Я заявился без предупреждения. Чемодан, который был со мной, убедительно свидетельствовал, что на этот раз я прибыл не просто погостить, а с дальним прицелом. В чемодане уместились все мои пожитки и, сверх того, еще два подарка: транзисторный приемник Маргите и карманные часы дядюшке.
Я приехал в конце октября. Стояла поздняя осень, но погода была прекрасная, светило солнце, и я сразу двинулся в путь прямиком через луга.
Дух я перевел только на краю села. Поставил чемодан на землю, вытер со лба пот и заглянул, что делается у дяди на дворе. Тут я увидел Маргиту. Широко расставив ноги, она стояла посреди двора и кормила кур. Я двинулся дальше. Обогнул амбар и под прикрытием дощатого забора незаметно подкрался к самым воротам, где снова перевел дух.
Маргита черпала пригоршнями зерно из соломенного лукошка и швыряла его стайке кур, которые суетились у нее под ногами. Вдруг ей словно что-то почудилось, она подняла голову и взглянула в сторону забора. Увидеть меня она не могла, но я все же решил выйти из своего укрытия.
— Рудко? — удивленно воскликнула Маргита, узнав меня. — Рудко, — еще раз повторила она, явно обрадованная моим неожиданным появлением, и протянула ко мне обо руки.
Я тоже протянул ей руку. Она крепко ее сжала.
Маргита постарела. Морщины залегли глубже, волосы поседели. Я прикидывал в уме, сколько ей могло быть лет. Выходило шестьдесят, не меньше.
— Заходи, заходи, передохни. Проголодался небось, да иди же, — звала она меня, направляясь к дому.
Я пошел следом. Уселся на лавку у окна и, пока она сновала туда-сюда, готовя мне еду, молча радовался встрече со здешними местами, о которых в последнее время думал все чаще.
Маргита поставила на стол крынку с молоком, достала жестяную кружку, потом вернулась к шкафчику и принесла хлеб, нож и на тарелке кусок сала.
— Налей-ка себе молочка, — сказала она негромко, — и сала отведай, у нас его вдоволь. Я его не ем, разве что Ондрей когда отрежет себе чуть-чуть. Так что сало у нас не переводится.
Я не заставил себя упрашивать.
Маргита подождала, пока я выпью молоко, и спросила:
— Ну, как оно тебе?
— Хорошее молоко, — ответил я.
— Это козье, — сказала она.
— Козье? — удивился я. Насколько я помню, дядя коз никогда не держал.
— У нас теперь коза, — пояснила Маргита. — Беланя уже состарилась, и мы ее продали на мясо. А Ондрей купил у цыган козу, такая удойная попалась, молока хватает.
— А что, корову больше решили не заводить? Взяли бы моложе вместо Белани, — сказал я.
— Да нет, — ответила Маргита. — Корове много корма на зиму нужно. Козу-то держать проще. Она все сожрет, что ни дай. А корова нынче стоит дорого, еще телка выкормить, тогда, глядишь, оно бы и окупилось, — объясняла она.
— Козье молоко очень полезно, — пробормотал я.
— Полезно, полезно. Ондрей пьет его, когда оно уже в простоквашу превратится, тогда оно ему особо на пользу.
— А кстати, где же дядя? — спросил я.
— Пошел в деревню кой-чего купить, — ответила она, ткнув рукой куда-то позади себя, и снова принялась потчевать меня.
Маргита выросла в доме дядюшки. Она была самой младшей из его сестер, но разница без малого в двадцать лет многих обманывала: казалось, что это отец с дочерью, а не брат с сестрой. Она была маленького роста, щупленькая, одна кожа да кости, и даже в шестьдесят больше смахивала на подростка, чем на взрослую женщину. Она хромала от рождения, должно быть, потому и не вышла замуж.
Я жевал хлеб с салом и смотрел в никуда. Потом встал, поблагодарил за угощенье и попросил у Маргиты ключ от дедова дома.
Она подошла к шкафчику, выудила со дна какой-то жестянки ключ и молча подала мне.
— Пойду отнесу чемодан, — сказал я.
— А ты надолго приехал? — спросила она, и в ее голосе, помимо удивления, прозвучала тайная, хотя и плохо скрываемая радость.
— Может быть, надолго. Потом расскажу. — Я взял ключ и вышел во двор. А она осталась на кухне в полном недоумении.
Через дыру в заборе я проник в огород и направился к дедову дому. Огород совсем не выглядел заброшенным, из года в год дядя его обрабатывал. Он сажал картошку, капусту, кукурузу и всякую зелень. Нынешний урожай уже находился в кладовке, и о нем напоминали лишь засохшие кукурузные стебли. Рядом с домом и у забора был малинник. Кусты разрослись, и я с большим трудом продрался сквозь них к дверям.
Дом пришел в ветхость. Штукатурка на стенах облупилась, кое-где она отваливалась целыми пластами. Сточные трубы такого же рыжего цвета, как хвост у лисы, были местами совсем изъедены ржавчиной. Дом требовал ухода. Хотя дядя и подлатал, что смог, этого было явно недостаточно, пришла пора основательно раскошелиться на ремонт.
Я отпер дверь и вошел внутрь. И очутился в неуютном полумраке. Длинным неосвещенным коридором я добрел до кухни и распахнул настежь двери. Тотчас полумрак в коридоре рассеялся, дом ожил и посветлел. И все это сделало солнце. Оно глядело в кухонное окно, и утренние лучи его заливали все помещение. Я распахнул окна и осмотрел остальные комнаты. Внутри дом был в хорошем состоянии. Видно было, что сюда регулярно заходят проветривать, подметать, вытирать пыль, мыть окна.
Я произвел смотр оставшейся в доме мебели. Ее было немного. В кухне стояла складная кровать, но без матраса. В большой комнате я обнаружил комод со множеством выдвижных ящичков. Я принялся выдвигать их один за другим и в каждом находил какую-нибудь мелочь. И каждая из этих мелочей, даже просто хлам, о чем-то мне напоминала.
К примеру, в верхнем ящичке мне попалась большая красная пуговица. Я сразу узнал ее. Такие пуговицы были на жакете у тети Амалии, той самой, что умерла от чахотки в первые послевоенные годы.
В лютый мороз дед повез свою младшую и самую любимую дочь к доктору, и, когда он снял ее с телеги, задыхавшуюся в приступе мучительного, неудержимого кашля, и понес на руках в приемную, тетя Амалия, вся посиневшая от холода, вдруг улыбнулась и блаженно вздохнула. Дед спросил: «Амалюшка, тебе лучше?» Она кивнула и прикрыла глаза. В приемной дед уложил ее в глубокое кресло и пошел за врачом, который как раз принялся за вкусный обед на другой половине дома. Когда немного погодя дед вернулся в приемную, дочь тихонько ждала, свернувшись в кресло в той же самой позе, в какой он ее оставил. «Амалюшка, доктор сейчас придет, — сказал дед и снова спросил, как незадолго перед этим: — Тебе лучше?» Но дочь не ответила, тогда он пристальнее всмотрелся в ее лицо и с ужасом обнаружил, что на его меньшую снизошел вечный покой. Когда после в дверях приемной появился жующий на ходу доктор, дед стянул малахай с головы и тихо пробормотал: «Не извольте беспокоиться, ей уже лучше, пан доктор».
В следующем ящичке тоже какая-то мелочь. Ремень, служивший деду для правки бритвы, — ныне ненужная, забытая вещь, а тогда нечто необыкновенное, чудо из чудес. Таинство свершалось один-два раза в неделю и протекало всегда одинаково. Дед вешал ремень на крючок и плавными, протяжными движениями принимался водить бритвой по туго натянутому ремню до тех пор, пока она не становилась такой, какой ей следовало быть. Потом дед намыливал лицо и при этом не забывал мазнуть кисточкой по щеке мальчугана, таращившего на него большие синие глаза, затем садился у окна, устанавливал зеркало так, чтобы удобнее было в него смотреться, и начинал бритье.
А вот еще выщербленный складной ножик, сущий клад по тем временам. Я всегда брал его с собой во время вечерних набегов на дыни. Владельцы участков, где росли дыни, бдительно охраняли свои наделы, и стянуть дыню было не так-то просто. Иной раз приходилось чуть ли не километр ползти на брюхе, чтобы не привлечь внимания сторожей. А коль скоро это доставалось нам такой дорогой ценой, то мы и не хватали первое, что попадется. Прежде чем сорвать дыню, мы вырезали в ней небольшой треугольничек, пробовали на вкус и, только если дыня была сладкая, уносили с собой. Похищенные дыни мы прятали в тайниках и на другой день после удачного ночного набега пировали так, что у всех заболевали животы.
Еще я нашел в комоде старый железнодорожный билет. Много лет назад он послужил кому-то для поездки в Тренчин вторым классом пассажирского поезда. Кто был этот человек и что он делал в Тренчине? — ломал я себе голову.
Подобных мелочей в комоде набралось изрядно, и каждая пробуждала воспоминания. Я проторчал у комода битый час.
