Голос был таким громким, что рабби отвел трубку чуть подальше от уха.
— Рабби? Шалом. Держу пари, вы никогда не угадаете, кто говорит. Так это — В.С. Маркевич, вот это кто.
Мысленным взором рабби видел своего собеседника, радостно сияющего от того, что смог преподнести кому-то приятный сюрприз. В.С. Маркевич всегда преподносил приятные сюрпризы своим друзьям и знакомым. Дома, в Барнардс-Кроссинге, он мог заглянуть к кому-нибудь вечером, не потрудившись позвонить заранее, и даже обнаружив, что хозяева собираются уходить, никогда не смущался и разговаривал, повысив голос, чтобы хозяйка дома, накладывающая в спальне макияж, не пропустила что-нибудь из того, что он говорил ее мужу, который из вежливости вынужден был остаться в комнате и криво завязывать галстук без помощи зеркала. Он всегда был уверен, что его рады видеть.
Он обычно говорил о себе в третьем лице, редко используя местоимение и предпочитая при любой возможности повторить напыщенное имя. Он не был членом совета директоров храма, но без малейших колебаний высказывал свое мнение на общих собраниях и встречах Братства евреев. Он поднимался (круглая лысая голова блестит, рот растянут в постоянной улыбке) и произносил: «Господин председатель, В.С. Маркевич хотел бы прокомментировать поступившее предложение». Получив слово, он засыпал слушателей фразами «В.С. Маркевич чувствует, что…» и «По скромному мнению В.С. Маркевича…»
— Когда вы приехали, мистер Маркевич?
— Только что.
В голосе слышалось удивление, словно означавшее, что для В.С. Маркевича немыслимо приехать по любому делу в Израиль и не позвонить в первую очередь своему рабби.
— Вы приехали один, мистер Маркевич? Или вместе с миссис Маркевич? Вы путешествуете?
— Со мной только Кац, мой партнер. Мы здесь по делу, рабби. У нас куча намеченных встреч, одна наверняка с министром развития промышленности, затем мы присоединимся к группе, которая встречается с премьер-министром, но это позже, через неделю. Для вас в этом, наверно, нет ничего особенного. Полагаю, вы за это время уже познакомились со всеми важными шишками…
— Боюсь, что нет.
— Что ж, может, я сумею представить им вас — когда сам познакомлюсь. А сейчас вот чего бы я хотел. Мы взяли такси, они как раз грузят наши вещи, и через пару минут мы отправляемся в Иерусалим. Мы остановимся в «Кинг Дэвид» на сегодня и завтра. Потом едем в Хайфу. Как насчет того, чтобы мы встретились, и вы, может быть, показали бы нам город, достопримечательности и все такое?
— Гид из меня, вообще-то, не ахти какой, но я буду рад видеть вас и мистера Каца и показать вам, что смогу.
— Уже договорились, рабби.
На следующее утро они встретились в вестибюле гостиницы. Маркевич и Кац только что позавтракали в кафетерии, но решили, что не прочь выпить еще по чашке кофе, и они сидели за столиком втроем, потягивая кофе и беседуя о Барнардс-Кроссинге.
Маркевич в шутку называл Джо Каца своим немым партнером — «поскольку вечно говорю я один». Маркевич был крупным и экспансивным, с широкой улыбкой, которая словно делила надвое его похожую на дыню голову, а Кац — маленький, озабоченный, с грустными глазами и застенчивой улыбкой. Когда Маркевич говорил, Кац сидел молча, одобрительно кивал на остроты партнера и порой вздрагивал, если ему казалось, что тот допускает бестактность.
Не то чтобы Маркевич говорил слишком громко: он просто никогда не понижал голос. Где бы он ни находился, он говорил обычным тоном. В вестибюле он говорил так, словно обращался ко всем вместе. Так что все слышали, что Мазуры развелись, сына Джосаи Гольдфарба арестовали за наркотики, Хирши продали свой магазин скобяных товаров в Линне и переехали во Флориду. Мальчик Макса Кауфмана, Эл, занял первое место на школьной научной олимпиаде. На Элм-стрит, как раз перед храмом, поставили новый светофор, и переход стал более безопасным для детей, идущих в религиозную школу. Ленни Эпштейн обещал тысячу долларов школьному фонду.
