В тени родных деревьев

ЧОРЕХИ

Кончались уроки, и мы, детишки, с веселым гомоном выбегали из школы. Под большой липой на деревенской площади нас дожидался Чорехи. Как пастух ягнят, отбирал он несколько мальчишек из шумливой гурьбы и учил нас, воспитывал, пестовал, направлял…

Это он, Чорехи, был настоящим нашим наставником, а не рыжий Лонго, задававший нам уроки «от сих и до сих» и ничего больше не желавший знать.

Предмет, которому обучал нас этот степенный, задумчивый человек, был всегда один и тот же: любовь к родине.

Вспоминаю: вот он под липой читает нам из «Истории Грузии» рассказ о подвиге священника Тевдоре, и в заключение отрывок из старинной «Калмасоба»[6] — наизусть, как молитву, как выплавленные в горниле собственной души мысли, заставляя повторять слово за словом.

Слыша такие слова, мы кипели, клокотали, не могли усидеть на месте от волнения.

На чем воспитывались мы, тогдашние грузинские дети, что образовывало наш дух и наше сознание? Чудесная наша «Дэда эна» — «Родное слово», любимый журнал «Джеджили» — «Нива» и ненависть к самодержавию.

Мысль о родине и свободе с детских лет опалила наши души. Подростками мы ходили с лицом, затуманенным печалью об отчизне. Печаль эта укрепляла нас, придавала нам твердости и в ту пору, когда верхняя губа покрывается пушком и «все бледнеет перед лицом мечты».

Если до сих пор мы веровали в «святых и праведников небесных», отныне озарило нас сияние «праведников земных» — доблестных сынов и дочерей родной земли, ее служителей и заботников — Вахтанга Горгасала, Давида Строителя, великой Тамар, Дмитрия Самопожертвователя и «вечного воина», как называл его Чорехи, Ираклия Второго.

Помянув имя Ираклия, Чорехи неизменно добавлял со вздохом: «Горе тебе, Багратион!»

Камыши Базалетского озера пели нам песню, полную надежды, и ухо наше прекрасно различало далекую их музыку.

«Если забуду тебя, Иерусалим, забудь меня, десница моя!» — таков был наш первый обет родине, излюбленное выражение этого обета.

— Целуйте родную землю!

И мы целовали землю.

— Поклонитесь останкам прошлого!

И мы, исполняя приказание Чорехи, преклоняли колени и прикладывались истово к замшелым камням старинного храма или башни.

Ребенок не горюет так о покинувшей его матери, как Чорехи оплакивал минувшую славу Грузии.

Он раскладывал карту и, окруженный склоненными ребячьими головами, водил пальцем вдоль рек и хребтов:

— Месхети! — говорил он, улыбаясь, с теплотой в голосе. — Мой род оттуда. Мои предки — выходцы из Месхети.

— Самцхе, Ачара, Шавшети, Тао, Кларджети, Эрушети, Чанети от края до края — вот разоренное пепелище Грузии! Благословенные края! Не забывайте отсеченных сосцов матери-родины! Это наша колыбель! С грузинским приветом поднимается здесь по утрам солнце над горами. Здесь впервые в мире выплавили грузины сталь — в незапамятные времена. Здесь впервые ударил молотом по наковальне кузнец из племени Тубал.

«Ныне обратились в прах та крепость и та сила».

Он обводил пальцем границы отторгнутых грузинских земель и говорил, сотрясаемый волнением:

— Там живут, изнемогая под чужеземным ярмом, наши собратья, такие же, как мы, грузины. Сожжены наши храмы, взорваны твердыни и замки. Долго не сдавалась Месхети, истекала кровью в боях, но не выстояла, захлестнул, затопил ее потоп… Много, много пролито в веках нашей крови!

— Бедная моя родина — Грузия, бурями побитая, истерзанная коршунами, окровавленная, раненая орлица, барс бездыханный!

Так причитал он без конца.

— Скоро ли увижу дракона с переломанным хребтом, с сокрушенными ребрами? Увы мне, отчизна многострадальная, омытая кровью, разоренная, сожженная, опустошенная! Увы — обездоленная, ограбленная, обрубленная, рассеченная надвое!

Раны Грузии были для Чорехи зримыми и ощутимыми — словно он влагал персты в ее отверстые язвы и черпал оттуда неизбывный жар любви, безграничную силу для борьбы…

Это была неисцелимая рана его собственной души…

Внезапно овладевала им сердечная тоска:

— Горе дому разоренному, разрушенному! Слышите — то вопиют камни развалин!

— Гибнет Грузия, сотрется с лица земли остров Христов!

— Господи, на тебя моя надежда! Подними упавшую нашу отчизну, поверни колесо остановившейся нашей истории, пошли нам силы для обновления! Господи, тебя молю — сокруши недругов и злодеев наших.

