В тени шелковицы

ПОТОМКИ

Всю ночь Паулина металась на постели, боялась проспать. То и дело зажигала лампу, смотрела время. В три часа не выдержала и встала, хотя можно было еще спокойно спать.

Вдруг бы я задремала как раз сейчас, подумала она, одеваясь. Боже упаси! Хорошо, что устояла перед искушением закрыть глаза.

Она включила плитку, поставила чайник и, пока он закипал, осмотрела свое хозяйство, не забыла ли чего.

Открыв холодильник, она окинула взглядом его содержимое, задвинула поглубже какую-то кастрюльку. Захлопнула дверцу и пошла в кладовку. Полные полки вызвали ее одобрение, и она довольно улыбнулась.

Она уезжала из дому на два дня, а еды для сына наготовила, будто собиралась отсутствовать не меньше недели.

— Мама, зачем ты столько стряпаешь, — сокрушался Йозеф накануне, глядя, как мать целый день крутится у плиты. — Свари суп-гуляш, и ничего мне больше не надо.

— Я знаю, что тебе надо, — отрезала она.

— Вернешься — все так и найдешь, — погрозился сын.

— Тебе полезно поесть горяченького, — отвечала Паулина.

Йозеф лишь рукой махнул.

Но мать не обратила внимания на предупреждение сына, довела дело до конца и, обозревая утром плоды своих усилий, испытывала чувство удовлетворенности.

Паулина заварила чай, положила сахар, помешала ложечкой и, медленно прихлебывая, стала пить.

Допивши, она надела толстый свитер, повязала голову платком, взяла с лавки сумку, приготовленную еще вечером, и подошла к двери, ведущей в комнату.

С минуту колебалась, потом все-таки открыла дверь и сказала сыну, что уходит.

Но Йозеф пробормотал во сне что-то невразумительное и перевернулся на другой бок.

Мать прошла через двор, отворила калитку, аккуратно ее за собой закрыла и вышла на шоссе.

Светало. Птицы уже давно щебетали. В хозяйственных постройках гремели ведрами скотники, утренняя тишина нарушалась лишь мычанием телят.

Паулина зашагала к железнодорожной станции.

На перекресток вдруг вылетел молоковоз, мчавшийся в сторону поселка. Паулина сошла с дороги и стояла в канаве, пока машина не проехала.

На станцию она пришла рано, там не было ни души.

Помещение станции уже открыли. Паулина вошла внутрь, заглянула в окошечко кассы, но Палушка еще не продавала билеты.

Паулина села на жесткую скамейку, стоявшую здесь со времен ее юности, но вскоре продрогла. Она вышла на платформу, стала ходить взад и вперед.

По дорожке, проложенной вдоль железнодорожного пути, к станции приближалась одинокая фигура. Она была еще далеко, и Паулина не могла различить, мужчина это или женщина. «Кто б это был? — размышляла она. — В той стороне только домишко путевого обходчика, а дальше хутор. Скорее всего, кто-нибудь с хутора», — решила она.

Через несколько минут зашелестели шины, к станции подъехал велосипедист. Она узнала Фердиша с хутора Бриежки. Он поздоровался, она ответила на приветствие.

Паулина опять вошла в помещение, прилепилась носом к окошечку и увидела, что за столиком уже сидит железнодорожница и пишет в толстом журнале.

Она подождала, пока Палушка положит ручку, и несмело постучала в стекло.

Железнодорожница удивленна обернулась на стук: на этот утренний поезд редко кто покупал билет. Все ездившие на работу имели недельные проездные. Она открыла окошечко:

— Паулинка, вы? А я-то думаю, кто это стучится?

— Да вот, я, — улыбнулась Паулина.

— Куда же вы едете?

— К сестре Маргите.

— А, к Маргите. И надолго?

— Завтра вечером вернусь обратно.

— Что так скоро?

— Да по хозяйству много дел. А мой Йожо и зерна курице не кинет.

— Мужчины все такие. А что, он жениться не думает?

— Может быть… — Паулина понизила голос. — Может быть, это случится скорее, чем вы полагаете.

— Да неужто?

Но мать не хотела сказать больше того, что сказала.

— Так вы дайте мне билет, а то поезд уйдет.

— А где живет ваша сестра? — спросила Палушка.

Паулина взглянула на нее, будто хотела удостовериться, всерьез ли спрашивает Палушка. Но железнодорожница сидела к ней боком и не заметила взгляда.

— Да в Ладзянах, — сказала Паулина. — Я ведь больше никуда и не езжу, только что к сестре.

— До Ладзян, — повторила Палушка. — Пожалуйста, пятнадцать шестьдесят. — И она протянула пассажирке билет.

Паулина уже держала в руке точно отсчитанные деньги. Она подала их в окошечко и спросила:

— Еще не едет?

Тут же зазвонил телефон, Палушка сняла трубку, молча выслушала. Потом положила ее и вышла из помещения.

Паулина проследовала за ней.

Прибыл поезд, пассажиры — человек пять всего — поднялись в вагон, и поезд тронулся.

Вагон был пустой. Паулина устроилась у окошка, поставила сумку на лавку рядом и стала смотреть в окно. Поезд проехал поселок Ветерный, резко сбавил ход перед крутым поворотом.

В поселке было не больше дюжины домов, окруженных большими садами. Некоторые теперь пустовали: старики поумирали, а дети, перебравшиеся в город, не хотели жить здесь постоянно и наезжали в родные места только летом, в отпуск.

Крайний дом стоял в полусотне метров от железнодорожного пути. Обширный двор, весь заросший травой, доходил до самой насыпи. Посреди двора был виден колодец, и возле него длинное деревянное корыто. У колодца стояла женщина. В руке у нее было ведро. Она стояла и смотрела на проходящий поезд.

Паулина узнала женщину. «Она все еще тут живет!» — На нее разом нахлынули грустные мысли.

Поезд давно уже бежал по прямой, миновал мост через реку и оставил за собой городок, а Паулина все думала о женщине, с ведром в руке стоявшей у колодца, провожая взглядом поезд.

Паулина могла предполагать, что Ирма живет в отцовском доме. И все же, увидев со собственными глазами посреди этого широкого двора, она поразилась ее присутствию в поселке и ощутила к ней острую жалость. Она лишь издали и мельком увидела лицо и фигуру Ирмы, но успела заметить, что эта жизнь не идет ей на пользу. Паулина припомнила, какой Ирма была раньше. Она снова увидела ее перед собой — улыбающуюся, уверенную, даже чересчур уверенную в себе, чуть высокомерную и чуточку капризную. Сын Йозеф привел ее к ним в дом познакомиться.

Йозеф служил тогда в армии. Летом он приехал домой на побывку и вместе с другими ребятами колесил по округе в поисках невесты. В те времена жизнь в Ветерном кипела ключом. Через воскресенье под тополями устраивались танцы, и эти вечеринки не раз оканчивались кровавыми драками. Паулина всегда пугалась, заслышав, что сын собирается в Ветерный.

В то лето, когда Йозеф приехал на побывку, драк на танцах не случилось; наоборот, однажды сын вернулся домой в приподнятом настроении. И на другой день тоже ходил как во сне. Матери ничего не сказал, но она и сама смекнула, что с ним творится. Только имени девушки, вскружившей сыну голову, она не знала. Однако вскоре и оно ей стало известно — со злорадным смешком его сообщила ей одна из соседок.

Говорят, красивая, да что толку, ведь она дочка Селецкого! Не отдаст он ее ни за Йожо, ни за кого другого из поселка колонистов. Паулинка, твердили соседки, выбей блажь у сына из головы, что у нас, своих девок мало? Сама знаешь, чем кончаются такие неравные браки, жалко будет, если парень поплатится за свое безрассудство.

— Да ведь он еще не женится, — возражала Паулина.

— Когда женится, поздно будет, — отвечали оскорбленные кумушки.

Осенью Йожо демобилизовался, и Паулина поняла, что его чувство к Ирме не было мимолетным увлечением.

Однажды в воскресенье, после обеда, когда она подремывала в горнице на диване, Йожо подошел к ней:

— Мама, выйди на минутку в кухню: я хочу тебе представить одного человека.

— Кого? — Она замерла.

— Да знаешь ты кого, об этом весь поселок говорит.

— А ты не мог предупредить меня заранее, что приведешь ее? Ты у них уже был?

— Еще нет.

— Как так? Ведь сначала положено идти в гости парню, — сказала мать.

— Мне — к Селецкому?

— Придется.

— Лучше начать с нашего конца.

Так Паулина познакомилась с Ирмой.

В тот год зима выдалась лютая. Уже на Микулаша стояли морозы, а за неделю до рождества снегу навалило по колено.

В воскресенье днем Йозеф отправился в Ветерный на свидание с Ирмой.

Обычно он ходил по дорожке вдоль железнодорожной линии. Но сейчас дорожку занесло снегом, и он пошел окольным путем по шоссе.

Уже издали он заметил, что на том месте, где они обычно встречались, прохаживается кто-то другой.

Подходя ближе, он узнал старика Селецкого.

Ну, чему быть, того не миновать, подумал Йозеф и энергично зашагал к нему.

Старик заметил его только в последнюю минуту. Он не ждал, что Йозеф придет с той стороны.

Йозеф поздоровался и выжидающе молчал.

— Ты знаешь, кто я, — хмуро сказал старик.

Йозеф кивнул.

— Ирма не придет. И ты с ней больше не встречайся! — В голосе его была твердость. — Я говорю серьезно.

Ирмин отец опирался на суковатую палку, холодный взгляд оценивающе примеривался к Йозефу, и тому вдруг стало не по себе.

— Почему не придет? Мы же договорились…

— Не придет. Она выходит замуж.

— За кого это она выходит замуж? — усмехнулся Йозеф.

— За одного из наших, — сказал Селецкий таким тоном, что у Йозефа сразу пропала охота смеяться.

— Это она должна сообщить мне сама, — возразил он.

— Она поручила это мне!

— Этого мне мало.

— Придется довольствоваться.

— А я пойду и сам ее спрошу, — вспыхнул Йозеф.

— Я спустил собак, так что не рекомендую приближаться к дому…

Йозеф посмотрел на старика и понял, что тот не шутит. Он знал, на что способны злобные стражи одиноких усадеб, непривычные к чужим людям, недоверчивые, полудикие псы, преданные своим хозяевам.

— Насилием вы ничего не добьетесь, — сказал он. — Я найду способ встретиться с Ирмой.

Старик только усмехнулся.

— Она выйдет замуж только за меня! — закричал Йозеф. — Вы же знаете, она об этом мечтает.

— Она и видеть тебя больше не желает!

Все последующие дни Йозеф придумывал разные хитрости, чтобы обойти старого Селецкого.

Ничего путного не придумывалось.

Он писал Ирме письма, посылал их срочными и заказными, отправил даже телеграмму, но ответа не получил.

В феврале он случайно встретил Кату, Ирмину подружку из Ветерного.

Ката попыталась увильнуть от ответа, но потом призналась, что Ирма обручена с Беньямином.

— С виноградарем, у которого новый дом возле шоссе, — добавила она в пояснение.

— Так ему же сорок лет, — закричал Йозеф. — Разве он годится ей в мужья?

Йозеф решил любой ценой попасть в усадьбу Селецкого, чтобы самому убедиться в намерениях Ирмы.

Он подговорил помочь ему Феро Турчека. Феро долго колебался, но под конец уступил уговорам приятеля.

Феро был в артели трактористом, с помощью его трактора Йозеф и хотел проникнуть к Селецкому. Поедем без прицепа, рассуждал он. Кабина закрытая, собаки в ней не страшны. Подъедем прямо к крыльцу — двор сзади не огорожен. А там будет видно. Лучше всего ехать около полудня, тогда никто не заметит, что Феро с трактором куда-то запропастился. Все будут думать, что он поехал домой на обед.

Они сделали все в точности так, как Йозеф себе представлял. Ехали сначала по шоссе, потом по бровке холма спустились к железнодорожному пути и поехали вдоль линии; псы бросились на трактор, но они, не обращая внимания на яростный лай, въехали во двор.

Во дворе Федор развернулся, подогнал трактор к крыльцу и остановился.

Собаки заходились лаем, демонстрируя свое рвение, остервенело бросались на гусеницы трактора. От шума проснулся бы и мертвый, но в доме ничто не шелохнулось.

Йозеф надеялся, что выйдет Ирма, отгонит псов и он сможет с ней поговорить.

Но он плохо рассчитал.

Немного погодя дверь отворилась и вышел Ирмин отец. Уперши руки в бока, он прислонился к косяку и смотрел на незваных гостей. Он не нервничал и не угрожал, а спокойно стоял у врат своего королевства, уверенный в победе.

Йозеф побледнел. Он понял: и эта его попытка встретиться с Ирмой провалилась.

— Давай отсюда! — скомандовал он.

Феро облегченно вздохнул и рванул с места.

На этом между Ирмой и Йозефом все, собственно, и закончилось. Они больше не виделись и, даже казалось, совсем забыли друг друга.

Паулину беспокоило лишь одно: сын и слышать не хотел о женитьбе. Сначала он еще сердился, когда она заводила об этом речь, а потом и сердиться перестал.

Улыбнется, покачает головой и переведет разговор на другое.

Так прошли четыре года.

Как-то Паулина поехала в районный центр за покупками. На станции она нос к носу столкнулась со стариком Селецким. Она знала его много лет, все старые колонисты его знали. Во время оккупации Селецкий получил хозяйство Плевы. Трудно сказать, как это ему удалось, ведь один только сад стоил половины тогдашнего Ветерного.

При виде старика Паулину вдруг охватило жестокое желание высказать ему все, что она о нем думает. Она хотела спросить его, откуда в нем столько ненависти. Разве у нее нет причин для ненависти? Но ненависть рождает лишь новую ненависть, разве можно продолжать так до бесконечности, из поколения в поколение? Почему, собственно, простые люди должны ненавидеть друг друга, разве это нужно тем, кто в поте лица добывает хлеб свой насущный? Она хотела напомнить, что он носит имя, звучащее гораздо более по-словацки, нежели ее, и это не просто так, а кое-что значит. Она хотела спросить старика, доволен ли он теперь, видя, как чахнет и сохнет его дочка. Не лучше бы ей было производить на свет детей, мучиться ими и радоваться им? Много всего хотела она высказать мужику, да промолчала. И все-таки ей показалось, что и он понял ее неслышный монолог: когда она взглянула ему прямо в глаза, он отвернулся, и его искусственная суровость и напряженность разом куда-то девались. И только поезд, подошедший к платформе в эту минуту, спас его от капитуляции перед матушкой Паулиной.

Через несколько месяцев старик Селецкий скончался, и его дочь осталась одна в родительском доме.

Поговаривали, что она живет там как в изгнании. Обрабатывает сад и огород, держит корову, с десяток овец, птицу. С людьми не общается, даже в лавку не ходит. Самое необходимое приносит ей соседский парнишка.

Всю дорогу Паулину не оставляли мысли о девушке, которая должна была стать ее невесткой. Одинокая усадьба, широкий двор, старинный колодец, женщина в черном, неподвижная, будто застывшая фигура, в которой читалось страстное желание уехать отсюда и в то же время покорность отчаяния, бессильное согласие жить так, как она живет, — всё стояли у Паулины перед глазами. Напрасно она старалась думать о другом, тяжелые воспоминания не оставляли ее.

В подавленном состоянии сошла она с поезда в Ладзянах.

Сестра Маргита встречала ее на станции. Паулина попыталась выдавить из себя улыбку, чтобы сестра, не дай боже, не истолковала неправильно ее унылый вид. Но Маргита ничего не заметила.

Железнодорожная станция находилась в стороне от деревни. В Ладзяны вела асфальтированная дорога, с одной стороны окаймленная яблонями. Паулина еще помнила время, когда вместо шоссе была лишь посыпанная гравием узкая дорожка. Но яблони росли здесь уже и тогда.

Женщины вошли в деревню. Вдоль главной улицы по обе стороны дороги тянулись тротуары из бетонных плит.

— Какой прекрасный тротуар, — одобрила Паулина, едва вступив на него.

— Только нынешней весной закончили, — пояснила сестра.

Подходя к третьему дому, Маргита замедлила шаг и зашептала сестре:

— Вот тут они живут, — и кивком головы указала на противоположную сторону улицы. — Хорошенький домик, и погляди, какие прекрасные розы в саду!

Розы! Паулинина любовь, Паулинина слабость. Она посмотрела на беленький домик с мансардой и садом, где пышно цвели розы. Кусты были ухоженные и явно содержались по науке.

— В самом деле красивые, — похвалила она.

— Это все старый, он в любом деле дока. За что ни возьмется, все у него прямо в руках расцветает, — рассказывала Маргита.

Паулина молчала.

— Цилька работает до двух, в три будет дома. Я с ней условилась, что она к вечеру зайдет к нам. Вот вы с ней и поговорите. Увидишь, она тебе понравится, — весело болтала Маргита.

— Мне-то что, главное, чтобы она понравилась Йожо, — возразила Паулина.

— И ему понравится.

Сестры свернули в переулок. Прошли угловой дом и остановились перед следующим.

Маргита достала ключ и отомкнула железную калитку.

— Я одна, хозяин на работе, — сказала она и пригласила сестру войти.

Они вошли в дом.

— Клади вещи и, если хочешь, можешь прилечь отдохнуть, — предложила Маргита.

Паулина кивнула и пошла в ванную.

