Кухня — светлая. Еще бы! Ведь ее окно выходит на юг. С осени до весны, покуда не зазеленеют заросли вербы, что растет немножко пониже дома, из окна видно далеко вокруг. Даже красные крыши поселка, раскинувшегося чуть ли не в двух километрах отсюда с южной стороны.
Теплыми весенними днями вербы оживут и окинутся густою листвой, так что зеленый барьер на долгие месяцы закроет вид из кухни. Тогда не видны ни обнаженные просторы лугов и полей, ни привычные красные пятнышки крыш на их фоне.
Кухонька, да и весь дом за вербовыми зарослями словно еще больше замкнутся в себе, в четырех стенах, пригнутся, сгорбятся, теснимые буйным ростом зелени, станут почти незримы для большого мира. Вот как теперь. В саду за домом созрели июньские черешни, грядки полны клубники, крупной, с детский кулачок, трава сочная, зеленая, небо голубоватое, того гляди — нагрянет в эти края лето.
Хозяйка стоит посредине дворец улыбается, глядя на желтые комочки — на цыпляток, что без устали бродят по низкому клеверу.
— Катарина, — вдруг доносится из-под подстенка, где на каком-то подобии шезлонга, явно сколоченном кустарным способом, отдыхает почитай что шестидесятилетний мужчина — с худым строгим лицом и тонкими усиками над верхней губой; усики делают его лицо еще более узким.
Женщина вздрагивает, лицо у нее посерьезнело, но она молчит, даже не трогается с места и не отрываясь смотрит на клевер, на хлопотливых цыплят.
— Катарина, поди сюда. Мне солнце в глаза бьет, — плаксиво тянет мужчина, лежащий в кресле; в его голоса уже улавливается нескрываемый упрек.
— Да иду, иду, — отвечает жена. Не упуская из виду цыплят, она приближается к дому, упирается руками в кресло и после некоторых усилий поворачивает его в сторону.
— Ну, еще чуток, — снова раздается голос мужа. Он старается помочь ей, поднимаясь на локтях, чтобы уменьшить вес тела.
Жена запыхалась от натуги, но помаленьку, полегоньку, по миллиметру перемещает кресло в нужном направлении.
Наконец кресло стоит в таком положении, когда солнечные лучи падают сбоку и мужу не надо жмуриться и морщить лоб.
— Так? — спрашивает жена. Старик молча кивает в знак согласия, и тут она, отпустив ручки кресла, распрямляет спину.
Старик что-то бормочем а беспокойно ворочается, отыскивая наиболее удобное положение.
— Говорила тебе, не выдержишь ты прямого солнца. А мне потом ворочай, а у меня больше моченьки нет, моченьки моей нет больше, — сыплет жена упреками.
— Ну вели меня пристрелить! — резко вскрикивает старик; он краснеет и раздувается от злости. — Если уж нет больше мочи, вели меня закопать, слышишь, брось меня здесь и катись отсюда! — уже в истерике кричит он, брызжа во все стороны слюной.
— Ну чего ты опять… — помолчав отзывается жена. — Я ведь только одно говорю: тяжко мне, мол…
— Замолчи! — снова пронзительно взвизгивает старик и вдруг умолкает, прячет глаза, съеживается и опускает голову на грудь; впечатление такое, будто он вот-вот расплачется.
Жена молча ждет, подстерегая момент, когда муж успокоится. И этот момент наступает, и она мягко произносит со вздохом:
— Надо бы утром кресло повернуть, ведь того гляди у меня снова позвонок сместится.
— Пожалуй, — на сей раз уже совсем смирно соглашается старик. — Да только утром не греет оно, солнце-то. Оно восходит там, над вербами, и к нему лицом сидеть хорошо, — объясняет он то, что жене отлично известно.
— Ты бы съездила в город, может, коляску получили уже, да только некому сюда доставить, — торопит он, чуть ли не умоляя.
— Все жалко времени, проездишь напрасно; если бы получили, то уж и доставила бы. Зузка помнит про коляску, все время справляется, да ведь приходится ждать, пока выхлопочут, — успокаивает старика жена.
— Если бы справлялась, — с сомнением произносит старик и снова раздражается, на сей раз не на жену, а на дочь Зузанну. — Знаю я ее, ветер у нее в голове да мужики, чихать она хотела на отца. — Старик, весь трясясь от волнения, начинает заикаться и наконец умолкает.
Жена лишь вздыхает и терпеливо ждет, пока муж успокоятся.
— А какие у нее колесики? — немного погодя спрашивает он.
— Наверное, резиновые, — отвечает жена, в раздумье пожимая плечами. — То-то будет славно, захочешь — поедешь в сад, а то и на улицу, под вербы. Вздремнешь в тенечке, освежишься и воротишься назад, как заблагорассудится. И я тебе не нужна буду. А поездишь туда-сюда — и аппетит нагуляешь, поешь получше, — улыбается она, представляя себе эту счастливую картину.
— Как соберешься в магазин, позвони Зузе по телефону, не забудь, — повторяет старик, потом поудобнее устраивается в кресле и добавляет: — Хотя, думаю, лучше бы корзиночку ягод отнести в город да всучить кому следует.
— Зузка уже пробовала и так и сяк, а теперь надо просто подождать.
— Да, не умеете вы дела делать, — сетует старик. — Не умеете, — подчеркнуто повторяет он.
Жена не возражает ему.
Старик принимается шарить в карманах, потом поворачивает голову и просит:
— Погляди-ка, где у меня курево…
Жена идет домой, и вскоре возвращается, протягивая мужу пачку папирос и спички.
Закурив, он выпускает дым, откидывается на спинку кресла и упорно глядит прямо перед собой.
Курит и молчит.
Жена отправляется по своим делам.
Старикан молчит долго, нескончаемо долго. Солнышко уже у него за спиной, а он все еще упорно смотрит на восток. В просветы меж трухлявыми стволами виднеется мир, которого ему теперь будет не хватать всю весну и лето — а до осени еще так далеко!
Дорога, вьющаяся по полю, давно уже утратила свое очарование. Нет тут гладких, накатанных колей, кое-где припорошенных пылью, посредине не видно зеленой поросли, не растут по обочинам божий хлебушек, дикий клевер и разные обычные травы. С самого начала весны гусеницы тяжелых тракторов в зародыше подминают под себя полевую жизнь, оставляя на почве глубокие, резко очерченные борозды, которые после дождей делаются твердыми как камень.
Поэтому Катарина отправилась в путь не по этой ухабистой дороге, а полем, вдоль рядов кукурузы, где не нужно то и дело глядеть под ноги, чтобы не налететь ненароком на какую ни то колдобину.
