В тени родных деревьев

РЕЧКА НИШАРДЗЕУЛИ

Всякий раз, как мне доведется посидеть на каком-нибудь совещании, послушать горячие выступления спорящих ораторов, перед глазами у меня встает, как живой, наш Форэ.

Форэ! Тот самый Форэ, что выписал из Варшавы часы с кукушкой! Ясно помню, как он получил посылку — при мне это было! — как вскрыл ящик и как часы закуковали у него в руках.

Форэ! Тот самый, что в 1910 году, в день смерти Толстого, сказал: «Закатилось солнце земли русской! Будь у меня денег без счета, я одел бы в траур всю Россию!»

Форэ первым завел у нас в деревне жатвенную машину. Помню, когда ее привезли, вся деревня сбежалась подивиться. Наверно, такой же восторг овладел людьми, когда некий безымянный гений незапамятных времен изобрел водяную мельницу и освободил от рабского труда женщин, надрывавшихся над тяжелыми каменными жерновами.

Это тот самый Форэ — Христофор Тамаридзе, — у которого стены в комнате были увешаны портретами великих людей — Руставели, Шекспира, Спенсера, Роберта Оуэна… Это был не какой-нибудь темный человек, не подумайте — он окончил Горийскую учительскую семинарию!

Тот самый Форэ, который однажды, на замечание священника: «Соблюдай посты, не губи свою душу!» — ответил: «Для того я и ем скоромное, чтобы тело не истощилось, было в чем душе держаться!»

Чем же, однако, особенно прославился Форэ?

Это был человек большого замысла, борец против безводья, все свои силы положивший на то, чтобы привести воду в свою засушливую деревню.

С этого и пошла его слава.

Поистине, заслуживал Форэ изумления и восхищения!

Вода была его страстью, он мечтал о ней, как одержимый любовью — о своей возлюбленной. Всю жизнь трудился он не покладая рук, чтобы проложить путь в наше село бурливой и пенистой речке Нишардзеули.

В деревне все только и знали, что хвалили Форэ, но подмоги он ни от кого не видел — только несколько ближайших соседей неизменно подбодряли его, воодушевляли на святое дело! Да и какую помощь могла оказать мечтателю несчастная деревушка, которую коршуном когтила и терзала бедность? От кого здесь было ждать помощи? Не от кого! И остались они лицом к лицу, один на один — Форэ и мечта, Форэ и деревня…

Стоял на скалистом мысу Форэ и, изменив обычной своей молчаливой повадке, взывал твердо и убежденно.

— Подсобите, люди, руку мне протяните — выроем ложе для Нишардзеули, пробьем путь ей, чтобы потекла к нам, как белопенная струя из оленьего вымени!

Он подробно описывал направление, по которому собирался вести речку к деревне:

— Сначала сбросим ее с Кремневой скалы, — объяснял он восторженно, — потом пустим, минуя Крутой утес, вдоль Долгого косогора, прогоним через Большие валуны, дадим пробиться через Завал, свергнуться по Каменной стене, — а там уж выбежит она на простор, оросит наши суходолы и потечет по полям, пока не вкатится к нам в деревню и не размягчит сухменную глину в наших садах… И тогда разрастутся под землей корешки, потянутся вверх побеги, набухнут, полопаются почки, покроются цветами деревья, привалит урожай в поле, на огороде, в саду, — под ногами и над головой; пригнутся к земле отягченные плодами ветви яблонь и слив, нальются гроздья в виноградниках! Хлеб уродится сам-десят, кукуруза поднимется в человеческий рост, скотина нагуляет мясо — поглядите тогда на коров, баранов, телят! А какие пойдут удои, сколько будет молока, масла, меда! Эх вы, замарашки, ведь даже не умываетесь из-за безводья! Жалкие вы бедолаги — нужда беспощадная стережет вас за порогом! На милость божию только и надеетесь, а где она, милость божия? А ведь все вода — прислушайтесь к нашей грузинской речи, сами слова всё скажут: «безводный» значит и «беспощадный», «жалкий» и «бедный» — тот, кому в воде нужда, да и «милость» оттуда же, от «воды» начало берет. Так давайте, пошевелите рукой, подсобите все единодушно, приведем беспутную Нишардзеульскую речку к нам в Мухат-Цхаро!