Паулина была самой старшей в семье. Маргита родилась четвертой, предпоследней. Паулине шел тогда уже одиннадцатый год. Но, несмотря на значительную разницу в годах, сестры были дружны. Маргита вышла замуж во время войны и осталась с мужем в Горняках, у них было двое сыновей, теперь уже взрослых. Один жил в городе, другой примаком вошел в семью из соседней деревни. У обоих уже были дети, и Маргита радовалась внучкам. Каждый раз, вспомнив об этом, Паулина начинала жалеть, что ее Йожо старый холостяк. Когда он махнул рукой на женитьбу, девушки из поселка, подходившие по возрасту — а было их не так уж много, — повыходили замуж за других. Паулина поняла, что сыскать сыну невесту с каждым годом будет все трудней. Словацкие семьи в долине таяли на глазах. По вечерам в корчмах сидели сплошь старые холостяки. Поселки колонистов вымирали, детей было все меньше.

Несколько старых холостяков наконец все-таки женились. Собственно говоря, их женила родня, сами они вряд ли бы раскачались. Почти каждая дольняцкая семья имела каких-нибудь родственников в Горняках. Они-то и помогли подыскать спутниц жизни нескольким стареющим женихам.

Однажды и Паулина подумала, что надо бы ей испытать этот путь. Она намекнула сестре Маргите, и та довольно скоро нашла в своей деревне подходящую кандидатуру.

— Девушка в некотором роде нам родня: ее мать доводится свояченицей моему мужу, — сообщила Маргита сестре при первой же возможности. — Ее зовут Цилька — Цецилия. Она работает на обувной фабрике, и ей двадцать восемь лет.

— Двадцать восемь? — переспросила Паулина и задумалась.

— Ну да, а что ты хочешь, как раз для Йожо, ему-то ведь уже тридцать один, — отвечала Маргита.

— Но я ее не видела еще… Послушай, а почему она до сих пор не вышла замуж? — спросила наконец Паулина.

— Почему? Откуда мне знать почему. Не вышла и все. Не повезло в жизни.

— А она не больная?

— Разве б я тебе такую присоветовала?

Наконец сестры договорились, что Паулина прибудет в Ладзяны и Маргита познакомит ее с Цецилией.

День тянулся долго. Маргита приготовила обед, они пообедали. Потом вернулся с работы хозяин и немного побеседовал с Паулиной. Потом он пошел переодеться и до вечера больше не появлялся в доме. Вывел машину из гаража и стал в ней копаться.

— Послушай, если они сговорятся, я хочу, чтобы она переехала к нам. Я там одна не останусь, — вдруг сказала Паулина.

— Ну что ж, и переедет, отчего ж не переехать, — ответила Маргита. — У них две дочки, младшенькая и останется с родителями.

Удовлетворенная ответом, Паулина кивнула и углубилась в свои мысли. Немного спустя в дверь постучали и, когда Маргита сказала «войдите», в кухню вошла долгожданная гостья.

— Вот, Цилька, это моя сестра Паулина, познакомьтесь. — Маргита заюлила вокруг женщин.

Все перешли в большую комнату, уселись рядышком на диван, и Маргита попыталась завязать разговор.

— Душно как, вечером, пожалуй, и гроза будет, — сказала она, улыбнувшись Цецилии.

— И правда, душно, — робко согласилась Цилька. — На фабрике сегодня тоже духота была жуткая, — добавила она и снова затихла.

— Немножко дождя не помешает, — откликнулась Паулина.

— Это точно, — сказала Маргита и поднялась с дивана. — Пойду приготовлю кофе. Ты ведь, Циля, тоже выпьешь с нами, — решила она за девушку и удалилась на кухню.

— У нас в долине уже почти месяц не было дождя, — продолжала Паулина. — Поливать огород два раза в день приходится. — Она улыбнулась своей собеседнице. — У нас красиво. Земля плодородная, можно выращивать что только душе угодно. Даже дыни растут.

— Дыни? — ахнула Цилька. — И растут прямо так в огороде?

— Ну да, и перцы — во-от какие! — Паулина показала руками.

— Неужто?

— Приезжайте, сами увидите, может, вам у нас и приглянется. — Паулина ковала железо, пока горячо.

— А можно?

— Конечно, можно, мы будем очень рады. — Паулина была довольна: ей удалось устроить все, ради чего она, собственно говоря, и приехала.

— Кофеек готов! — Маргита расставляла чашки на столике. — Прошу вас!

— А я тут приглашала барышню приехать как-нибудь к нам в гости, — сообщила Паулина сестре.

— А мы в субботу к вам как раз собираемся. На машине. Циля, если хочешь, можешь поехать с нами, — защебетала Маргита и подмигнула Цецилии.

— Видите, прямо как по заказу, — сказала Паулина. — Приедете, а? — спросила она предполагаемую невесту.

— Спасибо, приеду. — Девушка была в смущении, щеки ее пылали, но держалась она храбро.

— Решено, в субботу утром будем у вас, — завершила разговор Маргита.

На другой день Маргита проводила сестру на дневной поезд. Женщины отправились на станцию загодя, чтобы успеть обо всем переговорить.

— Ты знаешь, я рада, что к нам приедет эта девушка, — призналась Паулина. — Она будет хорошей женой, — рассуждала она вслух. — Не красавица, но и не дурнушка. И на свои годы она, право слово, не выглядит. Я бы дала ей года двадцать четыре.

— Она хорошо сохранилась, Йожо вряд ли лучше сыщет, — с гордостью сказала Маргита, понимая всю важность своей роли в этом деле.

Поезд увез Паулину обратно на юг, к вечеру она была дома. Прежде всего она зашла удостовериться, съел ли сын приготовленную для него еду. Куда там! Почти все стояло как было. Она дала б ему хороший нагоняй, но Йожо не было дома. Он заявился только около восьми, а за это время вся злость из нее ушла. Она сказала только:

— Почему ничего не ел, хочешь чахотку схлопотать?

— Я ж тебе говорил, чтобы ты столько не варила…

— Так давай хоть сейчас поешь! — решительно сказала мать и начала выставлять перед сыном полные тарелки.

Йозефа не надо было долго упрашивать, он с аппетитом принялся за еду.

Пока он ужинал, Паулина сообщила ему о результатах своей поездки.

— Наконец-то я на нее посмотрела. Поговорили мы с ней — приятная девушка. Блондинка, не толстая. Я тебе скажу: я довольна, не думала даже, что это такая милая девушка… Увидишь, и тебе она понравится. Сам увидишь — она приедет к нам, поглядеть…

— Куда приедет, сюда приедет? — ужаснулся сын.

— Сюда, я ее пригласила.

— Когда?

— В субботу. Ее привезут Маргита с мужем на машине, — сообщила Паулина сыну.

— Ах, какая ты! — сказал сын с укоризной.

— А что такого, почему бы мне ее не пригласить?

— Можно было обождать, не надо было ее звать вот так, сразу.

— Да чего еще ждать — будем ждать, пока у тебя борода до колен вырастет? — возмутилась мать.

— Ну хоть месяц могла ты обождать, — буркнул сын.

— Месяц ли, неделя — какая разница?

— Как будто только ее и ждали, как будто нам без нее и спасения нет. — Сын развел руками.

— Будь с ней приветлив, — тихо сказала мать. — Прошу тебя об этом.

— Ладно, — недовольно промолвил сын и поднялся из-за стола.

Паулина перемыла посуду, убрала кастрюльки и пошла прилечь. Долгая дорога пассажирским поездом, да еще в жару, утомила ее.

Она лежала в темноте на постели, мысленно говоря себе: «Завтра уже среда, потом будет четверг, потом пятница, а там они уже приедут». Она с трепетом ждала субботы.

На другой день Паулина возилась в палисаднике перед домом. Над живой зеленой изгородью мелькал ее пестрый платок, и песенки, которые Паулина негромко напевала, были слышны в соседнем дворе, где соседка Йозефа стирала белье.

Йозефа сначала ничего не заметила. Только когда Паулина коротко вскрикнула, она заволновалась и подошла поближе к забору посмотреть, что случилось.

Паулина лежала среди цветов.

Йозефа позвала мужа, вдвоем они перенесли соседку в дом, дали воды, расстегнули ворот платья.

Она пришла в себя и указала на грудь.

— Давит тут. Расстегни мне платье, — попросила она соседку.

— Карол, беги вызывай врача, — крикнула Йозефа мужу. — Скажи, срочно.

Она сделала, о чем просила Паулина, и стала ее успокаивать:

— Спокойно, спокойно. Не бойся, Паулинка, приедет «скорая», свезут тебя в больницу и там помогут, все будет хорошо.

— В больницу? — переспросила больная. — Мне нельзя в больницу. В субботу мне надо, быть дома, к нам гости приедут, — объяснила Паулина с усилием. — Невеста приедет, будущая невеста. Разве можно, чтобы без меня?

— Невеста, говоришь? — Соседка Йозефа стала серьезна. — Так, значит, ты женишь Йожо?

— Только никому не говори, а то Йожко рассердится, — тихо сказала Паулина.

— Конечно, не скажу, зачем же! — пообещала соседка.

Потом Паулина опять потеряла сознание, и Йозефа не знала, что делать. Она выбежала на дорогу — не идет ли «скорая помощь», — но «скорая» приехала только через час, когда Паулина в помощи уже не нуждалась.

— Сердце, — констатировал врач. — Сколько ей было лет? — спросил он у Йозефы, окаменевшей от зрелища нежданной смерти.

— Точно не скажу, — зашептала она, — Лет за шестьдесят, ну может, шестьдесят пять.

— Вы знаете, сердце такая штука… И моложе люда от него умирают. — Врач покачал головой и пошел мыть руки.

Йозеф пришел на почту только в четверг утром. До этого у него было по горло более срочных дел. В окошечке он спросил бланки для телеграмм, сел за столик и с минуту думал, что написать. Потом быстро заполнил два бланка.

Перед ним лежал еще один пустой. Над ним он размышлял дольше. Написал адрес тетки Маргиты, опять призадумался и наконец аккуратно вывел следующие слова:

Он подал телеграммы в окошко, расплатился и покинул почту.

В пятницу вечером вдруг похолодало и пошел мелкий дождичек. Изнуренная долгим постом, иссохшая земля жадно впитывала влагу. Среди ночи дождик превратился в ливень, но земля продолжала вбирать в себя потоки воды, и луж на дороге не было.

Забрезжило субботнее утро. Свежее, умытое, зеленое. С самой весны не было такого утра. Деревья, кусты, цветы и травы разом ожили, и мир преобразился от их ярких красок, стал манящим и привлекательным.

Ирма проснулась немного позднее, чем было в ее привычках. Когда она встала и торопливо выбежала во двор, вдали за полями из-за тополей уже поднималось горячее солнце, а от поселка катился по направлению к городку первый, отправляющийся в половине шестого, поезд.

В изумлении глядела она вокруг. Окинула взглядом зеленый двор, и сад, и луг. Перевела его на акации, окаймляющие дорогу к соседним усадьбам. Проследила за ней до того места, где дорога переваливала за бровку холма и вливалась в шоссе — сейчас, она знала, блестящее, чисто вымытое дождем асфальтовое полотно, шоссе, на котором даже в этот ранний час было оживленно. По нему движутся грузовики из южных стран, доверху груженные фруктами и овощами, а им навстречу, в сторону теплого моря, бегут разноцветные колонны легковых автомобилей с туристами с северо-запада.

Женщина долго стояла неподвижно, впитывая перемену, происшедшую за ночь. Лицо ее помолодело в утренней свежести, и когда на нем появилась легкая тень лукавой усмешки, уже и темная одежда, так не идущая юности, не могла затмить исходящий от него свет благородной красоты.

Но Ирма вдруг очнулась от нахлынувшей на нее мечты. С растерянной и как бы извиняющейся улыбкой она наклонилась к ведрам, стоявшим на завалинке. Ведра напомнили ей об утренних обязанностях.

Она напоила скотину, открыла дверь курятника и выпустила птицу.

Гогочущие утки никак не хотели расходиться. Ирме пришлось пойти в кладовку, зачерпнуть миской зерна и рассыпать по двору.

Потом она вернулась в дом, разожгла плиту. Поставила на нее большой оцинкованный бак, налила в него воды. Надо было заняться стиркой.

Пока грелась вода, она успела прибрать в горнице и подмести перед домом.

Потом она подтащила к колодцу деревянное корыто. Возвращаясь на кухню за горячей водой, она заметила, что из соседнего дома кто-то вышел на дорогу.

Ирма вошла в кухню и тут же вернулась с ведром горячей воды.

Из-за акаций показался сосед Апро. В конце Ирминого сада он сошел с дороги на тропку, пересекавшую ничейный луг, и направился к железнодорожной линии.

Ирма вылила воду в корыто, распрямилась и смотрела, как сосед подходит к ветхому дощатому заборчику, отгораживающему ее двор от луга.

Апро на минуту заколебался, украдкой взглянул в сторону своего дома, потом все-таки остановился и сказал:

— Доброе утро.

— Доброе утро, — ответила Ирма, больше всего желая, чтобы сосед скорей пошел дальше, поскольку не сомневалась, что в соседней избе, прижавшись лицом к оконцу чулана (оно единственное выходило сюда), следит за ним ревнивая Илуша, истеричная супруга этого сорокапятилетнего добряка, не изменявшего ей даже в мыслях.

— Наконец-то дождь прошел.

— Да.

— Лило как из ведра, только и этого мало. Ну да, — он копнул землю носком ботинка, — даже на два пальца в глубину не прошло. Вечером опять бы ему пролить.

— Может, и прольет, — отвечала Ирма и наклонилась над корытом, давая понять соседу, что ему пора идти. Она еще не забыла сцену, которую ей закатила Илуша прошлой зимой.

Сосед Апро выпил тогда больше, чем ему полагалось. Из города, где он работает в какой-то строительной организации, он приехал уже затемно. Шел обычным путем мимо Ирминого дома. Только, видно, нечистый его попутал, и оказался он у нее во дворе, где-то около сарая, и там гремел железным хламом. Пес узнал соседа, не залаял. Ирма услышала, что кто-то ходит по двору, но побоялась выйти. Только позднее, когда пес заскулил под дверью, она зажгла электричество во дворе и с опаской вышла на крыльцо.

Сосед лежал поодаль на голой земле и спал. Кое-как она затащила его в кухню, и Апро тут же опять уснул, так и не поняв, где он, собственно, находится.

Ирме не пришло в голову ничего более разумного, как сбегать к Илуше и попросить ее забрать своего мужа. По дороге она объяснила ей обстоятельства, при которых Апро очутился у нее в кухне, но ревнивая женщина предпочла иную, более пикантную версию этого дела. У Ирмы до сих пор звенит в ушах ругань и угрозы Илуши:

— Если тебе гулять приспичило, найди парня себе под стать. А это отец семейства, шлёндра ты эдакая. Или отправляйся в бордель, там тебе досыта дадут! Чтоб тебя кондрашка хватил…

Ирма остолбенела от этих обвинений, даже не стала оправдываться. Илуша с той поры смотрит на нее волком и чернит где только может, выдумывает разные истории. И сыну, четырнадцатилетнему Мишко, запретила ходить к Ирме. Раньше он кое-как справлялся с ее поручениями, приносил ей из лавки что нужно, теперь же Ирме приходится время от времени самой ездить за покупками в город. В Ветерном нет магазина, а к колонистам ходить она не хочет…

Но Апро не отреагировал на сдержанность Ирмы. Он зажег сигарету, затянулся раз-другой и сказал:

— А я в город еду. Десятичасовым. Время еще есть. Еду, да не знаю, может, зря. Мне нужны покрышки для велосипеда, говорили, должны привезти. — Он замолчал, опять затянулся и продолжал: — Вон у соседей, — он кивнул головой в сторону поселка колонистов, — похороны сегодня. Старуха Беркова померла, мать Йожо, — добавил он и проницательно посмотрел на Ирму, потом закашлялся. — Вчера на работе говорили. От сердца.

— Умерла? — шепотом сказала Ирма. — Но ведь она еще нестарая была.

— Нестарая, да, — согласился Апро. — Ну, я пошел, — сказал он и зашагал дальше.

— Постойте, вы говорите, сегодня похороны?

— Сегодня.

— А во сколько?

— Не знаю точно, где-то после обеда, — бросил он на ходу через плечо.

Ирме припомнился тот день десять лет назад, когда она впервые пришла в дом Берков. Хотя она старалась не подавать виду, она страшно волновалась, думая, как ее примет мать Йожо. Предупредительное, ласковое обхождение поразило ее; она представила себе своего отца, его недовольное лицо, когда он узнает, что она была у Йожо, и все в ней перевернулось; и она поклялась отстаивать свою правоту перед отцом.

Надо бы пойти на похороны. Ведь она хорошо знала покойницу и ничего плохого от нее не видела. Наоборот, она испытывает чувство вины за то, что не сбылись надежды матери единственного сына, но можно ли ей ни с того ни с сего войти в тот дом, от которого она так упорно отворачивалась все эти годы? Не восстановила ли она против себя людей из поселка, не истолкуют ли они ее приход превратно?

Она стирала белье и все думала, как ей поступить.

По обычаю этого края прощаться с покойной будут, видимо, у нее дома, во дворе. На кладбище все совершится быстро. Надо пойти да кладбище, там она будет не так заметна, решила Ирма. Кроме родных и близких, которые соберутся в доме умершей, проститься с Паулиной придут и другие люди из окрестных мест. Как повелось исстари, они соберутся неподалеку от кладбищенских ворот под старой грушей, склонившей свои ветви над дорогой, и будут ждать траурную процессию. Они будут стоять, пока процессия не пройдет в ворота, и, когда близкие обступят могилу, тронутся и они, подойдут и станут поодаль среди других могил.