И только у самого поселка, где поле смыкается с садами, ступила она на большак. Прошла по нему шагов пятьдесят; тут неровная дорога вливается, расширяясь, в широкое пространство площади, формой напоминающей прямоугольник, по бокам обнесенный низкими заборчиками. Площадь относительно ровная, ее не испоганили рытвинами тракторы, а если это и случалось, го жители поселка киркой, лопатой или заступами ликвидировали причиненный ущерб.
Спереди упомянутый прямоугольник площади замыкает приземистое одноэтажное здание из темно-красных обожженных кирпичей, покрытых матовой глазурью. Однако даже глазурь на фасаде не может скрыть того факта, что здание не завершено. Перпендикулярно к площади, по которой теперь шагает Катарина, ведет еще одна дорога, она тянется вдоль неоштукатуренного здания, в западном направлении. Эта дорога укреплена щебенкой и мелким острым каменьем, не разрыта, и какое-то время в году по ней разрешается ездить частным автомашинам. Километром ниже, у перекрестка, дорога переходит в основательное, заасфальтированное шоссе с крепкими, надежными обочинами. Кто его знает, что помешало строителям довести шоссе до самого поселка, туда, где людям оно позарез необходимо. Может, они перерасходовали деньги, отпущенные на строительство, а может, рабочих перевели на строительство другой, более важной магистрали, и теперь им все не удается довести дело до конца и вернуться обратно. А может, строители тут вообще ни при чем, поскольку решает за них кто-то другой. Наверное, кое-кто посчитал, что это баловство и зряшная трата средств — подключать к большому миру еще и этот богом забытый поселок. Десяток-другой стариков и старух, что остались тут, и так доживут свой век, обойдутся и без дороги. И почтальон пусть тоже не сетует. А в грязь, непогоду или пургу пусть оставит повозку на перекрестке, пройтись пешочком ему не повредит, по крайней мере не растолстеет. Со временем пенсии, газеты, письма разносить будет некому — перемрут адресаты, и работы у почтаря поубавится. Наверное, в районе или еще где повыше размышляли таким вот образом. Да и то сказать, у подобных размышлений есть своя логика.
На пересечении дорог стоят два дома. Тот, что побольше, фасадом обращен к асфальтовому шоссе, а главный вход в другой ведет с боковой дорожки. В доме побольше разместился магазин, где торгуют самым разнообразным товаром. Жители окрестных деревень и никому не ведомых хуторов, что еще уцелели тут после последнего наводнения, рады-довольнехоньки, поскольку в магазине можно найти все, что им надобно, а равно и то что им не надобно вовсе. Стоит покупателю загодя упредить заведующего и продавца (тот и другой — в одном лице), что его интересует товар, которого, как правило, сегодня в магазине не имеется, можно быть уверенным, что через неделю-другую нужную вещь Пишта хоть из-под земли, но достанет. Так что здесь тоже можно приобрести, скажем, мотоцикл, цветной телевизор, специальное устройство для поливки садового участка, автоматическую стиральную машину, чайный сервиз из китайского фарфора, увлекательный роман, отрывки из которого передавали по радио, газовый баллон и даже картину в роскошной раме — точно такую же недавно приобрел себе сосед.
Один угол в просторном салоне магазина отведен под буфет. Там стоят два столика со стульями, так что можно сесть, заказать себе копченой рыбы, колбасы, сосисок или подогретый суп из консервированного рубца. Жажду можно утолять, выпив газированной воды с малиновым сиропом или пива «Золотой фазан», а то просто стакан минеральной воды. Если же тебя одолевает тоска или мороз подирает по коже — тут тоже легко горю пособить, опрокинув стопку-другую па́ленки или же отведав ликера, а ликеров у Пишты большой выбор — и сладких, и с терпким привкусом, и горьковатых.
В магазине у Пишты можно получить и черный кофе, и чай, и даже глинтвейн.
Трактористы, да и все прочие кооперативщики, те, кто работает на окрестных полях, частенько наведываются к Пиште в закуток. Летом можно раздавить бутылочку-другую пивка и во дворе. Под сводом густопереплетенных виноградных лоз даже в самую страшную жару всегда приятно и прохладно.
Завмаг с семьей живет прямо тут, в том же доме. Час открытия и закрытия своего торгового заведения он с легкостью передвигает, приспосабливаясь к действительным, реальным нуждам своих клиентов.
Уже много лет — ко всеобщему удовольствию — заведует Пишта этим магазином. И за все это время органы народного контроля ни разу не отмечали у него недостачи в кассе; «Книга жалоб и предложений» здесь девственно чиста.
Магазин — своеобразный центр довольно большой округи. Помимо всего прочего, он еще служил людям в качестве телефонной станции. Отсюда в случае нужды можно вызвать врача, милицию, священника, просто поговорить со знакомыми или родственниками.
Вот сюда-то и направилась сейчас Катарина. Но сперва ей предстояло одолеть кусок дороги, где никогда не обходится без более иди менее длительной задержки.
Вот и сегодня, стоило ей только свернуть с широкого простора площади на укрепленную щебенкой дорогу, как тут же натолкнулась она на Барбару, троюродную сестру со стороны матери.
Барбара рада случаю поболтать.
— Катка, ты куда намылилась, не в мага́зин ли? — едва завидев Катарину, кричит она.
— В мага́зин, — отвечает Катарина, подходя поближе к забору.
— Я туда уже бегала поутру за хлебом. Народу набралось — пропасть, в очереди пришлось постоять.
— А хлеба всем хватит?
— По-моему, хватит.
— А бутылочное пиво было?
— Крепкое — десяти- и двенадцатиградусдое.
— И темное тоже?
— Вот этого не скажу, — признается Барбара. — Не интересовалась, мы темное не пьем.
— Ну ладно, какое останется, такое и куплю. Возьму домой несколько бутылок, — решает Катарина.
При мысли о пиве ей сразу хочется пить. Войдя во двор, она просит Барбару принести стакан.
— У колодца есть.
Катарина вынимает из колодца ведро свежей студеной воды, зачерпывает стаканчиком и с наслаждением пьет. Хозяйка садится на лавочку в тенек.
— Посиди маленько, куда торопиться, магазин от тебя не уйдет. — Подвинувшись, она предлагает Катарине место рядом с собой.
— Ну разве маленько, ведь мой-то, что ребенок, без подмоги не обойдется.
— И что, не получшало ему?
— Да как может получшать старому человеку, — отмахивается Катарина.
— Не станет на ноги?
— Видно, уж нет, не станет.
— Ну что ж поделаешь, жизнь — она такая. — Хозяйка настраивается на глубокомысленный лад. — По крайней мере не бьет тебя больше, — добавляет она ободряюще.
— Больше не бьет, — усмехается Катарина.
— Ну а дочери? Не думают возвращаться домой? — выпытывает Барбара.
