РОДСТВЕННИКИ

В четверг после обеда пекли хлеб.

В квашне подходило тесто. Когда оно поспело, мать застелила корзинки салфетками и выложила на них тесто.

Сын натаскал к печи суковатых поленьев, соломы и хворосту. Хворост поломал: который потоньше — руками, потолще — через колено, — и сложил его горкой.

Потом пошел на кухню, сел на лавку и приготовился ждать.

Наконец мать подала знак, он взял корзинки и вынес их во двор.

Остальное мать делала сама.

У сына как раз не случилось другой работы, он лег в траву и стал наблюдать за птицами. Самые резвые, ласточки, выделывали умопомрачительные воздушные петли, охотясь за мошками. Налетавшись, ласточки усаживались на ветки и справляли нужду. При этом не переставали щебетать, и вид у них был самый невинный, но их уличал плуг под орехом, заляпанный, точно известкой.

Мать развела огонь, и пока печь нагревалась, сбегала в дом за деревянной лопатой на длинного черене.

Когда печь нагрелась как следует, мать одну за другой брала корзинки, выкладывала тесто на лопату и сажала хлебы в печь.

Сын закурил сигарету, приподнялся на локтях и, повернувшись к матери, спросил:

— Кто все это есть-то будет?

— Чего тут, всего пять хлебов, ведь праздник большой скоро. Ты что, забыл? — ответила мать.

— Да не забыл, а все равно, кто столько съест?

— Приедут наши с севера, и Мишко, поди, приедет, — сказала мать.

— Письмо прислали? — удивился сын.

— Сон мне приснился…

— Ах сон приснился, — улыбнулся сын.

— Не оговаривай их! — напустилась мать.

— Дождешься их, после дождичка в четверг, — сказал сын.

— Летось не могли приехать, сам знаешь, — заступалась мать.

Сын не стал перечить и побрел на загуменье.

А вечером весь дом благоухал свежим хлебом.

Яно резал ломтиками домашнее сало. Хлеб можно было и не резать, он просто таял во рту, корку одолел бы даже беззубый старец. Каравай убывал на глазах.

— Смотри не подавись, — сказал отец сыну и тоже отрезал себе ломоть.

Сын ответил улыбкой.

— Видал нашу кукурузу? — спросил отец.

Сын отрицательно покачал головой.

— Сколько початков поломали! Не успеет созреть, останутся одни стебли, — сокрушался отец.

— Цыгане воруют, початки уже можно варить, — задумчиво сказал сын. — Надо бы их подкараулить.

— Я ходил глянуть и на Штефанову, похоже, у него не воруют.

— Наша у самой дороги, рвать сподручно. Надо бы отвадить этих черномазых, — сказал сын.

— Хорошо бы, да только цыган нынче тоже барином стал. Пойдет нажалуется, нам же и нагорит. Надо сеять кукурузу на другом участке, не у всех на виду, — рассуждал отец.

— Подстеречь их — и баста, — настаивал сын. — Пускай жалуются, пускай ходят…

— Гляди-ка, ты боялся, что не съесть, а одну буханку почти прикончили, — заметила мать.

— А сама почему не ужинаешь? — спросил отец.

— Желудок опять побаливает, маринованный огурец съела, наверно с этого.

— Надо бы тебе доктору показаться, — сказал сын.

— Вот еще, стану я по докторам разъезжать, дома дел невпроворот. Завтра собью масло, чтоб свеженькое было к их приезду.

— Верно, верно, — поддакивал отец.

Яно закурил. Часы тихонько тикали. Вдруг распахнулась дверца над циферблатом, высунули головы кукушки, закуковали. Пробило восемь часов.


Яно спал в задней комнате, которая использовалась и под зерно. Под окном груда ячменя, на другой половине гора ржи, отделенной от ячменя досками. В свободном углу железная кровать, в ногах стул с резной спинкой. На стул Яно складывал одежду на ночь.

Отец разбудил сына еще затемно.

— Запрягай, матери плохо!

Сын оделся, обул на босу ногу тяжелые солдатские ботинки и прошел в кухню. Через приоткрытую дверь в передней он услыхал стоны матери и приглушенный голос соседки.

Яно зажег фонарь и вышел во двор. У ног стал тереться кот, Яно погладил его, кот замурлыкал. Кони еще дремали. Яно снял со стены хомуты и вынес на двор. Богатые хомуты! Из настоящей кожи, набиты соломой, внутри обшиты барсучьим мехом, чтоб не волгли, поверху украшены медными бляшками. Яно навалил на телегу сухой соломы, сверху расстелил одеяло. Толстое солдатское одеяло на подкладке из непромокаемого брезента. Яно запряг лошадей и подкатил к дверям кухни.

Отец вынес мать на руках, осторожно уложил в телегу.

Соседка крестила мать и все повторяла одно и то же:

— Яно, гони быстрее. Яно, гони быстрее.

