В понедельник рабби сбежал

Глава XX

Жизнь Смоллов вошла в определенное русло, и через несколько недель им уже казалось, будто они давным-давно живут в Иерусалиме. Несмотря на неважный иврит, Мириам адаптировалась, пожалуй, лучше всех, благодаря плотному распорядку дня. Отведя Джонатана в школу, она шла в больницу «Хадасса», где пять раз в неделю по утрам работала волонтером. Возвращалась она около часу дня и успевала сделать покупки до того, как магазины закрывались на обед. Решив заранее, что надо купить, она спрашивала мужа, как это звучит на иврите, или искала незнакомые слова в словаре. Иногда она репетировала перед рабби фразы, которые ей могли бы понадобиться: «Сколько стоит килограмм того-то?», «У вас есть покрупнее?», «Доставьте это, пожалуйста, на Виктори-стрит, 5. Если меня не будет дома, можно оставить на крыльце. Молоко и масло я возьму с собой».

После обеда, пока вернувшийся из школы Джонатан играл с Шаули, она шла в ульпан — на ускоренные курсы иврита. Вечером, после ужина, готовила домашние задания на следующий день. Иногда они с Дэвидом гуляли по вечерам, а иногда приглашали приходящую няню, чтобы сходить в кино или провести вечер с друзьями, которых успели завести.

Джонатан был счастлив — рядом было полно ровесников, совсем не так, как в Барнардс-Кроссинге. Он схватывал язык быстрее, чем мать со всеми ее уроками и домашними заданиями. Через несколько дней он начал называть ее имале, а отца абеле — уменьшительными от има и аба. С родителями он говорил на английском, даже когда знал, как это сказать на иврите, но в его речи появлялось все больше ивритских слов. Мелкие ходовые фразы «Я хочу стакан молока» или «Я хочу поиграть на улице» он чаще всего произносил полностью на иврите.

Выбор школы оказался очень удачным. Поскольку практически все женщины работали, в округе было три или четыре детских учреждения, но в то, которое выбрала Гитель, ходили несколько детей, говорящих по-английски, — их родители или приехали на длительное время из США или других англоязычных стран, или были новыми репатриантами. Так что переход на иврит оказался для него еще легче. Сначала он играл только с детьми, говорящими по-английски, но по мере освоения иврита у него стали появляться и другие друзья. Но самым постоянным товарищем по играм и лучшим другом был Шаули, мальчик из верхней квартиры.

Хотя у рабби не было четкого распорядка, время для него не тянулось медленно. В каком-то смысле все годы жизни в Барнардс-Кроссинге он тоже сам распоряжался своим временем. Он посещал заседания, решал вопросы в комитетах, давал советы, но все эти дела шли не по расписанию. У него не было определенных часов приема и жесткого режима работы. Поэтому здесь его день не слишком отличался от дней в Барнардс-Кроссинге. Утром он шел в одну из ближних синагог на утреннюю службу, бывало, общался с кем-нибудь из прихожан или даже завтракал с ними в ближайшем кафе. Он знакомился с городом, много читал, причем большое количество книжных магазинов и широкий выбор книг были постоянным источником приятного удивления. И конечно, он работал над своей статьей об Ибн Эзре.

И рабби, и Мириам завели друзей — она в больнице и в ульпане, а он в синагоге. Иногда по вечерам они принимали их у себя или ходили в гости к ним, проводя время, как принято здесь, за чаем, кофе, печеньем и разговорами. Однажды рабби справился с опасениями по поводу движения на дорогах и арендовал машину; они совершили путешествие по Галилее и провели несколько дней в кибуце. На какой-то вечеринке они встретили одного хавера, товарища, который приехал в город по своим кибуцным делам. Его звали Ицикал. Они так и не узнали его фамилию.

— Приезжайте к нам на несколько дней, и вы увидите, как живет настоящий Израиль. Мой ближайший сосед уезжает в отпуск, и вы можете пожить в его доме.

— Но кого мне спросить, когда я приеду?

— Спросите Ицикала — они поймут.