Ирма наскоро достирала, сделала самое необходимое по дому и, взволнованная неожиданной вестью, стала собираться в дорогу.

Она взяла острый нож и пошла в сад. Срезала несколько свежих роз с кустов, выбирая только те, что росли на длинных стеблях.

Вернувшись в кухню, она собрала розы в красивый букет и положила на стол.

Тщательно умылась, причесалась, надела выходное платье. Долго, внимательно разглядывала себя в большом зеркале.

Прежде чем выходить, на минутку присела.

Кто знает, на какой час назначены похороны, размышляла она. Надо сначала зайти на станцию. Палушка наверняка имеет более точные сведения, чем сосед Апро. Пожалуй, надо идти, решила она. Если окажется, что еще рано, она посидит на станции.

Поднявшись со стула, она снова придирчиво осмотрела себя в зеркале, пригладила волосы. Удовлетворенная результатами осмотра, взяла букет, вышла и заперла двери.

Как всегда, за ней увязался пес. Он бежал за ней довольно долго вдоль железнодорожной линии. Бежал бы и дальше, да Ирма прогнала его.

— Каро, иди назад и карауль дом. Я скоро вернусь, — приказала она собаке, а та медлила с выполнением приказа. — Слышишь ты, сейчас же домой! — сказала Ирма энергично, и на этот раз собака послушалась.

За четверть часа она дошла до станции. Там было пусто, в это время пассажирские поезда не ходили.

На дверях станции висел замок. По субботам, воскресеньям и в праздничные дни Палушка не продавала билеты, пассажиры покупали их прямо в поезде у кондуктора.

Ирма обошла станционную будку, прошла через дворик и остановилась у дверей квартиры железнодорожницы. С минуту колебалась, потом все-таки решилась и постучала.

— Это ты? — удивилась Палушка, увидя ее на пороге. — Проходи, садись. — Она усадила Ирму, а сама продолжала заниматься своим делом.

Приход Ирмы не был для нее неожиданностью. Они знали друг друга с детства. Старшая сестра Палушки, сейчас живущая в столице, была ровесницей Ирмы, когда-то они вместе играли. Когда Ирма едет в город, она всегда приходит на станцию пораньше, чтобы поговорить. Палушка удивилась только тому, что Ирма пришла в такое время, когда между поездами большой перерыв.

— Я собралась на похороны, только не знаю, не поздно ли, — объяснила Ирма.

— Паулинки? Еще время есть. Я тоже пойду. В три часа ее хоронят.

Ирма взглянула на часы на стене, висевшие над столом. Они показывали половину второго.

— Слава богу, — вздохнула она.

— Несколько дней назад я с ней разговаривала. Кажется, в понедельник это было. Она ехала к сестре. И выглядела хорошо, ничего не было заметно, и на тебе вдруг такое! — говорила Палушка, убирая чистую посуду в буфет. — Вот так, не успеешь оглянуться, и нет человека. Добрая была душа Паулинка, такие люди как раз и умирают раньше, чем всякая сволочь.

Ирме было больно слушать речи Палушки. Хотя она была уверена, что та навряд ли помнит, какие отношения некогда связывали ее с Йозефом, все равно что-то остро кольнуло в груди, будто ударило в сердце электрическим током, и разом вспыхнули старые сомнения, стали расти как снежный ком.

Ирму опять стали терзать сомнения, надо ли ей идти на похороны. Она совсем было смирилась с мыслью, что вернется домой, как Палушка опять заговорила, и ее слова, доносившиеся до слуха Ирмы будто из далекого далека, вновь укрепили ее в прежнем решении.

— Пойдем с ней проститься, отчего ж не пойти. Ведь мы ее знали, и она нас знала. Я вижу, ты и розы для нее принесла. Какие красивые! Мне кажется, она из всех цветов больше всего любила розы.

Она вытерла стол, повесила тряпку на крючок, сняла передник и сказала:

— Пойду и я собираться, а ты пока погляди журналы.

Ирма листала страницу за страницей, кое-где задерживаясь, чтобы рассмотреть гибких красавиц, изображенных на картинках, но мыслями была далека от их искусственного сладкого мира.

Снежный воскресный день перед рождеством много лет назад. После обеда отец не пошел вздремнуть, как обычно делал в воскресенье, а остался в кухне и хмуро глядел в окно.

С минуту она колебалась, потом все же переоделась в нарядное платье и стала обуваться. Тогда он, все еще стоя у окна, процедил сквозь зубы:

— Куда собралась?

Ирма не ответила да, пожалуй, и не услышала его вопроса. Она уже жила ожиданием встречи с милым.

— Я спрашиваю, куда идешь? — Отец повысил голос.

Только тогда она подняла на него глаза и сразу заметила, что лицо отца побелело и изменилось, стало чужим.

Ей стало страшно, но она ответила спокойно:

— Да так, погулять. Зайду к Кате, а там будет видно.

— А ты, случайно, не с колонистом встречаешься?

Она опустила глаза, и это совсем вывело отца из себя.

— Отвечай! — крикнул он, подошел к ней и встряхнул с такой силой, что ей показалось, она сейчас рассыплется на кусочки. — Где ты с ним встречаешься? — спросил он и, не получив немедленного ответа, опять встряхнул дочь, сильнее, чем прежде. — Говори! — приказал он, едва шевеля губами. — Живо! — и отошел от нее на шаг в сторону.

Ирма вся сжалась, рот скривила гримаса плача, но она молчала.

Неожиданно отец шагнул вперед, размахнулся и ударил ее по лицу. Она приложила руку к щеке и, как бы не веря тому, что произошло, открыла глаза и посмотрела на отца. Потом упала на лавку и громко заплакала.

— Так где? — повторил он опять.

— Около линии, на дорожке, — сказала она и убежала в комнату.

Воспоминание о тех предрождественских днях до сих пор преследует Ирму вопросом: почему человек должен биться между двумя крайностями, почему, творя добро одному, он одновременно причиняет зло другому, а пытаясь исправить зло, причиненное другому, он причиняет зло им обоим?

Первые дни после того воскресенья прошли в обоюдном молчании. Отец делал свою работу, Ирма свою. Хуже всего было вечерами. Они сидели впотьмах, каждый в своем углу кухни, ушедшие в себя, безмолвные, полные горечи. В канун сочельника отец наконец нарушил молчание.

— Я его прогнал, и бесповоротно. Лучше сейчас, чем потом, когда у вас были бы дети. Огонь с водой не сходится, слишком много всякого между нами и ими накопилось. Не было бы тебе счастья, мука одна.

Он говорил жалобно, молчание дочери его угнетало.

— Не могу я забыть о многом, что связано с ними… Четыре года я провел в лагерях, в рудниках, стискивал зубы от злости и холода, терпел унижения. А кто меня туда отправил, кто подвел меня под суд? Они, колонисты. Разве я кого убил? Не я, так другой получил бы хозяйство Плевы, да разве кто другой сумел бы сохранить его в таком виде, как я? Сад в войну почти не пострадал, многие сады повырубали, а я не дал, даже когда мне свои же угрожали. Я бы и большую оранжерею сохранил, не будь этой пьяной солдатни, что в конце войны устроила из нее мишень для стрельбы. Разве я был хуже всех? Я никому плохого не делал. Те, кто больше всех кричал, больше нахватали и с полными чемоданами убрались отсюда заблаговременно, а я не бежал, и не собирался, да еще и другим не давал грабить и портить.

Необычно много говорил он, и в голосе его слышалась жалоба и горечь.

— Четыре года я думал только о тебе и о твоей матери. Во сне и наяву видел я, как вы тут надрываетесь без меня, кланяетесь всякой швали. А потом однажды на рассвете я пришел наконец домой. — Голос его стал чуть слышным; потом он задумался и продолжал лишь спустя какое-то время. — Едва светало, весь край еще спал. Собаки не забыли меня, встретили приветливо. Но как! Скулили, жались к земле, подползали к ногам. А потом завыли… Однажды я уже видел такое. Много лет назад, когда пришел на хутор Дарваза, что стоит в полях, справа от церквушки. Его собаки встретили меня так же. Дарваз жил один-одинешенек, и, когда пришла к нему смерть, только псы оказались поблизости. Я вошел в избу, он уже начал разлагаться… Я выдавил стекло, открыл окно на веранде и вошел в дом. Вы лежали в постели, прижавшись друг к дружке, нежные и беззащитные, я даже испугался вашей хрупкости. Светало, мрак отступал, а я стоял посреди избы и смотрел, как все явственней проступают ваши черты, яснее становятся ваши лица. Да ты помнишь, не можешь не помнить! Ты открыла глаза, широко-широко раскрыла и как закричишь: «Тятя, тятенька!» Ты должна это помнить…

В ту пору, когда отец исчез из ее жизни, Ирма была слишком мала, чтобы память ее смогла надолго сохранить его облик. Иногда она смотрела на снимок, висевший над постелью, но фотография была холодная, мертвая и не заменяла живого отца. И все же, когда в сером рассвете она увидела в хате исхудалого седоволосого мужчину, она не испугалась. В ее памяти вдруг всколыхнулось что-то забытое — нет, не забытое, а то, чего она и не знала, но что было записано в ней изначально.

— Я хотел бы, чтобы ты поняла, что я не желаю тебе зла. Тебе двадцать лет, и ты сейчас думаешь, что нет ничего превыше твоей молодости. Но настанут будни, жизнь состоит из будних дней, и среди своих тебе будет легче выдержать, подняться над ними.

Она ничего не отвечала, но в ее молчании уже был страх понимания отцовской муки. Его длинный монолог оживил в ней полузабытые воспоминания детства. Пылкая откровенность, столь необычная у ее сурового и резкого в обращении отца, сблизила отца и дочь, но в то же время отдалила Ирму от того, к кому еще недавно были обращены все ее помыслы.

Рождество прошло мирно, и она все больше смирялась с мыслью о неизбежности разрыва с другом.

Под Новый год утром у них появился Беньямин. Он пришел как будто к отцу, но Ирма сразу поняла, что это лишь предлог; была уверена, что отец виделся с ним совсем недавно и договорился о визите.

До знакомства с Йожо Ирма и Беньямина дарила улыбкой, иной раз и танцевала с ним на вечеринке, но она никогда не думала, что ее симпатия может оказаться прелюдией к более глубокой склонности, от которой недалеко и до свадьбы. Она поступала так просто из озорства да еще от недостатка других развлечений. Ее забавляла растерянность нерешительного старого холостяка, его неловкие и пылкие усилия сохранить ее дружбу. Свой успех она приписывала собственной привлекательности, а не его ослепленному восхищению, и ей доставляло удовольствие сознавать, что она владеет помыслами солидного мужчины, с мнением которого считаются и сограждане весьма почтенного возраста. Она дарила его знаками внимания еще и для того, чтобы подразнить своих подружек и их мамаш. Ведь Беньямин был таким человеком, с которым желательны более тесные отношения, чем просто соседские. Преуспевающий делец, владелец самого красивого дома и виноградника, обладавший способностью обращать в деньги то, что у других вызывало лишь недоумение. Хотя Беньямину было за сорок, ему никто не дал бы столько, и если бы не физический недостаток (он слегка приволакивал левую ногу, которая плохо сгибалась в колене), он и по внешним статьям обошел бы самых шикарных парней в округе.

Но в отношениях с женщинами он был куда нерешительней, чем в торговых сделках и прочей работе. Его робость с годами даже возрастала, что, однако, не мешало многим женщинам и девицам заигрывать с ним. Успех Ирмы у Беньямина, явно оказываемые знаки расположения раздражали его поклонниц, вызывали зависть. Когда Ирма начала гулять с Йозефом, не менее трех дам тут же доложили об этом Беньямину — в расчете, что он почтит одну из них хотя бы кратковременным вниманием. Но Беньямину не было на роду написано дарить счастье нетерпеливым женщинам. Он принимал их слишком всерьез, в чем и заключалась трагедия. Его мечта о женщине была прочно соединена с мыслью об узах брака, и он не мог себе представить исполнение мечты без хомута на своей шее. Вместо того чтобы закрыть поплотнее двери, отпустить пару шуточек, налить вина в рюмочки и снять покрывало с софы, он только растерянно поблагодарил каждую доносчицу и уныло проводил до ворот.

Отец возился за домом возле курятника. Она пошла его позвать и мысленно давала себе зарок, что с Беньямином будет держаться холодно, сдержанно и не даст ему ни малейшего повода для надежды.

Когда она объявила отцу, кто к ним пожаловал, тот сделал удивленное лицо. Но Ирма сразу распознала притворство, предчувствие не обмануло ее.

Отец принес бутылку жженки, мужчины сели за стол.

Ирма варила обед и одновременно готовила новогоднее угощение. Краем уха слушала разговор, шедший за столом.

Вскоре отец осмелел и обратился к дочери:

— Присядь-ка с нами на минутку, а то нам скучно.

— У меня еще много дел, — отвечала она.

— Успеется…

Она сдвинула кастрюлю с супом на край плиты, вытерла тряпкой руки и присела рядом с отцом на край лавки.

Отец наполнил рюмки.

— Выпей и ты с нами, — подтолкнул он Ирму и подвинул к ней рюмку. Затем мужчины подняли свои рюмки и осушили залпом.

Ирма пригубила свою и отставила в сторону.

— Ну как, Беньямин, много у тебя еще вина? — спросил отец гостя.

— Да как обычно в такое время, — отвечал тот. — Перед праздниками кое-что разошлось. Покупатели были и местные, и из города. Каждый взял по бутыли, ну и убыло.

— Ну, если убыло в подвале, значит прибыло в кармане…

— Это точно, прибыло, — согласился Беньямин, поерзал на лавке, поглядел на Ирму и спросил; — Ну, а ты как поживаешь?

— Хорошо, — отвечала она. — Хорошо поживаю.

Отец наполнил рюмки.

— И ты выпей, — велел он дочери, — выдохнется, жалко добро.

Ирма отпила полрюмки и больше не могла.

— А как вы встречаете Новый год? — спросил Беньямин, глядя при этом не на дочь, а на старика.

— Дома, — поторопился тот с ответом. — Включим радио, и ладно будет.

— Вот и у меня в точности такой же Новый год, — сказал Беньямин.

С минуту все молчали, потом отец предложил:

— Может, ты к нам придешь? Вместе будет веселой. Правда, Ирма?

— По мне, — пробормотала она, — как хотите…

— Спасибо, — оживился Беньямин, — я с удовольствием, обязательно приду.

Еще не стемнело, а он уже опять явился. В каждой руке — пятилитровая бутыль, под мышкой — продолговатый сверток.

Поставил бутыли в угол, снял пальто. Одет он был тщательно, на ногах черные полуботинки. По снегу в таких ходить не очень-то удобно.

Он украдкой взглянул на себя в зеркало, пригладил рукой волосы, улыбнулся и подошел к Ирме.

— Прошу, — сказал он и протянул ей сверток, который держал под мышкой. — Маленький презент: вишня в шоколаде.

— Спасибо, — с трудом вымолвила она, растерявшись от такого внимания.

— А это я принес маленько из моих запасов. — Он повернулся к отцу и показал на бутыли.

— Ну, это ты зря, у нас и свои имеются, — сказал отец. — Ладно, пошли в хату.

Стол был уже накрыт. В печи горел огонь, за окном совсем стемнело.

Ирма включила приемник, нашла какую-то народную музыку и села в кресло.

Мужчины пили вино, отец знай нахваливал.

— Вот вино так вино, да что говорить — дело мастера боится.

Потом они ужинали и опять пили, и Ирма с ними выпила три рюмки.

До полуночи было еще далеко, а у отца уже изрядно шумело в голове.

— Пойду подышу воздухом, из меня уже не тот питух, что раньше. Прогуляюсь, посмотрю, все ли в порядке. — Он встал из-за стола, покачнулся, но тут же восстановил равновесие.

— А ты сиди, сиди, беседуйте. — Он усадил Беньямина обратно на стул, когда тот тоже поднялся, собираясь идти с ним. — Я сейчас вернусь, — сказал он и вышел.

С минуту было слышно, как он ходит под окнами, потом шаги затихли. Его не было долго.

— Ваше здоровье! — Беньямин втиснул рюмку Ирме в руку.

Они выпили, и Беньямин показался Ирме вполне сносным компаньоном. Она улыбнулась ему, и это его приободрило, он придвинул стул поближе к ее креслу и повел разговор.

— Еще немного, и мы станем на год старше. Годы бегут, как вода течет. Этот год был для меня удачным, дай бог, чтобы новый прошел так же. Осенью я машину купил, совсем новую. — И взглянул на нее: слушает ли.

Глаза ее были полузакрыты, но она слушала его, потому что спросила:

— Какой марки?

— «Москвич».

— А мне больше нравятся такие, как у доктора из Ольшан, — сказала она.

— «Симка»?

— Ага.

— Эти только на валюту.

— Правда?

— У меня есть идея, — заговорил Беньямин. — В летнюю пору сотни машин с туристами мчатся по нашему шоссе. Одни едут к морю, другие с моря. Больше всех ездят немцы и чехи, но и другие случаются. Нижние помещения у меня пустуют, я их буду сдавать, — разглагольствовал он. — Нарисую рекламный щит, или даже несколько, на разных языках, выставлю их вдоль дороги, и народ валом повалит. — Он улыбался, представляя себе, как все это будет. — Я такое видел на Балатоне, там всегда так делают. Еще бы, это приносит хороший доход. А раз они будут у нас ночевать, мы им предложим ужин, завтрак или даже обед. Вина у меня вдоволь, организуем его продажу! — Беньямин вошел в раж.