— Езжай прямо в больницу, — сказал отец и отворил ворота.

Телега тряслась по проселку. Яно страдальчески оглядывался на мать, по этой плохой дороге ему было бы во сто раз легче перенести телегу на себе. Наконец лошади вышли на шоссе. Яно отер пот с лица и тряхнул вожжами. Кони пустились рысью. Мать тихонько стонала.

Впереди обозначились силуэты тополей. Сразу за ними канал. На другом берегу канала чернели лачуги цыган. Обычно перед такой лачугой дымился костер, дородная цыганка курила трубку и шипела на ребятню. Цыганята верещали на пажити, а завидев на дороге телегу, бежали к ней и дразнили белолицых, высовывая им язык. В теплую погоду цыганята барахтались в воде на канале и тогда выставляли проезжающим голый зад. Иной раз какой-нибудь возница хватал кнут, спрыгивал в канаву и хлестал кнутом кого ни попадя. Но исполнители столь своеобразного приветствия тоже не мешкали, и потому расплачиваться, как правило, приходилось какому-нибудь кривоногому бедолаге, который грелся неподалеку на траве. Если возница чересчур входил в раж, на сцену выступала дородная цыганка. Она швыряла в мужика старые горшки, которых у костра всегда валялось великое множество, а если и это не помогало, пускала в ход такое эффективное оружие, перед которым капитулировал и храбрейший из храбрецов. Поворачивалась задом и задирала юбку!

Телега переехала через мост. Костры не дымились, цыгане спали. В темноте раздался лай, и тотчас за телегой ринулись тощие собаки, принялись бросаться на борта телеги, норовя дорваться и до лошадей.

Кони прибавили ходу, перешли в галоп. Яно хлестал кнутом по собачьим головам. Собаки взвизгивали от ярости, впиваясь клыками в ременный кнут.

Светало. Телега подъезжала к развилке. Налево шла дорога в областной центр. В противоположной стороне находилась железнодорожная станция, но и там шоссе не кончалось, а тянулось дальше на северо-запад, через весь Житный остров, до самой Братиславы.

Яно взглянул в сторону станции. Поездом отсюда до города полчаса пути. Два года он ездил в гимназию. Полтора часа пешком до станции, полчаса поездом до города. Утром туда, вечером обратно. В школе он сидел на последней парте, ребята дразнились: мол, у него ботинки в навозе и солома торчит из уха. Учителя над ним насмехались. Два года выдержки стоила ему эта школа.

С запада в город попадали через Братиславские ворота. Это было все, что осталось от средневековой крепости, — башня с трехстворчатыми воротами, которые стояли распахнутыми настежь с тех самых пор, как был упразднен последний сборщик пошлины.

Над воротами укрепили красную пятиконечную звезду. Внутри у нее были спрятаны электрические лампочки, поэтому в темноте звезда становилась еще более красной. И сейчас, хотя солнце уже высушило росу, звезда все еще светилась, но уже не так ярко.

В глубине огромных эллингов из стекла сотни сварщиков кроили и сваривали листы железа толщиной с буханку хлеба, а то и больше! С шести утра на город обрушивался оглушительный грохот и не смолкал до десяти вечера.

В этом грохоте рождались корабли высотой с многоэтажный дом. Сначала они были цвета мокрой курицы, потом в дело вступали маляры во всеоружии стальных щеток, кистей и красок, и мокрые курицы превращались в лебедей. Первая такая лебедь называлась «Россия».

На булыжной набережной опять начало трясти. Дорогой мать задремала, но от тряски проснулась и застонала. А к Яно привязалась песенка, которую когда-то певала мать: «Скачет бережком конек вороной. Откуда ты скачешь, молодец удалой…»

Яно потянул вожжи, и лошади повернули налево. Телега пробиралась по улочкам старого, серокаменного города, который в страхе перед повторным землетрясением уже добрых сто лет не решался расти ввысь. Какая-то старуха выплеснула в канал помои. В нос шибануло, казалось, даже лошади отвернули головы от этого зловония.

Покружив по переулкам, телега наконец дотащилась до больницы.

Усатый сторож нехотя отворил ворота.

— Только телегу немедленно вон! — приказал он.

Сдав мать на попечение медсестры, Яно сразу же выехал с телегой на улицу. Усатый все не отходил от ворот. Яно отвел упряжку в каштановый скверик неподалеку, бросил лошадям охапку клеверного сена и вернулся в больницу.

Мать еще была на исследовании. Яно слонялся по коридору, по двору, по больничному парку. Курил. Заговорил с каким-то старичком, сидевшим на лавочке, угостил его сигаретой и опять закурил сам. Время ползло еле-еле.

К полудню в коридор вышла медсестра и открыла обе створки дверей. Мать увозили на каталке, уже одетую в полосатую больничную рубашку. Сына она не видела, лежала с закрытыми глазами.