— Этого еще не хватало! Что бы они тут делали? — решительно возражает Катарина. — В городе им лучше, если бы я могла — да не могу вот, — тут же перебралась бы к ним.
— Ну прямо, неужто перебралась бы?
— Ей-богу.
— А я — ни в жисть.
— А мне, право слово, больше никак невтерпеж, тяжко, вся работа на мне. Тут ворота поправить, там крышу залатать, сад, огород, птица, кухня, — все на одних руках, все на моей шее, и вдобавок за старым нужно ходить как за малым ребенком, — вздыхает Катарина, одолеваемая своими великими заботами.
— Отдай ты его в дом престарелых, — советует Барбара, но тут же осекается, заметив на лице Катарины тень неудовольствия.
— Родного мужа — в дом престарелых? — с упреком вопрошает Катарина. — Хорош совет, как только у тебя язык поворачивается такое советовать?
— А все-таки чудна́я ты у нас! Ведь ничего хорошего от него не видела. — Барбара не позволяет сестре сбить себя с толку.
— Это только мне известно, видела я хорошее или нет, — хмуро возражает Катарина. — Ну ладно, мне пора. — Она поднимается с лавочки и выбирается со двора на дорогу. Болтают, дескать, не видала ничего хорошего; какая глупость! И откуда это Барбара взяла? В первые годы замужества он был как все, а может, и получше других-то. А потом, после войны, переменился и посуровел. Да что люди знают о них о двоих? Ничего не знают. Она жена ему, ей лучше знать, что с ним произошло, что стало причиной такой перемены.
Они начали встречаться весной, с того самого майского вечера, когда познакомились на вечеринке в Лучном. Сперва, почитай, и не разговаривали вовсе, объяснялись жестами или улыбкой. Иначе не могли: она не умела по-венгерски, а он на своем невразумительном словацком, как правило, путал все побольше, чем она.
Однако несколько недель спустя они создали свой собственный словарь, составленный из мадьярских и словацких слов, и легко договаривались меж собой. Впрочем, в ту пору они обходились минимумом слов, — больше, чем словами, объяснялись касаниями пальцев или ладоней, глазами, жестами, губами.
Свидания назначали за гумном, за стогами свежей соломы. Каждый раз вечером, с перерывом в день или два, она незаметно исчезала из кухни, проскальзывала через заднюю калитку во двор и огородами пробиралась на место свидания.
Домашние вскоре подметили, что с Катариной творится неладное, но еще не догадывались, кто ухаживает за ней.
Снисходительно отворачивались, делая вид, будто некогда им обращать внимание на ее внезапные и поспешные исчезновения и на поздние возвращения в потемках, на помятое платье и небрежную прическу, рассеянный взгляд и путаные, сбивчивые ответы на их вопросы.
Но однажды на влюбленных наткнулся ее старший брат Вендел. Он ходил проведать, как зреет кукуруза за каналом, и, сокращая себе путь, возвращался через поле. Нет, определенно он не преследовал их, не задавался такой целью, Ката всегда была убеждена, что брат возник рядом совсем нечаянно и неожиданно.
Вендел первым увидел их. Они же смотрели только друг на друга и вообще не заметили, что к ним кто-то приближается, хотя брат шел по открытому полю и даже насвистывал по привычке.
Было еще светло, и неудивительно, что он разглядел их на куче соломы. Он хотел было обойти влюбленных, ему и не стукнуло, что он наткнется на младшую сестренку. Но в глаза бросился пестрый рисунок ситцевого платья. Рисунок показался ему знакомым; он был убежден, что где-то видел такой же в точности. И стал припоминать, где бы это он мог его видеть.
Припомнив наконец, кто носит такое платье, он не сдержался и, подойдя ближе, крикнул:
— Катка, ты что тут делаешь?
Влюбленные оглянулись, и тут Вендел понял, что с его сестрой стоит Петер Голло, тот самый Петер Голло, с кем он имел честь познакомиться на одной вечеринке в Лучном несколько необычным образом.
Опираясь на тяжелую суковатую палку, Вендел как-то непроизвольно поднял ее, а Петер расценил это по-своему; инстинктивно отскочив в сторону, в мгновенье ока он вынул нож и, пригнувшись, изготовился отразить атаку.
Брат Катарины, тоже долго не раздумывая, вдарил со всего маху Петеру по плечу и выбил нож у него из рук. Надежности ради Вендел еще раза два огрел Петера своей дубиной, а убедившись, что противник, отирая кровь, ручьем бьющую из рассеченного лба, занят только своей головой, сгреб сестру в охапку и силком потащил домой.
Дома он тут же рассказал о случившемся.
— На вечеринке меня так отделали, что я целый месяц не мог подняться с постели. Помните небось, меня оттуда на носилках несли… Навалились безо всякой причины, ни с того, ни с сего. А теперь — нате вам, он у нас за гумном на соломе с моей сестрой валяется! Я ему покажу! — пригрозил Вендел.
Отец сперва молчал. Долго молчал и хмуро. Потом поднялся с лавки и, повернувшись к дочери спиной, бросил:
— Ката, отправляйся спать! Сюда, в каморку, — указал он, увидев, что дочь идет в комнату.
Дверь каморки захлопнулась, и отец снова уселся на свое место.
— Запри ее под замок, старуха, чтоб не натворила чего похуже, запри под замок от греха подальше, — проворчал он.
В следующую ночь Ката с большим трудом выбралась из каморки через малюсенькое оконце и, выскочив в сад в чем была, налегке, убежала к милому. Это случилось в конце сентября. Последующие недели были исполнены волнующих происшествий, обманов, предательств, лицемерия и вражды.
В такой атмосфере Петер и Катарина переживали самые сладостные минуты своей жизни, а вскоре родилось их первое дитя, дочь Зузанна. Она появилась на свет следующей весной.
Жил Петер с вдовой матерью. Старшая его сестра улетела из родного гнезда уже несколько лет тому назад. Вдова, старая и болезненная, родила сына Петера чуть ли не в сорок лет. Катарине казалось, что старуха, собственно, не вполне понимает, кого это сын привел к ней в дом. Едва дыша, сидела она в уголке за печкой, зябко кутаясь в шерстяной платок, и безучастно наблюдала за тем, что делается вокруг нее; в жизнь молодых она не вмешивалась, не проявляя о них ни малейшей заботы.
Обвенчались они на скорую руку, свадьба обошлась без пиршества, без гостей и подарков. Ката стала замужней женщиной, хозяйкой дома, и карусель ежедневных будничных хлопот закрутила ее, помогла забыть о тех горьких обидах, что преследовали ее на каждом шагу в первые дни после бегства из дома.
Как-то утром в конце ноября пришла к Кате ее мать. Распахнула двери, кинулась дочери на шею и глухо, безутешно заплакала. Чуть успокоившись, проговорила:
— Катка, выгоняют нас отсюда, должны мы уехать.
