В подполье Бухенвальда

ШТАЙНБРУХ

Ноябрьское хмурое утро. До крошки съеден весь суточный рацион хлеба, выпита мутная бурда-кофе, закончена утренняя поверка и по пролаянному через репродукторы приказу строимся по рабочим бригадам.

Утром опять вызвали восемь человек к третьему щиту из пяти установленных у здания главных ворот — брамы.

Мы уже настолько изучили законы «Большого лагеря», что знаем значение этих продолговатых дощатых щитов, установленных между окнами левого крыла брамы. На каждом только громадная черная цифра полуметровой величины, но каждая из них имеет свое выражение.

Первый и второй щиты… Человека, вызванного через репродукторы к этим номерам, сначала поведут в «шрайбштубу»[14], а потом назначат в одну из рабочих команд. Эти два щита обещают продление жизни на неопределенный срок.

Грозная тройка — это смерть. Если человека через горластые громкоговорители вызывают «ан шильд дрей»[15] — значит, пришло указание о его немедленном уничтожении.

Четверка — этап. Отправка в один из филиалов Бухенвальда, разбросанных по всей территории «третьего райха».

Пятерка — вызов в ревир — госпиталь. Что там ждет бедного хефтлинга — никто не знает.

Но нам известно, что номера заключенных, вызванных к третьему щиту, перестают существовать и только через некоторое время появляются на груди других людей, новичков.

Останки прежних обладателей этих номеров черной копотью развеялись по склонам горы Эттерсберг и кудрявым лесам Тюрингии, вместе с дымом и пламенем вырвавшись из Бухенвальда через широкую трубу крематория.

Сегодня мой номер не вызван. Значит, еще одни сутки отсрочки.

Я не только чувствую, но твердо знаю, что очень скоро должен наступить и мой черед. Слишком много моих грехов им известно. Тут и многочисленные побеги из лагерей военнопленных, тут и авария засекреченного военного цеха на безобидной бумажной фабрике в городе Требсене, тут и организация массового побега из штрафной команды «Риппах» близ города Вайсенфельс, а главное — организация побега из гестаповской тюрьмы в городе Хемнице. Можно представить себе ярость гестаповцев, когда они обнаружили, что в глухой предутренний час группа советских солдат и офицеров спустилась с пятого этажа тюрьмы на одну из главных улиц города, около самого входа в главное управление полицей-президиума. До этого еще не было побегов из Хемницкой тюрьмы. По-видимому, потому, что там еще не бывали советские люди.

В общем, у меня были все основания, встречая очередной день, предполагать, что он будет последним.

А пока? А пока через открытые ворота брамы тянутся колонны рабочих команд по пяти человек в каждом ряду.

Гремит бравурными маршами знаменитый бухенвальдский оркестр. Чем-чем, а оркестром Бухенвальд справедливо может похвалиться. Более сорока человек лучших музыкантов собраны со всех стран Европы. Одетые в нарядную форму венгерских гусар, каждое утро они играют при разводе рабочих команд. Вечером они же играют при их возвращении с работы. Под их музыку строятся десятки тысяч людей на вечернюю поверку, под их музыку выкатываются передвижные виселицы или станки для порки. Под их музыку люди прячут за стиснутыми зубами крик мучительной боли или предсмертный стон.

Много видели эти подтянутые, похожие на игрушечных солдатиков, люди в начищенных до блеска сапогах.

Но они такие же, как и мы, каторжане, только разодетые до мишурного блеска. И на них, и на нас, и на толевые крыши бараков так же давит это серое небо, и кажется, что от этой тяжести что-то сжимается внутри и потому так трудно дышать.

Вот, сняв шапки, через ворота брамы марширует наша колонна — команда штрафных. Под гулкими сводами особенно громко стучат об асфальт деревянные колодки.

На железной решетке распахнутых ворот все еще висит голый человек. Привязанный вниз головой за растянутые в стороны руки и ноги, позавчера он еще подавал признаки жизни, а сейчас неимоверно узловатыми кажутся ступни и пальцы ног, вздернутые выше голов идущих мимо узников. Сквозь восковую прозрачность кожи уже проступает трупная синева.