Его сыну, ровеснику Джонатана, разрешили остаться с родителями вместо детского дома, где дети такого же возраста жили вместе, — чтобы Джонатану было с кем играть. Он пришел с отцом на следующий день в пятницу, чтобы отвести Смоллов на завтрак в общественную столовую. Когда они вошли, рабби читал утренние молитвы. Малыш наблюдал за ним широко открытыми от удивления глазами.

— Что он делает, папа?

— Ш-ш, он молится.

— А что это на нем надето, платок и эти ремешки?

— Это талес и тфилин. Помнишь, в твоей книге о войне есть фотография солдат у Стены в такой же одежде?

— Зачем они их надевают?

— Они думают, что это помогает в молитвах.

— Но почему они молятся?

Рабби закончил. Он улыбнулся мальчику.

— Потому что мы благодарны и хотим выразить благодарность.

Ицикал тоже улыбнулся.

— У нас нерелигиозный кибуц. Может быть, даже антирелигиозный.

— Вы не соблюдаете никакие праздники и шабат?

— Мы не соблюдаем религиозные праздники, а остальные отмечаем по-своему.

— Но из наших праздников чисто религиозный, пожалуй, только День искупления.

— Значит, его мы не соблюдаем.

— Изо всех сил стараетесь не соблюдать, или просто не придаете им значения — как именно?

Ицикал пожал плечами.

— По-разному. Многие просто не придают значения, но кое-кто из очень просвещенных склонен к доктринерству, про них можно сказать, что они изо всех сил стараются не соблюдать их.

Однако вечерняя трапеза, шабатний ужин, была праздничной. Все члены кибуца нарядились, женщины надели платья вместо джинсов, а мужчины белые рубашки с открытым воротом. Еда была традиционной — фаршированная рыба и курица, на столе были даже свечи и вино.

Смоллы сидели за одним столом с Ицикалом и его семьей, и рабби оглядел большую комнату. В одном углу он увидел за столом несколько пар, где все мужчины были в кипах.

Он кивнул в их сторону.

— Кто это? Они члены кибуца?

— Да, они члены кибуца. Они религиозные. Никто не возражает; у нас даже есть для них отдельная кухня. Они вступили в кибуц несколько лет назад. Мы были рады этому. То время было немного опасным. Вам было бы удобнее ужинать вместе с ними?

— Нет, все в порядке, но вы не возражаете, если я надену кипу? Для меня это в первую очередь вопрос привычки. И это избавит Джонатана от вопросов.

— Пожалуйста.

— И не будете возражать, если я произнесу благословение на вино и на хлеб?

— Вперед, рабби. Я понимаю. Конечно, сам я в это не верю…

— Это выражение благодарности за пищу, данную нам. — Он улыбнулся. — Способность выражать благодарность составляет одно из отличий человека от низших животных, и иногда не вредно проявить это отличие.

Ицикал покачал головой.

— Я вижу, вы немного знаете о животных, рабби. Поверьте мне, они тоже могут выражать благодарность.

Рабби подумал, потом кивнул и улыбнулся.

— Что ж, время от времени хорошо показать и сходство с низшими животными.

Ицикал засмеялся.

— Вы молодец, рабби. Я вижу, что вы в любом случае найдете причину, чтобы произнести благословение. Продолжайте. Я даже постою, пока вы это говорите.

Когда через несколько дней они отправились в долгий обратный путь в Иерусалим, Мириам спросила:

— Ты думаешь, тебе понравилось бы жить в кибуце, Дэвид?

— Пожалуй, да. Если бы нам пришлось остаться здесь, я бы всерьез об этом подумал. Вступление в кибуц раньше было своего рода героизмом, думаю, что в некоторых частях страны это и сейчас так. Но с чисто экономической точки зрения жизнь в большинстве из них, похоже, удобнее всего.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты знаешь, вещи здесь недешевы.

— Продовольствие — по крайней мере, некоторые продукты, дешевле, чем в Штатах.