Так уговаривал Форэ забившуюся в землянки деревню — но в душе больше рассчитывал на себя, на свою сметку, сноровку и охоту к делу. Так и решил он, что в один прекрасный день поднесет селу кипящую речную струю, словно на пасху — красное яичко!

Почти каждое воскресенье поднимался Форэ к верховью Нишардзеули и любовался искрометными струями водопада, беседовал с говорливой быстриной, миловался с каменистыми водоскатами. В самом деле, что за человек тот, кто никогда не стремился на свиданье к любимой? И что за жизнь без страсти, без предмета воздыханий?

Что ж — человеколюбец, ревностный водоискатель хотел подарить иссушенной зноем, изжаждавшейся деревне легкую, вкусную, дешевую, здоровую, обильную воду! Могло ли быть дело благородней? И Форэ, поглощенный своей заботой, исходил вдоль и поперек горы и долы, ущелья и овраги окрест нашего села. Он придирчиво обследовал родники и криницы, ключи и балки, источники и ручьи, обшарил их верховья, облазил их истоки, изучил их ложа, исследовал почву, по которой они текли, обдумывал, как для них проложить короткие русла, рассчитывал направление, чертил планы и схемы… Целыми часами щелкал на счетах, составлял сметы предстоящих работ, ужимал копейки, наводил строжайшую экономию!

Форэ можно было встретить в непролазных лесных чащобах, на утесах, торчащих над обрывом, в бездонных ущельях, в размытых потоками и занесенных галькой овражках, в прибрежных зарослях и на вершинах гор.

Мечтатель, искатель народного счастья, с киркой, мастерком и какими-то самодельными измерительными-приборами, в неизменном дождевике, вылинявшей старой шапке и обросших грязью башмаках, седеющий, с изборожденным лбом, сосредоточенный и деловитый, обветренный и дочерна опаленный солнцем, сжигаемый внутренним огнем, с отблеском вдохновенья на лице — таков был Форэ в те давние времена.

Наступила весна, зацвело, зазеленело все вокруг…

Апрельская трава шелковисто шуршала под набегающим ветерком. Персиковые деревья, краса виноградников, покрылись розовыми цветами.

Форэ стоял в Таплианском лесу, на мокрой, блестящей скале и любовался алмазными брызгами Нишардзеули, рассыпавшимися над отвесной каменной стеной. Точно рев распаленных оленьих самцов, точно грохот сшибающихся турьих рогов слышались ему в гуле водопада.

И он как бы кричал в душе буйному потоку:

— Будешь мне покорен! Я сильнее тебя!

Рожденная горами бело-голубая пена, изливаясь, точно молоко из тысячи скрытых в вышине сосудов, низвергалась с громом в крутобокие разлоги, бурлила среди валунов и терялась в темных расселинах.

Взвихренный хрустальной пылью поток свергался с кручи семью мощными струями, и молочные эти струи, бившие из сосцов горы, вздымались искристым туманом над оглаженными до блеска утесами.

Переполненный радостью, глядел Форэ на эту бешеную, клокочущую, сверкающую воду, и ярая сила водопада переливалась в его душу. Он не мог отвести взгляд от пенящейся воды, и ему казалось, что это табун диких коней мчится перед ним с оглушительным топотом, и он, Форэ, должен метнуть петлю, чтобы заарканить все эти тысячи необъезженных, белоснежных скакунов…

Зрелище околдовало его.

Ждать было невтерпеж. Им овладело неодолимое желание тут же, сразу приняться за дело, немедленно подчинить себе реку. Нет, нет, он не в силах был откладывать — даже на час!

— Взнуздать реку, привести ее в деревню, напоить землю досыта!

А водопад метал искры, доилось щедрое вымя гор, и серебряный поток нес с собой гальку и щебень, громыхал камнями, ворочал валуны.

Далекая, священная мечта осуществлялась перед внутренним взором Форэ. Он уже видел укрощенную речку в виноградниках и на колосящихся полях своей деревни. Раскинув обе руки, словно раскрыв объятья водопаду, он то ли пел, то ли кричал:

— Я покорю, обуздаю тебя! Моя сила больше твоей!