Ирма смотрела на него с нарастающим удивлением. Постепенно удивление стало сменяться чем-то вроде восхищения, да, планы были восхитительны, и никому другому до сих пор не пришли на ум!

— А еще я вынесу к шоссе столик, разложу на нем фрукты и открою торговлю. Они наверняка найдут сбыт. Лучше всего пойдут абрикосы, — рассуждал он. — Иди за меня, — решительно предложил он и, храбрый от выпитого вина, даже не запнулся. — Заработаем денег и поедем по белу свету. Сядем в машину и поедем в Будапешт, на Балатон, покупаемся, отдохнем. — Винный дух делал свое дело.

А Ирма слушала его речи со все большим удовольствием. Она улыбалась, и дышалось ей теперь вольней.

— Да, летом повезу тебя на Балатон! — пообещал Беньямин.

— Как так? Ведь летом надо зарабатывать на туристах, некогда будет отдыхать, — возразила она со смехом.

— В самом деле, ты права, — удивился он, но тут же нашел выход из положения. — Ну, тогда не летом, там и в другое время года хорошо.

— Ладно, ладно, — согласилась Ирма, и он, на седьмом небе от счастья, опустился перед ней на колени, целовал ей руки, что-то лепетал, обещая сложить к ее ногам все, чего бы она ни пожелала…

На другой день в Ирме заговорили угрызения совести. Ей показалось, что она вела себя легкомысленно и недостойно, укоряла себя за то, что слишком легко забыла свои чувства к Йозефу. Но тут же мысленно начала обороняться от этих обвинений. Что такого случилось? Она посмеялась и пошутила с Беньямином, а что, надо было забиться в угол и погибать от тоски? Какой бы в этом был толк? В конце концов, ничего же не случилось, она ничего не обещала Беньямину.

Он неловко что-то лепетал о любви, но она сделала вид, словно не слышит. Будто это говорил не Беньямин, а винный дух. Хотя ее гость был сильно на взводе, он ей только пальчики пожал, руки погладил, разве это много?

И потом, кто знает, как встречал Новый год Йозеф? Слез он явно не проливал. Почему он так легко согласился с отцом, почему за нее не боролся? При первом же препятствии отступил, как же она пойдет за такого робкого парня?

В последующие дни она все-таки ждала Йозефа, надеялась, что он хоть письмо пришлет или передаст что-нибудь на словах. Прошел январь, и ничего. Вдалеке, около соседских усадеб, она несколько раз замечала серую форменную одежду почтальона, но до их дома почтальон не доходил ни разу. Всегда его встречал сам отец. Ирме казалось, что он ожидает почтаря так же нетерпеливо, как и она.

Отец входил в дом как ни в чем не бывало. Письма ей не давал, только раза два бросил на стол какие-то официальные извещения, да еще пришел один номер журнала по садоводству.

Беньямин же действовал по принципу «куй железо, пока горячо». Он навещал их два-три раза в неделю. Вел беседы, выпивал с отцом, пытался развеселить Ирму.

К концу месяца уже и отец стал ходить в гости к Беньямину. Возвращался домой поздно и на другой день рассыпался в похвалах. Только и говорил, что о его доброте, деловитости, деньгах…

Время бежало, а Йозеф будто умер.

Женщины пересекли шоссе, свернули на проселочную дорогу, затененную сомкнутыми кронами акаций, и пошли дальше в направлении усадьбы Мегеша, которая возникла впереди сразу же, как немного поредела зеленая стена акаций по левой стороне дороги.

Проходя мимо дома, обе невольно посмотрели на цементный сруб колодца в глубине зеленого, не обнесенного плетнем двора и уже собирались приветствовать бабку Мегешову, которая обыкновенно где-нибудь там сидела, вглядываясь близорукими глазами в прохожих, кротко улыбаясь и, видимо, радуясь тому, что кто-то хочет остановиться и побалакать с ней немножко…

Но бабка Мегешова давно уже там не сидела!

Почти одновременно обе женщины сообразили, что время летит, и бабка уже далеко от своей родной хаты; они печально улыбнулись друг дружке и покачали головами.

Потом спустились вниз по склону на дорожку.

Дорожка вела к стройным тополям, которые уже не одно десятилетие двойной шеренгой охватывали со всех сторон небольшой квадратный участок земли у шоссе, неподалеку от поселка колонистов, охраняя покой его обитателей.

— У Мегешей все как вымерло, даже собаки не видать, — сказала Палушка. — Гейза, верно, на задах, в винограднике. Или пошел на похороны? Да вряд ли, — усомнилась она и замолчала.

Ирма в тоске глядела на кладбище. Чем ближе они подходили к высоким тополям, тем сильнее чувствовала она неуверенность. Сжимая в руке букет, все думала — как же положить его на могилу. Все обратят на нее внимание, лучше б ей прийти без цветов.

Она повернулась к Палушке и, когда та вопросительно на нее посмотрела, попросила, смущаясь:

— Возьмите мой букет. Пожалуйста, положите его сами на могилу, — и совала ей цветы в руки.

— Да что с тобой, положи сама, ведь это из твоего сада, — недоумевала железнодорожница.

— Не хочу, чтобы меня заметили, этого не стоит делать, вы же знаете…

— Как хочешь, но я не вижу в том ничего плохого.

— Так будет лучше, — сказала Ирма быстро, облегченно вздохнула и даже отошла немножко в сторону, чтобы Палушка не могла вернуть ей букет.

Они пошли дальше.

От железнодорожного переезда к кладбищу по шоссе кто-то шел. Но было слишком далеко, чтобы разобрать, кто это.

Ирма опять углубилась в свои мысли. Она уже не отмахивалась от назойливых вопросов, осаждавших ее с того момента, как сосед Апро сообщил ей о смерти Паулины.

Почему она, собственно, решилась идти на похороны, действительно ли она хочет проститься с умершей или ей важно что-то другое? Да, она хочет проститься с Паулиной, отвечала она. Может быть, может быть, захихикал у нее внутри чей-то голос, но при этом для тебя важно и кое-что другое, похороны только предлог, чертовски удачный предлог для осуществления потаенного намерения…

— А ведь это Зуза, — узнала Палушка фигуру на шоссе.

— Зуза?

— Вдова стрелочника, из будки на переезде. — Палушка показала рукой на переезд.

Ирма задумалась.

— У нее еще сын Клемент, ну, который разошелся с дочкой Плевы…

— А, — вспомнила Ирма.

— Пойдем с ней вместе, — решила Палушка и зашагала навстречу женщине.

Ирма пошла за ней.

Железнодорожницы поздоровались и повели разговор о быстротечности нашей жизни, о том, что человек — сосуд скудельный, наполненный прахом. Хвалили покойницу, вздыхали.

Ирма их молча слушала.

Они втроем подошли к кладбищенским воротам, где небольшая группа местных жителей уже ожидала похоронную процессию. Ирме были знакомы лишь некоторые лица. Вон Фердишка из Бриежков, а вон глухая Луция с хутора. А вон тот старик, осклабившийся ей навстречу беззубым ртом, наверное, Коломан… Конечно, это он, Ирма помнит его с детства, он помогал женщинам на уборке табака, возил на телеге табачный лист в сушильню. И все смотрят на нее, да как смотрят! Или ей только кажется? Она спряталась за спину Палушки и была рада, что с ней никто не заговаривает.

Отец ходил к Беньямину все чаще. Виноградарь отвечал на его визиты с такой же щедростью, так что почти все время был у Ирмы на глазах и она постепенно привыкала к нему. Беньямин переставал быть для нее лишь приятным развлечением.

От Йозефа не было ни слуху ни духу, и в ней нарастало равнодушие к недавней страсти, она утверждалась в мысли о фатальной предопределенности человеческого бытия и говорила себе: пусть свершится то, чему суждено свершиться.

Отец сиял от удовольствия, когда видел Ирму в обществе Беньямина, заветная его мечта была близка к осуществлению.

Когда однажды вечером виноградарь предложил ей руку и сердце, Ирма только потупила взор. Он истолковал это как согласие, и хотя она еще не приняла решения, все же никак не выразила и своего несогласия, и вид у нее был кроткий, покорный, словно она смирилась с судьбой, а может быть, даже была рада, что получит опору в мужчине, который будет принадлежать ей одной и больше никому!

Беньямин тут же начал спешные приготовления к помолвке, Ирма с трудом уговорила его не тратить слишком много денег — хватит, что потратится на свадьбу.

Несмотря на Ирмины протесты, на помолвку собралось много гостей. Беньямин любил похвастать своей щедростью. Благодарные гости разнесли весть о готовящейся свадьбе по округе быстрее, чем можно себе представить.

Беньямин подарил Ирме золотой перстенек с драгоценным камнем.

— Целое состояние! — сказал отец дочери, разглядывая перстень на другой день после обручения.

Стали готовиться к свадьбе. Беньямин торопил события; было решено устроить ее в конце мая.

Однажды, в начале весны, когда Ирме казалось, что она окончательно отрешилась от прошлого и с надеждой смотрит в будущее, в дом к Селецким пришла Ката.

Подружки поболтали, посмеялись, а потом Ката, будто невзначай, зашептала Ирме на ухо:

— Я была в магазине. А он подошел ко мне и спрашивал про тебя…

— Кто, Йозеф? — так же тихо спросила Ирма.

И будто молния ударила в нее при Катинах словах! Она вспыхнула, у нее закружилась голова. Она скорей села.

— А что ты ему сказала?

— Что ты помолвлена.

Вот теперь он про нее спрашивает, в ней заговорила злость, тут же уступившая место тоске и горю. Ирма со страхом вдруг поняла, что прошлое не умирает в человеке так просто, как ей казалось, что все это, боже мой, болит, как открытая рана.

— А что он сказал? — спросила она немного погодя.

— Ничего, а что ему говорить? — удивилась Ката.

— И правда, все было бы уже понапрасну! — сурово молвила Ирма и, перемогая тупую боль, продолжала в прежнем беспечном тоне прерванный разговор, причем так искусно, что Ката и не заметила притворства.

В старом родительском доме, стоявшем в глубине сада, Беньямин жил с матерью и теткой. Незадолго до окончания строительства нового дома обе старушки тихо скончались почти одновременно, и к моменту помолвки Беньямин жил в своем особнячке один.

Беньямину нравилось, как Ирма готовит. После обручения он прочно обосновался в ее кухне и хоть раз в день, а забегал к ней поесть горяченького.

Когда в винограднике прибавилось работы, помогать будущему зятю начал и старый Селецкий. Тогда Ирма стала носить им обед сама. При необходимости разогревала обед у Беньямина, и этим экономилась уйма времени.

Ирма привыкла ходить к Беньямину и когда отца там не было. Она прибирала в комнатах, работала в огороде, стряпала.

Но с того дня, как Ката упомянула про Йозефа, она с трудом выполняла эти обязанности. Хотя отец все время гонял ее к Беньямину, она подчинялась теперь с неохотой.

В начале мая Ирма мыла в особнячке окна. Беньямин был где-то во дворе, и она не услышала, как он вошел в дом. Она почувствовала только, что он обнял ее сзади, прижал к себе и тащит на постель.

— Оставь меня! — Она отталкивала его, но тщетно.

Он положил ее на постель, навалился и стаскивал с нее одежду.

— Ирма, Ирмушка, — бормотал он и при этом пыхтел, красный, задыхающийся от нетерпения.

— Перестань! Слышишь, перестань! — зашипела она, но он не слушал, еще сильнее прижал ее к себе и стягивал с нее блузку, так что разом вдруг отлетели все пуговицы, запрыгали по полу, раскатились по углам.

Хотя она отдалась ему еще раньше, вскоре после помолвки, она чувствовала теперь к нему все возрастающую неприязнь, которую не могла подавить.

В ту минуту, когда грубые руки Беньямина коснулись ее голой груди, в ней вдруг вспыхнуло яростное отвращение. Ногтями впилась она в лицо Беньямина, тот взревел от боли, Ирма выскользнула из-под него, прыгнула к дверям и стояла там, готовая к сопротивлению.

— Ирма! — Беньямин, не веря своим глазам, вытирал лицо, смотрел на свои окровавленные руки. — Ты что делаешь, ты с ума сошла?! Не сегодня-завтра ты моя жена. — Он встал с постели и пошел к дверям.

— Оставь меня! — завизжала она как безумная.

Он остановился, с минуту глядел на нее, потом внезапно побледнел и крикнул злобно, с укором:

— Ты мне, своему жениху, будешь еще лицо царапать? А тогда сама под меня ложилась…

— Ну и что, что ложилась?! — Злость открыла в ней все шлюзы, и обидные слова хлынули яростным потоком. — Пропади ты пропадом вместе со своим домом! Чтоб ты околел, чтоб ты захлебнулся в своем вине, плевала я на твой Балатон и на твой перстень, подавись ты им. — Она сорвала колечко с пальца и бросила ему под ноги.

— Ах ты, потаскушка, убирайся отсюда! — заорал Беньямин, весь дрожа от волнения. А она уже бежала по двору к воротам и дальше в поля.

Ирма и не заметила, как возле нее оказался старый Коломан. Только услышав его голос, поняла, что он обращается к ней.

— И ты пришла? — Старик улыбался, жмуря красные усталые глаза. Время от времени он вынимал из кармана большой белый носовой платок и заботливо вытирал слезящиеся уголки глаз. — Я тебя сперва и не признал. Только когда ты поближе подошла. Ты очень похожа на свою мать.

Ирма улыбнулась, и старик продолжал.

— Только вот волосы у нее были темнее, куда темнее. Ты волосом в отца пошла, — добавил он и внимательно в нее вгляделся. — На табак уже не ходишь?

— Нет, я в саду работаю. Да в огороде. И с тем едва справляюсь.

— Каторжная работа, надо бы тебе найти иное дело. Ты еще молодая, не надо тебе себя губить, — сказал он и опять извлек платок.

— Почему вы не носите очки? Может, вам бы помогли темные стекла, — сказала она участливо.

— Какие там очки. — Он махнул рукой. — В самом деле, найди себе другую работу, а здесь только надорвешься и состаришься. В Ольшанах недавно обувную фабрику открыли, не слыхала? Там люди нужны.

Ирма опять улыбнулась, но не ответила. Как будто размышляла над советом старика.

Группа людей под грушей пришла в движение, зашумела, женщины засуетились. Из-за поворота показалась погребальная процессия.

— Идут уже, — заметил Коломан, но Ирма и сама обратила внимание на движение.

Она сошла с дороги в мелкую канаву и за головами людей увидела процессию, медленно приближающуюся к кладбищу.

Все меньшее расстояние отделяет гроб от могилы. Уже метров тридцать осталось до старой груши, под которой в безмолвии стоят односельчане. Десять шагов. Вот гроб поравнялся с Ирмой, еще несколько секунд — и она увидела его!

Он шел среди своих близких родственников, лицо у него было измученное, скорбь и заботы наложили на него свой отпечаток, но в остальном это было прежнее, знакомое лицо, столько раз всплывавшее в ее памяти, освещавшее ей долгие одинокие вечера, лицо родное и близкое даже после стольких лет разлуки.

В ту минуту, когда взгляд ее упал на скорбящих родных, Йозеф тоже посмотрел на людей под грушей. И хотя Ирма стояла дальше всех, он увидел ее, на мгновение их глаза встретились, и за этот краткий миг она успела уловить выражение радостного удивления, промелькнувшее на его лице.

Процессия вошла в ворота кладбища, люди смешались, обступили могилу.

Истекали последние минуты прощания с Паулиной. Гроб загудел под первыми комьями земли, раздался громкий плач женщин, а потом уже только гулкий стук глины, сбрасываемой вниз торопливой лопатой могильщика.

Народ стал расходиться. Некоторые, однако, подходили к Йозефу, пожимали руку в знак сочувствия, говорили какие-то утешительные слова.

Палушка посмотрела на Ирму, и та поняла ее взгляд. Обе подошли ближе к могиле.

Йозеф заметил их, когда они уже стояли рядом с ним.

Ирма протягивала ему руку.

Он мягко пожал ее и сказал:

— Спасибо тебе, что пришла. В самом деле, спасибо тебе…

У нее свело горло, она была не в силах вымолвить ни слова. Только молча кивнула.

Назад она брела как во сне. Палушка что-то говорила, но Ирма совсем не воспринимала ее слов.

На станции они быстро простились, и Ирма пошла вдоль линии домой.

Войдя к себе в кухню, она расплакалась. Захлебывалась в громком рыдании, в очистительном плаче облегчения и надежды.

На обратном пути с кладбища тетка Маргита молчала. И позднее, когда родня расселась за столом, чтобы попытаться едой и питьем заглушить тоску, она изо всех сил превозмогала нетерпеливое желание узнать, как планирует племянник свое дальнейшее житье-бытье.

Но Йозеф не давал ей повода для более интимного разговора. Он бегал от одного гостя к другому, открывал бутылки, наполнял рюмки, потчевал родных кушаньями.

Только к вечеру, когда родня стала разъезжаться, тетке Маргите представилась возможность поговорить с Йозефом.

— Ну что ж, Йожко, пора и нам трогаться в дорогу. Уже темнеет, мой не любит ездить ночью.

— Переночуйте тут.

— Нельзя: моему утром на фабрику.

— В воскресенье?

— У них непрерывка, и как раз его смене выходить. Я уже привыкла. И две недели назад он работал в воскресенье, и на Новый год я оставалась одна, — вздохнула тетка. — Никогда еще не было, чтобы он все праздничные дни провел дома, я уж его подговаривала перейти на другую работу, а он и слушать не желает.

— Ну как хотите, а то могли бы остаться.

— Послушай Йожко, а почему ты не захотел, чтобы с нами приехала Циля? — напрямую спросила тетка.