— Да, но все остальное в основном дороже — жилье, одежда, машины, электроприборы. Похоже, что у большинства людей они есть, хотя при их заработках это выглядит невозможным. — Он покачал головой. — Как люди живут на их жалованье — большое чудо Израиля! Я задаю вопросы, но пока не получил убедительного объяснения. Насколько я смог выяснить, ты берешь в долг, чтобы купить нужную вещь, например, квартиру, и если потом не выплачиваешь вовремя взносы, тебя почти невозможно выселить. Так что пропущенные платежи прибавляются к твоему долгу, а ты просто выжидаешь, пока валюта не обесценится, или правительство не примет какой-нибудь закон о помощи. А в кибуце тебе не надо беспокоиться о таких вещах. Там позаботятся обо всем, обо всех расходах. И жизнь выглядит неплохо. Да, если бы мы решили поселиться здесь, я бы хорошенько об этом подумал.

— Религиозный кибуц, конечно, — отметила Мириам.

— Не вполне уверен. Нет, пожалуй, я не вполне уверен, что нерелигиозные кибуцы действительно совсем не религиозные. Понимаешь, возможно, так и следует праздновать шабат, который мы только что провели. И вполне возможно, что в библейские времена многие праздники праздновали так, как в этом нерелигиозном кибуце. Некоторые из них, такие, как Шавуот[46] и Суккот[47] непосредственно связаны с природой. Люди, живущие близко к земле, как кибуцники, празднуют их, наверное, так же, как евреи библейских времен, по тому же поводу — потому что это естественно.

Орошаемые поля кибуца остались позади, и они ехали теперь через пустыню, по выжженной, сухой, каменистой и бесплодной земле, где только редкие заросли низких, пыльных кустарников отмечали линию вади[48]. Яркое солнце отражалось ослепительными желтыми бликами от намертво спекшейся земли. Гнетущая безжизненная атмосфера заставила его замолчать. Пытаясь избавиться от нее, он снова заговорил.

— Я раввин, профессионально религиозный человек. Я молюсь в положенное время и определенным образом. Отчасти это вопрос привычки, как чистить зубы. И отчасти я делал это сознательно, потому что считал важным для сохранения религии и народа, как англичанин, который переодевается к обеду в джунглях. Но здесь все не так. Здесь ты не должен строго следовать ритуалу, потому что не должен считать это своей обязанностью. Я думаю, что тот же англичанин далеко не всегда переодевается к обеду, когда возвращается в Лондон. Может быть, все, что мы добавили за много лет, — молитвы, особые ритуалы — было сделано именно поэтому, необходимы по этой самой причине. Но теперь, пожалуй, причина исчезла, и они утратили свою необходимость.

— Это забавно, — мягко сказала Мириам.

— Что забавно? — он глянул на нее краем глаза.

— То, что тебе пришлось приехать в Святую Землю и обнаружить, что все святые вещи на самом деле не святые.

— Я понимаю, что ты хочешь сказать. — Он улыбнулся. — Но это похоже на то, как мой друг Билли Эббот не чувствует себя евреем, потому что живет среди евреев. Может быть, святые вещи неуместны в Святой Земле. Я не думаю, что чувствовал бы себя очень уютно, если бы эта земля была святой в строгом смысле слова. Ты помнишь, как тебя потрясло, когда ты впервые читала израильскую газету и увидела сообщения о кражах, ворах и проститутках. Как это — воровство и проституция в Святой Земле!

— Дело было не столько в этом, сколько в том, что проститутку звали Рахель[49], а вора Барух[49].

— И все же, если бы здесь не было проститутки по имени Рахель и вора по имени Барух, это было бы не нормальное, созданное на этой земле государство, а скорее музей вроде колониального Уильямсбурга[50], где людям платят за то, что они разгуливают в костюмах времен колоний. Туда хорошо зайти ненадолго, как в любой музей, но ты не могла бы жить там. А тут прямо наоборот. Я не думаю, что хотел бы приехать сюда с кратким визитом, но думаю, что мне понравилось бы жить здесь.

— Так ты действительно всерьез об этом думаешь?

— Да, всерьез.

— А раввинат? — тихо спросила она. — Ты думаешь о том, чтобы выйти из него?

Он ответил не сразу, и некоторое время они ехали в тишине.

— Я не боюсь признать вероятность того, что мог совершить ошибку.