А водопад низвергался как бы с самого неба, играя своей буйной, немеряной силой.

Могло ли быть зрелище более желанное и сладостное для Форэ, сына иссушенной зноем, опаленной засухой деревушки?

— Знаешь, что такое Нишардзеули?

— Драгоценный венец на челе Земли!

Шел как-то сверху, с гор, крестьянин, увидел Форэ, стоящего на скалистом мысу и грезящего наяву, подошел к нему, несмело дотронулся до его руки:

— Нравится?

— Еще бы!

— Когда же станет нашей Нишардзеули?

— Завтра! — ответил Форэ с твердым убеждением.

Это было много лет тому назад…

Хорошие названия: Вардисопэли, Вардигора, Окробагети, Окроцхаро — Деревня роз, Цветочная горка, Золотые сады, Золотой источник — но мне особенно любо было наше село Мухат-Цхаро — Дубовые ключи, хотя давно уже там не шумели дубы и давно иссякли старинные родники. Бесплодной стала наша земля — точно сглазили ее, точно выпил, высосал кто-то всю ее силу…

— Паленый овраг, Каменистая балка, Глинистые ухабы, Сухоречье, Озерное дно, Руслище, Высохший ручей, Мертвая роща — так назывались места и урочища около нашей деревни, и уже по названиям этим можно было догадаться о недостатке воды, даже не взглянув на голую и выжженную, хоть когда-то зеленую и лесистую нашу местность.

Деревенские дети никогда не видели шумливого водопада, кипящей криницы, речной стремнины, напоенного влагой, осыпанного плодами сада, налитой виноградной грозди, высокой золотой нивы…

С детских лет воевали наши соседи против зноя, засухи и пыли; вечно они молились о влаге, устраивали крестные ходы в честь ниспосылателя дождей, кормильца и поильца земли, Лазарэ, и жили в постоянной скудости, в неутоленной жажде.

Да, истомлена была жаждой деревня! Какие вихри вздымал резкий, горячий ветер! Земля словно окутывалась пылью; засевали огород, пололи грядки — а в июне уже шла трещинами пересохшая земля, в июле поднималась в воздух серой пылью.

— Зачем же сеять? — спрашивал я деревенских женщин.

— А как же иначе? Деревня — тот же очаг, нельзя дать ему остыть! Стыдно!

Одна только была надежда — на дожди; если весна выдавалась ненастная, мокрая — и огороды наши пышно разрастались, и в садах деревья глядели повеселей. Да только, на беду, наши края часто посещала засуха! Окаменелая, вся в расселинах, обескровленная, обессиленная земля, поникшие деревья дремали в тоскливом безмолвии. Село слепло, выслеживая на небе темные тучи, несущие влагу…

Глядел Форэ на свою деревню, на эти пустынные поля, из края в край спаленные зноем… Целого потопа не хватит, чтобы напоить, оживить эту задубевшую землю! И он говорил в душе:

— Эх, кабы повернулось к нам счастье лицом! Кабы заиграла здесь текучая вода!

Из-за нещадного зноя, стоявшего вот уже который месяц, все источники и ручьи, какие были в деревне, пересохли или ушли в землю. Ручеек, что протекал в нашем конце села, едва точился — осталась от него струя толщиной с мизинец, не слышно было даже журчания, которое в детстве казалось мне самой сладкой песней на свете…

И дерево над ручьем съежилось и поникло, точно от солнечного удара, горестно уронило ветви; сморщенные листья его тоскливо шелестели.

— Эх, увидеть бы в нашем селе сырую землю, пропитанную влагой! Чтобы лужи не просыхали, грязь хлюпала под ногами!

И когда хвалили его за заботу о народе, говорили: «Молодец, Форэ, честь тебе!» — он прерывал собеседника, улыбаясь:

— Ну, время ли об этом сейчас? Помогите мне лучше воду к нам провести, подсобите, безбожные вы люди! Наляжем всем миром и сделаем доброе дело!.

…И снова в дремучих лесах, за много верст от деревни, всматривался он в низвергающиеся со скал потоки, подсчитывал волны! А дома по-прежнему вычислял, чертил, размышлял над расчетами и чертежами; упорно и настойчиво гнул свое, не думал отступаться от непосильного дела. А минутами видел нетерпеливым воображением шумящую посреди деревни речку и в эти минуты сразу молодел, напевал под нос, чуть ли не приплясывал.