— Воспрянь, Грузия! — восклицал он, с силой топая ногой.

— Восстань, восстань, и да расточатся враги твои, и да обратятся в бегство ненавистники от лица твоего!

— Се день обетованный, ниспосланный господом! Возрадуемся и возвеселимся в день сей! — заранее ликовала душа Чорехи. — Скоро, скоро услышим трубный глас грядущего!

Но тут же вдруг омрачалось его темное, суровое лицо:

— Утонуло в Черном море солнце Грузии! Кто достанет его со дна морского?

— О чем пригорюнился, Чорехи?

— Неужели иссякло лоно Грузии? Стало бесплодным? Где он, спаситель наш, мессия? Почему его нет до сих пор? — взывал Чорехи.

— Мы ведь немногочисленный народ! Грудь наша залита кровью, от бранного труда онемели усталые наши руки! Алыми дождями орошена наша земля! Вот, взгляни на земляничную ягоду — знаешь, что это такое? Капелька крови наших предков! — говорил Чорехи всякий раз, когда находил землянику в лесу.

— Миновало время мечтателей, людей пера и бумаги! Дела сегодня нужны, дела! — И, заметив в глазах у нас тень печали, прибавлял, чтобы ободрить: — Еще нальются гроздья в нашем винограднике! И родятся у нас новый Руставели, новые Давид и Тамар! Не отчаивайтесь!

— Нет сокровища дороже надежды! Что делать мне с любовью, что пылает в моем сердце и ищет слов, жаждет излиться?

— По человеку с шапки! Так сзывали на бой с врагами в старину! Выходите все до одного, спасайте родину! — восклицал вдруг в волнении Чорехи, и глаза его метали искры.

— С шапки по человеку! — кричал он, а жена в испуге закрывала ему рот обеими руками:

— Тише, замолчи, как бы кто не: услышал — все пропадем!

Обессиленный волнением, Чорехи в изнеможении опускался на тахту.

— Слушайте меня и запоминайте! Знаете ли вы, какова родина ваша? — говорил он нам, детям, и сам отвечал: «Земля прекрасная и изобильная, щедро наделенная всеми божьими дарами».

«Богатая всеми благами земными: зерном и хлебом, вином и садовыми плодами, птицею домашней и лесной, мелкой и крупной дичью; зимою мягкая, солнечная, летом нежаркая; изобилующая студеными ключами, тенистыми рощами и дремучими лесами, густыми травами и прекрасными цветами!» Вот она, наша родина!

заключал он стихами, которые тут же заставлял нас выучить наизусть.

— Великим трудолюбием отличались наши предки — древние грузины. Поглядите вокруг — нет во всей нашей стране ни одного холма, на котором не виднелись бы храм, крепостная башня или замок! Много пота нашими дедами пролито, очень много. Надо всегда это помнить! Не думайте, будто мы ни о чем не заботились, кроме здравиц да круговых чаш!

Для примера он показывал нам старинную фамильную рукопись. Книгу эту прапрапрадед его Мамамзе переписал одним-единственным пером!

Приписка в конце рукописи гласила:

Хлопнув рукой по книге, Чорехи говорил с гордостью:

— Вот каковы были мои деды! Душа их не умерла, она и сейчас в трудах. На дне Базалетского озера стоит золотая колыбель, и доныне они качают ее… В той колыбели — златокудрое дитя, наше будущее, наша свобода и спасение…

Такова была вера Чорехи. Он уповал, что спасение придет само собой, что можно обрести свободу, не пошевельнув пальцем. Вырастет златокудрое дитя и освободит родину. Бывало, прочитает нам Чорехи стихотворение о Базалетском озере и дополнит легенду Ильи Чавчавадзе тихим, мечтательным голосом: на дне озера — драгоценные золотые палаты; потолок в них из звезд, пол усеян драгоценными камнями, и посредине стоит кованая золотая колыбель, также осыпанная жемчугами и алмазами. На колыбели — голубь, он качает люльку, баюкает дитя. Голубь тот — душа Тамар-царицы.

В нынешней, повседневной жизни Чорехи разбирался слабо, «не внимал ей», по словам Руставели, ибо «шагнул за пределы мира». Он был весь в прошлом — беглец в минувшее, заложник и пленник былого.

Сам сельский священник Зирах, лицо как-никак духовное и его ближайший сосед, говаривал иногда: «Нехорошо сверх меры отвращаться от жизни сей и от дел мирских! Как гласит народная поговорка: если дьявол строит дом, принеси и ты хоть один камень!»

Но Чорехи дышал одним лишь далеким прошлым.

Когда заходила речь о минувших временах, он в первую голову поминал великую Тамар. И сразу воспламенялся, приходил в волнение: «Сперва очистим сердца наши, поищем прекрасных слов — и тогда лишь осмелимся назвать по имени прекрасную мать Грузии».