Яно вошел в кабинет. В комнате была только врачиха, она стояла у окна и задумчиво смотрела на улицу.

— Вы ее сын? — спросила она.

И когда Яно ответил утвердительно, сказала:

— У нее открылась язва желудка, дня два назад, не меньше. Будем оперировать.

Яно собирался спросить, очень ли это опасно, но врачиха продолжала:

— Почему не привезли раньше?

— Да она не жаловалась. До вчерашнего вечера. Не хотела ехать, — объяснял Яно, уставясь в пол, словно чувствовал себя виноватым, что не приехал вовремя.

— Сейчас можете возвращаться домой, — сказала врачиха. — Приезжайте завтра утром.

Он медленно направился к выходу. У самых дверей врачиха остановила его:

— Погодите. — Она подошла к нему. — Если у вас есть масло, сметана, свежие яйца, привезите, я куплю. Знаете, в городе трудно достать свежие продукты.

— Конечно, пани доктор. Я приеду первым же поездом, — сказал Яно.

Врачиха проводила его до коридора.


Съехались дети и внуки, зятья и невестки.

Сестра Елена, постаревшая, в сопровождении целого выводка. Дети болтали только по-венгерски, совсем басурмане. Они распрягли за амбаром лошадей, привязали к акациям. Лайош держался особняком.

Из Бановец приехала Лойзка с мужем в черном «тюдоре». Детей у них не было и не будет.

Палё прибыл на служебном «татраплане» с шофером. Жена у него молодая, дети нарядные как куклы.

Сестра Верона и зять Штефан — у него руки, словно лопаты.

Феро с Марией приехали последними. Они провели всю ночь в дороге, у обоих глаза слипались от усталости. Привезли с собой старшую дочку, та увидела бабушку в первый раз.

Приехал и Михал — черная овца в благородном семейство. Из всех родственников только он был один и без чемоданов.

Яно лежал на кровати в задней комнате. В садике под окнами курили родственники. Кто-то засмеялся: «Янко — дурак!» Он плакал, даже когда приколачивали крышку гроба.

Поминки затянулись до поздней ночи. Заглушив как следует горе, уложив младших детей спать, родственники приступили к деловой части. Вносили предложения одно лучше другого, а до согласия было далеко.

Палё вытащил из портфеля бутылку.

— Грузинский коньяк, — сказал он.

Торг продолжался.

Яно незаметно вышел из дому. Сел на ступеньке крыльца. Немного погодя к нему присоединился Михал. Они молча курили, смотрели на небо, будто ожидали увидеть там кого-то.

— Пойду на станцию. Проводишь меня немного? — спросил Михал.

Яно встал.

Михал вернулся в кухню и снял с вешалки свой пиджак. Никто не обратил на него внимания. Бутылка стояла на столе.

Они пошли напрямик через жнивье.

— Утром я приехал в больницу. Она была уже при смерти, не узнала меня, — говорил Яно.

Михал молчал.

— Когда мы везли ее домой, мне почудилось, что она шевельнулась. Я обернулся, кричу: мама, мама!

— Давно я не виделся с мамой… — сказал Михал.

— Вдруг, знаешь, появилась надежда…

— Человек суетится, хлопочет, а тем временем у него умирает мать… — пробормотал Михал.

— Мне все еще не верится! — вскричал Яно.

— Умерла, умерла мать. Хозяйство придет в расстройство, — ответил Михал.

До самого канала они шли молча.

— Дальше не ходи, — сказал Михал и протянул Яно руку. — Прощай, — прибавил он и быстро зашагал по шоссе к мосту.

— Михал, — закричал Яно и сделал несколько шагов вдогонку. — Михал, Михал…

Он расплакался как маленький мальчик.

Проснулся он весь в поту. Солнце жгло спину, росы не было и в помине. Яно лежал в соломе под стогом, за ворот насыпалась труха. Он снял и вытряс рубашку, посмотрел на небо. День был великолепный. Он собирался сказать это вслух и только тогда окончательно очнулся от сна.

Он пошел домой.

Упряжки за амбаром уже не было, да и на дворе пусто — ни одной машины.

Отец сидел в кухне на лавке и разглядывал свои пальцы.

Сын обвел взглядом помещение. Куда подевались часы с кукушкой? Прошел в заднюю комнату. Половины зерна как не бывало. Яно вернулся в кухню.

— Давай все продадим, если найдется покупатель, — сказал отец. — Я поеду жить к Лойзке в Бановцы, да и ты пока пожил бы у нее. Поступишь работать на фабрику, в Батьованах[8] тоже можно устроиться. Теперь работа везде есть, — рассуждал отец с печальной улыбкой.

Сын рассеянно водил глазами по голым стенам в поисках привычных предметов. В углу, над тем местом, где совсем недавно стоял старинный сундук, он увидел свою долю наследства. На гвоздике висели мамины четки.


Перевод И. Богдановой.

Загрузка...