— Выгоняют?
— Выгоняют, завтра уже едем. Пойдем с нами, а не то останешься одна-одинешенька.
— Да как же мне ехать, ведь у меня муж здесь, — воспротивилась дочь.
— Не можешь, — поникла мать и словно бы сделалась меньше, съежилась вся, отступила от Катарины, покачивая головой.
— На самом деле не могу, мама. Я ребенка жду, а можно ли ребенка без отца оставить?
— Нет, нельзя ребенка оставить без отца, — проговорила мать, отойдя к дверям.
Дочь молча двинулась следом за ней. Заглянув в кусты, росшие возле хаты, мать вытащила оттуда огромный тюк и положила его под навес у ног дочери.
— Ну, коли не можешь уехать с нами, возьми хоть это, я тут припасла самое необходимое. Это твои вещи, перина с подушкой, штука полотна, еще кое-чего по мелочам… — Она снова расплакалась, обняла дочь и, всхлипывая, продолжала:
— Будь моя воля, принесла бы и больше, да отец не захотел запрягать повозку. Мне больше не унести…
— Мамочка, мама, — вскрикнула Катарина.
— Оставайся с богом, доченька, — проговорила напоследок мать и торопливо ушла.
— Мама, мамочка! — пронзительно запричитала Катарина, бросилась за уходящей матерью, да вдруг остановилась, обхватила ствол ближайшего дерева, повисла на нем и плакала, пока не выбилась из сил.
Жила Катарина на хуторе, километрах в двух от ближайшего поселка.
Ее счастье, что не видела она страшных сцен, разыгравшихся в поселках колонистов, на заболоченных дорогах, по которым тянулись толпы понуро молчащих, преданных и униженных людей.
Чувство ее к мужу не ослабевало, Катарина любила его по-прежнему, если не больше, не сильнее прежнего. Ведь на всем белом свете рядом с ней не было человека роднее и ближе.
Когда Катарина пришла в магазин, Пишты там не было видно, покупателей обслуживала его жена Клара.
— А муж ваш где? — спросила Катарина у Клары, отпускавшей нужный ей товар.
— На маневрах, тетка, на маневрах. Месяц целый буду тут одна, если не спячу с ума, дети на руках, дом, магазин, все одна, — отвечала Клара, и было заметно, как она расстроена. — Он ходил в воинское управление, да не дали ему отсрочку, черт бы их всех побрал! Как раз теперь, когда жатва. В магазине будет полно с утра до вечера, ума не приложу, как со всем справиться. — Она стихла на мгновение, после чего добавила: — Только такого солдата, как мой муж, наверное, армии и недоставало. А ведь здесь он на месте, тут был бы полезнее.
— На маневрах, — Катарина задумчиво повторяет трудное слово. — И далеко?
— На Мораве, — отвечает Клара, подсчитывая, сколько всего платить Катарине.
— Далеко, — вздыхает Катарина.
— Ровно сорок пять крон.
— Пожалуйста. — Катарина протягивает деньги. — Мне бы хотелось позвонить дочери в город, — неожиданно вырывается у нее.
— Зузке?
— Ей.
— Звоните, чего там, — соглашается Клара. — Номер помните? — спрашивает она у Катарины, потому что та словно не в себе.
— Пишта всегда мне сам набирал.
— Где служит дочь?
— Сперва нужно набрать номер торгового центра и спросить бухгалтерию.
— Ладно, подождите. — Продавщица перелистывает список телефонов, некоторое время ищет номер требуемой телефонной станции, переписывает его на листок и кладет телефонную книгу на место.
— Заходите в кабинку, — говорит она Катарине, а сама на аппарате, параллельном тому, что находится в будке, набирает код города и номер абонента. — Снимайте трубку, говорите, — приказывает она Катарине.
Катарина, подняв трубку, слушает. В трубке раздаются гудки, потом слышен голос коммутатора торгового дома, и, прежде чем Катарина выдавливает из себя словечко, в разговор вступает Клара:
— Бухгалтерию, пожалуйста.
— Бухгалтерия слушает. — Немного погодя к телефону подходит кто-то незнакомый.
В трубке раздается треск, это Клара положила свою трубку и пошла обслуживать следующего клиента.
— Зузка пусть подойдет, — осмеливается наконец произнести Катарина.
— Зузка? Пани Голлова, это вы?
— Я, да, и зову дочь к телефону.
— Она уже идет, вот пожалуйста.
— Мама? Что новенького?
— Зузка, это ты?
— Я, мам.
— Как ты себя чувствуешь?
— Хорошо, а как у вас?
— Да ты ведь знаешь, как у нас.
— Отец дурит?
— Приезжай за клубникой, погниет, жалко.
— Мама, мы получили коляску, передай отцу, что она у нас, нужно только еще подправить маленько.
— Правда? Слава богу!
— Доставим ее в субботу, тогда и клубнику заберем.
— А как же вы ее довезете?
— Золо попросит машину для доставки, не бойся, как-нибудь все устроим.
— Он тоже приедет?
— Скорее всего, ведь ему придется быть за рулем.
— Ладно.
— А еще что новенького? Бетка письма не прислала?
— Как будто нет.
— И мне ничего не пишет.
— Мне бы к ней заглянуть, да где там, я ни на шаг не могу отойти от отца, сама знаешь, каков он.
— Ладно, мама, договорились, в субботу заявимся.
— Буду ждать.
— До скорого.
— До свиданья.
Катарина еще некоторое время держит трубку возле уха, хотя больше уже ничего не слышно.
Заплатив Кларе за переговоры, она берет сумку с покупками и направляется к дверям.
Она бредет обратно к поселку, в солнце жарит ей в спину.
Четыре месяца она не получала от него никаких вестей. Ни сам он не писал, ни военные власти о нем ей ничего не сообщали. Однако верила Катка, что жив он и однажды распахнет двери кухни, стиснет ее в объятьях, обоймет, наклонится к Зузке и Бете, расцелует их и сядет за стол, посадит девчонок на колени, приласкает их, а потом осторожно уложит рядком на лавочке, вынет кисет с табаком и будет покуривать, улыбаться молчком, радуясь своему возвращению.
Бои шли где-то в Карпатах. Немцы и их союзники откатывались назад, и многие из Петеровых сверстников уже гнили в чужой земле далеко от родины.
Катарина с осени до весны ходила доить коров на недалекий хутор. Девочек оставляла на свекруху, но та, пережив зиму, так сдала, что в конце концов совсем не поднималась с постели. Место доярки, которое с превеликими трудами добыл Катарине дядя Петера, пришлось оставить и заниматься только домашним хозяйством. Лишь время от времени ей подворачивались случайные работы — вроде окучивания свеклы, кукурузы, жатвы. Осенью на уборке урожая она работала целый месяц не покладая рук. Дочерей брала с собою либо, если стояла непогодь, отводила на соседний хутор, где жила сестра свекрови, тетка Илона. Та еще держалась на ногах и согласилась приглядеть за детьми племянника.
