ГЛОГОВАЯ РОЩА

1

Чуть пониже города, там, где шоссе под прямым углом пересекает железнодорожные пути, в те времена росла глоговая роща. Неровная граница ее колючих владений тянулась на юго-запад вдоль шоссе — где на расстоянии сотни шагов от него, а где отступая и дальше.

Примерно посредине этой границы в низине прохожего ждала криница с доброй питьевой водой, которой не брезговал даже дорожный мастер Шланк, забредая в эти края с ревизией. Здесь он бывал охотнее, чем в других местах: неподалеку отсюда, на перепутье шоссе и каменистого проселка, что вел в прибрежные деревни на западе, дорожного мастера дожидалась печальная вдова пани Эма. Загадочная пани Эма одиноко жила в корчме и, кроме мастера Шланка, не интересовалась никакими мужчинами, хотя многие добивались ее внимания.

Возле криницы чернел укрепленный на плоских чурбачках деревянный желоб. В знойную летнюю пору прохожие любили отдохнуть у криницы со студеной водой и, присев на желоб, удобно опирались ногами о землю.

От криницы к шоссе выходила еще одна, мощеная, дорога, камни для которой привозились сюда очень издалека, но дорога эта давно стала бугристая и вся в колдобинах.

Обрамленная низкой порослью терновника, у криницы дорога сворачивала и устремлялась к роще, а там исчезала, словно поглощенная ее зеленой утробой.

На самом же деле дорога пробивалась через рощу дальше и метров триста спустя вырывалась из тесного глогового туннеля, выбегала на свободу, но тут же — видимо, пораженная обилием света и просторами, — терялась в траве, покрывавшей лужок, полого спускавшийся к хатенке невдалеке.

На юг и на восток отсюда открывались глазу ровные пространства полей, ограниченные вдали темной полосой высокого леса.

На северо-западе эта самая роща, о которой была речь, окаймляла лужок и доходила почти до уединенного хутора, а кое-где ее молодая поросль даже посягала на запущенный вишневый сад за хозяйственными постройками.

Глог! Глогом у нас нередко называют акацию. В конце весны ее деревья увешивали кисти соцветий, хрупкая белизна покрывала ветви и удушающий густой аромат заливал все вокруг.

Теплыми ночами легкий ветерок подхватывал его и разносил по окрестностям, щедро наполнял им поля, сады, дворы, людские жилища, одинаково, без разбора, насыщая им добрых и злых. В эту весеннюю пору нередко среди ночи что-то подымало людей с постели и выгоняло из домов на волю.

И человек налегке, в одних полотняных исподниках, садился перед домом на лавочку, на бревна, а то и на порожек и в обступавшей его целительной тишине вдыхал запах земли, смотрел на небо, прислушивался к говору далеких звезд и, умиротворенный, вбирал душой мерцающие знаки, что посылала сюда вселенная, и зябко вздрагивал, томимый недобрым предчувствием.

Не раз заставал его здесь щебет просыпающихся птиц, а то и рассвет.

2

Давно, когда река еще протягивала свои рукава далеко внутрь острова, текла вода и в долине под глоговой рощей. Кучки верб, тополей и ольхи на краю луга и сейчас указывают линию берегов прежнего рукава реки.

И стоило лишь прикрыть глаза, как в долине снова начинала журчать вода, кричали серые чайки, водяные курочки шуршали перьями в тростнике, а вот, тяжело расплеснув водную гладь, шлепнулась в реку семейка диких уток.

Чуть подальше, за зеленым барьером деревьев и кустов, ритмично постукивало колесо водяной мельницы, и на ее порог выходил прадед Бенё, в муке до самых бровей.

Он заслонял рукой глаза от солнца и смотрел на пришельца в странной одеже, такой странной, что она казалась неземной.

Но гость не подходил ближе, топтался поодаль, притворяясь, будто не видит мельника, ну и тот, не собираясь навязываться, поворачивался к чужаку спиной и уходил в мельничное отделение.