Рядом, на решетке ворот, висит его полосатая куртка с красным польским знаком и номером, под которым человек доживал последние дни.

Между растянутых в стороны ног — белый прямоугольник плаката на немецком языке: «Этот бандит пытался грубить немецкому солдату».

Мимо идут люди многих национальностей, скорбно опустив головы, как бы отдавая последний долг еще одному очередному мученику. Жгучий стыд теснит грудь, стыд живых людей перед мертвецом за свою беспомощность.

Сразу же за брамой, кроме вооруженного конвоя с хрипящими овчарками, уже ждут старшины и бригадиры рабочих команд капо и форарбайтеры[16]. Большей частью у них зеленые знаки уголовников. Эти профессиональные убийцы с ведома и поощрения своих эсэсовских хозяев до изуверства культивируют свою специальность, изобретая все новые, более оригинальные способы уничтожения.

Идем знакомой уже дорогой мимо здания политабтайлюнга, где совсем недавно стояли мы в роли новичков и с ужасом следили за колонной каторжан, точно такой, как наша.

Вот громадным полукругом высятся мрачные, массивы эсэсовских казарм. До шести тысяч откормленных «сверхчеловеков» скрываются от фронта в гарнизоне охранников Бухенвальда.

Наконец, знаменитый своими ужасами штайнбрух — каменоломня.

В глубокую выемку, к подножью громадной скалы, почти скатываемся под ударами и пинками конвоя и форарбайтеров.

Мне с Иваном посчастливилось, потому что мы оба попали в бригаду по нагрузке вагонеток. Прямо из-под ломов и кирок добывающей команды, голыми руками, обдирая кожу и срывая ногти, мы грузим каменные глыбы в вагонетки. Каждую нагруженную доверху вагонетку тянут несколько заключенных, впрягшись в тяжелые ржавые цепи. Видно, как в страшном напряжении синими канатами вытягиваются на шее вены, от натуги багровеют лица и с первых же шагов люди начинают… петь.

Немцы, русские, французы, поляки поют на немецком языке издевательскую песенку с несложным, наивным мотивом и еще более наивными, нелепыми словами:

Поют не потому, что им хочется петь, а потому, что не петь нельзя, потому что эти команды называются «зингенде пферде», то есть «поющие лошади».

Каждую такую повозку сопровождает или эсэсовец, или форарбайтер из бандитов. Наметанный глаз сразу замечает умолкнувшего певца, и на голову, плечи, лицо несчастного сыплются удары плети или дубинки.

Часто одна из «поющих лошадей» падает с разбитой головой или просто от изнеможения, и его товарищи волокут по земле вместе с вагонеткой за прикрепленный к нему конец цепи и поют. Поют, если даже горло перехватывает злоба, поют потому, что надо жить.

Более 400 метров тянется эта «веселая» дорога с подъемом в пятнадцать градусов, и не случайно острый щебень, покрывающий ее, имеет буровато-ржавый цвет. Каждая пядь этой дороги обильно полита кровью человеческой. Какими счастливцами по сравнению с этими «поющими лошадьми» кажутся знаменитые репинские «Бурлаки».

Но вот конец дороги. Специальная, верхняя, команда арестантов разгружает вагонетку. Эсэсовский солдат деловито отстегивает цепь, за которую прикреплен упавший, не менее деловито стреляет ему в ухо и приказывает отнести труп в штабель таких же трупов около дощатой кладовой для инструмента.

В один из таких дней работавшему рядом со мной чеху неожиданно в голову попала пустая бутылка. Осколки стекла, брызги крови, вскрик боли и испуга и дикий хохот откуда-то сверху. Как будто бы само мрачное небо Тюрингии хохотало над судьбой этого несчастного. Оказывается, расположившаяся на верху скалы компания офицеров устроила грандиозную попойку и сейчас дружным хохотом одобряла меткий удар одного из подгулявших. Чех оказался крепким человеком и не упал от ошеломляющего удара. Он стоял, покачиваясь, сжимая руками разбитую голову. Между пальцами сочилась кровь и по руке стекала в рукав полосатой куртки.