В начале ноября, в самый разгар осенних полевых работ, Катарина получила письмо от мужа. Он писал, что его ранило еще летом и что до сих пор он лежит в госпитале. Но, говорят, долго его тут держать больше не станут, месяц от силы. Скорее всего, выпишут на гражданку, по всей видимости, он свое отвоевал…
В первое мгновенье ее охватила безмерная радость. Жив, и даже не в плену. А потом — его отпускают домой, к ней, опять они будут вместе… Позже до нее дошло, что с войны так просто, за здорово живешь, не отпускают, разве только калек. Боже мой, значит, Петер теперь калека — сознание этого разрывало ей сердце и теснило грудь.
Мысленно она представляла себе всех здешних инвалидов, изувеченных парней, возвратившихся домой незадолго до ее мужа. Она видела одноногого Золтана, слепого Карела, старого Палфи с лицом, обезображенным каким-то горючим; представляла она себе и хуторского юношу с фольварка, имени его она не знала, но этот был страшнее всех, от него осталась голова да торс, по двору фольварка он передвигался на какой-то тележке, отталкиваясь от земли обрубками рук. Иногда он сидел на приступке родительского дома, а когда надоедало — поворачивался на живот и змеей, медленно и постепенно, вползал внутрь…
Отче наш, иже еси на небесех, таким ты мне его не возвращай, бог ты мой, он еще молод, у нас дети малые, да и я молодая еще, мы так мало порадовались друг на друга, смилуйся над ним и надо мною!
С того дня снедала ее тоска; тщетно противилась она разным видениям, перед глазами неотступно маячила искалеченная фигура мужа, совсем не похожая на ту, что была изображена на фотографической карточке.
А ночи стали для нее еще большим мученьем, сновиденья — одно ужаснее другого — били по ее напряженным нервам, она просыпалась в холодном поту, в слезах и страхе.
Силы покидали Катарину, она таяла на глазах, зловещие призраки неотступно преследовали до самого Петерова возвращения.
В тот день непогодило с самого утра. Тяжелые свинцовые тучи нависли над избами, моросил мелкий холодный дождь, неустанно окропляя опустевший сад, двор, прозрачный и убогий ивовый лесок, луга, поля, дорогу и поселок.
Пополудни она выглянула в окошко, потому что вдруг ей послышалось, будто скрипнули ворота. Кого это несет в этакую непогодь, подивилась она, Медленные тяжелые шаги уставшего путника затихли у навеса, перед дверями, что вели в кухню.
Она не высунулась из окна, напротив, отошла от него, повернулась и стала ждать. Она была уверена, что это муж.
Он отворил двери, но вошел не сразу, помедлил какое-то мгновенье, потом все-таки переступил порог, оставив двери открытыми, и остановился посредине кухни.
Она окинула его фигуру испытующим взглядом — руки-ноги целы, лицо тоже в порядке; верно, внутри что-нибудь повредило, мелькнуло у нее в голове.
Она сделала два-три шага навстречу ему, но потом остановилась, хотя теперь их отделял один-единственный маленький шажок.
Этот шажок должен был сделать он. Однако муж стоял как соляной столб, и его застывшее лицо не выражало ни радости, ни волнения. Это был совершенно иной человек, ни в чем не похожий на того, кто когда-то покинул отчий дом.
— Вернулся, — прошептала она, потерянно оглянувшись вокруг; его поведение начисто сбило ее с толку. Садись, я покормлю тебя. — Она подложила в печь сучковатое полено и поставила на огонь горшок с супом.
Он опустился на лавку так, что дерево застонало. Положил руки на стол, неподвижно уставился перед собой.
— Вот я и вернулся, — проговорил он наконец каким-то чужим голосом, но черты его не помягчали, от них веяло холодом; зловещая туча окутывала его с головы до пят.
— Тебя навсегда отпустили? — Она подсела к нему, протянула руку, прикрыла ладонью его пальцы.
Они были холодные, словно безжизненные, они даже не вздрогнули.
— Навсегда, — ответил он.
— Слава богу, теперь ты будешь с нами! Пойдем, девочки в комнате, я отправила их спать. — Она потянула мужа за собою.
— Брось! — охладил он ее пыл. — Бога еще поминать! Стоит он того! — Он как-то чудно выругался, видно по-русски, она не разобрала, что бы это значило.
— Что с тобой? — удивилась она.
— Ты думаешь, почему они меня отпустили? Потому что я навсегда отвоевался, отработанный кусок, — уныло и подавленно проговорил он.
— Но ты живой! — воскликнула она.
— Лучше бы сдохнуть!
— Не говори этого, — выкрикнула она, отодвинулась на другой конец лавки и безудержно, безутешно расплакалась.
Он долго молчал, не произнося ни слова. Но потом все-таки, повернувшись к жене, тихонько признался, что с ним случилось.
— Повредило мне позвоночник… Вся нижняя половина тела отнимается. Ноги почти не держат, весной уж не пойду косить… Лекарь сказал, что от пояса до низу все умрет, и то, что делает мужчину мужчиной. — Он отвернулся от нее, поднялся и побрел вон из комнаты. На улице подставил лицо струям дождя, словно хотел смыть с губ только что произнесенное признание.
Она уткнулась лицом в крышку стола и плакала-плакала, по-прежнему безутешно, только теперь потихоньку.
За окном быстро смеркалось.
На дворе под окнами шелестит листвой дикая груша. Крона ее отбрасывает тень в сторону дома. Мелкие плоды на ветках еще не вызрели, но уже опадают, земля под деревом густо усеяна ими.
На траве валяется сумка с покупками. Над нею кружит огромный овод; он то отдаляется, то улетает, то возвращается снова, гудит как бомбовоз, то опускается пониже, то вдруг взвивается снова.
Под сенью дичка сидит Катарина. И видится ей родительский дом. Хозяйственные постройки — влево от нее. Но не они сейчас занимают ее, внутренним своим взором она рассматривает жилые помещения дома.
Массивные двери, обитые изукрашенным железом, отворяются, и за ними видно длинный коридор. Через небольшое окно, поместившееся под чердаком, с трудом проникает скупой слабый свет. Если распахнуть первую дверь направо, коридор сразу станет приветливее. Его зальет солнечный свет, который потоком заструится из кухни. Это самое большое помещение в доме, тут его обитатели проводят большую часть своего времени. Кухня благоприятствует этому не только своим размером, но и обстановкой. Кроме печки, которая помещается в углу, тут стоит большой стол с длинными скамейками. За ним можно с удобством разместить двенадцать человек, но бывает, что народу рассаживается и вдвое больше. В таких случаях приходится несколько потесниться, не расставлять локтей — тогда всем хватит места и все смогут поесть спокойно. Ну, а где едят, там и пьют, тогда уж вообще не о чем думать, тогда за столом достанет места и двум дюжинам мужиков.