И прибавлял строчки Мамии Гуриели:

тут же отвечая на них: «Великая Тамар, краса и гордость жен и матерей грузинских!»

— След праведных трудов и дел Тамар остался на каждой горе, на каждой вершине в Грузии! — говорил он. — Стоит лишь оглядеться.

Сияние славы Тамар не давало ему покоя:

— Уже при жизни не касалась стопами земли Тамар-царица! Ходила, не попирая ее — на целый локоть над землей.

— Как же она детей родила?

— Неужели не знаешь? Солнечный луч был отцом ее сына! — Он говорил с таким твердым убеждением, что невозможно было, кажется, не поверить… Да и, не поверив, вы глубоко оскорбили бы его!

Бывало, мы, дети, в чем-нибудь провинимся — и он тотчас же грозит нам гневом «солнцеликой Тамар-царицы».

Однажды, насыпав захожему послушнику полный мешок муки, он спросил странника:

— Какому святому служишь?

— В часовне богоравной Тамар молюсь.

— А где эта часовня?

— В Гомарети, по ту сторону ущелья, на Двалетской границе.

Чорехи не отпустил послушника — оставил его на весь день у себя, угостил обедом, обласкал, долго беседовал с ним о Тамар и деньги подарил на прощанье. А через неделю оседлал своего каурого жеребца и отправился в Гомарети взглянуть на святилище Тамар. Вернулся он весьма довольный путешествием.

Чорехи получил домашнее воспитание, нигде не учился, но был завзятым книжником, страстным книгочеем. «Витязя в тигровой шкуре» он называл «драгоценным даром Шота Руставели».

— Вот радость, вот блаженство! — говорил он, раскрывая любимую свою книгу.

— Мед и сахар твоим устам, соловей сладкогласный! — приговаривал он, улыбаясь, точно и в самом деле с каждой страницы книги взлетало по золотому соловью. В канун праздников он зажигал свечу перед портретом Руставели, как перед иконой, и, заперев все двери, молился, простирая к нему руки, поручая ему судьбу Грузии.

— Великий Руставели! Отец стиха!

— Настанет день, умолкнут языки и в безмолвии не будет слышно гласа живого — но и тогда будет звенеть слово Руставели! Перед стихом великого Шота бледнеет любое великое деяние!

Не покидало Чорехи желание посетить древнее Рустави, поклониться родным местам великого поэта, обойти на коленях ныне пустынные холмы и долы.

— Ах, какая книга! Сколь прекрасного и возвышенного духа! Нет, не одной Грузии принадлежит она, а всему миру! Справедливо сказал о себе Шота:

Какое сердце сжег он без остатка в могучем пламени творения своего!

И Чорехи декламировал умиленно:

В этой строфе Руставели Чорехи видел, описание самого себя, отринувшего повседневную житейскую суету и пребывающего в надмирной обители мечты. Оттого он и выделял особо это место бессмертной поэмы и часто повторял его. Восхищенный и умиленный, он потрясал воздетой рукой:

— Чем эта книга ниже Евангелия? — И, взглянув на священника, добавлял: — Не гневайся, но помилуй, отче, будь заступником моим!

Но поп не сердился и не оскорблялся — да ему и не было никакого дела до Руставели! Отец Зирах был человек земной, преданный житейским делам, занятый стяжанием.

— Читаю, и сердце бьется сильней! — продолжал Чорехи.

Вряд ли нашелся бы во всей Грузии другой такой исступленный почитатель Руставели.

— «Я снискал себе в потомстве память и благословенье!» Правду сказал, предвидел грядущее мудрец!

Наравне со строфами Руставели печальник родины Чорехи любил отрывок из Библии:

Так бродил по свету согбенный, потрясенный судьбою отчизны патриот — и вздыхали его уста, и стонало его сердце:

— О грудь, никого не поящая!

— Горе тебе, орлица со сломанным крылом! Жар-птица с обрубленным хвостом! Увы, увы, Картли, Грузинская земля!

И хотя Чорехи был человек набожный, он отказывался верить преданию, по которому Грузия, когда апостолы метали жребий, чтобы определить, кому куда идти проповедовать учение Христово, досталась в удел богородице.

— Матерь божья, если мы — твой удел, почему ты отдала нашу Грузию туркам и персам на поток и разграбление? Нет, этого я не в силах понять!

— Нет, братья, если бы Грузия принадлежала богородице, неужели она не сумела бы охранить свое достояние? — качал он головой с сомнением.