— А что ей тут делать? Приезжать в такой момент, по-моему, неудобно, — ответил он.

— Да, ты прав, — кивнула тетка. С минуту она молчала, потом сказала: — А как ты со всем этим справишься? Сад, дом, птица, это же хлопот…

— Не знаю.

— Так или иначе, а тебе придется жениться. — Тетка взяла быка за рога. — Ты ведь ни стирать, ни стряпать не умеешь, разве так можно жить? А состаришься — еще труднее будет, ты умом-то пораскинь, но долго не тяни, — советовала тетка.

Йозеф не отвечал.

— Что мне сказать Цильке? Нехорошо держать ее в неизвестности, годы-то бегут, и она уже не юная девочка. Тебе следует высказаться определенней.

— Ну что я могу сказать. — Йозеф пожал плечами. — Сам не знаю, что будет дальше. А жениться только для того, чтобы было кому постирать рубашку и накормить уток, этого я, пожалуй, не сделаю.

— Ну как ты говоришь, — рассердилась тетка. — Ведь ты ее даже не видел!

— Потому и говорю.

— Ты должен решить.

— Тогда пусть лучше на меня не рассчитывает. Хочет выходить замуж — пусть выходит за другого, я ничего не могу обещать наверняка, — сказал он наконец.

— Ой, и как же я ей все это скажу, ты же знаешь, она из хорошей семьи. Я сама кашу заварила, теперь расхлебывать? — запричитала тетка. — Во всем теперь буду виновата я, ты мне со всеми испортишь отношения.

Но племянник стоял на своем, и тетка Маргита, подняв своего мужа из-за стола, быстро распростилась с Йозефом и прочими гостями и убралась восвояси.

Ее поспешный отъезд и явная досада, замеченная остальными родственниками, совсем выбили Йозефа из колеи, но вскоре у него отлегло от сердца: дело сделано, и в дальнейшем уже не нужно к нему возвращаться.

Постепенно разъехались прочие родичи. Остался только один, дядя Вендел, двоюродный брат отца. Последний раз дядя гостил у них года три назад, припомнил Йозеф. А при жизни отца наезжал частенько.

Йозеф был рад, что старик не собирается в дорогу. Он боялся минут, которые подходили все ближе. Гнетущая и отупляющая атмосфера одиночества уже подступала к дому, и только присутствие дядюшки мешало ее воцарению, не то бы она уже просочилась сквозь стены домишка и всей тяжестью налегла на его хозяина.

Дядюшка Вендел любил выпить, и Йозефу это было просто необходимо после той сумятицы, в которой он жил последние дни. Пока дом был полон людей, он пил, соблюдая меру, но, оставшись в обществе дяди Вендела, налил себе полный стакан водки, выпил его залпом, потом снова налил себе и дядюшке и со стаканом в руке сел в кресло напротив.

— Все чего-то торопятся да торопятся, — заговорил дядюшка. — Куда вы спешите, черт вас побери, могильщику под лопату? — ворчал он, прихлебывая из стакана. — Уже и старики поглупели, что творится с людьми, ни минутки не посидят спокойно. Всяк норовит только вперед, больше, выше! — Он поерзал на стуле.

Йозеф выпил и слушал ворчание старика.

— Нигде тебе покоя. Все суетятся, чего хотят, сами не знают, чего им надо? — сердился дядюшка Вендел.

— Выпьем, — предложил Йозеф, и дядюшка его поддержал. — Вы все работаете садовником?

— Да так, вожусь маленько с травкой для нашей кухни. Из любви к искусству да чтобы время пошибче бежало, — сказал старик.

— Вас оставили жить в садовом домике?

— Ага, но я там мало бываю, только сплю, вообще-то я в главном доме либо в саду.

Дядюшка Вендел много лет проработал в доме для престарелых в Новой Виеске. Он был там садовником, ухаживал за парком и прилегающим к нему огородом. Ему помогали обитатели дома, кто покрепче, среди них всегда находилось несколько человек, у которых был соответствующий опыт и вкус к такой работе. Он жил в садовом домике, стоявшем в стороне от главного дома. Когда дядюшка достиг пенсионного возраста, его определили в то же заведение, что вполне устраивало старика. Он привык к этому месту, к молчаливым сестрам, к ворчуну директору, и никуда ему отсюда не хотелось.

— Выпьем еще? — спросил Йозеф, заметив дядюшкин пустой стакан. — Останетесь у меня ночевать, смело можете выпить, поезд вас не переедет. — Но дядюшку и не надо было уговаривать.

— Ладно, останусь; не пойду же я пешком до Виески.

Таким образом Йозеф обрел себе собутыльника на целую ночь.

Спать они легли на рассвете.

Йозеф проснулся от дядюшкиного покашливания. Открыв глаза, он увидел, что тот стоит в дверях, как бы размышляя, стоит ли будить хозяина или лучше уйти не попрощавшись.

— Вы уже встали? — Йозеф начал быстро одеваться.

— Я иду на поезд, к полудню буду дома.

— Обождите, приготовим что-нибудь поесть, — предложил Йозеф.

— Нет, есть я буду дома.

Йозеф обвел глазами комнату и, заметив на столе пустую бутылку, живо побежал в кладовую и принес полную.

— Хоть выпейте на дорожку.

— Налей, — согласился дядюшка. — А ты сам? — спросил он, видя, что Йозеф себе не наливает.

— Неохота…

— Ну, будь здоров! — Дядя опрокинул рюмку.

— Подождите, еще одну, для пары.

— Ладно, будь по-твоему!

Йозеф проводил дядю до ворот, пожелал ему счастливого пути и быстро пошел назад.

Из глубины двора доносился настойчивый визг поросенка, в курятнике кудахтали куры, утки в сетчатой загородке били крыльями в сетку, кролики лезли на стенки загонов, да еще пес завывал на цепи у забора, где Йозеф привязал его накануне утром из боязни, как бы он не покусал кого из приехавших на похороны.

Йозеф не знал, за что хвататься. Стоял посреди двора, заложив руки за спину и склонив голову под гнетом внезапных угрызений совести.

Потом собрался с силами и принялся наверстывать упущенное.

Когда, весь взмокший, он закончил работу, он с ужасом подумал о том, что то же самое ждет его вечером и утром, до работы, то же самое, и так день за днем ему придется разрываться на два фронта.

Нет, так дело не пойдет, соображал он. Нужно что-то придумать, не могу же я целые дни бегать вокруг дома.

Нескольких кур можно оставить, с ними хлопот немного, а вот уток надо продать. И кроликов тоже, надо избавиться от них как можно скорей, решил он. Свинку придется какое-то время кормить, сейчас не время забоя. До осени надо с ней продержаться, но потом баста! Собаку он оставит, обязательно оставит, она будет стеречь дом. Да, так он и сделает, мысленно уверял он себя и, довольный собой, вошел в кухню.

Болела голова, и он стал искать что-нибудь обезболивающее. Покопался в ящиках буфета, в тумбочках, шкафах и даже поискал на кухонной полке, но не нашел ничего, кроме подозрительных, никак не помеченных порошков, которые не рискнул принять.

И куда это мама положила, подумал он — и в ту же минуту пошатнулся от внезапно нахлынувшей внутренней боли. Нет, мать уже не ответит на его вопросы, сколько ни спрашивай. С того момента, когда в сроду днем его срочно вызвали с работы, он жил в непрестанном напряжении и спешке. Хлопоты, связанные с похоронами, притупили остроту чувств, его окружала какая-то пустота, он ходил, говорил, выполнял необходимые действия, но видел все это как в тумане, как бы в полусне. Только после поминок, когда дом опустел, он начал приходить в себя, и горе приобрело иной привкус, иную окраску, иную глубину, оно сжигало его как-то изнутри, требовало покорности. Вечер и ночь, проведенные с дядюшкой Венделом за бутылкой, перебили пронзительную тоску, и ненадолго Йозеф снова впал в апатию.

Теперь, когда он остался совсем один, да к тому же еще протрезвел, в нем опять отозвалась боль, и она показалась Йозефу еще острей и пронзительней.

Он разделся до пояса, основательно вымылся холодной водой. Обтерся полотенцем, достал из шкафа чистую рубашку, надел и, одетый, лег в кухне на диван.

Припомнился вчерашний разговор с теткой Маргитой, и ему было неприятно думать, как резко и без околичностей он отказался от продолжения знакомства с девушкой из Горняков. Но он не жалел о сделанном. Он жалел лишь о том, что тетка уехала домой в гневе.

Потом за фигурой тетки Маргиты, за туманным образом незнакомой барышни Цецилии, за пеленой мучительной внутренней боли и скорби по матери засиял лучистый взгляд другой женщины.

Ее глаза смотрели на него из группы людей, стоявших под старой грушей. Он поймал ее взгляд и обрадовался этому взгляду. И потом, когда женщина протянула ему руку, она сразу показалась ему близкой, такой близкой и родной, что он подумал: нет, невозможно, неправильно, неправедно позволить ей уйти, кануть в забвение…

Да, она была близкой даже после всех лет, отделявших его от давних дней беззаботности. Она по-прежнему составляла частицу его внутреннего мира, была ему родная, да, родная. Время не погасило теплый гармонический аккорд. Он звучал все так же, может, чуть слабей, но вполне уловимо. Над дедовскими могилами, над обидами и изменами, над жестокостями и оскорблениями, подлостью и отчуждением плыл мягкий, но настойчивый звук, отзываясь в них сходной мелодией.

Внезапная тень набежала на окно, в кухне потемнело. Где-то во дворе ветер хлопнул окопной створкой о раму, зазвенело стекло. В открытую дверь было слышно, как шумит крона ореха.

Йозеф быстро встал и вышел наружу.

С юго-востока ветер гнал на поселок черные тучи, поднимал пыль, гнул ветви. Небо вдали уже прорезали молнии.

Он вернулся в дом, позакрывал окна и опять пошел во двор.

Облака спустились совсем низко к земле, сверкнула ослепительная вспышка, дом задрожал. Где-то рядом молния ударила в землю.

Йозеф невольно пригнулся и окинул взглядом двор — все ли цело.

Кур не было видно, наверное, спрятались в курятнике. Утки же спокойно прохаживались враскачку по двору, с любопытством вытягивая шеи.

Упали первые капли, ветер стих, потом вновь заревел со страшной силой, и хлынул дождь.

Йозеф вошел в дом и затворил входную дверь. Стоя у окна, он через стекло, по которому стекали водяные потоки, наблюдал беснование стихий.

Деревья сгибались под буйными порывами ветра, ветки ломались с треском. Фрукты сыпались на землю, в огороде ветром смяло перцы и помидоры, поломало стебли и дождем вбило в землю.

Он больше не мог смотреть на это стихийное бедствие, повернулся спиной к окну и ушел в кухню.

Йозеф не раз размышлял над тем, почему той зимой, когда старый Селецкий встретил его на дорожке у линии, он не вел себя решительнее и не схватился с ним всерьез.

Почему он поддался на речи старика? Может, был слишком молод, чтобы принимать жизненно важные решения? Или не хватило ему целеустремленности, зрелости? Или был он взбалмошным парнишкой, который легко вспыхивает, но так же легко смиряется с неудачей и устремляется к новым приключениям?

Нет, все было не так. Просто он тоже жил в атмосфере взаимного недоверия, которая искони пропитывала жизнь этих мест. Он дышал этим воздухом с колыбели, как дышала им Ирма. И когда росток взаимного чувства проклюнулся в них, вместе с ним проросло и семечко сомнения в его благополучном исходе. Уже тогда они были внутренне готовы к разрыву, допускали его возможность.

Они не ринулись очертя голову против всех, не поверили в силу своей любви, а значит, не были достойны ее осуществления.

Гроза удалилась на запад, но тихий частый дождик не переставал.

Он шел с работы домой и не собирался заходить в трактир. Его затащил туда приятель, Эдо Рачко.

В углу сидела знакомая компания. Вновь вошедших встретили бурно, не успели сесть за стол, как перед ними появились полные кружки.

Сначала Йозеф остерегался пить водку, он прихлебывал пиво и слушал обычные речи, давно ему знакомые. Он не первый раз сидел среди мужиков, в трактир он захаживал с юных лет. Правда, мать не очень это поощряла, но и не препятствовала, чтобы люди не обижались. Ведь в трактир ходили все мужики, кроме двух-трех чудиков, которых никто уже и не держал за нормальных. Да и вообще, куда податься человеку вечерами, если не хочешь дремать у экрана телевизора? Трактир был тем местом, где человек мог высказаться, излить свою душу, получить отпущение грехов, узнать новости, набраться сил для противодействия будущим обидам, развлечься, а иногда и забыться, потому что забвение тоже необходимо для продолжения жизни.

Да, пусть говорят, что хотят, а трактир — это не просто корчма, куда люди ходят, чтобы нажраться, подраться, побить посуду или поругать правительство.

Йозеф напивался редко, обычно он знал, когда остановиться, и вовремя обуздывал желание пропустить еще стаканчик. Если иной раз и случалось ему хватить лишнего, об этом мало кто догадывался: пьяный он был еще более тихим, чем трезвый, и незаметно убирался из трактира, а дома заваливался спать.

Раньше он наведывался в трактир раза два-три в неделю. А вот теперь, с похорон матери, кончалась третья неделя, а он не заходил сюда ни разу.

От парней, сидевших с ним за одним столом, он много чего слышал. Не раз и сам становился мишенью их грубых шуток. Например, когда с ним порвала Ирма. Никудышный, мол, парень, не сумел ублажить ее как следует, иначе она не стала бы пробовать с другим, задирали они его. Йозеф скрипел зубами, но никогда не защищал свою мужскую доблесть за счет Ирмы. Хотя насмешки задевали его за живое, провоцировали на защиту, он никогда не опускался до того, чтобы трепать по ветру свою любовь. Да и было о чем говорить!

Он принимал уколы, записывал их в своей памяти, но не сердился на ребят. Он знал их и знал, как они к нему относятся, за внешней резкостью слов умел разглядеть человеческое тепло. Уж лучше насмешки, чем холодное равнодушие.

Эдо на работе постоянно донимал его, ты чего, мол, перестал ходить на пиво. Он отговаривался домашними делами, но это не была полная правда. Просто он боялся шумной веселой компании, скорбь и горе еще слишком крепко держали его, он хотел в тишине и покое обдумать прошлое, рассчитаться с настоящим, наметить путь в будущее.

Когда наконец он не устоял перед уговорами Эдо и завернул в трактир, он мысленно говорил себе, что посидит там немножко, выпьет пару кружек пива и пойдет домой.

Однако намерение осталось невыполненным.

— Выпей чего-нибудь покрепче, а? — сказал Эдо, когда Йозеф кончил первую кружку пива. И тут же встал, пошел к стойке заказывать.

Йозеф заколебался, но потом выпил водку залпом.

Снова заказал пиво и пил потихоньку, а внутри разливалось приятное тепло.

Он курил, слушал, что говорят люди вокруг, и постепенно в нем крепло решение не уходить домой, а в уютной атмосфере трактира забыть обо всем, что терзает и мучит.

Внезапно он поднялся, подошел к трактирщику, что-то заказал и вернулся назад.

Тут же на столе появилась литровая бутыль можжевеловой водки; собутыльники удивленно смотрели на Йозефа, ожидая объяснения.

— Давайте выпьем, — произнес он почти беззвучно. — Еще ни разу мы вместе не пили, с тех пор как я один. Помянем ее. — Он быстро разлил водку и, не ожидая других, проглотил свою.

Они пили целый вечер, молчаливо и хмуро, благодатное настроение, о котором мечтал Йозеф, не приходило.

Когда бутыль опустела, кто-то заказал новую. Стемнело, а они все сидели за облитым водкой столом и не могли подняться, хоть и худо им было.

Они разошлись, когда давно пора было закрывать.

Йозеф отделился от остальных у школы и пошел, спотыкаясь, по тропинке, что вела низом, за садами, к своему участку.

Он вошел во двор через заднюю калитку, пес почуял его уже издали, стал ласкаться. Йозеф отогнал его и пошел спать.

Утром его разбудил настойчивый стук во входную дверь. Он нащупал на тумбочке наручные часы и, увидев, что они показывают семь часов, вскочил с постели и стал быстро одеваться. Тут до него дошло, что сегодня суббота и на работу не нужно. Он вздохнул с облегчением и изумленно слушал продолжающийся грохот в дверь.

Он открыл дверь, вышел во двор и очутился лицом к лицу с соседкой Йозефой и ее мужем.

— Что такое, что случилось?

Они смотрели на него ошарашенно, потом сосед сглотнул слюну и сказал:

— Ничего не случилось, а что должно случиться? Я подумал, может, у тебя что не так, — объяснил он.

— А что у меня может быть не так? — не понял Йозеф.

— Ну мало ли чего, откуда мне знать? — сказал сосед. — Ты что, не слышишь, с ума можно сойти от крику. Креста на тебе нет, так мучить живую тварь. Либо ты их изведи, либо ходи за ними как положено. И поспать не дадут человеку; ты как хочешь, а чтоб этого больше не было, — закончил сосед и, страшно недовольный, пошел через двор к калитке.

Только тут Йозеф понял, что забыл про скотину и птицу. Свинья и впрямь верещала невыносимо, пронзительно, требовательно.

— Они уже вчера вечером начали, да еще псина твоя завывала всю ночь как бешеная. Йожко, так нельзя, — сказала соседка.