Около печки — шкаф с рядом полок, достающий до потолка. Тут хранят кухонный инвентарь. В противоположном углу железная постель с матрацами, а возле нее — старинный деревянный сундук, на котором в случае нужды тоже можно сидеть.
Середина кухни свободна от мебели, хоть пляски устраивай. Пройдя через кухню, можно попасть в две комнаты. Окна той, что побольше, выходят во двор. Тут спят мать и отец. Пока дети подрастали, привилегией младшего было спать в этой комнате, вместе с родителями. У комнаты поменьше всего одно окно, и оно ведет в сад. В саду растут старые, густые, с развесистой кроной яблони. В маленькой комнате — всегда полусумрак, не только потому, что деревья загораживают свет, но и потому, что повернута она на северо-запад. В этой комнатушке спят парни, старшие сыновья хозяина.
Еще одна дверь из кухни ведет в каморку.
С левой стороны коридора — три двери. Через среднюю можно попасть в закут с деревянными ступеньками, по которым поднимаются на чердак. Площадка над ступеньками служит для склада угля, так что зимой не нужно бегать за ним на улицу.
За двумя крайними дверями — две небольшие продолговатые комнатенки. Одна выходит во двор, другая — в сад.
Катарина мысленно обходит все помещения дома, потом встряхивает головой, словно отгоняя от себя наваждение, и снова недвижно смотрит на массивные входные двери, которые за эти несколько лет никто не отворял. Железные украшения покрылись ржавчиной, краски повыцвели, двери затканы густой сетью паутины.
Зной сморил Катарину, ей славно, в тени старой дикой груши приятно отдохнуть.
Теперь ей представляется, будто отец выступает из-под земли; он выходит постепенно; сначала на свету появляется его голова, но это не седая голова старика последних дней жизни, а много-много более молодого человека.
Отец становится все выше и выше; на поверхности земли уже половина торса, уже ноги видны по колени. Еще немного — и вот уж он весь скоро выйдет из могилы…
Однако нет, всего целиком земля не отпускает его. Он выступает только по щиколотки, стопы ног погружены в желтую глину, и нельзя понять, обут он или бос.
«Постарела ты, Катаринка, годами скоро меня догонишь», — замечает отец, и дочь улыбается его словам.
«Да как это возможно, ведь ты же мне отец. Нельзя дочери возрастом сравняться с отцом».
«Можно, ох, можно! — упорствует отец. — Тут, под землей, годы наши остановились, а ваши бегут-торопятся дальше. Вы отсчитываете их, складываете один к одному, а как прибудет годков — меняете свой облик, да, да, меняетесь вы. А с нами уже ничего не происходит, мы уже занесены в списки».
«Шутите, отец, вы теперь веселее, чем были при жизни, я просто не узнаю вас. Да что вы мне улыбаетесь, ведь последняя наша встреча не кончилась миром. Вы ведь так и не смирились с моим решением…»
«Это тебе только показалось, Катаринка».
«Да нет, не показалось. Как сейчас помню нашу последнюю встречу. Мама мне дала знать, что с вами худо, чтобы я пришла. Дескать, вы не встаете, не отвечаете на расспросы, не принимаете пищу, не курите больше. Когда не хочется курить такому заядлому курилке, значит, дела и впрямь плохи, подумала я и собралась к вам. Вы тогда жили только вдвоем с мамой; помните, после того, как там создали кооператив, от вас постепенно улетучились все, один за другим. Последним перебрался Йожко с семьей, поблизости осталась я одна. Да, хотя мы по полгода, осенью и зимой, могли видеть крыши наших домов, я была вам более чужой и далекой, чем те, кто жил за сотни километров отсюда… Вы лежали на постели, и мне показалось, что вы дремлете. Я подошла поближе, думала взять вас за руку, прикоснуться к вам… А вы убрали руку. А у меня недостало смелости дотронуться еще раз».
«Ты, доченька, видела лишь часть айсберга, остальное было укрыто водой».
«И тогда вы начали говорить. С напряжением выталкивали из себя слово за словом, каждое — как большой камень, они катились на меня, и напрасно я уклонялась от них, они все равно находили меня и били по самым чувствительным местам. Вы не приняли моего решения. А еще я рассказывала, что муж поколачивал меня, да ведь об этом вам до меня передавали и другие. Правда, колотил он меня, но это уже позже, когда калекой вернулся! Это вроде не такая уж важная подробность, но ведь и ее нужно принимать в расчет».
«Знаю, доченька, знаю. Знал и тогда, только тяжко мне было признать это».
«Вот видите, батюшка, а мне так не хватало этого вашего признания. С этим признанием мне жилось бы намного легче».
«Сожалею, доченька, что так получилось».
«А теперь вы со всеми в расчете?»
«Сквозь толщу земли над головой все вещи представляются в ином свете».
«И Петера вы тоже представляете иначе?»
«И его, доченька, и его».
«Погодите, батюшка, куда же вы опять?»
«Дольше не могу оставаться с тобой, доченька, назад нужно. Как бы ни хотелось мне побыть здесь, не могу я больше…»
«Батюшка, тятя!..»
Глина расступается, и отец уходит в нее постепенно, вот и седая голова пропала из виду, и земля смыкается над ним, земля уже плотная, не рыхлая, словно никогда рыхлой и не была.
Темнеет; где-то грохочет гром, небо озаряет молния, ветер несет потоки свежего воздуха.
И вскоре начинается дождь.
Ее бьет дрожь. Она открывает глаза и долго не может сообразить, что это с ней. Потом понимает. Небо заволокло грозовыми тучами, над землей уже протянулись нити дождя. И это уже не во сне, а наяву.
Домой не доберусь, мелькает в мозгу у Катарины. Схватив сумку, она бежит к сараю. Часть крыши еще не намокла, она укрылась под ней и ждет, когда пронесется и уйдет гроза. Льет основательно, обильные потоки напаивают высохшую землю. Вода с крыши родительского дома стекает вниз по водосточной трубе, но трубу во многих местах проела ржавчина, поэтому она не поспевает пропустить потоки, как бывало прежде, и вода струится через железо как сквозь решето. Тоненькие струйки струятся одна возле другой параллельно стене и падают к основанию дома.
Добрая половина домов в поселке пуста, и все они выглядят так же, как этот.