Еще я обнаружил в доме потемневший от времени шкаф, стул с треснутой спинкой, полки, уставленные пустыми рюмками и бутылками, а за дверью маленькой комнатки — старинную изразцовую печь, которой в пору моего детства в доме еще не было.
Я обошел все комнаты и вернулся на кухню. Распаковал чемодан, вытащил подарки для дядюшки и для Маргиты и вышел из дому. Какое-то время я раздумывал, нужно ли запереть дверь. И решил не запирать, только прикрыл поплотнее.
Дядюшка был уже дома. Он стоял у крыльца и курил.
— Ну, здравствуй, — приветствовал он меня. — Что, ходил смотреть? — Он кивнул в сторону дедова дома.
— Да, — ответил я.
— Ну и как? — спросил дядя.
— Да надо бы оштукатурить, заново облицевать, перекрыть крышу.
— Тридцать тысяч, — сказал дядя.
— Уж ты скажешь, — усомнился я, проявив тем самым полное свое неведение в подобных делах.
— Еще, поди, мало будет, — продолжал дядя. — Меньше чем за сорок крон в час ни один мастер не согласится. Да плюс хорошая жратва и бутылка водки в придачу, — перечислил дядя условия, без соблюдения которых нынче мастера не заполучишь.
Маргита услышала голоса и тоже вышла на крыльцо. Увидев ее в дверях, я вспомнил про подарки.
— Маргита, — сказал я, — я привез тебе подарок, — и вытащил приемник из упаковки, включил его и настроил на какую-то танцевальную музыку. — На, возьми, пусть он тебя развлекает, да бери же, — настаивал я, видя, что она не решается его взять.
Я насильно вложил приемник ей в руки и спросил дядю:
— А что ваши часы, ходят?
Я прекрасно знал, что часы уже лет десять висят без дела на гвоздике в комнате, но по тактическим соображениям начал издалека — дядюшка был крепкий орешек, еще потверже Маргиты.
— Черта с два они ходят, их уж и чинить никто не берется. Весной попал я в город, показал было их часовщику, а он как на меня накинется, я скорее ходу из мастерской, — словоохотливо отозвался дядя. — Чего, мол, вы с ними пристаете, раз пять уже их сюда таскали, не чинят теперь часы такой марки, запасных частей к ним нет.
— Стало быть, вам нужны новые.
— Мне нужны? Мне ничего не надо, — ответил дядя, видно заподозрив, куда я клоню.
— А я их уже купил для вас, вот они, возьмите, — сказал я и не мешкая сунул ему часы.
— Ты что, сдурел? — сказал дядя. — В лотерею что ли выиграл, вещи-то какие дорогие…
— Выиграл, — успокоил я его.
— Нет-нет. — Дядя все норовил вернуть мне часы.
— Возьмите их, а то обижусь, — сказал я серьезно. — Это хорошие часы, русские. Они вам будут долго служить.
Дядя принялся сосредоточенно изучать часы.
Россия, как я был наслышан о тебе от дядюшки! Его по многу раз рассказанные истории, чуть приправленные выдумкой, но в основе правдивые, глубоко врезались мне в память.
Обычно дядя начинал так:
«Грянула первая мировая, и меня вместе с другими тут же погнали на фронт. Два года я гнил в окопах, потом русские взяли меня в плен. А в плен я попал случайно, смех да и только. Летом дело было, на фронте всю неделю затишье, я и подумал, чего, мол, тут рассиживаться да грязью обрастать, пойду-ка лучше помоюсь как следует. Выбрался потихоньку с наших позиций и прямиком к березовой роще неподалеку. Я перед этим ночью туда в разведку ходил и углядел небольшое озерцо. К нему-то я и направился. Нашел озеро, вода в нем чистая, прозрачная, как слеза. Разделся — и в воду! Только начал мыться, как вдруг слышу — вдали стрельба, крики. Вот тебе и помылся! Не успел опомниться, а палят все сильнее и все ближе к роще-то, тут уж я смекаю, в чем дело. Русские в атаку пошли! Ну, думаю, через часок все это поутихнет, я тайком вернусь к своим, дай бог, чтобы меня покуда не хватились. Подползаю к нашим позициям, а у самого и в мыслях нет, что мы могли отступить. И вдруг вижу — по дороге шагают казаки, сердитые, такие, я прямо глазам своим не поверил, да уж сомнений нет — наши отошли на запад, и остался я один-одинешенек в тылу у русских!
Давай скорей назад, в рощу, и два дня жду контратаки. А ее все нет и нет, только голод меня донимает. Будь что будет, решил я подобраться поближе к позициям, может, удастся там съестным поживиться. Залег на краю кукурузного поля и поглядываю на курицу, которая забрела далеко от домов. А она ко мне все ближе и ближе, клюет себе да припрыгивает, ну, давай же, давай ко мне, маню ее про себя. Вот она уже в двух шагах, я весь напрягся, изготовился — вот-вот на нее кинусь — и вдруг чую, кто-то за мной наблюдает. Оглядываюсь — ан вот и он! За моей спиной стоит черноглазый казак, здоровенный детина. От смеха прямо давится, видать, уже давно за мной подглядывал. Вижу — держит меня на мушке, что будешь делать. Делать нечего! Спаси, господи, встаю, подымаю руки и, как овца, покорно бреду туда, куда он меня ведет».
— Русские часы, верно, — говорит дядя. — Только с чего это ты нам такие щедрые подарки делаешь, денег, что ли, девать некуда?
— Заслужили, — сказал я. — О доме заботились. Там сейчас только прибраться немного, и можно жить.
— Неужто и впрямь собираешься остаться? — недоверчиво спросил дядя.
— Собираюсь.
— Гм. — Дядя почесал в затылке. — Вот это новость.
— Дом пустует, грех не использовать, — объяснил я, но получилось неубедительно.
— Позови монтера, — посоветовал дядя. — Пускай электричество наладит, там с проводами не все в порядке.
— А где его искать?
— В Ольшанах, он на околице живет. Новый дом, как раз против кузницы. Некий Штефка, бог его знает, откуда он, только не из Ольшан, у него, кажется, только жена тамошняя. Он уж лет пять у нас электриком. Обслуживает Ольшаны, Вербное и все окрестные поселки. Я его каждую неделю вижу, мельком правда, когда он на своем трескучем мотоцикле мчится. Вон туда все ездит, на ферму, там вечно что-нибудь неисправно.
— Сегодня же пойду к нему.
— Не надо, лучше сходи завтра к вечеру. В субботу его верней застанешь дома. Носится без конца туда-сюда, эх-хе, тоже хлеб нелегко достается, — вздохнул дядя.
— Дядя, — сказал я, — мне нужен соломенный тюфяк или хотя бы пара старых мешков. Кровать там есть, но без матраса. — Я виновато улыбнулся, мне и впрямь было досадно, что я не могу справиться с этим делом самостоятельно.
— В чулане найдешь все что надо. А соломы на задворках сколько угодно, — махнул рукой дядя.
— Рудко, я сама тебе тюфяк набью, — подала голос Маргита, довольная подвернувшейся оказией помочь мне.
— Спасибо тебе, — ответил я и обрадовался, что она вызвалась сделать дело, за которое я не знал, как приняться.
— Ну, а теперь идем обедать, — нарушил дядя воцарившееся было молчание.
Мы вошли в дом, и тут вдруг ни с того ни с сего приемник заиграл так громко, что у нас чуть уши не заложило.
— Вот чертенок! Сам-то всего ничего, а какой крик поднял, — крутил головой дядя.
Всю мебель я притащил в кухню. Во всем доме мне больше всего правилась именно кухня. С ней было связано особенно много воспоминаний, она устраивала меня размерами и к тому же была теплая, светлая, и окно у нее выходило на юго-восток.
Маргита мне помогала. Она еще раньше набила тюфяк соломой и, хотя я не просил, принесла простыню, подушку, добротное одеяло и застелила мне постель. Мысленно я раскаивался в своем излишнем великодушии по отношению к жене. Почему бы не взять из дому хотя бы часть необходимых вещей, стеганое одеяло, к примеру, или подушку? Я был зол на самого себя и бормотал себе под нос проклятья.
Маргита вытащила из шкафа полки, подмела и вымыла пол, вытерла пыль. Закончив уборку, она присела на стул отдохнуть.
— Как ты хорошо убралась, — похвалил я ее.
— Да чего там, и говорить не стоит.
— Надо будет соорудить какой-нибудь столик. Если мне чего теперь и не хватает, так это стола.
— Да и стены не худо бы побелить, — заметила Маргита. — Раздобудь где-нибудь мел. Ондрей у нас весной побелил. Только мела было мало, на чулан уже не хватило.
— Побелить? Хорошо бы, конечно, — сказал я. — Но только не теперь, когда все прибрано. Может быть, весной, а пока и так проживу.
— Рудко, — заговорила Маргита. — Знаешь, ну, радио это, которое ты мне привез, оно долго может играть? — спросила она, смутившись.
— Наверное, долго, оно же новое.
— Я чего думаю, электричества-то у него хватит или нет?
— Ах, вот оно что. — Я понял, что ее тревожит. — Да, время от времени придется менять батарейку, но это пустяки, ты сама сумеешь это сделать.