Он постоянно был в движении, не знал покоя. Его можно было встретить близ деревни, на проселочной дороге, но чаще он бродил в глуши, по лесам и оврагам — долговязый, сухощавый, но статный, косматый, в очках, с всклокоченными усами и бородой, внушительный и суровый… Таким он запомнился мне, Чорехи, запыленный, покрытый испариной, без шапки, в старинной чохе с газырями и мягких сапогах, с неизменными сумкой, заступом и биноклем…

Из-за этого своего повседневного бродяжничества Чорехи получил от сельчан прозвище — «Странник».

— Вон идет Странник! — говорили, завидев его издалека.

В деревне на него смотрели косо, хотя и уважали, как человека бескорыстного, бессребреника.

— Где-то он сегодня клады копал, какую казну нашел? — спрашивали друг друга насмешливо соседи.

Но когда он приближался, насмешки смолкали, его приветствовали с почтением. А Чорехи рассказывал о своих последних открытиях — спокойно и убедительно.

Ночи напролет проводил Чорехи, склонившись над «Историей» и «Географией» царевича Вахушти, изучая, сравнивая, сверяя с сегодняшним днем сведения, заключенные в этих старинных трудах.

— Долго ли ты будешь жить, как во сне, предаваясь праздным и бесплодным мечтаниям? Довольно курить фимиам далекому прошлому, запылять себе душу прахом древности! — взывал к нему порой кто-нибудь из друзей.

— Забвение прошлого — первый признак упадка нации! — отвечал Чорехи и продолжал с воодушевлением: — Светоч моего разума — минувшее моей родины. Сияние его озаряет мне душу. Знаешь ли ты, как сладко воскрешать в мыслях былое?

И в самом деле — испепелила мысль о минувшем душу Чорехи, сплошною болью о родине было его сердце.

— Жаль — какой человек зря пропадает! — огорченно качали головами соседи.

Высокая мысль обуревала Чорехи, великую печаль носил он в своем сердце; никто не понимал его — отчужденный, с затаенной кручиной, он казался замкнутым и надменным.

По утрам он уходил из дому и направлялся в лес, в горы, на поиски остатков старины, обломков минувшего. Раздвинув рукой густые, переплетенные ветви орешника, кизила, боярышника или шиповника, скрывавшие руины какого-нибудь древнего храма, он усердно разглядывал полуразваленные стены, ища уцелевшие куски потускневших фресок и полустершиеся надписи, высеченные на обвитых диким виноградом щербатых плитах. Сердце у него сжималось и слезы выступали на глазах, когда в зарослях около развалин случалось ему наткнуться на одичавшую виноградную лозу, с толстым, узловатым стволом и мелкими, кислыми ягодами…

Чорехи был небогатый дворянин, бездетный, без роду, без племени.

Чтобы старинный род не оборвался с его смертью, его заставили жениться. Чернушка Гурана была женщина темная, невежественная — едва умела выводить какие-то крючки да каракули, похожие на следы вороньих лап.

Детей, однако, Гурана ему не родила. Поначалу она казалась кроткой и безобидной, но скоро показала острые коготки. Чорехи и после женитьбы не изменил своей привычке к бродяжничеству, — а тут жена стала мучать его ревностью, изводить подозрениями: чего он ищет в лесу, уж не ходит ли на любовные свидания? Не раз отравляла она целые дни попреками ни в чем не повинному Чорехи — но какому же мужу не приходилось «претерпеть муку сию» от чрезмерно подозрительной жены?

Чорехи имел привычку разговаривать во сне, и первое время вздорная женщина потихоньку подсыпала ему в еду сонного зелья, чтобы он покрепче спал, и всю ночь напролет сидела у его изголовья навострив уши, в надежде, что он проговорится о своих любовных шашнях или назовет имя своей присухи. Сидела, прислушивалась к его шепоту и бормотаньям и только поутру забывалась глубоким сном. Так добровольно истязала себя злосчастная Ксантиппа, а новый Сократ и не подозревал о ее ночных бдениях!

А о чем мог проговориться бедняга, одержимый одной-единственной страстью? Какие слова могли слететь с его уст во сне — разве что «башни» да «палаты», «звонницы» да «бойницы», «развалины» да «городища», «разорища», «пепелища», «пожарища»… Немало бессонных ночей провела распаленная подозрениями Гурана у постели спящего мужа, и в конце концов унялась, остыла, оставила его в покое. Теперь уже Чорехи волен был при желании завести не одну, а целый десяток любовниц, жена его и бровью не повела бы. Зато она завела новый обычай: когда Чорехи возвращался домой под вечер, усталый и запыленный после своих поисков, суеверная Гурана неизменно плескала водой в огонь, чтобы ошпарить и прогнать чертей, леших, водяных и иных злых духов, прицепившихся, по ее твердому убеждению, к Чорехи, пока он лазил по всем этим замшелым и заплесневелым башням, часовням да склепам, и проникших вместе с ним в дом! Она объявила беспощадную войну нечистой силе, решила, что не даст околдовать, отнять у нее мужа!