Когда мать умерла, Катарину позвали к нотариусу. Дескать, не хочет ли она наследовать дом после родителей, остальные от него отказались. К чему он им, только налоги платить. Да и мне он не нужен, ответила тогда Катарина; что с ним делать, только хлопот прибавится. Да и на сад не стоит тратить сил, деревья старые, высыхают. Овощи тоже невыгодно сажать, без воды тут ничего не уродится, пришлось бы регулярно поливать, а на поливку нету времени. Нет, господин нотариус, отдайте это наследство кому другому, с меня моего хватает. Никого не нашлось, кто бы занялся брошенным домом, его могло или даже обязано было взять государство, но и государство тоже на такие подарки не падко. Нотариат дело отложил и лишь время от времени беспокоил наследников своими вызовами и повестками. Катарине думается, что вопрос с наследством до сих пор не решен.
Родственники не приходят навещать Катарину; раз в два-три года, всегда в день поминовения усопших, она встречает кого-нибудь на могиле родителей, но это мимолетные встречи. Повесят родственники на крест веночек, положат на могилку хризантемы, зажгут свечки и уже торопятся к своим машинам. Всяк спешит, даже поговорить некогда, хотя бы об этом наследстве. Моторы зафырчат, колеса покатят, мгновенье — и родственников поминай как звали, даже клубов пыли не осталось на дороге.
В последний раз они собрались все вместе на похоронах матери. С тех пор Катарина вообще не видела брата Вендела. Этот на кладбище даже дорогу забыл.
На свадьбу младшей дочери Бетки Катарина особыми письмами пригласила всех своих родственников. До последней минуты стояла перед домом, не покажется ли вдали кто-нибудь из них. Но никто не приехал, почта доставила молодоженам только поздравительные телеграммы. Брат Йожко прислал Катарине письмо, где отписал, что с радостью приехал бы на свадьбу, да не смог, потому что находится в больнице… Собственная свадьба не была так неприятна Катарине, как дочерина. Каждому было подозрительно, отчего это между свадебными гостями нет никого из ее родных. Зять был мораванин, на свадьбу к нему нагрянули веселые земляки, но потом им тут, конечно, тоже стало не по себе. Они ничего не сказали, но Катарина и без слов все поняла. После свадьбы ей сделалось еще грустнее. Вот когда она в полной мере осознала серьезность своего давнего решения. Дочь уехала с мужем, живут они в Брно, у них ребенок, дочка. Катарина давно уже не видела внучку, зятю не по нутру порядки, заведенные в доме тещи.
Дождь льет не переставая, черепичная крыша промыта до блеска. Но под трубой дыра, и через нее, наверное, вода заливает чердак и комнату… Крышу надо бы поправить, непроизвольно отмечает про себя Катарина, но тут же осекается: к чему ее поправлять, к чему? Но внезапно возникшая мысль все не дает ей покоя; на самом деле, не может она спокойно смотреть, как превращаются в прах усилия многих трудолюбивых рук. Да разве же не намучились мы все с этим домом? Страшно вспомнить, сколько себе отказывали, сколько самоотречения скрыто в этих стенах, в крыше… Так неужели взять и вот так просто все послать к черту?
Ах, как все запуталось, вздыхает Катарина, выходя из сарая, чтобы проверить, не перестает ли дождь.
Кажется, перестал. Она возвращается за сумкой, еще некоторое время стоит под навесом, дождевые капли редеют, и Катарина быстро припускает по двору вдоль дома.
Не надо было сюда ходить, только испортила себе настроение. А еще сон этот — боже мой, ну как такие вещи вообще могут присниться человеку? И так он меня мучит, словно я все это пережила наяву. Не надо было сюда ходить, не надо.
Небо разъяснилось. Дождь прекратился. Катарина идет по улочке меж палисадниками, направляясь к знакомой нам широкой площади, которая чуть подальше перейдет в полевую дорогу.
Дождь прошел обильный, и хотя луж нету, но почва промокла, на подошвы Катарине налипает грязь. Она шагает полем, вдоль посевов кукурузы, спешит домой. На грязь не обращает внимания, она к этому привычная.
Мужа Катарина нашла в том же положении, как и оставила. Он полулежит, полусидит на постели возле кухонного окна. Скрип двери выводит его из задумчивости, он поднимает взгляд на жену, но не говорит ничего.
Катарина ставит сумку с покупками на пол в углу и вздыхает, переводя дух. Потом вынимает из сумки товар и раскладывает все по своим местам.
Бутылку уносит в каморку, спросив сперва мужа, не хочет ли он выпить пивка.
— Я откупорю, коли хочешь…
Муж отрицательно мотает головой.
Покончив с этой работой, жена уходит в соседнюю комнату и вскоре возвращается назад, но уже в домашнем платье.
— Ты довольно долго, однако, — произносит наконец муж.
— Что долго?
— Долго шла из магазина.
— Пришлось переждать, ты ведь видел, какая налетела гроза. Хорошо еще, не застигла в поле.
— Ты всегда найдешь, чем отговориться…
— Чего мне отговариваться, у меня ведь нет крыльев, ты знаешь, я не летаю, а иду пешком.
— А я тут хоть подыхай от голода и жажды, — раздражается муж, и лицо у него багровеет.
— Да у тебя ведь все под руками, не придумывай уж, — возражает жена; терпение оставляет ее, это выдает голос, он дрожит и прерывается.
— Гм, — утихает муж и переводит взгляд на окно.
Жена поспешает во двор. Там долго громыхает помойными ведрами и разными кадками. Занимаясь делами, постепенно успокаивается.
Воздух свеж, трава вымыта дождем, пыль прибита к земле, весь мир вокруг как бы сделался чище и милее. Катарина снова ощущает благоуханье и краски, и снова к ней возвращается хорошее настроение.
Придя в кухню, она молча начинает готовить ужин.
Муж курит, украдкой поглядывая на жену, а она делает вид, что не замечает его желания поговорить.
В конце концов он не выдерживает и просит:
— Пожалуй, принеси мне пивка, может, на душе получшает.
Она приносит из каморки бутылку, открывает ее и наполняет стакан.
Подойдя к мужу, протягивает ему стакан, а опустевшую наполовину бутылку ставит на столик возле постели.
Муж жадно выпивает пиво, потом наливает еще и теперь уже пьет маленькими глотками.
Катарина с головой ушла в свои хлопоты возле плиты и на мужа глядит, только когда он к ней обращается.
— Ты звонила в город, Катарина? Что Зузка сказала, долго ли нам ждать?
— Звонила, конечно. Ждать недолго, до субботы, — отвечает она мужу.
— Неужто уже получили?
— Получили, только нужно кое-что подправить.
— Чего же нужно подправлять?
— Не знаю, Зузка так сказала. Может, подтянуть колеса, поднять сиденье, мало ли чего, — мудрствует Катарина.
— Как бы не испортили чего!