Наконец, рабби удалось спросить:
— А как дела у рабби Дойча?
— Ах, рабби, — просиял В.С., — мы попали в десятку. Когда я услышал, что вы берете отпуск, я думал, вы подсунете вместо себя какого-нибудь мальчишку из семинарии. А если не мальчишку, то какого-нибудь шлюмиэля[53], который сам не может получить приличную работу. Но с рабби Дойчем вы сделали хороший выбор. И ребицин тоже. Она первоклассная леди.
— Я не выбирал его, его выбрал комитет. Я с ним никогда не встречался ранее.
— Ах, так? Я думал, это вы его выбрали. Если вы помните, я был на приеме. И когда я увидел, как вы с Дойчами стоите и дружески беседуете, я предположил… ну, так или иначе, он хороший человек. Я хочу сказать, когда он поднимается на кафедру, — он выпрямился на стуле и оглядел комнату, имитируя рабби Дойча на кафедре, — и произносит проповедь этим своим голосом, иногда прямо мурашки бегут по спине. Конечно, я не очень много общался с ним, но слышал, что говорят люди: он произвел на них впечатление, я имею в виду, даже на местных христиан. Вы знаете, что они попросили его работать в библиотечном комитете? А это для постороннего… И насчет ребицин, вы знали, что ее брат — Дэн Стедман, я имею в виду телекомментатора? Они сразу пришлись у нас ко двору и хорошо вписались.
— Это хорошо. Значит, он доволен Барнардс-Кроссингом?
— Именно этот вопрос В.С. Маркевич задал рабби Дойчу не далее как в прошлую пятницу, в Онег Шабат[54]. Мы пили чай, и тут В.С. Маркевич подходит прямо к рабби и говорит, — его голос стал деловитым: — «Рабби Дойч, вы нам нравитесь, и мы все думаем, что вы отлично работаете, но нравится ли вам здесь?» Многие говорят, что В.С. Маркевич всегда много болтает, но он считает: не спросишь — не узнаешь.
— И что же он ответил?
— Ну, а теперь вы будьте судьей, вы скажите мне, нравится ли ему в Барнардс-Кроссинге. Он отвечает этаким светским тоном, как он умеет: «Это красивый, приятный город, мистер Маркевич, а для меня, ко всему прочему, у него есть дополнительное преимущество — всего полчаса езды до больших библиотек Бостона и Кембриджа». Понимаете, он большой ученый. Так что вы думаете? Нравится ему или не нравится?
Рабби улыбнулся.
— Я вас понял, мистер Маркевич.
Маркевич внезапно перешел на хриплый шепот, ни на децибел не ниже нормального голоса.
— Поговаривают даже, что конгрегация теперь, возможно, достаточно велика, чтобы иметь двух рабби, и что, возможно, рабби Дойч захотел бы остаться. Что вы думаете об этом? — Он откинулся на спинку стула и лукаво посмотрел на рабби.
— Я предвижу некоторые сложности…
— Именно так сказал Маркевич, когда впервые услышал об этом. Правда, Кац? — Он опять наклонился вперед и продолжал конфиденциально. — Рабби Дойч — старше и опытнее, так что он не может быть помощником у рабби Смолла. С другой стороны, рабби Смолл получил эту работу первым, и ему вряд ли понравится идея уступить место и играть вторую скрипку при рабби Дойче, независимо от его возраста или опыта.
Кац вздрогнул.
— Пожалуйста, Маркевич.
Маркевич удивленно обернулся.
— В чем дело, Кац? — и снова повернулся к рабби. — Вот я и говорю, почему это не могут быть два рабби-партнера, с одинаковым статусом, тем более, похоже, скоро нам придется проводить две службы, одну наверху и одну внизу, в малом зале? Я представляю это так: поскольку все наши праздники длятся два дня, службу наверху, которая, несомненно, важнее, они могут проводить по очереди, бросая жребий. Что скажете, рабби?