— Правда? — спросила она, заметно оробев.
— Правда-правда, да ты не бойся, я покажу, как это делается.
— А батарейки эти самые можно достать?
— Две запасные я тебе привез, а когда кончатся и они, купим новые. Это обычные плоские батарейки, они всегда есть в продаже.
— У Границковых, что напротив, было радио с проигрывателем. Не знаю, может, оно и теперь у них есть. Так вот, пока хозяйка, тетка Границкова, была жива, я по вечерам к ним хаживала спектакли слушать. Усядемся, бывало, все в уголке, тетка включит радио, мы слушаем, слушаем, случалось, и всплакнем. О чем только не говорилось в этих постановках. А после смерти хозяйки — уж много времени прошло — я у Граннцковых не была, — сказала Маргита и, помолчав с минуту, продолжала: — Зять у них чудной — беспутный и пьяница. Мы как-то столкнулись с ним на заднем дворе у стога, он и давай приставать ко мне. «Отстань, — говорю, — как тебе не стыдно?» А он мне на это: «Да брось ты, все одно помрешь, дуреха ты эдакая». — «Помру, конечно, помру, да только не так, как ты», — говорю ему. Как не стало тетки Границковой, так я к ним и не хожу, бог знает, играет ли еще у них это радио.
— Теперь можешь слушать радио с утра до вечера, — сказал я. Я был рад, что угодил Маргите. Я и представить себе не мог, что она мечтает о радиоприемнике. Сказать по правде, я сперва собирался купить ей другой подарок. Что-нибудь по хозяйству или материю на платье, удобные туфли. И сам не знаю, почему в конечном счете я решил подарить ей приемник.
— Чем же мне тебя отблагодарить, оно ведь наверняка дорогое, — вздохнула Маргита.
— Ничего ты мне не должна, прошу тебя, это ведь подарок. — Я подошел к шкафу. Полки уже высохли.
Открыв чемодан, я вытащил из него белье и разложил в шкафу.
— Карточки детей над кроватью повесь, — сказала Маргита.
— Какие карточки? — Я вздрогнул и подозрительно посмотрел на нее.
— Что же ты, ни одной не привез?
— Почему же. Целый альбом!
— А какие у тебя дети? — спросила она. — Расскажи мне о них.
— Похожи друг на друга, как близнецы. Эвика ходит в третий, но она маленькая. Янко всего лишь первоклашка, но скоро ее догонит, растет как на дрожжах. Хорошие дети, надеюсь, такими они и останутся. Надо будет написать им письмо, Эвика уже сможет его прочитать. Напишу им, что я тут делаю, в каком доме живу, похвастаюсь садом и фруктовыми деревьями. Напишу, что недалеко от дома есть пруд и река тоже близко. И еще я должен написать им о тебе, о дядюшке и кое о чем другом.
— Обо мне? Что же ты напишешь им обо мне? — засмеялась Маргита.
— Да уж напишу. Непременно напишу.
События развивались стремительно. Когда я узнал правду, вид у меня был дурацкий, я даже не мог взять к толк, что она говорит, что мне предлагает, на что бьет эта женщина, которая девять лет была моей женой и родила мне дочь и сына.
Женская хитрость — ну как перед ней устоишь! Уж если попался женщине на крючок, пиши пропало. Альтруисты, простаки и идеалисты неизбежно получают мат в шахматных партиях супружества.
Задавать себе вопросы я начал гораздо позже. Мысленно я спрашивал себя, в чем причина крушения нашего брака, что я такого сделал. Может быть, это результат материальной необеспеченности, сексуальной дисгармонии, жилищного кризиса, моей слабости к спиртному, эмансипации женщин… Вопросов всплывало много, а удовлетворительного ответа я не находил. И ведь если бы она явилась с рыданьями, если бы каялась… Что она вообще пришла и сказала правду — на то была ее добрая воля. Стоило ей захотеть, она могла бы молчать и дальше, и все тянулось бы еще долгие годы. Уж если я ни о чем не догадался до того момента, у меня и после не возникло бы никаких подозрений. Она сама пришла ко мне с повинной, но на это ее толкнули не угрызения совести и не страх перед карой небесной. Она рассказала потому, что обман перестает быть привлекательным, если долгое время сходит с рук.
Никакой альтернативы в преодолении нашего супружеского кризиса она не предложила. Она хотела только одного — развода, и как можно быстрей, и тут я должен был помочь ей своими связями в тех сферах, где вершатся бракоразводные дела, — она так и выразилась, явно переоценив мое влияние. Она говорила так, словно вторым участником бракоразводного действа должен быть кто-то посторонний, а не я. Ох, уж это простодушие, с каким она выложила свои желания! Подобная изощренность лишила меня дара речи.
Все последующие дни я провел словно в тумане. И лишь по прошествии времени обрел способность рассуждать трезво. Я взвесил все аргументы «за» и «против» и пришел к выводу, что первые гораздо весомее. Я дал предварительное согласие на развод с одним условием: сам я делать ничего не стану и хлопотать не буду, пусть она сама расхлебывает кашу, которую заварила.
Две недели я спал на кухне на кресле-кровати. Мой предполагаемый преемник был настолько деликатен, что ни разу не переступил порога нашей квартиры, он всегда прощался с нею у дверей. И напрасно, он мог бы прийти без опаски. Люди начитанные и образованные теперь не бьют по морде за такой пустяк, как супружеская неверность.
Жаль, что поклонник жены ни разу не зашел в квартиру. В итоге я так и не узнал, что собой представляет этот молодчик. Не знаю, блондин он или брюнет, молод или стар, холост, разведен, а может, вдовец. В самом деле, досадно, что мне ничего о нем не известно. Было бы как-то легче на душе, если бы я с ним познакомился. Знал бы, что он за человек, чего от него можно ждать, как он относится к детям. Да-да, если бы я с ним познакомился, я мог бы составить себе представление, как он будет относиться к моим сыну и дочери. Однажды я спросил жену, кто же этот счастливчик, который займет мое место. Вроде бы хороший человек, судя по ее словам. Образованный и чуткий, в прошлом был очень несчастен. Но кто же поверит словам влюбленной женщины! Больше я ни о чем ее не спрашивал.
Дети. Я знал, что мне будет недоставать их болтовни, их вопросов, их горящих глазенок. Знал, что придет череда горестных дум, кошмарных сновидений, что не одну ночь я проведу без сна, изнывая в тоске по ним. Здесь останутся мои дети. Не будь их, человек, может быть, лишь встряхнулся бы, как собака, взвыл от горя, залаял, может, и укусил бы, а потом пошел бы своей дорогой. Но когда обзаведешься детьми, все это намного сложнее, мучительнее, тут уж, встряхивайся не встряхивайся, легче не станет.
Рано или поздно, но ты смиряешься с фактом, что подле женщины, которая была тебе близка, чужой мужчина. Но с мыслью, что этот чужой мужчина формирует характер твоих детей, дает им хлеб насущный или держит впроголодь, — с этим смириться нелегко, и сколько бы ты ни пытался эту пилюлю проглотить, она все равно встанет у тебя поперек горла. Многие стараются изображать из себя сильную личность, но тщетно: любой, кто прошел через это, имеет метку, шрам, который даже годы спустя всякий раз ноет живой болью при малейшем прикосновении.
Я ушел из дому к приятелю, у которого жена лежала в больнице. Потом жена приятеля вернулась домой, и мне пришлось искать другое пристанище. Я нашел его высоко над городом, на туристической базе. Но выдержал там всего одну ночь, уже на следующую я предпочел дремать в забегаловках, кино и в ночном кафе.
Утром, невыспавшийся и мрачный, я сразу же отправился к начальству и попросил немедленно освободить меня от занимаемой должности. Шеф не пришел в восторг от такого заявления, но отнесся к моим доводам с пониманием, признавшись с тоской, что при всем желании не может помочь мне с жильем.
В тот же день я покончил со всеми формальностями, к обеду был свободен и мог идти куда заблагорассудится.
Первым делом я зашел в свою бывшую квартиру. Достал из чулана самый большой чемодан и сложил туда вещи первой необходимости. Дождался, когда дети придут из группы продленного дня, написал на листочке адрес дядюшки и отдал листок дочери.
— Теперь я буду жить вот здесь, по этому адресу вы меня найдете. Пиши мне иногда, что вы делаете, как живете. Ведь ты уже большая, — сказал я ей. — И присматривай за Яником. — Я погладил ее по голове и задумался.
Дети стояли рядом и молчали. Они спокойно глядели на меня, не плакали и не висли у меня на шее. Казалось, они просто не понимают, что происходит, и даже не догадываются, что все это означает. Спокойное молчание детей сделало мой уход не столь трагичным. Я наспех поцеловал обоих, взял чемодан и вышел. На лестничной площадке я остановился и протянул дочери, которая меня провожала, ключи от квартиры.
— Зачем ты мне их даешь, как же ты откроешь, когда вернешься? — спросила девочка, и в ее голосе мне почудился страх.