Вот какую подругу и единомышленницу послала судьба бедняге Чорехи!

Однажды он принес домой найденную в полуразваленном храме на старом городище, в лесу, икону. На ней был изображен святой Георгий в багряной одежде, с вьющимися кудрями под сверкающим шлемом, с копьем и щитом в руках. У ног святого Георгия истекал кровью пронзенный его копьем дракон с оскаленными в предсмертной муке зубами.

— Подумай — некогда победил дракона, а сырости не мог одолеть! Смотри, что с ним сделала просочившаяся дождевая вода… — огорченно говорил мне Чорехи, показывая поврежденный образ. — Дождь так и капал прямо на икону. Эх, сколько древних изображений пропадает у нас на глазах! Каждая дождевая капля, падающая на них, язвит мое сердце, сверлит мне душу. Я ночей не сплю от этих мыслей, терзаюсь невыразимой мукой! Погибают наши древности, погибают ежеминутно — может, еще при моей жизни уничтожатся без остатка. Истребляется старина, исчезает — у меня на глазах! — тосковал Чорехи, метался и не мог найти, чем помочь.

— На что тебе эти заплесневелые иконы? — спросила его однажды в обществе какая-то молодая княгиня.

Лучше бы и не спрашивала — таким гневным взглядом испепелил ее Чорехи!

Помню, в том же обществе он говорил с воодушевлением, внезапно взбодрившись:

— Что за благодатная земля наша Грузия! Мед и молоко струит она. Щедрая наша природа сыплет нам в полу пригоршнями золото и серебро. Да, изобильная страна… Но почему мы сами, грузины, так обойдены судьбой?

Чорехи был также немало озабочен экономическим положением нашей страны. Во время своих путешествий по горам и ущельям он разыскивал не только памятники старины, но и полезные ископаемые. Дома у него хранились бережно увязанные в мешочки образцы: золотоносный песок, блестящие цветные камешки из речного русла, обломки горных пород и разнообразные минералы. Он был уверен, что в окрестных горах таятся богатые рудные залежи, на которые он возлагал большие надежды.

Одна находка произвела на Чорехи особенное впечатление. Как-то он видел вещий сон и наутро нашел на том самом месте, которое пригрезилось ему, близ нашей деревни, в развалинах древнего города Уджармы, около нижней крепостной башни, камень необычного вида.

Мне самому доводилось слышать в народе, будто владетель Уджармы Вахтанг Горгасал любил играть маленьким золотым шаром или мячом, который обычно носил в руке.

Вот за эту-то игрушку древнего героя и принял Чорехи найденный им камень — в самом деле гладкий и круглый, как мяч, и притом блестящий, с золотым отливом. Он был твердо убежден, что стал обладателем золотого шара, которым играл Вахтанг Горгасал. И так как по смыслу виденного им сна находка эта была добрым знаком, Чорехи, в ознаменование своих великих надежд, сделал из него какой-то национальный символ, предмет поклонения. Он молился круглому камню, преклонял перед ним колени, целовал его и прижимал к груди. На исступленного прорицателя, на одержимого походил в такие минуты Чорехи.

Он весь преобразился с тех пор, как нашел этот блестящий, как бы вспыхивающий молниями камень. В золотистом мерцании талисмана ему чудилось грозное сверкание молний бога свободы. Ни один властитель на свете никогда не обладал такой бесценной казной, какою владел в своем воображении мечтатель Чорехи!

— Есть ли еще где-нибудь, в чьих-нибудь руках такое сокровище, всего мира украшение? — говорил он про себя, счастливый, умиротворенный…

Благодарение богу — теперь родина спасена! Скоро, скоро придет избавление! Душа его пела и ликовала.

Все это было, конечно, созданием его пылкой мечты, но ему самому казалось непреложной действительностью. Он был глубоко убежден, что этот маленький камень — ниспосланное ему свыше доброе предзнаменование.

Наконец он позвал к себе священника открылся ему под строжайшей тайной, с клятвами на Евангелии, и даже показал чудесную находку, хотя и не позволил коснуться рукой своей святыни… Взяв с Зираха обет молчания, Чорехи упросил его спрятать священный камень в алтаре, под престолом, и хранить там, в тайне от властей, для потомства. Лишь раз в году, в пасхальную ночь, после крестного хода, дозволялось отныне самому Чорехи лицезрение своего талисмана.

Камень Горгасала завладел сердцем Чорехи — стал его утехой, утолением его печалей.

Потом им овладела новая причуда: разыскать могилу прародителя Грузии Картлоса и золотую голову его статуи.