Рабби Смолл поджал губы.
— Интересное предположение.
Маркевич толкнул партнера локтем.
— Видишь, Кац, не спросишь — не узнаешь. Рабби Смолл заинтересовался. Обдумайте это, рабби. А теперь, как насчет того, чтобы посмотреть город?
— Думаю, в первую очередь вы хотели бы увидеть Стену?
— Да, мы хотели бы увидеть Стену. У нас есть особая причина. — Он улыбнулся и подмигнул партнеру.
Они взяли такси, и всю короткую поездку сидевший в середине Маркевич вертел головой по сторонам, чтобы ничего не пропустить.
— Посмотри на это, Кац, там… уже проехали. Это было — что это было, рабби?.. Ого, посмотрите на этого старого еврея с пейсами… Ба, а вон там — араб! Я хочу сказать, если у них на голове намотано пестрое шматье, значит это арабы. Правильно?.. Эй, это, должно быть, какая-то церковь…
И так продолжалось, пока они не вышли из машины у Яффских ворот, — он задавал вопросы, не дожидаясь ответов, показывал на все, что казалось ему необычным, — на людей, здания, вывески.
— Я решил пойти этой дорогой, чтобы дать вам возможность увидеть Старый Город, — объяснил рабби.
Они пересекли площадь за воротами и подошли к улице, похожей на туннель.
Кац отступил назад.
— Вы хотите сказать, что мы пойдем туда? Это безопасно?
— Конечно, Кац. Посмотри на этих двух бородатых старикашек. Если они идут, думаю, для нас это тоже безопасно.
Они вошли. Маркевич комментировал, в его словах слышалось не столько удивление, сколько недоверие.
— Представляешь, Кац, это — улица… Для них это обычная улица… Представляешь… Посмотри на этих женщин в покрывалах. Чего они боятся?.. Как люди могут так жить?.. Смотри, обувная лавка. Лучше не останавливаться, Кац, а то тебе, возможно, придется купить… это барахло… кто такое покупает?.. Как они умудряются зарабатывать на жизнь… Смотри, вон парень продает халву… Когда ты последний раз ел халву, Кац? А это, наверное, они называют мясной лавкой… Смотрите, ничего не накрыто… Думаю, они никогда не слышали о санитарии…
Наконец они подошли к Стене. Оглядев площадь перед ней, Маркевич сказал:
— Вот это уже что-то. Вы, наверное, приходите сюда почти каждый день, а, рабби?
— Я был здесь несколько раз.
— Ну и дела, я думал, вы приходите каждый день, я имею в виду, молиться.
— Нет, мистер Маркевич, я не вижу в этом необходимости. Молитвы не становятся сильнее из-за того, что прочитаны у Стены.
— Мы можем идти прямо к ней? — спросил Кац. — Или надо купить билет, сделать пожертвование — вон парень за стойкой…
— Он просто раздает бумажные кипы тем, у кого нет головных уборов. Нет, вы можете идти прямо к Стене. Здесь нет никакой платы.
— Представляешь, Кац, никакой платы. И даже пожертвований. Послушайте, рабби, — Маркевич впервые понизил голос, — не могли бы вы помолиться за нас? Мы имели в виду какую-нибудь особую молитву, чтобы вы попросили об успехе нашего предприятия…
— Особенно о финансировании, — сказал Кац.
— Правильно, особенно о финансировании, но я думал о нашей затее в целом.
Рабби покачал головой.
— У нас каждый молится за себя, мистер Маркевич. У евреев нет посредника между человеком и Богом. Вы можете стать поближе к Стене, если вам кажется, что это будет эффективнее, и высказать все, что у вас на душе.
— Но понимаете, я не знаю ничего на иврите, разве что пару молитв, вроде благословения на хлеб или вино…
— Я уверен, Бог поймет, если вы будете говорить по-английски и даже если просто подумаете об этом.
— Вы думаете, Он не будет против, если это касается бизнеса? В конце концов, это для блага страны.