Тут я окончательно убедился, что мои молчаливые, с виду безразличные дети даже не подозревают, что происходит у нас в семье. И мне казалось, что так оно и лучше…
Мы сидели и молчали, а тем временем опустились сумерки. Тогда Маргита встала со стула, сложила в ведро тряпки и щетки, направилась к выходу и уже там обернулась:
— Смотри не забудь прийти к ужину! — Она погрозила мне пальцем.
В окно я видел, как она шла. Сгорбленная старушка тихонько плелась по тропинке, и ее высохшая фигура посреди опустелого сада, в сгущающихся сумерках ноябрьского вечера вызвала во мне волну печали, сострадания и благодарности. Я бросился на кровать.
Погожие дни кончились, зарядили дожди. Они начались позже, чем в прошлые годы, но зато были обильнее. Лило беспрестанно, днем и ночью. Кругом все промокло, люди попрятались в дома. Без особой нужды никто и носа на улицу не высовывал.
Ветер срывал с деревьев последние листья, застревал в оголенных, обезображенных кронах, корежил ветви, пригибал их к земле.
Едва наступал день, как уже начинало смеркаться. Над крышами ползли клубы свинцовых облаков, задевая за трубы. Печаль и уныние обволакивали окрестности.
В комнате было тепло. Топилась печка, рядом стояла полная корзина дров.
Я лежал на кровати и подремывал. Лежал без движения довольно долго. Но потом спустил ноги с кровати, встал и подошел к окну.
Снаружи ничего не изменилось. Ветер по-прежнему завывал как бешеный, шел мелкий, частый дождик. Было всего два часа пополудни, а уже смеркалось. Едва можно было разглядеть соседний дом.
И вдруг я увидел, что кто-то идет прямиком через сад. Когда человек подошел поближе, я узнал дядю.
Он был в черном плаще с капюшоном. Мне этот плащ был знаком. Теперь таких уже не делают. Дядя приобрел его много лет назад, вскоре после войны, когда работал в дорожном управлении. Ему удалось купить этот плащ у какого-то спекулянта из города буквально за гроши и за два литра самогона в придачу. Черт его знает, почему спекулянт уступил плащ так дешево, вероятно, ему позарез был нужен самогон. В те времена такой дождевик был сущим кладом. Когда дядя вышагивал в нем по деревне, все оборачивались ему вслед. Во всей округе не было тогда более элегантно экипированного дорожного смотрителя, и дядя сознавал это. Каждый божий день он брал дождевик с собой. Не расставался с ним, даже если с утра светило солнце. «На всякий случай, — говорил он, бывало, — случись гроза, где укрыться смотрителю, если кругом ни одного навеса? Другой, бедняга, вымокнет до нитки! А я надену плащ, и пускай себе льет сколько влезет!»
Дядюшка ввалился ко мне, словно водопад.
— Ну и погода. Леший его подери! — Он отряхнулся, сиял плащ и повесил его в коридоре на гвоздь. — На вот, почтальонша тебе принесла. — Он вытащил из кармана белый конверт и подал мне.
Я тотчас же узнал почерк дочери. Обрадовался, конечно, ведь я здесь почти два месяца, а это первая весточка от детей.
— От Эвики.
— Читай-читай, я подожду, — сказал дядя, — не обращай на меня внимания, я погреюсь чуток, у тебя тут тепло. — Он придвинул стул к печке и протянул руку к огню. Потом подбросил в огонь пару поленьев и закурил сигарету. Курил и слушал, как потрескивают дрова в печке.
Дочка писала о себе, о школе, о подружках и о всякой всячине. Почерк был явно ее, и все же с первых строк у меня возникло подозрение, будто рукой ребенка водил взрослый. Пока это подозрение ничем конкретно не подкреплялось, но, чем дальше я читал, тем больше был уверен в этом. Фразы были на редкость гладкие, мысли выражены связно. И даже между строк читалось что-то, какой-то подтекст, наводящий на размышления. А вот наконец и улика, которую я искал. В последних строчках я прочитал:
«И мы надеемся, что к рождеству ты приедешь в Братиславу. Папочка, мы будем так рады, если ты приедешь. Мы тебя ждем, приезжай поскорей! Тот дядя, который к нам ходил, уже не приходит и больше не будет приходить. Целуем тебя, приезжай!»
Значит, вот как обстоят дела. Поскольку других мужчин на горизонте нет, сойдет и бывший муж. Черт бы ее побрал! Пылкий обожатель что-то уж очень быстро опомнился и дал деру, должно быть, супружеский хомут ему не по нутру. Так ей и надо, злорадно ухмыльнулся я, приятно было сознавать, что моя благоверная потерпела фиаско.
Но хорошее настроение тут же улетучилось. Я сложил письмо, сунул его в карман и мрачно задумался. Разве это победа, спрашивал я себя. Я-то, дурень, ушел от нее, ну а дальше что? Я же больше всех и в проигрыше. Тот, другой, увильнул от нее, открыв мне путь к возвращению… Что?! — вскричал я, спугнув дядину дремоту. Ну уж нет, возвращение исключено. Даже мысль об этом была нестерпима, сразу ожгла болью!
— Что случилось, что ты сказал? — спросил дядя.
— А, — пробурчал я.
— Что тебе дочка пишет?
Я молчал. Потом сел на кровать и уставился на огонь.
— Ох, парень, парень, — сказал дядя.
— Трусливая душонка, за девочку прячется, — вырвалось у меня. — Диктовала ей, а та писала.
— Ах, вот оно что, — дядя покачал головой.
— Вдобавок ко всему еще и трусливая, чтоб ее черти взяли!
— Не ругайся, — сказал дядя, подошел к выключателю, включил свет, но тут же опять его выключил. — Работает? — спросил он.
— Да, конечно.
— И сколько же ты ему заплатил?
— Сотню.
— Пятидесяти хватило бы, — сказал дядя и снова уселся на стул.
— Он за счетчиком в город ездил, по крайней море так он говорил, — пытался я объяснить дяде, почему дал здешнему монтеру сто крон.
— Ну да, как же! Они у него в кладовке лежат, — заявил дядя. — Полсотни ему хватило бы с лихвой.
— Я ведь уже отдал, чего причитать понапрасну.
— Жалко, ей-ей жалко, — упорствовал дядя.
Мы помолчали немного, потом снова заговорил я.
— Идет в наступление и детьми прикрывается, подлая. Похоже, она не против, чтоб я вернулся.
— Что ж, семья должна быть вместе, — сказал дядя.
— Семья! Разве у нас семья? Это я-то с ней — семья?! — Я взревел так, что стекла задребезжали. — Да я сам себе в рожу плюну, если пойду на это, — добавил я уже более сдержанно.
— В жизни чего не бывает, ах, да что ты смыслишь в жизни… — Дядя махнул рукой.
— Не говорите так, дядя! На моем месте вы поступили бы точно так же.
— Чего не бывает. И с бабами, и с мужиками. И раньше так было, и нынче так, и после нас так же будет, — стоял на своем дядя.
Я не стал возражать. Его не переспоришь, подумал я.
Стемнело. Дождь усилился, потоки воды хлестали по оконному стеклу. Дядя закашлялся, закурил новую сигарету и подбросил в печку поленьев.
Неожиданно сумеречную тишину прорезал его приглушенный и печальный голос:
— Вернулся я домой в девятнадцатом. С тех пор как попал в плен, дома обо мне никаких вестей не было. И вот я вернулся. Не успел еще по деревне пройти, а уже чую — что-то неладно. Иду по улице к себе домой, встречаю знакомых, здороваюсь, а они ничего, только кивнут в ответ, глаза опустят и скорей мимо. Тут охватило меня недоброе предчувствие.
Мой сосед с нижнего конца села, старый Сливка, сидел перед своим домом на лавочке, меня так и подмывало с ним постоять.
Здороваюсь, а он изумленно так на меня глянул: «Вернулся? И убитые солдаты возвращаются», — говорит и головой крутит, точно ему это не по душе.
«Что новенького?» — спрашиваю, а самому невтерпеж.
«Война была, Ондрей, коли злоба взыграет, вспомни, что была война», — бормочет он.
«Уж кто-кто, а я это знаю», — говорю.
«Действуй по справедливости», — прибавил он и умолк.
Я пошел дальше, мне показалось, что старик не в своем уме. И только после вспомнил его слова.
Вхожу к себе во двор, оглядываю избу. Показалась она мне обшарпанней, чем соседние. И пока это я водил глазами туда-сюда, взгляд мой упал на ореховое дерево. А под ним в траве копошится маленький ребенок, полуторагодовалый, не больше. Откуда же он взялся, не мой это, мой был таким, когда я на фронт уходил…
Стою посреди двора, смотрю, смотрю, и недоброе предчувствие во мне растет.
И тут она, моя жена, из дому вышла. Остановилась передо мной, голову опустила и молчит — тут меня осенило, почему люди обходили меня стороной. Ребенка, который играл под деревом, родила моя жена, но его отец вовсе не я, я и не мог быть его отцом, меня-то пять лет дома не было…
Меня точно камнем придавило. Ноги не держат. Сделал я несколько шагов, чтобы к дереву прислониться, а жена как бросится мне в ноги, обхватила мне сапоги, целует их и молит вся в слезах:
«Убей меня, а его не тронь! Смилуйся…» — кричит, точно полоумная.