— Не языческий кумир, идола Армази, повергла гроза по молитве святой Нины, а священную статую Картлоса! Голова этой статуи была отлита из чистого золота и блистала, как солнце. Во время бури, вызванной святой Ниной, голова скатилась в овраг, затерялась среди балок и лощин, размытых потоками в откосах крутобокой горы Армази. Там она и погребена доныне, там ее и надо искать, чтобы воздвигнуть статую Картлоса на вершине горы, на том месте, где она стояла когда-то.

Его слушали, улыбаясь: сказками душу тешит!

А Чорехи был верен своей мечте и неотступно следовал за нею, покуда не изумил нас новой крутой переменой. Внезапно он пал духом, — какое-то новое горе пригнуло его плечи к земле; но разве он поверял кому-нибудь свое горе?

Еще недавно он был весел, полон твердой веры — а теперь это был пришибленный, сломленный человек.

Словно над его головой пронеслась буря!

Что с ним сталось? Что-то в нем умерло, но как, отчего этот казалось бы негасимый жар превратился в остывшую золу? Что за море печали затопило душу Чорехи? Никто не мог сказать. Судили, рядили, плели и расплетали, были догадки, намеки, были и улыбки, и насмешки, но никто не мог отгадать загадку. Никто!

Что же случилось? Лишь гораздо позднее обнаружился ключ к этой тайне — когда совершенно случайно нам довелось услышать возбужденные речи Чорехи, обращенные к священнику. Было это после обедни, под вековой липой в церковном дворе. Пылая негодованием, набросился Чорехи на Зираха. Глаза его метали искры.

— Украдена святыня! Пропал камень Горгасала! И кто же украл его? Коварный поп, чтобы выслужиться перед властями! Стяжатель, продажная душа! Собрал хранившиеся в нашем древнем храме со стародавних времен сокровища — утварь, рукописи, книги, навалил на арбу и доставил в Тбилиси экзарху, митрополиту из Петербурга! А заодно и камень Горгасала, что хранился в алтаре, скрытый в престоле!

— Народное сокровище! Из Индии привезенное!

— Перед народом ты будешь держать ответ, нечестивец! Ты ограбил весь грузинский народ! Очернил ты свое имя, опозорил!

— Погибло бесценное сокровище, камень Горгасала! Изумительный камень, знак надежды, полный огня, струивший свет и тепло! Разве какие-нибудь алмазы сравнятся с ним? Он был драгоценнее червонного золота, этот благословенный камень, освященный касанием руки Вахтанга Горгасала!

И Чорехи вручил его священнику, чтобы тот хранил его до великого дня «искупления родины»!

И вот…

Возмущенный, потрясенный, обличал Чорехи отца Зираха гневными словами:

— Куда ты дел камень — великую святыню, твердыню и надежду отчизны нашей? Ты понимаешь, что ты сделал? Отсек корень от могучего древа нашего и вручил чужаку, отдал по доброй воле во вражеские руки!

А поп глядел на него с недоумением.

— Что тебя так уязвило? — спрашивал он, ничего не понимая.

— Неужели непонятно тебе значение камня Горгасала? Или ты даже не знаешь, кто был Вахтанг Горгасал? Нечестивец, вероотступник! Человек суеты, погрязший во грехе! Сын скверны и зла, враг отчизны, разрушитель и расточитель Грузии! Грех на тебе, тяжкий грех, — и Чорехи чуть ли не посыпал голову пеплом…

Отец Зирах смотрел на него, онемев от изумления. Да и где ему было переспорить Чорехи, найти достойное встречное слово? Он, впрочем, и не боялся гнева чудака, а только досадовал, что вынужден терять время, слушая вздорные речи, между тем как дело не ждет и ему надо спешить в десять разных мест… Если бы не уважение к Чорехи, он не стоял бы здесь перед ним, а повернулся бы и ушел, махнув рукой…

Длинный, белобрысый, красный от вечной спешки, всегда в перепачканной рясе с подоткнутыми полами, вдовый поп Зирах был человек земной, погруженный в суету мира сего, хотя и принадлежал к воинству духа. На молитвы и служение Христу у него не хватало времени, зато он верой и правдой служил самому себе, усердно занимался домашними своими делами, хлопотал и других заставлял трудиться для своего обогащения.

Мало ли у него было забот, чтобы помнить о каком-то там камне Горгасала? В полях паслись его стада, его овечьи отары и свиные рюхи; была у него собственная мельница; он нанимал батраков, чабанов, свинопасов, гуртовщиков; торговал лесом, джонджоли, медом, воском, свечами, хлебом, вином, совестью; промышлял извозом — держал лошадей и экипаж, «дилижанс», возил пассажиров в город и из города; гнал тайком арак на продажу; давал деньги в рост под большие проценты, имел любовниц и при случае не отказывался быть сватом.

Ну откуда было такому занятому человеку найти время для пустых мечтаний?