— У меня не сто рук, — оправдывался он, — не знаешь, за что хвататься. Забыл я, забыл, черт бы все это побрал! Рехнуться можно, — он схватился за голову, потом, озаренный внезапной идеей, воскликнул: — Соседка, послушайте, давайте я вам все это продам скопом — уток, кроликов, поросенка, если хотите, то и кур. Забирайте их отсюда, я вам почти даром отдам, в самом деле, я не шучу, забирайте, у меня на них и времени нет, ну просто нету!

— Ты с ума сошел? — отвечала соседка, качая головой.

— Нет, я серьезно. Не купите вы, продам другим, — уговаривал он.

— Да ну тебя! — одернула она его. — Жена небось позаботится о хозяйстве. Зачем продавать, лучше скорей справляй свадьбу и дело с концом.

— Свадьбу? Какую?

— Слушай, Йожко, меня ты не проведешь. — Она усмехнулась, с минуту молчала, потом шепотом добавила: — Мама твоя доверилась мне, рассказала о твоей невесте, ты не бойся, я никому не говорила, я как могила.

— Да о какой невесте?

— У тебя их много, что ли? О той, которая в Горняках. — Соседка начинала сердиться, что он ей не доверяет.

— Да не знаю я ничего! И никакой невесты у меня нет, поверьте! А от этой вопящей братии мне надо избавляться, — сказал он резко. — Так купите или как? — спросил он соседку так сурово, что та испугалась его голоса и отступила назад.

— Ничего я не куплю, делай дураков из своих ровесников. Только я тебе говорю — блюди свое хозяйство; если такая ночь повторится, я приму свои меры! — пригрозила соседка и удалилась с оскорбленным видом.

Все утро он, стиснув зубы, кормил и поил свое живое имущество.

Потом пообедал на скорую руку, вывел из пристройки велосипед и поехал в Бриежки к Фердишке. Она жила чем придется, но более всего перепродажей — на базарах ближних и дальних городов торговала фруктами, птицей, домашним салом и колбасой.

Йозеф застал ее дома и, ознакомив со своим решением, предложил выгодную сделку.

У торговки заблестели глаза, но сначала она сделала вид, что отказывается от предложения.

— А сколько там всего? — спросила она наконец.

— Откуда я знаю, уток штук двадцать, а кур еще больше. Боровок потянет килограммов на сто двадцать, А кроликов я считал: одиннадцать молодых, семь постарше, да еще старая крольчиха, мать остальных, — перечислил он все, что идет на продажу, и Фердишка всплеснула руками.

— Да что я с ними буду делать, да мне же и поместить все это некуда, — сказала она.

— Вы да чтобы ничего не придумали?!

— А в чем я их переправлю? — спросила она.

— Не знаю, право…

— Что-нибудь такое… — Торговка ходила взад и вперед по двору. — Да что-нибудь такое… — Она что-то прикидывала в уме, потом сказала: — Ну ладно, мой наскоро посбивает какие-нибудь ящики, а я схожу к Бугару в Ветерный, может, он со мной съездит.

— Когда приедете? — в нетерпении бросил Йозеф.

— Завтра утром, только рано, сразу как рассветет, — предупредила она, потом снова стала молча ходить.

— Ладно, буду вас ждать, — сказал Йозеф и сел на велосипед.

— И деньги завтра принесу, чтобы все честь по чести, из рук в руки, — кричала ему вслед перекупщица. — Не люблю оставаться в долгу.

Обратно он ехал по шоссе. Съезжая вниз по покатому склону, он увидел вправо от дороги разбросанные на обширном пространстве среди деревьев первые строения Ветерного; Ирмин дом не был виден; он стоял на другом конце поселка, у железнодорожной линии, но стоило свернуть с шоссе под своды акаций, и зеленый проселок за несколько минут привел бы его к ней в усадьбу. Он испытывал сильное искушение повернуть велосипед в этом направлении, больше всего его бесила сплетня, которую соседка Йозефа наверняка разнесла по всей округе. Я вам дам невест из Горняков, все в нем кипело, не суйте нос в мои дела!

Он замедлил ход и уже было решился на визит, к которому готовился три недели. Но в последнюю минуту передумал: лучше погодить, а то вдруг она рассердится. Лучше сначала написать ей письмо.

Свое намерение он выполнил в тот же вечер. Еще раз поблагодарил Ирму за то, что она пришла на кладбище, написал несколько слов о нейтральных вещах, потом помянул прошлое и предложил встретиться. В будущую субботу, в три часа дня, на дорожке у железнодорожной линии.

Дни после похорон тянулись для Ирмы нескончаемо. Хотя она по-прежнему с утра и до вечера возилась дома по хозяйству или в саду, время уже не бежало, как раньше, и даже работа не помогала восстановить утраченное равновесие.

Она все время обращалась мыслями к тем минутам на кладбище. Тысячу раз она говорила себе: не думай об этом, успокойся, но не могла отогнать воспоминания. Они упорно возвращались, а по ночам преследовали ее беспокойными снами, полными неясных тревог. Она по нескольку раз на ночь просыпалась от кошмаров.

Иногда ей снился отец. Он всегда стоял где-то в глубине, молчаливый, серьезный, хмуро смотрел на нее, не говоря ни слова. Когда она пыталась что-то ему объяснить он быстро отступал, пока не исчезал совсем, и она напрасно звала его, он не возвращался.

Да, время тянулось еле-еле, а она все ждала, когда же Йозеф даст о себе знать. Она ждала его первого шага, уже тогда, на кладбище, внутренний голос подсказал ей: слова, которые он говорит, — не просто дань вежливости, он думает именно то, что говорит.

Прошла неделя, другая, но Йозеф молчал. Она начала сомневаться в верности своих предчувствий и упрекала себя за то, что так поддалась иллюзиям.

С тоской думала она, что все останется как прежде и она будет угасать и вянуть в разлуке и одиночестве, только теперь уже не в равновесии и примиренности с этой жизнью, а, наоборот, выведенная из апатии, взбудораженная нежданной надеждой, задыхающаяся в горькой печали.

Прошла еще неделя, и в понедельник утром она увидела на дорожке празднично одетых детей. Они спешили на поезд, который отвозил их в школу.

Уже сентябрь, не успеешь оглянуться, и осень на дворе, начнутся дожди, туманы, подумала она в эту минуту. Она смотрела вслед детям, пока они не дошли до линии, и ей вспомнились ее школьные годы. Тогда на станцию отправлялась целая стайка детворы, не то что сейчас — она насчитала их всего пять. Дети из Ветерного по традиции ходили в школу в Стриеборной. На поезде они ехали всего несколько минут, выходили на второй остановке. В Ветерном не было даже начальной школы, первоклассники тоже вот так топали на станцию в семь часов утра.

Дети возвращались двенадцатичасовым поездом. Она ждала их, стоя перед домом, с улыбкой отвечала на их приветствия. Это напоминало ей о чем-то хорошем, и она была даже рада, что начался учебный год.

Во вторник она опять проводила детей в школу, и опять ее настроение было лучше в течение всего дня. Даже такое маленькое, скромное развлечение помогало ей обрести равновесие, забыть свои несбывшиеся и, видимо, несбыточные, пустые надежды.

В среду Ирма встала пораньше, поскорее разделалась с утренней работой и вместе со школьниками пошла на поезд, чтобы съездить в город за покупками.

Палушка была очень занята, Ирма поздоровалась, купила обратный билет и, не желая ее отвлекать, вышла наружу.

На станции собралось необычно много пассажиров. Может, их и не было особенно много, но ребятишки из окрестных сел с портфелями за плечами или в руках создавали впечатление необычайной многолюдности.

Ирма стала под старым каштаном, смотрела на резвящихся ребят и ждала поезда.

Рядом с деревом на скамейке сидели две пожилые женщины.

Ирма не была с ними знакома, знала только, что они из поселка колонистов.

Женщины тоже, по-видимому, не узнали Ирму. Сначала она хотела с ними поздороваться, но, увидев, что они смотрят мимо нее, предпочла промолчать и повернулась в другую сторону.

Сначала она не прислушивалась к разговору, который женщины вели между собой. Только когда слух ее внезапно воспринял имя «Паулина», она насторожилась и выслушала до конца все, что они говорили.

— Очень уж она его холила да лелеяла, я ей не раз говорила: Паулина, ты своего парня худо готовишь к жизни, а она мне: ну что вы, — сказала одна.

— Что ты хочешь, единственный ведь сыночек. Их всех так воспитывают, — философски заметила другая.

— Одно дите — это плохо, сплошной страх. А чем больше за него родитель боится, тем больше ему позволяет. И вот тебе результат. Паулина ничего слушать не хотела.

— А говорят, она ездила смотреть ему невесту, ты не слыхала? — спросила одна из женщин.

— Истинная правда, и она должна была приехать к ним в ту субботу, когда Паулину похоронили. Она сама хвалилась. Превозносила ее до небес, уж и красивая-то она, и проворная, богатая, ладная. Только кто тому теперь поверит, жалко, что не приехала, мы бы поглядели, какова она, небось какая-нибудь иссохшая старая дева…

— А откуда она?

— Из Горняков, где Маргита живет, она небось все и сладила. Точно она, она всегда умела обделывать такие делишки, вот и себе нашла тихоню, который сидит, держится за ее юбку и копит деньги.

— Из Горняков, ишь ты. Нашенские ему, стало быть, не угодили.

— Будто у нас не было в достатке молодых женщин, что пошли бы за него? Выбирал-выбирал, вот и довыбирался.

— Говоришь, она должна была приехать в ту субботу, когда Паулину похоронили?

— Ну да, продержись Паулина еще немного, был бы теперь Йожо женатый. А теперь все отложилось; только думаю, не надолго это.

— В самом деле?

— Точно! Сразу ему жениться нельзя, надо какое-то время соблюдать траур. Да ничего, год он его блюсти не будет!

— Конечно, дом-то ведь пустой, чего ж ему одному в нем жить. Жена нужна.

— Ты бы на него поглядела! Он долго не заживется в родительском доме. Можешь быть уверена, у него другие планы. — Женщина захихикала.

— Откуда ты знаешь?

— Смотрю да прикидываю, душа моя. Ты знаешь ли, что он делает? Потихоньку все распродает. Это хитрюга, будь покойна.

— Да что ты говоришь?

— Ну да, продает все направо и налево; голову даю на отсечение, что он подается примаком в Горняки.

— Да что он продает-то?

— Слушай, — сказала первая женщина, понизив голос — В воскресенье спозаранку приехала к нему Фердишка из Бриежков, перекупщица, что в городе на рынке торгует. Привез ее старый Бугар на своем драндулете. Погрузили в него все и увезли.

— Да что все, что все?

— Всю живность, окромя собаки. Уток, курей, кроликов, поросенка! Никак не могли запихать их в ящики, вся Эта орава вопила добрых четверть часа, пока их погрузили.

Женщины продолжали разговор, но Ирма их больше не слушала. Она отошла в сторонку и чуть не плакала. Дурочка ты, дурочка, говорила она себе. Размечталась о глупостях, как шестнадцатилетняя девчонка.

Подошел поезд, она поднялась в вагон, забилась в угол и всю дорогу ни на кого не глядела.

Купить что надо было делом одной минуты. Она легко успела бы на поезд, уходивший около десяти, но ей не хотелось ехать назад.

Она два раза прошла торговым центром города, поглядела витрины.

Потом направилась к мосту.

Там, где река образует рукав, она постояла, облокотившись на перила, посмотрела на движение в порту.

Подъемные краны скрипели и вздыхали, большими челюстями захватывали грузы в утробах кораблей и переносили в железнодорожные вагоны на суше, другие, наоборот, освобождали от ноши вагоны и отягощали ею суда.

Неподалеку от моста трое молодых парней-пограничников что-то ремонтировали на зеленом патрульном катере.

Совсем позади, там, где загибалась старица реки, сиял застекленный купол производственных цехов верфей.

Ирма спустилась на берег главного русла и с минуту глядела на другую сторону, за границу. Картина была все та же: длинные железнодорожные составы, ожидающие отправки.

Она вернулась в город, снова прошла по самой оживленной улице города, зашла в буфет, чтобы утолить жажду, а потом потихоньку побрела — наискосок через парк — на станцию, чтобы прийти вовремя на двенадцатичасовой поезд.

Села у окна, слева по ходу поезда.

Размышляла о том, почему женщины на станции так обстоятельно перетряхивали личную жизнь Йожо. Может, они болтали только потому, что узнали ее и, припомнив старые дни, хотели ее помучить? Нет, вовсе нет, — разговор велся слишком непосредственно, она не уловила ни тени фальши. Женщины вряд ли даже заметили, кто стоит с ними рядом, они не сумели бы разыграть сцену столь достоверно и убедительно.

Поезд тронулся, Ирма все время выглядывала в окно, нетерпеливо ожидая, когда же возле полотна дороги появится станционное здание Стриеборной.

Наконец-то! Поезд только еще тормозил на стрелках, а Ирма уже высовывалась из окна, чтобы увидеть, в который вагон сядут дети, среди них и Марика, внучка старого Бугара.

Ребята сели в первый вагон. Ирма взяла свою сумку и пошла по составу вперед.

Подсела к девочке и спросила ее:

— Тебе нравится ходить в школу?

— Нравится.

— А в какой класс ты ходишь, Марика?

— Уже в четвертый, — гордо отвечала девочка.

— Смотри-ка, да ты уже совсем большая, — ахнула Ирма. Она минутку помолчала, потом слегка наклонилась к девочке и спросила: — Марика, ты не знаешь случайно, дедушка никуда не ездил утром в воскресенье? Никому ничего не возил?

— Возил, — сказала девочка.

— А откуда ты знаешь?

— Бабушка его ругала, говорила, в воскресенье это негоже.

— А куда он ездил?

— Он тете Фердишке перевозил живность от какого-то сумасшедшего, — болтала девочка.

— От сумасшедшего?

— Дедушка так сказал, говорит, этот парень совсем с ума сошел.

— А ты не знаешь, как зовут этого… — Она замолкла, но потом все-таки закончила свой вопрос, — …этого сумасшедшего?

— Не знаю, — сказала девочка. — А дедушка приехал веселый. Ему хорошо заплатили. Бабушка сказала, что он наверняка даже выпил у тети Фердишки.

— Молодец, Марика, — сказала Ирма. — На́ тебе конфетку. — И она протянула девочке карамельку.

Потом встала и медленно направилась к двери вагона.

Она пропустила детей вперед и, когда они убежали, одна пошла со станции домой.

«Это правда, — говорила она себе, — значит, это все-таки правда».

Отворяя калитку, она увидела, что в щель за доской всунут конверт. Почтальон побоялся идти дальше. Она улыбнулась, взяла письмо и пошла к дому.

Отперла дверь, вошла в кухню, достала нож, вскрыла конверт.

Начала читать.

«От Йожо», — прошептала она. Читала дальше. Пробежав глазами последнюю фразу, присела к столу и сидела, неподвижно глядя перед собой.

В субботу в три часа дня, на дорожке у железнодорожной линии, повторила она заключительное предложение письма, и ею овладело негодование. Неужели он настолько низок, что, прежде чем уехать навсегда из этого края, рассчитывает на коротенькую интрижку, последнее приключение перед вступлением в законный брак? Да, он на такое способен… Она и не подумает идти на это свидание, пусть поищет себе более сговорчивую, если такая найдется, никуда она не пойдет! Она бросила письмо и пошла переодеваться в домашнее платье.

Но в течение дня она снова и снова возвращалась к письму Йожо, и ее негодование начало постепенно угасать. В конце концов, говорила она себе, у нее нет никаких доказательств, подтверждающих то, что болтали женщины на станции. Если он что-то распродает, это вовсе не обязательно означает, что он собирается отсюда уехать, что он переезжает в дом жены. Нельзя верить пересудам, сплетням и поклепам! Они и так уже причинили ей в жизни много зла. Сначала надо убедиться, где правда, а потом уже можно человека осудить, отвернуться, отступиться, отречься от него.

Наверное, все-таки лучше в субботу пойти на место встречи. Да, она пойдет! И будет наблюдательна. Она узнает всю правду, какова бы она ни была.

Йозеф окончил училище под Братиславой и получил специальность техника-ремонтника сельскохозяйственных машин. После училища, не считая двух лет армии, когда он служил в Чехии, он все время жил дома и работал в местном кооперативе. До работы ему было рукой подать: он шел по шоссе до школы, сворачивал налево в переулок и тут же оказывался перед входом в обширный двор с хозяйственными постройками.

В ремонтной мастерской небольшого кооператива Йозеф был единственным специалистом. Когда ремонт требовал еще и физических усилий, ему помогал кто-нибудь из трактористов, но, поскольку при срочном ремонте трактористы не всегда оказывались под рукой, он взял себе в помощники одного пенсионера.

Местом своим он был доволен и зарабатывал хорошо.

Года два назад произошло укрупнение и местный кооператив объединили с четырьмя другими. Главной усадьбой общего хозяйства стали Ольшаны, где возвели новое здание правления кооператива и другие службы.

В Ольшанах кооператив построил и крупные механические мастерские. В поселке колонистов держали только молодняк крупного рогатого скота, за которым ходили несколько скотников, остальные члены кооператива каждое утро отправлялись в Ольшаны и оттуда расходились по своим рабочим местам.

На работу и с работы людей возил кооперативный автобус.

Йозефу тоже пришлось сменить место работы. Маленькую, знакомую до мелочей мастерскую заменили обширные помещения, оснащенные современной техникой. Йозеф вошел в большой коллектив, организационно напоминающий промышленное производство. Работами руководил инженер.