Я сперва и не понял, а потом до меня дошло. Она подумала, что я с ребенком что-нибудь сделаю.
«Встань! Не гневи бога, лиходейка! Постыдилась бы! — заорал я. — Ты что думаешь, я кровью не сыт по горло?!»
Не по себе мне стало. Как ей в голову могло прийти такое. Господи, да уж не думает ли она, что я способен убить ребенка!
Нет, мести я тогда не хотел, ненависти тоже не было. Только тоска и усталость. И стало мне почему-то страшно, жалко чего-то, грустно.
Очень-очень грустно. Во мне и сейчас, как вспомню, эта грусть отзывается.
Я выслушал дядин монолог и неуверенно возразил:
— Тогда время другое было. Война, голод, люди гибли, разве можно сравнивать?
— А я и не сравниваю, — сказал дядя. — Тогда было так, теперь иначе. Я только хочу сказать, что люди во всякое время страдали, и всегда было в них хорошее и плохое.
— Те времена или нынешние, большая разница, — пробормотал я.
— Семья должна быть вместе, что бы там ни было, — не сдавался дядя.
В печке потрескивали горящие поленья, а на улице по-прежнему лило как из ведра.
Я уже набездельничался досыта, деньги были на исходе, пришла пора подыскать работу. У меня не было охоты каждый день ездить на службу в город. Стал думать, какую работу можно найти поблизости. Но ничего толкового не придумал и пошел посоветоваться с Маргитой — кому же знать здешние возможности, как не ей.
— Ты с образованием, теперь можешь и других учить, — сказала она мне. — В Лучках недавно учитель помер, старый Майда, может, помнишь, он к дедушке ходил, бывало.
— Еще бы мне его не помнить, — вставил я.
— Теперь там вместо него одна девчушка, тоненькая такая, как тростинка, в прошлом году еще в гимназию в городе ходила. Чему уж она может научить, — продолжала Маргита. — Тебя наверняка взяли бы, у тебя ведь диплом.
— Преподавать я не хочу, давай что-нибудь еще придумаем.
— Летом в госхозе нужен был конторщик. Но, кажется, они уже взяли Аладарова Штево, он в сентябре пришел из армии и искал себе место.
— Аладара, того музыканта?
— Его, самый младший. Только Аладар больше не музыкант.
— Что так?
— Компания распалась. Старики поумирали, а молодые поразъехались, кто в Чехию, кое-кто даже в Прагу, знаменитостями стали. Их даже по телевизору показывают, а Жофка как-то в магазине хвасталась, что ее Йожка давал концерты в Америке…
— А кто это, Жофка?
— Сестра Аладара, да ты ее знаешь, невысокая такая, у нее была крайняя изба в Глинисках.
— Нет, не знаю, — мотал я головой.
— Я любила их слушать, — вздохнула Маргита. — Вот уж умели потешить душу, умели…
— А в кооперативе ничего не найдется, как ты полагаешь? Мне ведь не обязательно в конторе.
— В кооперативе? Уж не собираешься ли ты за скотиной ухаживать?
— А почему бы и нет?
— Не по тебе это дело, — отрезала она. — Да и не справишься, ты теперь человек городской…
— Ну и что же, что городской?
— Погоди, — прервала она. — Возле Лучек плотину строят. Навезли туда всяких механизмов, бетон мешают и все такое. Попробуй там поспрошать. Имришка — ты его не знаешь, он из Лучек — говорил на днях, что они ищут завскладом. Тебе это подошло бы?
— Лучки, они ведь рукой подать, и двух километров не будет, — Идея мне понравилась. — Схожу-ка прямо сейчас, не откладывая, — решил я.
— Сходи, сходи, дорога туда хорошая, летось заасфальтировали, — сказала Маргита.
Вскоре я уже шагал по шоссе.
Не прошло и получаса, как я поравнялся с группкой строений барачного типа. От них меня отделяла изгородь из колючей проволоки, пришлось идти дальше, к воротам, которые были у самой плотины.
Перед воротами около старого вагончика без колес стоял усатый старик. Он устремил на меня недружелюбный взгляд и подозрительно оглядел.
— Мне нужен начальник, где я могу его найти?
Старик вынул изо рта трубку, показал ею на желтый барак с краю, который окраской разительно выделялся среди прочих, и произнес:
— Там.
Я пошел было дальше, но тут же остановился, потому что старикан, представлявший, как я уже догадался, вахтера и сторожа в одном лице, закричал на меня:
— Просто так, без ничего! А я тут на что, а? Предъявите документы!
— Извольте. — Я живо подал ему удостоверение личности и виновато улыбнулся.
Старичок вошел в вагончик, сел за стол и старательно вывел в толстой книге мою фамилию, имя и номер удостоверения.
— Так не годится — бегать тут запросто, у нас порядок, как и положено, — наставлял он меня.
— Конечно-конечно, порядок надо соблюдать, — согласился я.
— Теперь можете проходить. — Он благосклонно улыбнулся и вернул удостоверение.
Я вошел внутрь желтого барака. На первой же двери я увидел табличку: «Начальник строительства».
Я постучался и, хотя мне никто не ответил, вошел. За столом сидел грузный мужчина лет сорока и рылся в кипе бумаг.
— Что там опять, — пробурчал он, услышав, что кто-то вошел в кабинет.
— Здравствуйте, — сказал я.
— Драсьте, — отозвался он и только тут поднял на меня удивленные глаза. — Вам кого? — спросил он.
— Начальника строительства.
— Это я, что вы хотите?
— Я ищу работу, — сказал я.
— Работу? Какую работу? — не понял он.
— Хотелось бы такую, где я смог бы использовать свой прежний опыт. — Я вытащил из бумажника свои справки.
— И что же это за опыт?
— По большей части опыт работы в учреждениях. — Я подал начальнику диплом и несколько бумажек, которые должны были ответить на его вопрос.
Начальник строительства внимательно изучил бумаги. Потом посмотрел на меня, смерил взглядом с головы до пят и сказал:
— Для вас тут работы не так уж много, собственно, у нас вообще нет подходящей должности. Вы бы лучше обратились в городе в нашу головную организацию, там за вас обеими руками схватятся. — Он помолчал немного и продолжал: — У нас всего лишь стройка, несколько единиц административно-технического персонала, остальные рабочие.
— Я знаю, что здесь всего лишь стройка, — сказали. — Но вам ведь был нужен завскладом, верно?
— Завскладом? На складе всего два человека, один из них заведующий.
— Вот видите, — обрадовался я.
— Господи, неужели вы стали бы тут работать?
— Почему бы и нет?
— Что-то я вас не пойму. — Начальник встал из-за стола и принялся ходить по комнате. — Почему вы хотите работать именно у нас, вы что-нибудь натворили и вам надо укрыться в безопасном месте?
— Ну что вы.
— Тогда почему же? — допытывался он.
— Я живу тут неподалеку, не хотелось бы мотаться на работу черт-те куда, пропади она пропадом, такая жизнь! Затемно уезжать и впотьмах возвращаться. Даже думать тошно, — объяснил я ему причину моего страстного желания занять должность кладовщика.
— А где вы живете?
— В Речном.
— В Речном? Ну что ж, дело ваше, мне все равно, — согласился он наконец. — Если хотите, приступайте к работе, только не думайте, что здесь вы будете бог знает сколько загребать. — Он постучал пальцем по столу.
— А сколько это будет примерно?
— Восемнадцать сотен оклад и до двадцати семи процентов премия.
— Годится, — сказал я.
— Ну, парень, мне бы ваши бумаги, я бы тут и дня не задержался, давно уже сидел бы в министерстве или на худой конец в управлении. — Он покачал головой.
— Я уже там сидел, — сказал я. — Не советую так уж туда стремиться.
— Зачем же вы напрягали свои мозги в институтах, если теперь идете в кладовщики?
— Так просто.
Я видел, что у него не укладывается это в голове. Мне показалось даже, что ему немного жаль меня. Всем своим видом он говорил: вот бедняга, совсем сдурел, идет в кладовщики за дохлые несколько сотен! Пусть жалеет меня, если ему так хочется, только я скажу — напрасно жалеет, не по адресу и не ко времени свою жалость растрачивает. Говоря откровенно, что я там потерял? Кроме двоих детей, ничего, из-за чего стоило бы огорчаться. Из-за чего лить слезы и расстраиваться? Может, мне будет не доставать моих приятелей, этих людишек, которые засыпают и просыпаются с одной-единственной мыслью — пойти на компромисс со всем и со всеми, лишь бы не вызвать чьего-либо неудовольствия. Компромисс с женой и с любовницей, с сослуживцами и с начальником, с жизнью и даже с самой смертью, если б это было возможно!
— Нет, я вас не понимаю. Впрочем, дело ваше, — сказал начальник строительства.
— Спасибо.
— Когда выйдете на работу?
— Пожалуй, в старом году не выйду. Если вы не возражаете, то с января.
— Хорошо, — согласился он и подошел к дверям в другую комнату.
— Терика, оформи товарища, — обратился он к женщине за письменным столом. — Он будет работать на складе после Нового года, оклад тысяча восемьсот крон.