Всё в селе было подвластно попу — стар и млад ему подчинялись, ни одно дело не устраивалось без его ведома и участия: ни купля-продажа недвижимости, ни закладка фундамента, ни тем более свадьбы, родины, крестины, освящение дома, похороны — словом, любое начинание, мирское или божеское, для плоти или для духа.

На всё требовалось соизволение и благословение отца Зираха!

Немало свадеб расстроилось только потому, что невеста или жених пришлись не по душе священнику.

Не одна дурнушка заполучила в мужья, благодаря отцу Зираху, молодца на загляденье; а сколько старых уродов с тугой мошной привели с его помощью молодых красавиц жен! Из-за этого у Зираха было даже множество тайных недоброжелательниц среди сельских красоток. Но какая мышь осмелилась бы подвязать колокольчик засаленному коту? И снова и снова корыстный пол, прикарманив щедрую мзду, благословлял перед аналоем какую-нибудь отцветшую невесту с молодым женихом: «Плодитесь и размножайтесь, как Авраам и Сарра, как Иаков и Рахиль!»

Не любил отец Зирах бесплодных смоковниц, бездетных супругов, людей без племени и потомства; для вразумления их он частенько повторял слова псалма: «Блажен человек, подобный дереву, что растет на берегу многоводного потока и дает плоды в свое время, ибо не опадают листья его».

Напротив балкона поповского дома, в углу его двора, был обнесенный плетнем загон, в котором Зирах держал свою скотину. Земля в загоне была устлана навозом, а посредине желтела большая лужа густой, зловонной жижи. Вечером, когда пригоняли стадо, волы, коровы, буйволы, буйволицы и отъевшийся на подножном корму бугай разваливались в загоне, и в сумерках оттуда слышались тяжелое дыхание, шорох, мычание — а поп-вдовец сидел на своем балконе, попивал чай и заигрывал со стряпухой Маринэ.

Ну, скажите, где там еще было отцу Зираху печься о Горгасаловом камне?

Прошло время. Поп не простил Чорехи его обличений и написал на него донос. Безмолвный и бледный, стоял Чорехи перед разгневанным экзархом, готовым испепелить разоблаченного «бунтовщика». Он так и не проронил ни слова… Чорехи посадили в тюрьму и продержали там несколько месяцев, но в конце концов вынуждены были освободить, так как не смогли предъявить ему никакого обвинения.

Чорехи вернулся домой вконец надломленный, постаревший, одряхлевший душевно и телесно… Он почти ни с кем не разговаривал и только изредка жаловался, что не так отравила ему душу тюрьма, как предательство грузина, соотечественника. Поступок священника казался ему невообразимым, невозможным! И он отвернулся от мира, махнул на него рукой… Потом он заболел, слег — и сразу сложил оружие, склонил знамя. Молча, без жалоб сгорал он и таял… Не смог бороться против одолевавшей его старинной хвори, да и не хотел.

В дождливый осенний день несколько человек собрались в деревенском духане, чтобы осушить «заупокойную» чашу.

— Зачем он мучался, таскался по горам и лесам, несчастный?

— Что он унес на тот свет? Ничего! — сказал кутила-дворянчик Дола и, обведя взором обильный стол, подтвердил еще раз: — Ничего, клянусь этим хлебом и вином!

— А что мы можем унести с собой из этого мира?

— Ничего! Дай бог вам долгой жизни! — воскликнул Дзгвлипа.

— Ничего! Клянусь памятью наших отцов. Ничего! — Сказал Капло, и Цверикмазия с готовностью поддержал его.

— Ну, так выпьем! — Дворянский сын Дола наполнил вином большую чашу и пустил ее по кругу: да помилует бог Чорехи и упокоит его душу!

— Что ему было нужно, бедняге? С нами он не водился, всю жизнь провел, копаясь в развалинах, разыскивая сказочные клады! Жил бы как все люди, пил бы вино, веселился с нами за столом — разве не остался бы в выигрыше?

— Пусть теперь бродит по оленьим тропкам, пусть на том свете ищет зарытую казну, высматривает следы туфельки Тамар-царицы! — от чистого сердца помянули застольцы душу Чорехи, хоть при том и прибавили два-три ядовитых слова…

Хоронил Чорехи Зирах — и даже произнес короткое надгробное слово:

— Неподкупный был человек, непреклонный судия, хотя и горячий, скорый, подозрительный… Ангел мира да утишит и успокоит его на том свете! Помолимся о душе Чорехи, да обретет она мир и блаженство, и да простит всевышний господь вновь преставившемуся рабу прегрешения его!

Только и всего!