Если в нашу глушь заглядывал по делу какой-нибудь инженер или техник или забредал летней порой отпускник-студент, Форэ тотчас же завладевал им, таскал его целыми днями за собой, показывал заветные места, делился мыслями, спрашивал совета… И распалялся лишний раз, приходил в неописуемое волнение — так, что дым шел коромыслом!

Но ни от кого не было ему помощи делом. Форэ был одинок в своих стараниях!

Наконец он решил приступить к делу за свой страх и риск и взять первые расходы на себя. Лиха беда начало — авось увидят люди и присоединятся! С этой мыслью Форэ продал лошадь, продал пчел, продал свой маленький виноградник, пяток коз, десятка два пудов пшеницы, оставшейся от прошлогоднего урожая… Но денег, которые он собрал таким образом, было все же недостаточно для начала работ. И Форэ решился на трудное дело, едва ли сулившее удачу. Однажды утром он явился в ближнее местечко, к настоятелю церкви св. Георгия и уездному благочинному отцу Феодору — богатому и скупому человеку.

Нисколько не стесняясь, попросил Форэ у отца Феодора денежной помощи. В обеспечение займа он готов был заложить ему все свое недвижимое имущество.

Благочинный, который давал деньги взаймы под большие проценты, сослался на предстоящие работы по перестройке церкви св. Георгия и на недостаточность поступивших «на возобновление храма» пожертвований.

— Я должник одного только святого Георгия! — заявил отец Феодор.

— Если вы в самом деле преданы святому Георгию, то помогите исполнить угодное ему дело!

— Какое?

— Разве вы не знаете, почему мы, грузины, почитаем Георгия выше всех других великомучеников? Почему он — главная наша святыня? Хоть вам все это, наверно, известно лучше меня, а все же позволю себе напомнить… Во время оно дракон отнял у народа питьевую воду, навалился своим зловонным туловищем на источник, обхватил его своими ядовитыми когтями. Люди умирали от жажды. Самоотверженный рыцарь Георгий сразился с драконом, пронзил его своим копьем и освободил для народа источник питьевой воды. Благодаря этому подвигу причислен Георгий грузинским народом к лику святых, а то ведь сам по себе он святым не был! И если вы, отец Феодор, считаете себя служителем святого Георгия, то помогите нам провести воду в деревню. Будьте истинным последователем святого — дайте воду людям! — пылко увещевал благочинного Форэ.

Отец Феодор невозмутимо улыбался в бороду. Новое истолкование жития святого Георгия, выдвинутое простодушным Форэ, позабавило его — и только…

Но Форэ не умел смиряться! Он купил полсотни труб и сложил их у себя во дворе — хотя канал еще и не начинали рыть. Как говорится, вина еще не было в помине, а черти бурдюки смолили.

После долгих раздумий решил Форэ основать Нишардзеульский фонд, поместить объявление в газетах и дожидаться доброхотных пожертвований. От этой мысли снова оттаяло его заледеневшее было сердце, еще раз коснулась его крылом летучая надежда. Опять представилось ему, будто он уже подчинил своей воле непокорный поток. Нишардзеули рисовалась ему горячим скакуном, которого он, Форэ, ухватил за белую гриву и ведет, укротив, к деревне. А порой грезилось Форэ, будто он держит в руках жезл и поток покорно следует за жезлом. Чего только он не представлял себе, каких только картин не рождало его воображение! Уже верши и мрежи ставил он на лососей в отводном рукаве, уже ловил в стремнине быструю форель!

Но вот налетела ураганом мировая война и всем добрым начинаниям положила конец. Жестокие были годы, и немало горечи изведал народ!

Прошло время, стал наш Форэ староват, перевалило ему за шестьдесят. Но не так согнули его годы, как гибель надежд, несбыточность мечтаний. Лоб его уподобился распаханному полю, усы и бороду словно занесло снегом, лицо сморщилось, в улыбке не стало задора, он научился брюзжать — больно было сознавать, что ускользает из рук то единственное, чем дышал он до сих пор — мечта, придававшая смысл его жизни и цену его труду…

И все же его еще часто можно было увидеть на скалистом мысу, над водопадом Нишардзеули. Он любовался сверху серебристым сверканьем гремучего потока, ласкал взглядом каждую его струю. Присушили Форэ взвихренные брызги водопада, к каждой блестящей капельке прилепились его мечта и мысли!