Терика кивнула.
Начальник надевал пальто и говорил:
— Пойду загляну в мастерские. Если позвонят из управления по поводу отчетов, скажи, что завтра я сам привезу. До свидания, значит, после Нового года, — добавил он в мою сторону и вышел из кабинета.
Женщина смущенно улыбнулась, и ее улыбка вдохновила меня присмотреться к ней повнимательнее. Это была женщина лет тридцати, стройная, нельзя сказать чтобы дурнушка, скорее наоборот.
— Я тут личный референт, счетовод и всякое такое прочее, — сказала она после некоторого молчания. — Будьте добры, заполните вот это и напишите автобиографию. — Она протянула два бланка и несколько листков чистой бумаги. — Присядьте хотя бы здесь. — Она показала на стул возле стола заседаний. Потом перестала обращать на меня внимание, углубившись в работу.
Я заполнил бланки и приступил к автобиографии. Не люблю я писать автобиографию, всякий раз, когда ее от меня требуют, у меня возникает неприятное ощущение, будто я забыл упомянуть в ней что-то такое, о чем писал прежде. А поскольку я никогда не делаю копии, то мои страхи не так уж и безосновательны. Иной раз человек неумышленно опустит кое-какие подробности только потому, что уже не придает им значения, зато приведет другие, которые, по его мнению, в автобиографии нужнее.
Проще всего было бы достать из кармана копию последнего варианта, дополнить его двумя-тремя фразами — и дело с концом. Но раз уж копии нет, то нет и полной уверенности, что ты в своей автобиографии ничего не напутаешь, и легко может статься, что какой-нибудь дотошный службист обвинит тебя в искажении фактов или в замалчивании важных сведений.
В конце концов я что-то состряпал. Перечитал, поставил подпись и отдал все бумаги секретарше. При этом мне стало не по себе, я знал, что мою автобиографию она изучит не без интереса. Мелькнула мысль: отныне и присно я стою перед ней словно голенький!
Секретарша небрежно глянула на бумаги и тут же сунула их в ящик стола. Я был благодарен ей за такую деликатность, но суть дела от этого не менялась.
— Хорошо, — сказала она. — Значит, вы выходите на работу второго января?
— Да.
— Ладно, — улыбнулась она. — Пока все. Трудовое соглашение подпишете после. — Она явно спешила от меня избавиться.
Я вышел от нее в полной уверенности, что, как только за мной закроется дверь, она тут же плотоядно накинется на мою автобиографию и будет смаковать ее до последней запятой.
За два дня до сочельника я поехал в райцентр купить мяса, фруктов, водки и курева.
С покупками я управился быстро. До отхода поезда оставалось еще три часа, и я отправился просто так побродить по улицам.
Я обошел весь город. Повсюду царили спешка и толчея, люди наступали друг другу на пятки и носились туда-сюда как угорелые. Приближался пик предпраздничной беготни по магазинам. И хотя поводов для раздражения у покупателей было предостаточно, я не услышал ни одного грубого слова. Все предупредительно улыбались друг другу: всеми уже овладело предпраздничное настроение.
Потолкавшись какое-то время в этом муравейнике, я захотел покоя. Кое-как выбрался из центра и переулками побрел в сторону станции.
По пути мне попалось маленькое кафе. Я заглянул внутрь, мне понравилось уютное, полупустое помещение, я решил скоротать здесь время до отхода поезда.
Кроме меня, в кафе сидело еще четверо. Два старичка, явно пенсионеры, играли в шахматы в углу у кафельной печки. В другом конце зала сидел военный с молоденькой деревенской девушкой. У девушки были румяные, пышущие здоровьем щеки. Она смущалась и не знала, что делать со своими руками, поминутно перекладывала их со столика на колени и наоборот.
Я заказал водку, которую предпочитал всем другим напиткам, и тотчас ее выпил. Заказал вторую рюмку и тоже недолго с ней церемонился. А поскольку был канун рождества, время, словно созданное для сентиментальных воспоминаний, то и я, слегка отпустив вожжи, обратился мыслями в прошлое. Особенно после того, как в течение следующей четверти часа выпил подряд третью и четвертую рюмку водки.
— Рудо, где у тебя отец? — кричали ребята, потешаясь надо мной.
— С кочна свалился да и разбился! — отвечали им вместо меня злые старушонки и тоже давились ехидным смехом.
С кочна свалился да и разбился![12] Вначале я не понимал подлинного смысла этих слов, мне представлялся гигантский капустный кочан, на самой его верхушке восседал какой-то увалень, который вдруг поскользнулся и грохнулся оземь вниз головой. Я не понимал смысла этих слов и, в своем неведении, простодушный, каким может быть только ребенок, еще и подыгрывал зубоскалам. Если меня спрашивали, где мой отец, я отвечал: «Разбился». Они опять приставали: «Уж не с кочна ли он свалился?» — «Да, с кочна», — подтверждал я, а они буквально умирали со смеху.
Никому не пожелаю такого детства.
— Ублюдок! — не раз и не два бросали мне в лицо.
— Глянь на него, какой черномазый. — Эти слова стали доходить до моего сознания несколько лет спустя, когда я немного подрос.
Во время войны остановилась в нашей деревне румынская часть. Черт его знает, почему они шли через нашу деревню, фронт был тогда от нас за тысячу километров. Они пришли полубосые, оборванные и голодные. Всего две недели и пробыли-то в нашей деревне, но за это время один из них — вроде бы тот, что был приставлен к лошадям и ночевал у деда на конюшне, — успел вскружить голову моей матери. А может, он и не кружил ей голову, может, просто затащил в солому, когда она маячила у него перед глазами после вечерней дойки, да и взял то, что било через край.
Так нелепо я был зачат!
Через две недели солдаты отправились дальше. Они покидали деревню впопыхах, среди ночи и в спешке кой-чего забыли. Когда дед утром зашел в конюшню, то обнаружил там гнедого жеребца. В хозяйстве у деда были только коровы, на них он пахал, сеял, вывозил урожай. Никогда прежде у него не было собственной лошади, и поэтому, увидев, что румыны подарили ему жеребца, он чуть не спятил от радости. Не поминал румын лихом и после, когда родился я.
Чернявый солдат так никогда и не узнал, что на белом свете существует обездоленный мальчик, его сын. Бог весть что с ним сталось, ведь от нас их погнали на Восточный фронт.
Отца я никогда не знал, да и мать рано оставила меня сиротой. Два или три раза ее оперировали, но безуспешно. Мне шел десятый год, когда она умерла от какой-то женской болезни.
Я жил у деда. Первое время вместе с нами жил мамин брат с женой и детьми, но тетка постоянно ругалась с дедом, по этой причине дядя нашел себе работу в городе и переехал со всем семейством туда.
В каникулы я пас коров у богатого мужика по фамилии Оргоня. За работу я каждый год получал, помимо еды, почти целый мешок кукурузы и пару дешевых ботинок.
Последний раз я служил у Оргони, когда мне было четырнадцать лет. В тот год лето было сырое, дождливое, много зерновых сгнило на корню. В такую пору пасти скот — не шуточное дело, никакой платой не оплатишь. Еще ежели пастух обут как следует да одет в непромокаемый плащ, тогда куда ни шло, а уж коли это голь перекатная, вроде меня, то не позавидуешь. Иззябший и промокший, я обычно прятался в стогу, зарывал грязные босые ноги глубоко в солому, чтобы хоть малость согреться.
Раз в августе я вот так же пригрелся возле стога и не заметил, что одна из моих буренок забрела в клевер. Прошло много времени, прежде чем я увидел, что произошло. Я кинулся за ней, но корову уже успело раздуть. Поскольку я пас недалеко от деревни, то бросился стремглав за помощью, но не поспел: когда глухой Мишко явился со спицами и прочим инструментом, было уже поздно. Корову раздуло, и она сдохла.
Я пригнал остальную скотину к Оргоне во двор и покорно ждал своей участи перед конюшней. Хозяин вышел из конюшни, в руках у него была толстая упругая плетка. Он приближался ко мне не спеша, губы у него растянулись в какой-то странной усмешке, придававшей его лицу свирепое выражение. Я и по сей день помню это лицо, взмах тяжелой мужицкой руки, когда он высоко поднял плетку и резко опустил перед собой.
Я закрывал голову руками, старался подставить худую, костлявую спину, но и она не могла выдержать град ударов. Я сполз на землю, свернулся в клубок и больше уже не чувствовал ударов ни плеткой, ни ногой, когда Оргоня пытался заставить меня встать. Я уже ничего не чувствовал, и мне не было больно. Тщетно Оргоня сыпал проклятиями: «А ну, ублюдок, сознайся, ты нарочно это сделал, гадина мусульманская, я тебе покажу, как у христиан коров губить!»
Мне уже было все равно, я был настолько унижен, что больше не считал себя человеком.
И тут на сцену выступила Маргита.
Слабой рукой она выхватила плетку из рук разъяренного мужика, плюнула ему под ноги и сказала:
— Бога ты не боишься! Жадина проклятущий, чтоб тебя раздуло вместо коровы!