Смерть Чорехи не потрясла никого. У гроба не слышно было воплей, рыданий, причитаний; никто не убивался, не рвал на себе волос, никто не царапал себе лица окровавленными ногтями… Село так и не оценило значения этой утраты. Гурана стояла в головах гроба, молчаливая и угрюмая: столько лет прожила с мужем, и вот осталась теперь покинутой, одинокой…

И Чорехи, согласно завещанию, водворился в последнем своем жилище — у подножия колокольни Котманского святого Георгия.

Так ушел из мира этот добрый старозаветный человек, со своими точно замшелыми глазами и сумеречной душой, человек, живший во мгле минувших времен и взиравший на настоящее незрячим взором; человек однобокий, в одну сторону тесанный, одним глазом видящий!

— А теперь — здравствуй много лет и будь счастлив, наследник Чорехи!

— Посмертною волей Чорехи в твои руки переходит все его достояние: дом и двор, земли и леса, мельница, виноградники, пашни и луга, погреб, плодовый сад, усадьба с хозяйственными строениями — словом, все движимое и недвижимое имущество, — обратился с чашей в руке Цверикмазия к молодому офицеру Мамрике Чаглагадзе, племяннику Гураны. — Покойному вечная память, а тебе жизнь в довольстве и радости! Теперь дело за тобой — посмотрим, какого мы приобрели нового соседа!

Мамрика улыбался в смущении. Он еще не пришел в себя — нежданно-негаданно попало к нему в руки немалое достояние, и он даже растерялся от неожиданности.

— Выставь нам бочку вина и сам повеселись! Шутка ли сказать — какое богатство к рукам прибрал! — говорили ему «крещенные вином», и Мамрика щедро тратился на угощение — за счет покойного Чорехи…

Всю жизнь Чорехи положил на изучение трудов Вахушти, к которым испытывал благоговейную любовь. Сколько бессонных ночей провел он, склонившись над ними, сколько раз обрушивалась на него Гурана с упреками и бранью из-за его ночных бдений. И вот, Чорехи умер, а Гурана так и не взяла в толк, кто такой был царевич Вахушти и каковы цена и значение этих допотопных книг, его сочинений!

После смерти Чорехи Гурана собрала все раскопанные им самим или приобретенные от других древние, археологические предметы — горшки и кувшины; ожерелья и браслеты, изъеденные ржавчиной сабли и кинжалы, а заодно и мешочки с породами и минералами, и выбросила. Все это было «из могил» и возбуждало в ней брезгливость и страх. Бусы и запястья она хотела было раздарить деревенским девчатам, но никто не хотел прикасаться к «достоянию покойников».

Книги же царевича Вахушти, рукописи самого Чорехи и его письма Гурана продала на вес, как оберточную бумагу, мелочному торговцу Исаку. Остался лишь портрет Вахушти, написанный красками самим покойным Чорехи.

Гурана попыталась продать и картину, но не нашла покупателя. Наконец, она кое-как сбыла рамку, а портрет, выдранный из нее, вставила в окошко вместо разбитого стекла.

Хмуро смотрел из грязного окна на улицу печальный царевич Вахушти… Словно оплакивал утрату Чорехи и свою горькую судьбу!

А Гурана удивлялась, что муж ее не оставил ничего нажитого и благоприобретенного. В самом деле — за какими же призраками он гонялся всю жизнь? Неужели корпел ночи напролет так, просто, зазря?

За этими книгами, за всем этим старьем Гуране мерещилось еще что-то «ценное», «большое». И то, что она не могла обнаружить ничего осязаемого, такого, что имело бы житейскую ценность, повергало ее в изумление…

Нет больше Чорехи — печального Чорехи, оплакивающего судьбу многострадальной родины, омраченного неизбывной тоской. Исчез мечтатель, прилепившийся сердцем к былому, человек благородной души, ничего не сделавший, но так жаждавший дела и немало трудившийся, хоть этот скорбный труд и оказался потраченным впустую.

Иссушенный тоской, отсеченный от корней, спит он глубоким сном вместе со своей черной горестью…

Вокруг него не плетется больше паутина сплетен и подозрений.

Почему-то мне трудно представить себе, что Чорехи мертв; все кажется, что он скрывается где-то в дремучем лесу, среди древних, замшелых, затерянных в дикой глуши развалин. Иногда мне даже ясно слышится его голос, а то, бывает, в сумерках, примерещится и он сам на проселочной дороге: шагает, торопится, весь всклокоченный, и взгляд его мечется по сторонам, ища чего-то…

И стоит мне задуматься о прошедшем, как в памяти моей встает одинокий, сиротливый, испепеленный печалью Чорехи, пораженный, как неисцелимой болезнью, скорбью о родине.

Не дождался он осуществления своей мечты, не увидел родины, озаренной лучами свободы; не дано ему было стать свидетелем и участником расцвета своей страны и народа.

И мне дорог седой цветок его души…