Забыв всякую осторожность, я схватил его за локоть и оттащил под один из уступов возвышающейся над нами вертикальной скалы. Оказавшийся тут же Иван быстро сбросил с одного плеча полосатую куртку и через мгновение подал мне оторванный рукав своей нательной рубахи. Туго затянув голову пострадавшего чеха, я тут же делаю вид, что ничего особенного не произошло и что я пытаюсь выворотить большую каменную глыбу из-под основания скалы. Но если офицеры сверху не видели моего поступка, то его видел один из форарбайтеров.

Вот он подходит ко мне, весело улыбаясь, спокойный, неторопливый, и я неожиданно лечу к подножию скалы от страшного удара в подбородок. В какую-то долю мгновения замечаю рывок Ивана в мою сторону и перехватившую его руку чеха с забинтованной головой. Быстро вскакиваю на ноги и едва успеваю прикрыть руками лицо от свистящих ударов плети. Чувствую, как обжигающие удары, вместе с клочьями одежды срывают на руках и плечах кусочки кожи. Форарбайтер старается, подбадриваемый пьяным хохотом сверху.

Не знаю, чем бы это для меня кончилось, если бы со стороны постовой цепи не раздался сухой треск выстрела. Удары прекратились, и, отняв от лица руки, я вижу, как один из заключенных, с кругом флюгпункта на одежде, бежит, припадая на одну ногу, стараясь укрыться в общей толпе. По-видимому, неосторожно отошел в сторону. Форарбайтер бросает меня и бежит наперерез раненому. С верха скалы хлопает второй выстрел, на этот раз пистолетный, и хромающий человек падает, уткнувшись лицом в щебень. Его руки вытянуты вперед, одна нога подогнута, как будто и мертвый он стремится затеряться в общей толпе заключенных.

Форарбайтер жестами пытается показать свое восхищение меткостью выстрела находящимся на верху скалы, потом распоряжается бросить труп на одну из повозок с камнем и, забыв обо мне, отправляется на поиски следующей жертвы.

Только тут замечаю, что я со всех сторон окружен тесной толпой чехов, французов, русских, делающих вид, что они усиленно работают. Понимаю, что они стараются прикрыть меня от глаз форарбайтера, и в груди что-то сжимается, к горлу подкатывает какой-то теплый клубок, и на глаза просятся слезы. Хорошие слезы благодарности.

По заведенному обычаю по окончании работы каждый из работающих в нижних командах должен взять на плечи по большому камню и попутно отнести его наверх. Это страшный момент, потому что к концу рабочего дня совсем не остается сил, а взять камень поменьше — значит рисковать получить добавочный.

Взваливая на плечи камень, не замечаю, как сзади подходит форарбайтер и, опять улыбаясь, показывает носком сапога на другой камень, еще больше того, который я уже взял.

— Нох дизе, — говорит он, то есть: «еще этот», и чтобы я его правильно понял, поднимает этот камень и сам кладет мне на другое плечо. «Ну, конец!» — мелькает у меня в голове. Чувствую, что не смогу донести такой груз, а бросить камень по дороге или уронить — значит проститься с жизнью.

Сгибаясь и покачиваясь под тяжестью двух камней, иду в толпе таких же рабов, как и я. Уже через несколько шагов чувствую, что в глазах начинает темнеть, кровь стучит в висках, сердце не умещается в грудной клетке. Проклятые камни с каждым шагом становятся все тяжелее, и кажется, нет конца этой дороге смерти.

«Дойти. Во что бы то ни стало дойти», — сверлит мысль, и тут же сознание подсказывает: «Не дойду». Онемевшие пальцы левой руки, поддерживающей этот камень, начинают слабеть, нестерпимо больно ключице, которая вот-вот треснет под острым ребром этого груза.