Оргоня, дюжий мужик, при виде такого бесстрашия остолбенел, не выдавив ни слова в ответ, он только покосился на Маргиту и скрылся в глубине двора.
И все соседи, которые до тех пор с нескрываемым интересом наблюдали происходящее и ухмылялись, видя, что я извиваюсь, как уж на сковородке, разом потупили головы и торопливо разбрелись кто куда.
А Маргита, исполненная решимости, с горящими глазами, шла, гордо подняв голову, и с вызывающим видом озиралась вокруг, словно подстерегала того, кто осмелился бы меня обидеть.
К Оргоне я больше не вернулся. В начале сентября я уехал в небольшой город в Моравии и четыре года учился там в техническом училище.
Жил я в общежитии, домой ездил редко. Билет на поезд стоил уйму денег. Я приезжал к деду только на рождество, на пасху и на летние каникулы.
А дед всегда нетерпеливо поджидал меня и каждый раз спрашивал, долго ли я еще пробуду в училище и кем же, собственно, стану, когда его закончу.
А когда я собирался в обратный путь, дед вытаскивал из шкафчика замасленную, сбереженную ценой немыслимого самоотречения бумажку в пятьдесят крон и против моей воли совал мне в руку, приговаривая:
— Да ты бери, пригодится в жизни. Кто же тебе даст, если не я…
Дедовы пятьдесят крон — для меня это были священные деньги! Даже при самой жестокой нужде я никак не мог решиться их разменять. А когда наконец их тратил, сердце у меня сжималось. Я слишком хорошо знал, как нелегко жилось деду на пенсию в двести крон.
За три месяца до того, как я закончил учебу, дед умер. Я остался один-одинешенек на всем белом свете, мне было еще тоскливее. Я избегал людей.
Окончив училище, я вернулся в Словакию и стал работать на большом предприятии пищевой промышленности. Там было много молодежи, особенно девчат, и я, при всей своей нелюдимости, все-таки подружился с одной из них и, едва мне стукнуло двадцать, женился.
Мы поженились весной, а с осени я начал учиться заочно в институте. Дальнейшие пять лет учебы — наверное, это была самая тяжкая ноша, какую я когда-либо взваливал на свои плечи. Женатому человеку с одним, а потом с двумя детьми, живущему в маленькой квартирке, не до шуток, если он хочет справиться с таким бременем. Кто этого не испытал, тот вряд ли поверит, но это были действительно очень трудные годы. Мне удалось успешно закончить институт, и то только потому, что я чувствовал за собой прочный тыл. Тогда я еще верил, что моя каторжная жизнь имеет смысл, и находил в ней свои светлые стороны.
Вплоть до той самой минуты, когда жена явилась ко мне со своим нелепым предложением о разводе, наш брак казался мне счастливым и гармоничным. Правда, человек вроде меня, никогда, даже в самом раннем детстве, не знавший тепла настоящего семейного очага, не столь привередлив, как те, кому этого тепла досталось в избытке, вот почему он едва ли способен объективно оценить, чего стоит его семейная жизнь…
Незаметно прошло время, я расплатился по счету и вышел на улицу. В голове у меня крутилось множество вопросов. Некоторые из них больше походили на упреки. Что мне вообще здесь надо, почему я не там, не со своими детьми, почему я ничего не делаю, чтобы быть с ними, почему я не борюсь за них… И вслед за тем, словно щит перед шквалом вопросов, в моем сознании встала череда несправедливостей и обид, которых я натерпелся в жизни. Тоска во мне все росла…
С середины января ударили морозы, которые держались целый месяц. Зима была бесснежной, поля прикрывал лишь тоненький слой выпавшего еще перед Новым годом снега, и под этим ветхим покровом земля не отдыхала. Земледельцев терзали заботы: озимые вымерзли, и уже теперь приходилось думать о весне, о том, чтобы успеть вовремя пересеять поля.
Бесснежная, типичная для здешних краев зима избороздила морщинами лица тех, кто думал о земле; что же касается меня, то мне она была только на руку. Дело в том, что сразу же после Нового года я починил старенький заброшенный велосипед, который валялся на чердаке, и ездил на нем на работу. Таким образом, дорога занимала у меня всего несколько минут, и, несмотря на стужу, я не ходил пешком даже в самые лютые морозы.
Я надевал перчатки, натягивал на голову меховую ушанку и шпарил на велосипеде на работу и обратно.
На работу я вышел сразу после Нового года. Моим ближайшим сотрудником на складе был пожилой дядя, который, невзирая на мои бесчисленные протесты, обращался ко мне не иначе, как «пан инженер». И, надо сказать, он вовсе не вкладывал в этот титул насмешки. Напротив, он чрезвычайно гордился тем, что работает вместе с образованным человеком, а мое присутствие на складе воспринимал как свидетельство общественного признания его труда и постоянно это подчеркивал.
Каждому, кто готов был его слушать, он объяснял: «Теперь нас уже двое, я и инженер, только и этого мало, работы у нас обоих выше головы, нам бы и третий не помешал. Да, третий нам бы очень пригодился, да где ж его взять, тут надо не абы кого, а чтоб голову имел на плечах, не то в два счета недостача, а там и до прокуратуры недалеко…»
С остальными сотрудниками у меня тоже сложились неплохие отношения. Все вместе мы составляли небольшой коллектив, и в нем не было ни одного, кто бы алчно зарился на место соседа. Завидовать было нечему, стремиться некуда, следовательно, быть хорошими ничего нам не стоило…
Начальник скоро сообразил, что имеющийся у меня опыт и в особенности знакомства, которые я завязал на различных предприятиях по всей республике, можно использовать и в интересах стройки. Сперва намеками, а потом уже напрямик, спросил он меня, не соглашусь ли я выполнять отдельные поручения сверх своих прямых обязанностей.
Так я начал разъезжать по республике. Возобновил старые связи, с помощью пол-литров и четвертинок приобрел новые знакомства, и уже на второй месяц этой моей деятельности свершилось чудо. Пустовавшие полки нашего склада заполнились запчастями, деталями и прочими остродефицитными материалами, шоферы перестали ругаться, простаивавшие месяцами механизмы снова ожили, стройка начала выполнять план. Нашей работой были довольны и в головной организации, а я получил три тысячи крон внеочередной премии. Откровенно говоря, за прошедший месяц контакты с работниками снабжения обошлись моему карману намного дороже, но я не сетовал, я был рад, что мои способности не пропали втуне и что я принес пользу.
Первое марта пришлось на понедельник. В этот день я должен был отправиться на несколько дней в служебную командировку в Восточную Чехию. Еще в пятницу я обсудил все детали нашей поездки с шофером и потому в понедельник с утра на работу не пошел, дожидаясь машину дома. Шофер заехал за мной позже, чем мы условились. Пепельно-серая старенькая «Волга» появилась у дедова дома лишь в половине девятого. А до этого я слонялся по дому, по двору, с нетерпением поджидал машину и мысленно проклинал безответственного шофера, которому было плевать на то, что мы прибудем на место лишь под вечер и в тот день я уже ничего не успею сделать.
Дядя видел, что я маюсь без дела, и пришел поболтать со мной.
— А я гляжу, ты еще дома, дай, думаю, посмотрю, что там у него стряслось, — сказал он.
— Не знаю, не знаю, где этот тип околачивается…
— Может, машина сломалась, — предположил дядя.
— Может быть, — ответил я и снова выглянул на улицу, не показалась ли там машина.
— Тучи собираются, похоже, снег пойдет, — заметил дядя.
— Только этого мне не хватало, — пробормотал я.
— Всю зиму снега не было, а тут на тебе, — рассуждал дядя, — нет, зима еще не кончилась, не отбушевала свое, к вечеру снег повалит, помяни мое слово, пойдет снег.
— Смотрите не накликайте, нынче он мне ни к чему. Еще застрянем где-нибудь по дороге.
— И это может статься, — сказал дядя, потом помолчал немного, словно подбирая слова, и спросил: — А что, домой-то не заглянешь, детей проведать? Ведь поедешь через город, надо бы зайти, парень, и на рождество ты их не навестил, а они тебе писали и посылочку прислали…
— Перестаньте, дядя, — взмолился я. Мне было тяжело слушать его, я знал, что он не хочет меня обидеть, и все-таки в душе поругал его за бессердечие — ну чего он бередит мои раны. Впрочем, бессердечие ли это? — Перестаньте, прошу вас.