— Не бойся, они там разбираются, что к чему.
— В субботу, говоришь, доставят? А кто привезет, Зузанна?
— Она.
— Да как, неужто автобусом? Да разве вместится такая коляска в автобус?
— Они привезут его на транспортной машине, она побольше, вроде санитарной, на которой в прошлый раз тебя отвозили в больницу, — объясняет Катарина.
— Но Зуза не водит машину. Или уже водит?
— Не водит. Но он ее довезет, Золо.
— Кто? Кто ее довезет?
— Кто, кто, говорю, муж ее.
— Да ведь у нее нету мужа, бросила она его, — ухмыляется старик. — Пусть она его сюда не приводит, я не желаю его видеть! — раздражается больной, начиная задыхаться.
— Да как же у нее нет мужа! Она замужем. Теперь ее мужа зовут Золо, — утихомиривает Катарина старика. — Порядочный человек, машину ему дает учреждение, чтобы доставить инвалидную коляску прямо к порогу твоего дома. И нечего ни с того ни с сего осуждать человека, ведь ты даже не знаешь, как это тогда с Зузкой вышло…
— Порядочный человек! Фраер, бегает за каждой юбкой и пьянствует. Такой же, как она сама. Два сапога пара. Для них жизнь — одно развлечение. — Он умолкает на мгновенье, а потом доканчивает: — Пусть сюда не заявляется, говорю тебе, пусть сюда носа не кажет!
— Ты сперва рассуди и не ругайся без причины. Они привезут тебе коляску, а я их должна вытолкать взашей?
— Ее не надо, это я не сказал, что и ее тоже…
— И его не надо! — решительно заявляет Катарина, так что муж про себя изумляется, откуда у нее эта решимость.
— Не желаю, чтоб он здесь появлялся, — повторяет он, поворачивается к жене спиной и молча глядит в окно.
Небо усеяли звезды; одни блещут прямо над трубой, а иные холодно мерцают в недоступной высоте; некоторые играют с людьми в прятки — то появляются, то исчезают, то есть они, а то их опять нет.
Высоко над горизонтом на юго-западе виднеется узенький бледно-желтый рожок месяца, но он не конкурент звездам, сегодня он слишком слаб и одинок, звезды влияют на людей мягче и непосредственнее.
От реки тянет ветерком, прохладным и освежающим, так и хочется расстегнуть рубашку, обнажить грудь и подставить ее ветру.
Луговая трава шуршит, колеблемая его внезапными порывами, дрожит и слегка волнуется, перегибается в поясе, словно танцовщица, но луг окутан тьмою, и нельзя убедиться, правда ли это.
В воздухе разлит тонкий сладковатый аромат. Порой его не ощущаешь, он чуть ли не пропадает, а то доносится опять и заполняет душу воспоминаниями о чем-то неопределенном, прекрасном и давно минувшем. Это — ароматы южных равнин, они с незапамятных времен крадутся ползком вечерами по этому краю; правда, теперь их уже меньше, чем бывало когда-то. Аллеи акаций почти что исчезли, даже приличного лесочка тут нет. Ароматы и запахи, которые сюда донеслись по ветру, наверняка идут от деревьев, раскинувшихся за избой Хорвата. Нигде больше в эту шору не цветет поздняя акации.
В воздухе роится мошкара, то там, то сям запищит комар, надоедая человеку. Где-то на чердаке заворкует, пробудившись ото сна, голубь, затрещит крыльями, прошуршит перьями и затихнет.
Из болотца за ивами вдруг раздается одинокое «бре-ке-ке» лягушки. Но ее поспешный и преждевременный сигнал не находит отклика у прочих обитательниц болота, еще не приспело время ночного концерта.
Муж и жена сидят у подстенка, неподалеку от дверей кухни: он — в своем деревянном кресле, она — на скамеечке, которую вынесла из дома.
Муж курит, выпуская дым из легких с такой силой, чтоб над головами обоих плыли облачка — дым разгоняет комаров.
— Ты помнишь акации, которые росли у вас за озером? — неожиданно спрашивает муж.
— Еще бы не помнить, — спокойно отвечает жена, хотя вопрос поразил ее чрезвычайно.
— Когда в прошлый раз меня везли на осмотр, я заметил, что их там нет больше.
— Их там нет почитай уж лет десять, — сетует жена.
— Лет десять, на самом деле?
— А то и больше.
— Под теми акациями я той весной повстречал твоего отца, — задумчиво произносит он.
— Какой той весной?
— А как пришел с войны, тогда первые колонисты воротились назад.
— Ну встретил — и что?
— Тогда я еще своими ногами ходил, с палочкой, правда. Я возвращался от Рота, относил ему корзинку яиц, он за это давал мне табачку. Ты даже не знаешь, что я воровал яйца у тебя из курятника, — усмехается муж.
— Как же не знать — знаю.
— Знаешь? Я обогнул поселок, чтоб ни с кем не встретиться. И вот тебе на́ — за озером нос к носу столкнулся с твоим отцом. Я едва держался на ногах, остановился и говорю себе — будь что будет. — Старик умолк, раскурил еще одну сигарету и потом начал снова: — Посмотрел он на меня, чудно́ так посмотрел, словно собирался что-то сказать. Но не произнес ни слова, уступая мне дорогу. Немного погодя я оглянулся, твой отец все стоял на прежнем месте, и на лице у него было такое странное выражение. — Мужчина смолк и молчал долго, пока она не спросила:
— А что же было дальше?
— Дальше? А дальше ничего не было. Каждый пошел своей дорогой.
— Ты никогда не рассказывал об этом.
— Не рассказывал.
— А почему?
— Да зачем, разве это так важно?
— Мне сон приснился об отце и о чем-то очень схожем, — пояснила жена.
— Это не сон, это правда, — возразил он.
— Да ведь и мне другое снилось, — соглашается она. — У меня ото всего прямо голова идет кру́гом.
Они затихают и некоторое время молчат.
На улице посвежело, жена вздрагивает от холода.
— Пойдем, пожалуй, домой, — предлагает она.
— Погоди, докурю вот.
— Через три дня получишь коляску, — весело напоминает жена.
— Да, — кивает он, размышляя о чем-то своем, а потом спрашивает:
— А что, собственно, делает этот ее новый муж?
— Работает механиком, там у них в Торговом центре.
— А-а-а.
— Машину ему дает заведующий, и он доставит коляску прямо домой. Ты говори что хочешь, но так не каждый бы поступил, — убеждая, твердит свое жена.
— Может, ты и права, — соглашается он. — Пойдем в дом. — Он отбрасывает окурок в траву.
В кухне вспыхивает электричество, двери затворяются, щелкает замок.
Окно передает во тьму сигналы о том, что за барьером вербовых зарослей живут люди.
Перевод В. Мартемьяновой.