Рабби улыбнулся.
— Люди просят о чем угодно. Некоторые даже пишут маленькие записки и засовывают их между камнями. Видите?
— Да. — Маркевич оглянулся и, увидев, что на него никто не смотрит, вытянул несколько скатанных бумажек. Он развернул одну и, поскольку она была на иврите, передал рабби. — Что тут написано?
Рабби прочел: «У меня шесть дочерей, и моя жена беременна седьмым ребенком. Всемилостивый, пусть это будет мальчик, чтобы он мог прочитать кадиш по мне и моей жене, когда мы умрем».
Маркевич развернул другую, рабби прочел и перевел: «Моя жена больна. Она в тягость и себе, и мне. Или забери ее к себе, милосердный Г-дь, или дай ее выздороветь».
Маркевич покачал головой и сочувственно поцокал языком. Ему надо было оправдать свое вторжение в чужие беды.
— Не то, что Маркевич сует нос в чужие дела, рабби. Он просто хочет получить общее представление. — Он развернул третью. — О, эта на английском. Это что-то похожее, — и он прочитал вслух: — «Телефоны Америки — 52, IBM — 354, Крайслер — 48, Дженерал Моторс — 81. Я прошу не о богатстве, только о достаточной прибавке, Господи, чтобы я спасся от банкротства».
Он тщательно свернул бумажки и вложил в щель.
— Стоит попытаться, Кац. Дай мне карандаш и листок бумаги.
Рабби ждал, пока они написали свою просьбу и затолкали в трещину между двумя камнями. Они стояли перед Стеной, бормоча какие-то известные им обрывки на иврите. Даже на некотором расстоянии он слышал голос В.С. Маркевича, произносившего благословение на вино, благословение на хлеб и потом, после паузы, четыре вопроса, которые задает самый младший ребенок во время пасхального Седера. Затем пару минут Маркевич стоял молча, крепко закрыв глаза и сосредоточенно наморщив лоб. Наконец, он произнес:
— Об этом В.С. Маркевич просит, Господи, — и сделал шаг назад.
Люди продолжали прибывать, и, повернувшись, чтобы уходить, они увидели группу американцев, преуспевающих людей среднего возраста, как и они сами. Один, в черной шляпе и более скромной одежде, скорее всего был раввином, сопровождавшим их в поездке.
— Просто разойдитесь и станьте вдоль Стены, — распоряжался он. — Не бойтесь. Не робейте. У вас столько же прав находиться здесь, как у любого другого. Все откройте шестьдесят первую страницу…
Маркевич многозначительно посмотрел на Каца и кивнул в сторону молящихся американцев.
Они оставили Стену и взяли такси до площади Циона, прошлись по улицам Бен-Иегуды и Яффо, деловому району нового города. Узкие улицы и маленькие скромные магазины явно разочаровали их.
— Да уж, это вам не Пятая авеню, а, Кац? — сказал Маркевич.
— Не Пятая авеню, и даже не Бойлстон-стрит или Вашингтон-стрит, но посмотри, какой небольшой капитал нужен, чтобы открыть здесь дело.
Рабби решил, что они устали, и завел их в ближайшее кафе. Они заказали кофе и разглядывали посетителей за соседними столиками. Некоторые из них читали газеты и журналы.
— Они приходят сюда, чтобы читать? — спросил Кац.
— Они приходят повидаться с друзьями, почитать, поговорить, скрасить однообразие дня за чашкой кофе, — объяснил рабби.
— Думаю, здесь никогда не слышали про оборот посетителей, — сказал Маркевич, отставив чашку. — Куда теперь, рабби?
Рабби кивнул официантке. Она подошла.
— Что-нибудь еще, господа? Тогда три кофе — три лиры.
— Сейчас, пожалуй, можно пойти посмотреть университет, — сказал рабби, доставая кошелек.
Маркевич попытался остановить его.
— Нет, рабби, когда В.С. Маркевич ест, В.С. Маркевич платит. Сколько это?
— Нет, мистер Маркевич, — сказал рабби, и дал несколько монет официантке. — Вы — гости, а я — местный житель.
