц. Там также нужно организовать людей в боевые подразделения и создать штабы под руководством наших людей. Если потребуется — будем пробиваться силой.

Предложение Ивана Ивановича полностью одобряется. Вместо Русского военно-политического подпольного центра избирается Русский комитет. По единодушному желанию начальником «Русского лагеря Бухенвальд» назначается подполковник Смирнов. Начальником штаба назначили меня.