В ненастную или холодную погоду Йозеф тоже ездил на работу на автобусе. Но это было невыгодно в одном отношении. Автобус заезжал за людьми в разных населенных пунктах, и, пока он завершал свой кружной путь в Ольшанах, проходило немало времени. Потому-то Йозеф в хорошую погоду предпочитал пользоваться собственным велосипедом. По тропинке через луга он доезжал до места работы куда скорей, чем на автобусе, при самой неторопливой езде — за четверть часа.

Еще в субботу вечером, написав адрес на конверте, Йозеф положил письмо Ирме во внутренний карман плаща, чтобы не забыть послать его в понедельник.

По дороге на работу он не захотел заезжать на почту в центре деревни. До субботы времени много, брошу письмо в ящик после обеда, подумал он. Прислонил велосипед к стене и пошел в раздевалку переодеться в спецовку.

Около десяти ремонтники делали перерыв и выходили поесть. Для этого предназначалось небольшое помещение рядом с раздевалкой, оборудованное как буфет с кухонным отсеком, где можно было сварить себе сосиски, приготовить чай или кофе.

Йозеф работал обычно в паре со старым Варгой. В этот раз они тоже трудились вместе. Они задержались немного в мастерской, и когда вошли в буфет, большинство парней уже завтракали.

Он достал свой портфель с завтраком и сел за свободный столик.

И тут увидел перед собой знакомый конверт. Да, это было письмо, написанное им Ирме.

Йозеф взял его в руки, осмотрел. Письмо было заклеено.

Он посмотрел по сторонам, его коллеги делали вид, будто ничего не замечают.

— Что это значит? — спросил он.

Никто не ответил.

— Как сюда попало это письмо, кто его вытащил из шкафчика?

Все продолжали молча жевать. Потом Эдо Рачко сказал:

— Оно лежало вон там, на полу. Ты, наверно, вытрусил его из одежи, когда переодевался.

Йозеф запнулся, покраснел, проглотил злые слова, вертевшиеся на языке, и опустил глаза. Достал из портфеля хлеб и начал есть.

Воцарилась тишина. Но вскоре веснушчатый парнишка, сидевший у окна, не выдержал и громко рассмеялся.

Тогда засмеялись и те двое, что сидели с веснушчатым за одним столом.

Йозеф знал, что все присутствующие прочитали адрес на конверте. Некоторым этот адрес не сказал ничего, зато другим, например вон тому веснушчатому, очень даже много. Он жил в Ветерном, знал Ирму и, уж конечно, успел ознакомить остальных с обстоятельствами, которые кажутся им такими забавными.

Он злился на себя, какой же я растяпа. Надо бы встать и вернуться в мастерскую.

Но было уже поздно, веснушчатый заговорил:

— Йожко, ты, похоже, охотишься на чужом участке. Может, объяснишься?

Йозеф не ответил.

— На все, что не летает и не плавает в воде, я в Ветерном имею преимущественное право, — продолжал веснушчатый.

Кое-кто из парней засмеялся.

— Ты, пигалица, на что тебе преимущественное право, ты ведь только мужское имя позоришь, — подразнил веснушчатого усатый коллега.

— Это я-то? Ну, знаешь, чья бы корова мычала… Я тут гулял с одной девчонкой, и когда мы с ней поладили, она заплакала и стала жаловаться на тебя — ты ее только разохотил, а сам с полдороги воротился — кишка тонка.

Все дружно зареготали, усатый сник.

Но острый язык веснушчатого не останавливался, он опять прицепился к Йозефу.

— Йозеф, что у тебя с Ирмой? Не скажешь? Если скажешь, то и я тебе кое-что скажу.

— Не лезь не в свои дела, — буркнул Йозеф, глядя в стол.

— Ой, приятель! Со мной тебе так нельзя разговаривать, я в Ветерном свой человек.

— Вот потому и заткнись, — сказал Йозеф.

— А что ты такой злой? Я тебе добра желаю, — с преувеличенной вежливостью протянул веснушчатый. — Гляди, чтобы тебя там ненароком не застал Апро, как бы он тебя не повредил, зачем в его огород лезешь…

— Перестань болтать! — Йозеф поднялся из-за стола.

— А ты спроси его жену, Илушу. — Рассказчик повернулся лицом к публике: — Однажды она ходила его получать у Ирмы и, говорят, нашла в ее постели. Вы бы видели этот цирк!..

— Слушай, Лацо, затвори свою пасть, а то поперхнешься, — сказал старый Варга, и веснушчатый, всем на удивление, тут же затих и больше не произнес ни слова.

Йозеф убрал вещи в шкафчик и пошел в цех работать. Вскоре к нему присоединился Варга.

— Не обращай внимания, такой уж он парень, неумытая скотина, — сказал он Йозефу.

— Когда-нибудь его как следует умоют.

— Он уже не раз за эти дела расплачивался, — напомнил Варга общеизвестный факт. — Да все никак не перестанет, натура у него такая, мелкая, обезьянья, цепляется к кому только может.

Но настроение у Йозефа уже было испорчено, он молча работал до конца смены.

«Не обращай внимания», легко сказать, думал он, садясь вечером на велосипед, чтобы ехать обратно в поселок. Легко, когда тебя это не касается.

На перекрестке он свернул в деревню и остановился у почты. Вынул из кармана письмо, адресованное Ирме, опустил в ящик и поехал домой.

В саду у железнодорожной станции дозревали огромные груши. Их уродилось великое множество, людям такой урожай даже не был желателен. Ветви прогибались под тяжестью плодов, ломались. Палушка, как умела, помогала деревьям, некоторые ветви подперла жердями и досками, однако на все не хватило.

И грецких орехов тоже было гораздо больше, чем в прошлом году.

Только слив уродилось меньше, их даже не собирали в бочки, не стоило труда. Из такой малости делать сливовицу охота была! Сливы гнили в траве под деревьями.

Низкие травянистые склоны железнодорожной насыпи и мелкие канавы под ними были сплошь в чернике. На каждом шагу чернели ягоды, но никто их не собирал.

Дни стояли солнечные, а ночи еще теплые. У линии цвели полевые цветы, зеленела молодая трава.

Сентябрьская погода благоприятствовала развитию кукурузы, она быстро дозревала, не за горами и начало уборки. Шелестели хохолки на макушках растений, напевали вместе с ветерком знакомую мелодию наступающей осени.

По краю расползалась тишина, которую нарушал лишь приглушенный звук мотора, трещавшего где-то за тополевым ветроломом, постепенно и он стал удаляться, ослабевать, пока совсем не затих.

Солнце еще сияло на небе, но уже не грело с такой силой, как в полдень. Время приближалось к трем.

Йозеф шел не спеша, глядя по сторонам, впитывал в себя волшебную атмосферу дня. Много лет не проходил он по этой дорожке у линии, ему хотелось на каждом шагу остановиться, задуматься, припомнить прошлое.

Из дому он вышел с хорошим запасом времени, так что досыта мог насладиться воспоминаниями.

Он подошел к густому ивняку, росшему в тех местах спокон веку. Тропинка нырнула в зелень и несколько десятков метров петляла, все время исчезая из глаз путника.

Когда он вышел из чащи, тропинка снова бежала прямо, параллельно канаве и железнодорожному пути и только далеко впереди, на уровне первых домов Ветерного, сворачивала направо в поселок.

Йозеф уже видел Ирмин дом и сад, но их владелица еще не появлялась.

Он сделал еще несколько шагов, потом остановился, закурил сигарету и стал ждать.

Вдруг раздался свисток локомотива и на повороте возник пассажирский поезд; он промчался мимо Йозефа и замедлил ход, приближаясь к станции.

Без пяти три, подумал он, поднял взгляд на дом и тут же увидел ее.

Он пошел ей навстречу.

Они встретились на повороте тропинки. Подали друг другу руку, и он спросил в растерянности:

— Ты пришла?

Она улыбнулась и ответила вопросом:

— Я не опоздала?

— Нет-нет, — заверил он ее.

Оба чувствовали себя неловко, как если бы это было их первое свидание в жизни. Они молча шли рядом по дорожке в направлении станции.

Вскоре они заметили, что им навстречу идут две женщины.

Ирма покраснела, но избежать встречи было уже невозможно.

Йозефу женщины были незнакомы, но он рассудил, что они должны быть из Ветерного.

Ирма поздоровалась, одна из женщин ответила, другая же только скривила рот и с вызовом смерила ее взглядом.

Когда они отошли достаточно далеко, Йозеф спросил:

— Это ваши?

— Ага. Тера и Илуша, мои ближайшие соседки.

— Наверное, приехали на поезде из города, — сказал он.

— Совершенно точно: они по субботам ездят принимать ванны.

— Одна из них посмотрела на тебя косо, даже не поздоровалась, — заметил он.

— Это Илуша, она терпеть меня не может, оговаривает меня повсюду, — призналась Ирма. — Я уже слышу, как она сегодня вечером начнет клепать на нас с тобой.

— А почему она тебя оговаривает?

— Да говорит, будто я хочу сманить у нее мужа, дурочка. Словно у меня других забот нет.

— Гм, — сказал Йозеф.

— Однажды ее муж напился и вместо дома попал ко мне в усадьбу. Я скорей за ней побежала, чтобы она привела его в чувство, а она на меня напустилась, ты, мол, хотела его сманить. — Ирма разволновалась, щеки ее пылали румянцем.

— Что тебе до нее? — сказал Йозеф.

— Не так все просто, люди начинают придумывать всякое, вот и после сегодняшнего пойдут пересуды.

— Да плюнь ты, разве тебе это важно?

— Может быть, и важно, — ответила она и посмотрела на него, но он не понял, куда она клонит.

— Пойдем куда-нибудь отсюда, — предложил Йозеф. — На ту сторону, к старым каменоломням.

Ирма согласилась.

Они перешли через пути и проселочной дорогой направились к тополям.

Белесая водная поверхность издалека светилась между стройными стволами деревьев. Они шли прямо к ней. Нигде ни души, все более глубокая тишина опускалась на край, окутывала наших героев.

Над водой они остановились.

Солнце быстро опускалось, тени тополей протянулись далеко в озеро.

Они сели на выкорчеванный пень и смотрели на неподвижную воду перед собой.

— Ты знаешь, почему я хотел с тобой встретиться. Конечно, ты знаешь. Я думаю, и письмо мое о чем-то говорит, — сказал он.

— Говорит, — ответила она.

— Мне кажется, мы с тобой много лет назад не все друг другу сказали. Может, продолжим тот разговор? — Он схватил ее за руку и пытался заглянуть в глаза.

Она отвела взгляд и осторожно высвободила руку.

— Что с тобой?

— А можно ли тебе верить?

— Как это понять?

— Да так.

— Нет, подожди. — Он посерьезнел. — Это надо выяснить. Что такое у тебя на уме?

— Ты сам знаешь.

— Нет, не знаю.

— Говорят, ты женишься, — сказала она прямо.

— На ком?

— В Горняках.

— Боже мой, откуда к тебе пришла эта сплетня? — искренне удивился он.

— Как видишь, пришла.

— Кто тебе сказал?

— Никто, я слышала на станции.

— Глупости, не верь этому. — Он с досадой махнул рукой.

— Скажи мне правду, прошу тебя. — Она первый раз посмотрела ему прямо в лицо.

— Правду! Я ведь и говорю правду! Разговорчики, больше ничего. Это тетка Маргита строила для меня планы. Хотела меня женить на какой-то, там, у них. Я ее в глаза не видел и никогда не увижу… Она и маму обработала, мама, видать, и похвалилась соседке, — объяснил он.

— Серьезно? — спросила она.

— Абсолютно.

— А почему ты втихую распродаешь свое имущество? — Она выбросила свой главный козырь.

— Так ты и это знаешь?

— Знаю, — улыбнулась она. — Это я тоже узнала на станции.

— Я продал только птицу, свинью и кроликов, но, пожалуй, продам и дом с садом, — сказал он со злостью. — Сыт по горло этой слежкой, — добавил он.

— Значит, все-таки продал.

— Конечно! А когда мне заниматься хозяйством? У меня нет времени бегать вокруг уток и курей, на кой они мне, проще купить кусок мяса в лавке.

— Так только поэтому? — сказала она и улыбнулась.

— А ты подумала, я хочу отсюда смыться и тебе напоследок пакость сделать? Так ты думала?

— Нет, — возражала она.

— Признайся, — настаивал он. — Ты сомневалась во мне, опять поддалась на пересуды.

Она молчала, и он тоже умолк.

Потом, снова к ней повернувшись, гневно закричал:

— Но сегодня это никому не удастся! Я не позволю, чтобы мне отравляли душу и мысли! И тебе их никто отравлять больше не будет. Пусть все идут к черту, это наша жизнь, и пусть нам не указывают, как ее прожить, где и с кем!

Он дрожал от волнения, сигарета прыгала в пальцах, когда он закуривал. Два-три раза затянулся дымом и немного спокойнее продолжал:

— Не будут же люди вечно сталкиваться лбами, как бараны. Кому от этого польза? Кому-то, может быть, но уж точно не нам. На нашей ненависти спокон веку грели руки те, кому неохота работать. — Он опять на минуту замолчал, затянулся и добавил: — Нас двоих уже никто не втянет в эту игру. Говори же, ну что ты молчишь, ты согласна со мной или нет?

Он бросил недокуренную сигарету в песок, придвинулся ближе к Ирме, крепко взял ее за руки. Несколько мгновений смотрел ей в глаза, потом рывком притянул к себе и стал целовать ее губы, глаза, шею, гладил волосы, крепко прижал к себе и что-то шептал на ухо.

Они соскользнули с дерева на песок, она вздохнула и тоже обняла его. Потом он еще долго целовал ее, долго и нежно, а она закрывала глаза, как когда-то, и шептала:

— Я во всем тебе верю, и мне уже все равно, правду ты говоришь или нет.

Наступила осень, длинная и солнечная. Ранним утром плыли над поселком туманы, но солнце играючи съедало их без остатка.

С полей и огородов поочередно исчезли картофель, кукуруза, поздние овощи, свекла; край постепенно углублялся в землю. Вместо зарослей кукурузы в полях чернела свежая пашня, равнина стала еще более ровной.

И листва последовательно желтела, бурела, краснела, но еще держалась на ветвях. Утренние морозцы наведывались пока в места более северные и не спускались в приречные низины.

Из армии возвращались домой демобилизованные ребята, несколько дней они сидели в корчмах, пили с пенсионерами пиво и водку, но вскоре им это надоедало и они устраивались на работу.

Глубокие сельские дворы заполнили тучные стада домашней птицы. В хлевах сидели две, а то и три задыхающиеся от собственного веса гусыни или утки. Изнемогающие хозяйки впихивали им в глотки вареную кукурузу и сердились, когда во время кормежки какая-нибудь мерзавка их щипала, однако упорно каждое утро и каждый вечер повторяли известную процедуру, пока откормленная будущая жертва людских желудков не оказывалась в печи.

У Ирмы тоже прибавилось хлопот. Как и в прошлые годы, она постепенно продавала Фердишке откормленных уток. За сезон их бывало штук двадцать. Перекупщица, Конечно, хорошо на них зарабатывала, потому что все время нажимала на Ирму, требуя расширения производства. Следует признать, что Ирма тоже получала за своих уток хорошие деньги, да ведь и работа с ними незавидная, нет тебе ни праздников, ни воскресений.

За годы одиночества Ирма всего несколько раз зажарила утку для себя. Не из скупости, вовсе нет, просто целая утка для нее одной была слишком велика, за день-два ее не съешь, а холодильника в ее доме не было. Так что потом не оставалось ничего иного, как угощать утятиной пса.

Но со второго воскресенья сентября Ирме не грозила опасность, что ее жареные утки испортятся в кладовке. В субботу и в воскресенье она стряпала и для Йозефа, у которого вдруг появился страшный аппетит.

Теперь они не делали тайны из своих отношений. Йозеф приезжал в Ветерный засветло, обычно на велосипеде, дорогой под акациями, и соседи могли основательно его рассмотреть. Он и на неделе навещал Ирму раза два-три, а субботы и воскресенья они проводили вместе обязательно.

И Каро быстро привык к Йозефу; когда тот приехал в Ветерный третий раз, пес уже не залаял на него, а подбежал и вилял хвостом до тех пор, пока Йозеф не догадался погладить его. Пес будто чувствовал, какие серьезные дела происходят между его хозяйкой и пришельцем.

Йозеф уговорил Ирму не сидеть все время дома. Ему удалось вытащить ее погулять среди людей. И потом они каждую неделю ходили куда-нибудь вместе, обычно в субботу, после обеда. С утра Йозеф помогал Ирме в работе по хозяйству, готовил все необходимое для вечерней кормежки, а она быстро варила обед. Они обедали и отправлялись гулять.

Чаще всего ездили на поезде в город. Тут они чувствовали себя свободнее, город принимал их без предрассудков, как своих равноправных граждан, тут никто не таращил на них глаза, не хихикал украдкой за спиной, не сочинял небылиц, не завидовал им.

Иногда они ходили в кино, иногда сидели в ресторане. Прогуливались по старому парку, смотрели на детишек, любовались их игрой на площадке. Никогда не забывали реку, обязательно спускались на берег и долго слушали, как плещут волны, ударяясь о камни под плотиной. Они никогда не скучали, глядя на великую реку, и очарованно следили за движением судов — одни с натугой ползли вверх по течению, другие легко скользили вниз, к морю.

Как-то Ирма завернула на остров, потащила Йозефа за собой, неутомимо плутала по лабиринту улиц, улочек, переулков и тропинок.

— Как же тут красиво, и воздух свежий, речной, чувствуешь, как легко дышится? — говорила она, и Йозеф с улыбкой кивал ей в знак согласия.