В университете партнеры расцвели. Это уже было на что-то похоже. Они были явно разочарованы тем, что видели до сих пор. Старый Город был необычен, что и говорить, и люди живописны, но это выглядело интересно в кино и на открытках, а вблизи необычность и живописность были грязными, потрепанными и вонючими. Западная Стена — ну так что, стена и стена. Они не ощутили предвкушаемого волшебства. И площадь Циона тоже была старой и убогой, не такой, конечно, как Старый Город, но и не тем, к чему их подготовили слайды и фильмы, виденные на собраниях по сбору денег. Но новые, современные здания университета, его широкие площади были именно такими, каким, по их представлениям, должен был быть весь город и даже вся страна. Много лет они покупали израильские облигации и делали пожертвования. Теперь, наконец, они смогли увидеть, что их деньги использованы на дело. Они прогуливались, глубоко вдыхая чистый, свежий воздух, как бы исходивший от новых зданий. Они останавливались и добросовестно читали надписи на всех попадавшихся им бронзовых мемориальных досках.
— Пожертвовано семьей Исааксон, Монреаль… Попечением Артура Бомштейна, Поукипси… Построено в память о Сэди Аптейкер… Комната Гарри Г. Альтшулера… Библиотека промышленного дизайна памяти Морриса Д. Маркуса…
Они читали вслух и комментировали.
— Тебе не кажется, что это может быть Маркус из «Иннерсоул Маркусес»?
— Посмотри, Кац. Монтгомери Леви из Родезии. Представляешь, из Родезии.
— Там тоже есть евреи. Вот из Дублина, Ирландия…
Потягивая виски у себя в номере, партнеры обсуждали день.
— Честно говоря, Кац, наш рабби немного разочаровал меня. Я имею в виду, что он — рабби, можно бы ожидать, что он молится каждый раз, приходя к Стене. А он сам признался, что был там всего несколько раз. Как-то это неправильно, если он раввин и живет в Иерусалиме. И почему он отказался помолиться за нас? Это его работа, так ведь? Как по мне, похоже, что он устал от нее.
— Он в отпуске. Работа рабби ничем не отличается от любой другой. Когда человек уходит в отпуск, он хочет отдохнуть от нее.
В.С. бросил на него взгляд.
— Ты уверен, что это отпуск?
— А что же еще?
Маркевич понизил голос до хриплого шепота, который мог отчетливо услышать через закрытую дверь любой, кто случайно проходил по коридору.
— Может, он и не собирается возвращаться, может, намерен остаться здесь. Именно поэтому он не хотел читать молитву за нас. Словно мы уже не его конгрегация. Ты помнишь, как в кафе он настаивал, что заплатит сам. С каких это пор рабби так раскошеливаются? Помнишь, как он сказал, что мы — гости, а он — местный житель? Ты помнишь?
Кац наклонил голову в знак согласия.
— Ты попал в точку.
Маркевич допил свой бокал и просто сиял, в восхищении от собственной проницательности.
— Запомни мои слова, Кац, он не вернется. Я скажу тебе еще кое-что: если он не вернется, а рабби Дойч останется, В.С. Маркевич не будет страдать от бессоницы.
— Ну и как? — спросила Мириам.
Рабби ответил не сразу. Он нахмурил брови, словно подбирая слова для ответа.
— Понимаешь, это забавно, — сказал он наконец, — стоит прожить здесь какое-то время — не обязательно долго, — и начинаешь чувствовать себя жителем страны, по крайней мере, по отношению к туристам. Тебе неловко за них, тебя возмущает их неспособность понять хоть что-то из того, что они видят, обижает их снисходительность, сравнения с Америкой — неважно, произнесли они их или нет; тебя возмущает, что из-за сделанных пожертвований они считают эту страну своей собственностью…
— Ты действительно говоришь, как местный житель.
— Думаю, да. Возможно, я начинаю думать и чувствовать, как они.