Да, не задались дела у Форэ! Весь извелся, истаял, стараясь для родного села. И ничего не вышло! Никто ему не помог. Война начисто выскребла всю деревню — некому было и помочь!

— Эх, будь проклят пустой кошелек! — вздыхал безнадежно старик.

Совсем состарился Форэ — переступил за седьмой десяток. Уже не «дядей Форэ», а «дедушкой» называли его в деревне — а «водяное» дело так и не сдвинулось с места!

Теперь уже и добрым словом никто не хотел поддержать борца за воду, уже и сочувствие унес и развеял самгорский ветер. Сельчане и слышать не хотели об этой выдумке с переброской речки Нишардзеули, как о заведомо несбыточной затее, и начинали уже косо поглядывать на старого чудака.

— Пусть хоть голову расшибет — Форэ ведь одинокий, семью кормить ему не надо, вот и гоняется за ветром. Ему-то можно грезить наяву — а мы люди семейные, многодетные, нам под его дудку плясать вовсе не с руки!

Так думали односельчане и соседи Форэ, пригнетенные бедностью так, что ни вздохнуть, ни пошевелиться. Куда уж им было думать о том, чтобы облегчить одинокому борцу тяжкую его задачу!

Форэ, согбенный, неузнаваемый, еще раз попытался зажечь деревню огненным призывом:

— Братья, выйдем все вместе, прорубим скалы, взрежем землю, проложим воде путь… Не пожалеем последней копейки, чтобы заключить в русло нашу дикую Нишардзеули, пригнать ее в деревню! Если бы вы знали, какая это легкая, здоровая, полезная вода!

В ответ на это в деревне пошли разговоры: «Совсем у Форэ ум за разум зашел! Пустяковый человек!» Уже о нем складывали насмешливые частушки.

Еще горячо в нем было сердце, хотя и тронутое первым инеем, — но никто не отзывался, никто его не слушал! Надоели деревне бесплодные хлопоты, слова без дел. А дни шли, Форэ терял силы, старость сковывала ему колени, сердце зарастало льдом! Стал он слаб глазами… Куда уж хуже — не мог больше ходить любоваться своим водопадом, хоть и тосковал о нем! Едва таская ноги, бродил он по селу, угрюмый, в обтрепанной, обвисшей лохмотьями чохе, в рваных чувяках…

Что-то жизненно важное утратил Форэ — точно высушили, обескровили все его существо, точно оторвали его от источника живой силы. И притом он не мог, не умел ни с кем поделиться своими горестями, своей тоской. Запершись в своей комнате, замкнув свое сердце, отвратив от всех свой взор, он глядел, не глядя, видел, не видя, Нишардзеульский водопад — видел пылающим внутренним взором, весь трепещущий, с разгоряченным лбом…

Неизменная, неистребимая, властная мечта всей жизни по-прежнему жила в душе Форэ.

Сердце Форэ в такие минуты точно рассыпалось тлеющими головнями. Но особенно трудно было ему по ночам! Тут уж Форэ совсем терял толк, не мог понять, где он — дома или на Нишардзеули? Перед распаленным мечтателем вставал явственно, слышимо, зримо пенистый водопад, и неутолимая страсть раздирала ему сердце.

Эта страсть была пыткой Форэ и пищей его души.

…Вот внезапно, во сне, точно орлиная стая сорвалась с шумом с горы и влетела во двор к Форэ, — солнечные лучи хлынули с неба слепящим ливнем и затопили ярким сиянием иссушенный зноем, словно полинялый двор.

Из-под голой земли пыльного двора вырывались один за другим, били в самое небо могучие струи — хрустальные, сверкающие молниями фонтаны; в них мелькали переливчатые радуги — смешивались жидкое золото, прозрачная лазурь, густой багрец.