Мельком вижу сбоку напряженное лицо Ивана. Он понимает, что я вот-вот упаду, упаду, чтобы никогда не подняться, и в его глазах, как в зеркале, вижу отражение своего страдания. Его губы чуть слышно шепчут: «Иди! Иди!» — и я иду из последних сил, иду, напрягая всю волю, уже не видя ни окружающего, ни дороги.

— А ну, подожди, — слышу сзади незнакомый голос и сквозь пелену какого-то тумана вижу кисть неестественно громадной руки, снимающей с моего плеча проклятый камень.

Вцепившись двумя руками в оставшийся на правом плече камень, чувствую громадное облегчение. Возвращается ясное сознание, и я уже вижу знакомый бугорок на дороге, половину рокового подъема.

Скосив глаза и чуть повернув голову, вижу молодое, почти детское лицо и атлетическую фигуру. Парень очень свободно, без всякого напряжения несет свой и мой камень.

— Иди, не оглядывайся, доходяга. Этот гад ушел в хвост колонны. Не заметит, — тихо говорит он, озорно, по-мальчишески улыбаясь.

Наконец дошли. Бросаю свой камень куда положено и стою, качаясь, всеми силами стараясь не упасть. Обидно было бы упасть сейчас, когда все же дошел. Чувствую, что Иван крепко берет меня под руку, кто-то подает кружку с водой. Оказывается, это чех с повязкой на голове.

— Як се маш, русский?[17] — спрашивает он. И очень участливо заглядывает мне в лицо.

— Спасибо! Наверно, погиб бы, если бы не помогли. А как у тебя голова?

— Болит, — отвечает с ударением на «о» и прикладывает руку к окровавленной повязке.

Пока подтягивается хвост колонны, есть возможность немного перевести дыхание.

Чеха зовут его товарищи. Он торопливо жмет мне руку и спрашивает, где я живу.

— В Рязани, — почему-то отвечаю я.

Он недоуменно хлопает глазами, и я ему разъясняю.

— Есть такой очень хороший город недалеко от Москвы.

Он через силу улыбается.

— Нет, здесь, в Бухенвальде?

— На сорок первом. Флигель «А».

— Я Франц Ухса, — говорит он, тыча пальцем в грудь, — вечером приду, — и уходит, морщась не то от боли, не то от улыбки.

— Так ты из Рязани? — спрашивает меня стоящий рядом невысокий человек в больших роговых очках. — Значит, земляки? Я из Ижевского. Слыхал, наверно?

— Очень жаль, — отвечаю я.

— Почему жаль?

— Место неподходящее для встречи. Особенно с земляком.

— Это ты прав, — улыбается он, — а впрочем, земляк везде нужен. Здесь особенно. Вот если бы не ребенок, то лежал бы ты сейчас вон в той компании, — и показывает на штабель трупов около инструменталки.

— Какой ребенок? — не понимаю я.

— Да Ванюшка Удодов. Который у тебя камень взял по дороге.

— Почему ребенок?

— Потому что ему на днях шестнадцать лет исполнилось. Силища неимоверная. Если не погибнет — чемпионом будет.

— Где чемпионом?

— У нас, конечно. В Советском Союзе, — убежденно говорит он.

— Слушай. Ты где живешь? — спрашиваю я.

— А что?

— Хотелось бы поговорить.

— На тридцатом. Флигель «А». Приходи. Спросишь Сергея Котова.

— Обязательно приду. Я на сорок первом и тоже флигель «А». Логунов, Валентин.

— Я знаю.

Удивиться я не успел, потому что с обычным криком, пинками и ударами началось построение колонны. Не успел даже поблагодарить Ивана Удодова, затерявшегося где-то в толпе. И только когда колонна поворачивала от казарм гарнизона в сторону лагеря, далеко впереди я различил мощную фигуру этого мальчика-богатыря, спасшего мне жизнь.

В хвосте колонны две команды «поющих лошадей» тащили громадную повозку, доверху нагруженную трупами.