Она поднялась, подошла к столу и стала передвигать лежащие там книги, вазу с цветами, пепельницы. Стоя спиной к нему, она сказала:
— У меня такое впечатление, Дэвид, что ты намекаешь, что хотел бы остаться здесь.
— Думаю, что мог бы, — сказал он спокойно. — По крайней мере, на некоторое время. Ты против?
— Не знаю. Это как сказать. А что ты будешь делать — я имею в виду, как ты собираешься зарабатывать на жизнь? Здесь ты не можешь быть раввином.
— Я знаю.
Она повернулась к нему.
— Дэвид, ты устал быть рабби? Ты собираешься бросить это занятие?
Он рассмеялся.
— Это забавно: раввин приезжает в Святую Землю и теряет религиозность. Конечно, еще до поступления в семинарию я знал, что не смогу быть таким раввином, каким был мой дедушка в маленьком штетле в России, когда жил там, да даже в ортодоксальной общине, когда только приехал в Америку. Он был судьей, с помощью Талмуда решал проблемы конгрегации и общины. В Америке такое было невозможно. Но я думал, что мог бы быть таким раввином, как мой отец, главой общины, который направляет конгрегацию в русло фундаментального иудаизма и не дает ей отклониться в окружающее романтическое христианство, закрепляя в сознании и традиционные ритуалы, и молитвы, которые нужно произносить в определенное время. Они не созвучны современному миру, их достоинство в том, что они сохраняют наше отличие от соседей и поэтому обладают связующей силой. Но с первого дня приезда в Израиль я стал понимать, что это были ритуалы Изгнания, галута. Сильнее всего я ощутил дух шабата в наш первый день здесь, когда я не пошел в синагогу, и потом в том нерелигиозном кибуце. Они всю неделю работали, а в шабат надели чистую одежду, праздновали и отдыхали, набираясь сил. Я почему-то почувствовал, что так и должно быть. Мне показалось, что здесь, в своей собственной стране, наши ритуалы стали своего рода мумбо джумбо, фетишем — нужным в диаспоре, но бессмысленным здесь. Я увидел это в удивленных глазах сынишки Ицикала в кибуце, когда он наблюдал, как я молился в талесе и тфилин. Наложить определенным образом черный кожаный ремешок на руку и на лоб, завернуться в особую ткань с бахромой, чтобы произносить слова, написанные для меня сотни лет назад, — это было нужно в Америке, чтобы напомнить мне, что я еврей. Но здесь, в Израиле, нет никакой нужды напоминать мне об этом. Моя работа в Барнардс-Кроссинге — не что иное, как выполнение религиозных фокусов-покусов: свадьбы, похороны, чтение соответствующих молитв. Именно это нужно сегодня от меня Маркевичу и Кацу.
И он заходил по комнате, засунув руки в карманы.
— Но они не типичны для конгрегации.
— Да, я согласен, они крайний случай, но их отношение не слишком отличается от отношения большинства конгрегации.
— Дэвид, ты принял решение? Ты определенно решил, что хочешь уйти из раввината?
— Нет… я не знаю, — несчастным голосом произнес он, уныло глядя на пол. — Но…
— Но ты хотел бы знать, как отнесусь к этому я? Так вот, я вышла за тебя замуж до того, как ты стал раввином, и если бы ты вылетел из семинарии, я бы не просила о разводе. Но ты все-таки должен зарабатывать на жизнь. А как?
— Ну-ну, я всегда смогу найти работу. — Он поднял глаза, и его голос опять стал бодрым. — Или вступим в кибуц… Я мог бы преподавать, писать что-нибудь для газеты. У меня достаточно хороший иврит. Конечно, придется кое к чему приспособиться, привыкнуть к более скромной жизни. Вместо работы волонтером в больнице тебе придется найти оплачиваемую работу…
— Это меня не беспокоит. Я могла бы даже делать то же, что и теперь. Другие сотрудники отдела работают за плату. Но я смогу начать работать только через некоторое время.
— Почему?
— Сегодня в больнице я ненадолго отпросилась и пошла сама показаться врачу. — Она помедлила. — У меня будет ребенок, Дэвид.