Они блуждали среди садов, восхищались прелестными особнячками и садовыми домиками, пока не оказывались где-то в самом дальнем конце острова, возле водокачки, или забредали на берег старицы напротив портовых складов, и опять смотрели на реку, на рыбаков, на чаек и никак не могли уйти отсюда, хотя давно уже было пора.

Они никогда не возвращались домой засветло, а, бывало, опаздывали даже на два поезда. Но это не портило им настроения, они наскоро проворачивали самые неотложные дела по хозяйству и забирались в дом для вечерних утех.

Ирма не ходила к Йозефу домой, но в поселке колонистов все равно прошел слух.

Однажды в начале недели, в один из тех немногих вечеров, который Йозеф проводил в одиночестве, к нему зашел некто Каян — с верхнего конца поселка.

Йозеф был удивлен нежданным визитом. Он никогда не имел дел с Каяном и даже его толком не знал. Встречаясь на дороге, они здоровались на ходу и шли каждый по своим делам.

Каян жил в поселке лет семь-восемь, в доме, купленном у наследника Игнаца. До этого он жил где-то в городе. Йозеф знал только, что Каян — репатриант из Венгрии, один из тех, кто вскоре после войны вернулся в родные места; что запущенный участок Игнаца преобразился до неузнаваемости и Каян выращивает под пленкой овощи, которые сдает заготовительной организации.

Посетитель чувствовал себя неуверенно, не знал, с чего начать.

Йозеф предложил ему присесть и ждал, когда тот сообщит о цели своего визита.

— Я заходил к вам уже несколько раз, да все неудачно. Не сердитесь, что я пришел вот так, вечером, мне хотелось бы узнать прямо от вас… — Он запнулся, но тут же продолжил: — Прямо от вас: вы в самом деле думаете продавать дом? — У него явно отлегло от сердца, когда он закончил свой вопрос.

— Я думаю продавать дом? А кто вам это сказал? — поразился Йозеф и поглядел на Каяна несколько проницательней, чем собирался.

— Не сердитесь, народ говорит, что, может, вы будете продавать, ну, я и решил спросить…

— Да я вовсе не сержусь, с чего бы. Хорошо, что вы пришли прямо ко мне, это правильно, — сказал Йозеф с улыбкой.

— Вы знаете, сын у меня вернулся из армии, оглянуться не успеешь, как женится. Если бы вы в самом деле хотели продать дом, нам бы это пришлось очень кстати. То есть им, молодым, — сказал Каян. — Ну и нам, конечно, будет лучше, если они станут самостоятельными хозяевами, знаете, как это бывает: у нас, пожилых, свои взгляды на жизнь, у молодых свои. — Он взглянул на хозяина и добавил: — Вот почему я решился к вам прийти, чтобы знать, как тут обстоят дела.

— Ну что ж, скажу: я еще об этом серьезно не думал, — сказал Йозеф и покривил душой. На самом деле он думал об этом довольно часто, а последнее время даже весьма часто. — Может, продам, а может, и нет, — сказал он.

— Ага. — Посетитель почесал голову. Ответ ничего не прояснял.

— Я еще не решил. Есть у меня кое-какие планы, только не знаю, осуществимы ли они.

— Ну да вам видней, конечно, — быстро произнес Каян, — но, с вашего позволения, я зайду к вам еще разок, осведомиться. Вы знаете, если бы молодые жили в поселке, им же было бы легче. Мы бы и за детьми присмотрели, и в саду подсобили.

— Ладно, я подумаю и дам вам знать. Я не буду водить вас за нос, — честно пообещал Йозеф.

— Вы бы нам этим и еще одну услугу оказали. Моей матушке уже за семьдесят, она живет одна в городе и последнее время прихварывает. Страшно оставлять ее без присмотра, а тогда мы взяли бы ее к себе, — сказал Каян.

— Ваша матушка живет в городе?

— Да, и пока мы не переселились сюда, мы жили с ней вместе. Тогда она еще не соглашалась ехать с нами.

— А где она живет, в коммунальном доме?

— Нет, в собственном, — отвечал Каян.

— А в какой части города? — спросил Йозеф, взглядом торопя ответ собеседника.

— На острове она живет, примерно посередине острова. — Каяна явно удивила заинтересованность Йозефа.

— А матушкин дом вы будете продавать? — Йозеф уже овладел собой и задал вопрос спокойным тоном.

— А что с ним делать, продадим. Это маленький домишко, комната, кухня, маленькая комнатка, около дома садик, примерно шесть аров.

— Есть какие-нибудь удобства?

— Есть; правда, это еще я делал. Ванная, канализация, электробойлер, в общем, все. Да, под домом большой подвал.

— Вы говорите, на острове. Это хорошо, что именно там, — улыбнулся Йозеф.

— А почему хорошо? — не понял Каян.

— Послушайте, пан Каян, а что вы скажете, если я предложу поменять свой дом на домик вашей матушки?

— Вы шутите? Ваш дом гораздо больше…

— Нет, не шучу.

— Я бы согласился. — Каян засмеялся. — И все было бы гораздо проще, мы одним росчерком пера решили бы все вопросы у нотариуса, да, я бы согласился, право слово, согласился!

— Я еще раз все взвешу, обдумаю. — Йозеф протянул Каяну руку. — И сам приду к вам с ответом. — Он проводил гостя до самого шоссе.

Вернувшись домой, он сел за стол и долго размышлял над неожиданно сложившейся ситуацией.

Но родительский дом есть родительский дом, так просто с ним не разделаешься; тут прошло твое детство, всегда он будет у тебя перед глазами, будешь видеть его во сне, не торопись, рассуждай трезво и здраво, нашептывал ему голос где-то внутри.

До ночи он вел подсчеты, взвешивал все аргументы «за» и «против», но чаши весов так и остались в равновесии до того момента, когда он начал засыпать.

С посещения Каяна прошло два дня. На дворе резко похолодало, под утро были заморозки на почве. В середине дня подул сильный северный ветер, пахнул снегом и льдом, в одну минуту смахнул листву с деревьев и разогнал листья по углам.

Йозеф отправился на работу на велосипеде, однако вечером, возвращаясь, весь окоченевший, домой, поклялся больше на нем не ездить, а положиться на автобус.

Хорошо еще, что северный ветер дул сбоку, а не в лицо.

Вернувшись домой, он скорее затопил плиту, подбросил в огонь угля и ждал, пока разгорится.

Он переоделся в теплую одежду и решил пойти поработать на участке — собрать в кучу сухую картофельную ботву, траву и листья. Давно пора было это сделать, да он все откладывал со дня на день.

И тут в дверях кухни возникла тетка Маргита.

— Здрасьте, откуда вы? — сказал он.

— В родительский день недосуг было, ну а теперь вот приехала, — отвечала она.

— Вы каким приехали?

— Двенадцатичасовым.

— Что ж вы не дали знать, я бы отпросился с работы пораньше. — Ему было досадно, что она приехала, когда его не было дома.

— Да к чему тебе, я на кладбище сама сходила, потом у соседки посидела.

Он растерянно предложил ей присесть и стал соображать, чем ее угостить.

Горячей пищи в доме не было, он мог предложить ей кофе, или чай, или вино…

Она уловила его беспокойство, быстро сказала:

— Не волнуйся, я не голодна.

— Может, капельку вина?

— Спасибо, мне нельзя, я лекарства принимаю, — ответила она и обвела испытующим взором помещение.

Йозеф сел напротив тетки и приготовился к очередному разговору.

Вскоре выяснилось, что тетку беспокоило будущее племянника.

— Я считала, что ты еще передумаешь. И Цильке сказала только половину правды, не хотела сразу захлопывать перед твоим носом ее двери. А сейчас слышу такие вещи, что лучше бы уж я тогда разом все и покончила. И жила бы теперь спокойно, — сказала тетка.

— Я выразился тогда совершенно ясно, — ответил Йозеф, пожав плечами.

— И все-таки я была убеждена, что ты это просто так говоришь! Выходит, я ошибалась.

— Я тут ни при чем.

— Ты что же делаешь, Йожко? Говорят, распродал птицу, хозяйство забросил. — Тетка качала головой.

— Распродал, мне она не нужна.

— И опять стал ходить к дочке Селецкого, мало тебе одного урока?

— Это, полагаю, мое дело. — Йозеф нахмурился.

— Не только твое, нет, не только твое. Будь жива твоя мать, я бы не стала говорить, а теперь скажу. Знаешь ты, что это был за человек? Что он творил, когда нас отсюда гнали? Знаешь, ты слышал об этом, хотя сам не можешь помнить! Поэтому должна тебе напомнить я! — Тетка умолкла, склонила голову и о чем-то задумалась.

Йозеф не возразил ей ни словечка.

— Надо бы тебе быть рассудительней, ведь не ребенок, в твоем возрасте к таким вещам надо подходить осмотрительно, — недовольно произнесла тетка.

— Как делаю, так и делаю. В конце концов, свою жизнь могу я устроить по своему разумению, или как? — ответил он резко.

— Да, уж ты можешь, господи боже! — ужаснулась тетка Маргита. — С тобой не договоришься.

— Почему же, просто вы не хотите меня понять.

— Да тебя не поймешь, поступай как знаешь, — сказала тетка и оскорбленно замолчала.

Они долго сидели не говоря ни слова. Потом Йозеф встал и подбросил угля в огонь.

Тетка тоже встала, посмотрела на часы и начала собираться.

— Куда же вы? — спросил он.

— На станцию, еще поспею на пятичасовой, это удобный проезд, — ответила она.

— Куда же вы на ночь-то глядя? — сказал он совершенно искренне.

— В полдевятого буду дома. — Она повязала платок, взяла в руку сумку и вышла из комнаты.

В коридоре остановилась, бросила косой взгляд на племянника и решительно попрощалась.

Ее «прощай!» долго висело в воздухе, придавливало его, душило, угнетало.

Он подождал, пока стемнеет, потом оделся и пошел к Каяну.

На другой день Йозеф попросил на работе два дня отгула.

К Ирме в Ветерный он не зашел, а наутро вместе с Каяном уехал в город.

Был холодный, уже почти по-зимнему холодный день. Ветер гнал с севера на юг тяжелые серые тучи, из них пахнуло первым снегом.

Когда мужчины в городе сошли с поезда, обоих прошиб озноб, не удивительно поэтому, что оба одновременно подумали об одном и том же.

— Недурно бы зайти в буфет, пропустить по двести граммов горяченького, — быстро произнес Йозеф.

— То же самое хотел предложить и я, — усмехнулся Каян.

Они вошли в пристанционный буфет. Йозеф заказал напиток, которым благоухало не только помещение буфета, но и вся станция.

Они пили грог не спеша, прихлебывали горячую жидкость, наслаждались ее ароматом. Когда стаканы опустели, Йозеф поднялся и буркнул:

— Давайте по второй.

— Постойте, постойте, соседушка, теперь моя очередь, вы сидите, — возразил Каян и вскочил живо, как юноша.

Выпив по второй, они встали из-за стола, застегнули пальто на все пуговицы, надвинули кепки на лоб и отправились дальше.

Наискосок через город шагали они к мосту. Молча шли по улицам, ветер дул им в спину, подталкивал вперед. На мосту он дул еще сильней, там ему было где разгуляться. Придерживая кепки руками, они быстро скатились вниз с моста.

Только в затишке начали разговаривать.

— Пойдемте вот тут, этим переулком, где тополя, повернем направо, и мы на месте, — сказал Каян.

— Какая это улица? — спросил Йозеф.

— Сиреневая.

— Хорошее название, душистое, — он улыбнулся.

— Это не только название, она и впрямь сиреневая. Тут живые изгороди из сирени. В мае просто уснуть невозможно, запах такой сильный, что проникает в дом даже через закрытые окна, — хвалил Каян свою улицу.

— Я люблю сирень, жаль только, что она так недолго цветет, — сказал Йозеф.

— Отцветет сирень, зацветут другие цветы. Тут всегда хороший запах.

У тополей они свернули в улочку шириной метра в три. Вдоль дороги протянулись заборы, тротуаров не было. Но при асфальтированной дороге особой нужды в тротуаре не ощущалось.

Дойдя до желтой калитки, они остановились. Каян нашел кнопку, дал короткий звонок, но не стал ждать, пока отворят, а достал из кармашка ключ, отомкнул дверцу, и они вошли в палисадник.

Тем временем открылась входная дверь, и на пороге появилась старая женщина.

Каян объяснил матери, в чем дело. Старушка не была особенно удивлена. Йозеф подумал, что сын наверняка уже известил мать.

— Пожалуйста, входите, прошу вас. — Старушка пригласила их в дом.

— Я вам все покажу, согласны? — спросил Каян Йозефа.

— Хорошо.

Они обошли все помещения. Домик хорошо содержался, и Йозеф сразу это отметил.

— Горячая вода идет, попробуйте. — Каян отвернул в ванной кран.

Они осмотрели подвал, а также чердак. Йозеф был доволен.

— Да, еще садик надо вам показать, пойдемте. — Каян пошел к выходу.

Йозеф последовал за ним.

— Сейчас здесь запустенье, зато весной — вы увидите — такое великолепие!

— Могу себе представить, — сказал Йозеф.

Они еще немного побродили по участку и опять вернулись в дом.

Уселись за стол в большой комнате, было тепло и уютно.

Старушка поставила на стол кувшин со смородиновым вином. Каян налил в стаканы, предложил своему гостю. Они пили, и вино понемногу вступало им в голову.

— Ну как вы решите? — спросил Каян, помолчав.

— Я уже решил, — ответил Йозеф.

— И как?

— Согласен на обмен. Можно начинать оформление, чтобы весной каждый жил уже в новом доме.

— Это мне нравится, вот это ясное слово! — воскликнул Каян. — Я знаком с нотариусом и думаю, мне удастся устроить, чтобы все шло побыстрей. Иногда проходит целая вечность, пока нотариат зарегистрирует сделку купли-продажи. — Он был рад похвалиться своими связями. — Не бойтесь, до весны будете жить под новой крышей, садик уже вам самим придется приводить в порядок.

Йозеф только усмехался. Он выпил еще стаканчик сладкого винца, потом стал собираться.

— Поедем вместе, пан сосед, а?

— Мне нужно зайти еще в два-три места, навести справки о работе, — объяснил Йозеф.

— Вы хотите и работу переменить?

— Потом, с весны: не буду же я ездить из города на работу в Ольшаны.

— И правда, зачем вам ездить. Тут вы найдете работу получше, чем сейчас, — сказал Каян.

Йозеф простился с хозяевами и пошел назад в город. Ветер дул ему в лицо, он с трудом перешел через мост и спустился к домам.

Прежде всего он заглянул на крохотную фабрику, производившую сельскохозяйственные машины и другую технику. Йозеф предполагал, что здесь он найдет лучшее применение своим специальным знаниям. Люди были нужны, и в отделе кадров ему сразу же подсунули анкету.

— Нет-нет, я только интересуюсь возможностями, — объяснил он смущенно.

— У нас есть вакансии, но не знаю, как долго они будут. Вы возьмите анкету домой, а как надумаете, приносите уже заполненную, и еще автобиографию, — сказала сотрудница, принимавшая его.

Он взял анкету, спрятал во внутренний карман пальто, простился и пошел дальше.

На верфях предложили работу механика-ремонтника. Место ему приглянулось, и зарплата показалась приличной. Когда же выяснилось, что у него есть опыт сварщика, ему предложили работу, которая оплачивалась даже лучше.

Он поблагодарил за информацию и пообещал в скором времени все обдумать и прийти с более определенным решением.

Работа на верфях ему действительно приглянулась. Если мы будем жить на острове, я могу ходить через нижнюю проходную, это совсем недалеко, пешком можно ходить, подумал он. Верфи его привлекали и тем, что здесь бросили якорь и некоторые его друзья. И некоторые из его однокашников по училищу тут работают, припомнил он.

Пожалуй, надо отдать предпочтение верфям, думал он, шагая вдоль кладбищенской ограды к железнодорожной станции.

Из города он приехал, когда было уже темно. Сошел с поезда, поднял воротник пальто, руки глубоко засунул в карманы и решительно зашагал. Он шел не домой, а совсем в другую сторону: по дорожке вдоль путей, в Ветерный.

Небо прояснилось, ветер стих. Пожалуй, к утру лужи затянет тонким ледком.

Йозеф шел наугад, мысленно он был уже с Ирмой. Сошел с тропинки на луг и приближался к дому.

Пес не залаял на него, а только радостно повизгивал, а когда Йозеф похлопал его, довольный побежал прочь.

Йозеф пригнулся, потихоньку прокрался под окно, потом выпрямился и осторожно заглянул через стекло в кухню.

Ирма сидела у плиты и что-то зашивала. На лице ее отражалось глубокое спокойствие, душевное равновесие. Йозеф долго всматривался в лицо за окном. В ту минуту, как никогда раньше, он осознал важность своего шага и серьезность своего отношения к Ирме. Он чувствовал, что, если этому отношению суждено достичь зенита, оно должно приобрести форму постоянного, прочного союза мужчины и женщины, мужа и жены. И это должно произойти не в силу человеческой привычки, обычая или из-за пересудов соседей, а потому, что этого требует самая суть их отношений.

Он резко распахнул дверь и шагнул в дом.

Ирма поднялась со стула и через минуту поставила перед ним горячий ужин.

Йозеф не принялся сразу за еду, а сначала сообщил ей свои новости. И еще сказал ей о том, что он чувствовал, когда стоял под окном, украдкой за ней наблюдая.

После ужина Ирма убрала посуду и подсела к Йозефу.

Ночь проходила незаметно. Они сидели за столом и обсуждали свое будущее. Она и он.

Перевод Н. Беляевой.