Голубые шелковые платы скользили в серебристом потоке, развевались над струями; в прозрачных волнах стояли рядами осыпанные гроздьями лозы, яблони и персики с гнущимися к земле ветвями, пестрели цветники, густились рощи и заросли, зеленели лужайки, поля, огороды, переливалась мурава, а вокруг сомкнули свои тенистые шатры вековые ореховые деревья… И таинственный шелест ореховой рощи обвевал сладостной свежестью бьющееся сердце Форэ.

И чудилось ему, что вокруг носились какие-то яркие, лазурные птицы, плыли, покачиваясь на раскинутых крыльях, белоснежные чайки… И черноокие девушки пели тихую, сладкогласную песню, и воздух был напоен благоуханием улыбчивых цветов, сверкавших среди чистейших струй. Белопенный, хрустальный, лазурный, золотистый, медовый и молочный водоток струился, играл и вдруг взрывался, бил мощным фонтаном, разбрасывал жемчужные осколки. Веселое сверкание это озаряло душу Форэ, в глазах у него точно переливались всеми цветами радуги лалы, сапфиры, яхонты, бирюза. Пестробрюхие форели метались в волнах! И Форэ тоже метался в постели, взбудораженный радостными грезами. О, как его истомило безводье, сколько он мучался, страдал — вот вода сама пришла в деревню, без всяких его усилий и трудов!

Исполнилось самое заветное чаяние Форэ! С пылающим лицом и расширенными зрачками, жадно глядел он на это яркое блистание водяных струй, на это буйное вихрение хрустальных брызг и не верил своим глазам, зачарованный нежданным-негаданным зрелищем! Точно встретился наконец влюбленный с предметом своей страсти! Мир, блаженство, радость царили в его дворе — чудо свершилось, желанное, призываемое, вожделенное.

Гремел, бурлил яростный поток, и радовался Форэ нечаянною радостью.

Но увы — она оказалась выдумкой воображения, порождением жаркой мечты…

Форэ пробудился — и видение рассеялось, исчезла ночная явь. Рядом со спящим стояла в кувшине теплая, безвкусная, прелая вода. И сам Форэ был точно вареный — расслабленный жарой и сонной грезой. По груди его струился пот. Снова немилая действительность… Опять пересохшая, жаждущая земля… Пыльный проселок… Поникшие деревья… Вянущие огороды… Хмурые женщины, печальные детишки… Бесплодные мечты…

Где же они — прозрачная стремь, искристые, могучие, бьющие хрусталем струи?

Так опечалило Форэ, так потрясло его это явственное видение, что целыми днями сидел он безмолвно в галерее, ничем не занимаясь, лишь пристально вглядывался в те уголки двора, где в чудном его сне били струи фонтанов, стройные, взметнувшиеся к небу, как кипарисы, искрящиеся, как ракеты, водометы!

Куда они делись? Уж не взвились ли в небеса — без возврата?

В самом деле — куда девались фонтаны? Куда делись молодость, сила, надежды? — задумывался старый мечтатель светлыми ночами, когда месяц, заливая бледным светом его подушку, не давал ему уснуть.

— Ушли, сгинули мечты, любовь! Износилась одежда юности, ум, сердце, все, какое было, добро принесены в жертву несбыточной мечте, и как же быстро, как внезапно все ушло, утекло, ускользнуло меж пальцев… и как же трудно, как тяжко, когда все, что было смыслом жизни, рушится, идет прахом…

И впервые капля соленой влаги выкатилась из глаз Форэ. Как будто его горючая слеза присоединилась к потоку Нишардзеули, чтобы увлажнить, размягчить иссохшее его сердце и родную его землю.

Вода! Она была вожделенной мечтой Форэ. Мечте этой отдал он всю свою юность, в пламени ее сжег себя. О скалы и утесы разбил он свою жизнь, но ничего не сумел в одиночку добиться. Не покорил потока и не привлек к себе людских сердец. Ни одного толкового, делового единомышленника не послала ему судьба!

Форэ одряхлел, полуослеп. Нащупывая палкой дорогу перед собой, с трудом бродил он по собственному двору. И все же пылкий мечтатель твердо верил, что река Нишардзеули будет в скором времени течь через его деревню!

И однажды ночью тихо уплыл вдаль сам, подхваченный потоком своей мечты.

А Нишардзеули пришла-таки в деревню Мухат-Цхаро! Но случилось это лишь совсем недавно.