Заезжать, не заезжать? Уже много раз я задавал себе этот вопрос, но всегда увиливал от ответа. Каждый раз я малодушно откладывал решение на будущее. Не сегодня, после, потом, я еще не готов к этому, у меня еще нет сил для этого, говорил я себе. Пусть мне послужит оправданием то, что я слишком хорошо себя знал и полностью отдавал отчет, что значила бы подобная, хоть и недолгая, остановка в моем бывшем доме. Это был бы, собственно, первый, но, скорее всего, решающий шаг к окончательному возвращению. Вернуться после того, что было, — в таком случае вернуться — это все равно что плюнуть себе в душу! Вернуться — значит пойти на компромисс, на первый крупный компромисс с собственными принципами. Первый компромисс, за ним последуют другие, компромиссы со всем и со всеми, и вот ты такой же, как те, кого презираешь всей душой… А зачем, во имя чего? Чтобы у твоих детей было счастливое детство, подсказал мне внутренний голос, разве этого мало, ведь это самый важный аргумент; взгляни на весы, та чаша, где интересы детей, перевешивает все остальное…
— Взгляни на меня, я уже на краю могилы, в моем возрасте говорят только правду, — тихо сказал дядя. — Ты знаешь, что я нашел дома, когда вернулся из плена. Горько мне было, но поверь, не было женщины лучше, чем моя согрешившая жена. Как это случилось, что случилось? Ну случилось и случилось. А потом мы прожили вместе сорок счастливых лет. — Речь его не отличалась последовательностью, но я понимал его. — Разве я мог бы прожить такую жизнь с другой? Сомневаюсь. А ребенок умер от воспаления легких на четвертом годике. Милый был ребенок, я его очень полюбил. Плакал, когда он метался в жару, он-то ни в чем не виноват… А видишь, мои собственные дети живы, но у них нет для меня времени. Правда, Штефан далеко, из Аргентины путь неблизкий, а Маришка, та не за морем, и все-таки ни разу не приехала…
Дядины слова прервал сигнал автомобиля. Машина наконец пришла, но в самую неподходящую минуту.
— Мне надо ехать, — сказал я. — До свидания, я вернусь в среду или в четверг, — торопливо добавил я и поспешил к выходу.
— Зайди домой, не забудь, — крикнул мне вслед дядя и еще что-то сказал, но я уже не расслышал, потому что шофер дал газ и дядины слова слились с ревом мотора прежде, чем достигли моего слуха.
Я сел в машину, и шофер, чувствуя свою вину за опоздание, стремительно рванул вперед. Когда я оглянулся, мы уже свернули на главную магистраль.
Из поездки я вернулся совершенно измотанный в среду ночью, а точнее, в четверг под утро. К детям я не заехал и на этот раз, хотя мы дважды пересекли город, в котором они жили. Дядя опять будет мной недоволен, подумал я, забираясь в постель. И это была последняя мысль, которая мелькнула у меня в голове. Вслед за тем я провалился в глубокий сон, из которого вынырнул только за полдень.
Я проснулся и остался лежать в постели. Голова болела, настроение было скверное. Похоже, у меня начинался грипп. Черт его знает, может, и температура есть, подумал я и вспомнил, что опять забыл купить термометр. Пойду к дядюшке, померю там температуру, решил я и встал с кровати.
Я вошел в дядин дом. На первый взгляд все было в полном порядке. Маргита сидела в кухне за столом и беззвучно шевелила губами. Мне показалось, что она молится. На ней было праздничное платье. Какой же сегодня праздник, начал было вспоминать я, но бросил, потому что давно перестал ориентироваться в церковном календаре.
Увидев меня, Маргита подошла, схватила меня за руку и тихо повела к приоткрытым дверям в горницу.
Я все еще ничего не понимал, на языке у меня вертелся вопрос: «А где дядя?»
И только когда Маргита распахнула двери настежь и я увидел прямо перед собой на разостланной постели застывшее желтое восковое лицо, я понял, что нет никакого праздника. Передо мной было такое знакомое и все же как будто чужое дядюшкино лицо.
Я прислонился к дверному косяку. Маргита все еще держала меня за руку, и не будь этой успокоительной близости ее руки, я в ту же минуту, как мне открылась правда, наверняка рухнул бы на пол, подкошенный внезапным приступом слабости.
Мы тихонько вернулись в кухню.
Долго молчали. Потом Маргита заговорила:
— Во вторник вечером он рано лег спать. Дышал с трудом, я хотела послать за доктором, но он не разрешил. Потом ему стало хуже, и я уже не стала его слушать, побежала на ферму, и заведующий позвонил доктору. «Скорая помощь» приехала очень быстро, но помочь ему уже не смогла, он так и умер в своей постели, его и в больницу не брали.
— Во вторник вечером, — сказал я и опять умолк.
— Я уже и гроб заказала, завтра привезут. Пакан заедет за ним на тракторе, — сказала Маргита.
— Что же ты меня не разбудила, я целый день проспал.
— А зачем было тебя будить — все, что нужно, мы и завтра успеем сделать.
— А я спал себе, как будто ничего не случилось, я даже не подозревал, что его уже нет в живых…
— Никто не знает, когда пробьет его час, — тяжко вздохнула Маргита, и снова мы долго сидели в молчании.
— Наде бы послать телеграммы, — предложил я, когда немного пришел в себя.
— Телеграммы?
— Ты скажи, кому послать, продиктуй адреса. — Я вытащил из кармана карандаш. — Я сейчас запишу, а утром забегу на почту.
— Ничего не записывай, — сказала Маргита. — Убери записную книжку, Рудко. Я тебе ничего не скажу.
— Как это?
— Некому посылать телеграммы.
— А Маришка, ей тоже не пошлем?
— Если уж непременно хочешь, можешь послать. Она живет где-то в пограничье. Как-то на рождество, года три назад, она прислала открытку и приписала там свой адрес. Открытка, должно быть, в шкафчике, поищи, коли хочешь.
Я вытащил из шкафчика жестяную коробку, в которой дядя хранил разные документы, выложил на стол все ее содержимое и долго перебирал бумаги. Но открытки не нашел.
— Ее здесь нет, не знаешь, где она еще может быть?
— Бог ее знает, — ответила Маргита. — Да не ищи ты.
— Маришка наверняка приехала бы, не поверю, чтобы она не приехала, — перебил я Маргиту.
— Все равно почта ее не найдет, там, где она жила три года назад, ее наверняка уже нет. Каждый год ее видят в новом месте и с новым мужчиной. Люди, что ездили в Чехию на уборку сахарной свеклы, встречали ее. Таскается там с кем попало. — Маргита открыла мне то, о чем я до сих пор и не подозревал.
— А Штефан?
— Ох, да как же он сможет приехать из такой дали, нет-нет, не посылай ему телеграмму, — сказала она. — Потом я напишу ему письмо, сообщу о случившемся.
— А остальная родня?
— Кто, какая родня? Все уже померли — ровесники, братья, сестры, — все уже там, одна я тут осталась, — прошептала она, потом задумалась и вытерла глаза уголком фартука.
Господи боже, подумал я, как же это? Умер прекрасный, изумительный человек, и неужели, кроме меня и Маргиты, его смерть никого не взволнует? Неужели весть о его смерти всем безразлична? Неужели завтра, когда мы будем хоронить дядю, над его могилой никто, кроме нас двоих, не уронит слезу? Когда уходят из жизни такие люди, их должно оплакивать все человечество. Ведь вместе с ними уходит из мира что-то важное — остается пустота, даже обычному взгляду видно это зияние, кто придет на их место, когда и как заполнится это пустое пространство…
— Не мучай себя, Рудко, — сказала Маргита. — Не мучай себя больше, чем надо. Поди ляг, завтра нас ждет много дел, — напомнила она.
Я согласился с ней.
— Спокойной ночи, — простился я и вышел во двор.
Падал на землю поздний мартовский снег. Обычно этот снег бывает мокрым, не успеет опуститься и уже тает, но сегодня с неба падал хрупкий, пушистый, густой снежок, очень скоро он покрыл землю сплошной белой пеленой, он не таял — только падал и падал.
Поднялся ветер. Он дул с севера. Пробрал до костей, и меня начало знобить. К утру наметет большие сугробы, подумал я.
Медленно шагал я к своему дому, а в голове теснились невеселые мысли. Внезапно в ночной тишине вдали раздался гудок. Я пристально вгляделся во тьму. Далеко, где-то на краю пустынных, побелевших полей, мелькали светящиеся окна вагонов. Последний ночной поезд мчался на северо-запад, через два часа, по прибытии в столицу, его сигнал ворвется в сны моих детей.
Что-то шевельнулось в моей душе. Перестук колес становился все глуше и глуше, и вместе с ним замирало мое сердце…
В тот миг, когда последний мерцающий огонек растворился во тьме, меня охватило страстное желание побежать за поездом, догнать его, пока еще есть время.
Это желание угнездилось в самой глубине моего естества, оно пустило корни, и побороть его я уже не мог.
Тут я вспомнил дядю, его грустную, проникновенную улыбку, его истории о мужчинах и женщинах, о человеческом счастье и страданиях. Только теперь я понял смысл его слов и его молчания. Мне захотелось излить ему душу, сказать: «Дядя, я все понимаю, вот теперь я действительно все понимаю!»
Я долго смотрел на северо-запад и продрог при этом до костей, но страстное желание, которое завладело мной, не охладили порывы холодного северного ветра.
Морозило, дул ветер, все вокруг засыпало снегом. Это были последние причуды зимы. Через несколько дней потеплело, южный ветер за одну ночь слизал снег с полей, запели птицы, возвещая приход весны.
За две недели до пасхи почтальон принес мне письмо от дочери. Я нетерпеливо вскрыл его и стал читать. А прочитав, понял, что теперь наконец я смогу осуществить свое заветное желание.
Перевод И. Богдановой.