В тени родных деревьев

НАШ АБРИКОС

Было у нас в винограднике на Иори абрикосовое дерево — большое, раскидистое, густо увешанное плодами.

Сначала я очень любил его. Но потом оно стало вызывать во мне какое-то тоскливое чувство — даже, пожалуй, отвращение. С тех пор ни разу за все время моего детства я не забирался на него, не отряхивал его густо унизанных румяными абрикосами ветвей. Я как бы поссорился с ним, и, если случалось пройти мимо, даже не оглядывался. А потом оно состарилось, высохло и повалилось — но я не только не огорчился, а скорее обрадовался.

Сердце мне щемило одно воспоминание — иначе зачем бы я стал ненавидеть дерево, неизменно радовавшее меня своими ранними плодами?

То была пора, когда прокладывали кахетинскую железную дорогу. Полотно ее пролегало как раз через наши иорские виноградники. Вскоре развернулась адская работа. Механизмов тогда не было, и землекопы врезались в грунт лопатой и заступом. Рабочих копошилось на строительстве великое множество — грузины, армяне, немало и русских. Места были болотистые, воздух — гнилой. Зеленые иорские болота, топкие заросли и трясины щедро награждали бедняг лихорадкой. От зноя спирало дух, горячий воздух обжигал лица, точно жар раскаленной печи. Даже свежей питьевой воды не было у рабочих — только мутная, тепловатая, из Иори. Люди хворали, больные валялись прямо на земле. Кому было о них позаботиться? Смотрители, десятники орали, осыпали их руганью — а покорные, бессловесные рабочие молча исполняли их приказания.

Вечерами, после работы, рабочие помоложе пытались иной раз завести пляски, повеселиться… Но разве слыхано, чтобы обессилевший, изможденный человек, не чуя под собой ног, пустился в пляс? Бывало, раз-другой растянут гармонь, но в душе нет охоты, в руках — силы, и музыка тут же смолкнет — точно чей-то-протяжный стон донесся издали! Разморенным зноем людям и беседовать-то было не под силу — едва ворочали языками!

Единственной их радостью, единственной утехой и наслаждением были фрукты из иорских виноградников. А наш виноградник ведь растянулся вдоль самого берега Иори!

Фруктов же было в виноградниках несчетное множество: черешни, тута, абрикосы, груши — «медовые», дикая «панта», маслянистые «гулаби», — персики, сливы, яблоки, айва, пшат, не говоря уже о самом винограде. Здесь и там вздымали свои шатровые главы орешники, по ветвям которых носились, точно балерины, желтые иволги и кричали нам сверху: «Бичо, Гогия!»

Множество фруктовых деревьев выстроились яхонтовой стеной вдоль самой дороги, но никто из рабочих ни разу не позволил себе сорвать тайком хотя бы одну сливу! Зато они то и дело обращались к крестьянам, чтобы купить немного фруктов. Но крестьянам было неловко брать деньги, и они предлагали рабочим угощаться просто так, на здоровье. Но нельзя же вечно угощать и потчевать? И вот, словно из-под земли высыпали толпы торгашей, набросились на наши сады и закупили на корню — где волей, а где и силком — чуть ли не каждое фруктовое дерево, чтобы потом нажиться вдесятеро, торгуя с землекопами. Во всей округе не осталось ни одной незапроданной яблони и груши, чтобы хоть было чем полакомиться ребенку. Помнится, перекупщики платили за каждое дерево по тридцать копеек, по полтиннику, по шесть гривен — и так до рубля, а сами клали в карман по десятке и больше.

Деревья гнулись под тяжестью плодов, манили взгляд, и ребятишки, радуясь этому изобилию, тянулись к щедрым ветвям, но вдруг вспоминали жесткое слово «продано» и, словно ужаленные, круто поворачивали назад. Так случилось с моими босоногими товарищами Пипоной, Батулой, Аглией и Арсеном.

И зачем же у них были отняты эти сладкие как мед абрикосы? Что было причиной? Серебряный полтинник, бережно упрятанный их отцами в карман рваного архалука…

Вот стоит паренек под деревом, воровато оглядывается — что за груши! Да будь у груш рты, они, наверное, съели бы друг друга! Но воспитанные в строгости, у бабушкиной юбки, ребятишки боялись воровства, как огня, да и в ушах у них все еще отдавались слова, сказанные перекупщиком в ту самую минуту, когда он вручал их отцам серебряный полтинник:

— Ну, смотри, Габро, поручаю тебе это дерево! Ты должен сдать мне его как есть, со всеми плодами. Приглядывай, чтобы дети их, пока созреют, не срывали!

И Габро клялся памятью покойного отца, ручался честью и совестью, но почему же ему не жаль было своего светловолосого сынишки Пипоны? Лучше бы уж… Но этот полтинник ведь нужен был, чтобы заткнуть какую-нибудь из бесчисленных дыр в хозяйстве бедняги Габро.

Замкнулись, стали запретными для детей иорские сады… Где, когда это было слыхано, чтобы фрукты были под запретом? Все, что зрело в садах на Иори, принадлежало ведь нам, детям! Словно птицы, резвились мы, ребятишки, на ветвях яблонь, груш, слив. А теперь иорские сады стали для нас недоступны… От этой нежданной грозы мы точно онемели. Очень уж внезапно она разразилась — и пасмурно стало у нас на сердце…

А сады на Иори шелестели по-прежнему, разноцветные плоды все так же приковывали к себе наши взоры… Но мы точно состарились за один день; точно само детство наше, а не только фрукты иорских садов, было под запретом. А вместе с фруктами у нас отняли и саму Иори — нас теперь уже не тянуло к ней, да и что нам там было делать? И мы уже не сбегали веселой гурьбой с пригорка в иорские рощи и заросли.

А Иори ведь была нашей купелью и нашим ристалищем — тут были и купанье, и рыбалка. Взгромоздиться верхом на шершавую шею залегшего в заводи буйвола казалось нам необычайным блаженством. Словом, мы день-деньской торчали на реке… И вот — на Иори не стало слышно детских голосов, Иори онемела — как будто Шах-Аббас снова, как некогда, вторгся в нашу землю и поголовно истребил детей — бросил их под молотильные доски… Казалось, даже птицы из жалости к ребятишкам перестали щебетать.

Только я один не унывал — ведь у меня на Иори было собственное, нетронутое абрикосовое дерево! И, значит, я кликну моих босоногих друзей, мы побежим все вместе в наш виноградник, и я скажу:

— Влезайте на дерево, трясите, собирайте, ребята! На здоровье.

И вот, в одно воскресное утро мы с шумом ворвались в наш иорский сад — вся соседская детвора была со мной, у меня в гостях. Что нам теперь до торгашей и до их запретов? Дерево — мое, я его оставил за собой, не променял на деньги. Но знаете, что нас там ждало? Уже издали я увидел перекупщика Мелко и его лошадь, навьюченную большими корзинами. Мелко усердно срывал абрикосы с моего дерева и насыпал их в корзины…

Оказывается, моя мать продала перекупщику и это абрикосовое дерево: что ж, дескать, тебе одному лакомиться — жаль ведь соседских детей, будь и ты как все, попостись вместе с ними, ничего с тобой не случится! И вручила мне три серебряных двугривенных:

— Купи себе свои любимые книжки!

Я и в самом деле купил несколько книг — но они скоро стали ненавистны мне, а вместе с ними и их авторы.

Вот почему наше абрикосовое дерево вызывало во мне долгие годы лишь ненависть и тоску.

Оно причинило жестокую обиду моему безоблачному детству. Его унизанные плодами ветви искололи, изранили наши чистые, беззаботные сердца.