И хотя гость именно в этот момент собирался подступить ближе, прадед Бенё уже не замечал его намерения и исчезал в дверях, скрывался безвозвратно, а с ним исчезали река и водяные курочки, чайки, дикие утки…

В начале нашего века луг у подножья глоговой рощи стал таким, каким его знали уже свидетели событий, о которых речь впереди. Немногим ранее люди перегородили реку прочными плотинами, и рукава реки, оставшиеся вне плотин, с течением времени перестали сверкать водной гладью. Пологие места прежнего русла, давно перепаханные, превратились в поля; та же участь ожидала и крутые берега, пока еще покрытые высокой травой.

Река отдалилась от рощи. Прежняя водяная мельница, испокон века шлепавшая колесом, давно перестала молоть. Ее хозяин, Имрих Бенё, не продолжил ремесла своих предков. С молодых лет он долго служил в армии. Домой вернулся седой и исхудалый как раз на рубеже века. Отца он не застал в живых, в хате жила одна мать, туговатая на ухо. Не успел Имрих оглядеться — отправилась следом за отцом и она.

Схоронив мать, Имрих помыкался по двору, обошел хутор и снова куда-то делся.

Появился он дома только к весне и привез с собой болезненного вида молчаливую женщину. Родом она была издалека, но Имрих познакомился с ней в соседнем городе, где она жила в прислугах у трактирщика-еврея.

Невидная собой, и, казалось, хворая, жена тем не менее вскоре родила ему дочь, а на следующий год и сына. Мальчика назвали в честь отца, девочке дали имя Иолана. Так захотела мать.

Время шло, отгремели военные годы. Немало людей умерло, много и родилось. Старая монархия распалась, возникло новое государство[1]. Оно вобрало в себя и этот луг, и полевой хутор, и глоговую рощу.

3

В начале двадцатых годов в один из солнечных дней в конце лета к роще подкатила бричка, с нее слезли двое мужчин — инженер-землемер и его помощник.

Сгрузив инструменты, они принялись за работу. Первым делом измерили луг возле рощи и разделили на пятнадцать одинаковых квадратных участков, по два морга[2]. Поэтому позже, когда на каждом участке выросли жилые дома с хозяйственными постройками, они были достаточно удалены друг от друга, и сосед не заглядывал в кухню к соседу. Не удивительно, что здесь жители ссорились реже, чем в других местах.

Разметив участки, землемеры перед будущими домами обозначили вехами дорогу, продолжившую ту, что через рощу привела их сюда. Ширину ее они определили в десять метров, верно предположив, что со временем люди отхватят от нее три метра на прохожую часть и канаву.

Гораздо позже пришел черед на земли ниже дороги. Тут землемер уже не нарезал равные куски. Располагавшие наличными могли позволить себе надел и побольше, не то что покупавшие в рассрочку…

На следующую весну, едва с полей сошел снег и подсохли дороги, по шоссе застучали копыта лошадей, запряженных в тяжело груженные телеги колонистов.

Они ехали от железнодорожной станции. Миновав перепутье, они подъехали к имению, принадлежавшему до войны и некоторое время еще и после переворота[3] архиепископу, и там ненадолго остановились.

Мужчины сгрузили с телег узлы, сняли маленьких детей и старух и перенесли вещи в хибары, что прежде занимали батраки, а теперь власти отдали во временное пользование колонистам.

Дети и старики остались в имении, остальные двинулись дальше.

Проехав мимо поселка старожилов сразу за имением, они свернули с шоссе на проселок и направились к роще. Но до криницы они еще не доехали и воды попробовать не успели.

Старожилы с любопытством вытягивали шеи и разглядывали диковинные, покрытые вздутой парусиной повозки и сильных мускулистых лошадей.

Однако внимательнее всего местные жители разглядывали людей, сопровождавших эти повозки. Разглядывая издали пришельцев, вышагивающих навстречу неизвестности, они думали всякое, и в душе их рождались чувства добрые и недобрые.

4

В тот день, когда повозки колонистов впервые проехали от станции к глоговой роще, подул южный ветерок, и на небе с самого утра показалось солнце. Стояло оно низко и не грело, но все же солнце обрадовало их преддверием близкой весны.

Имрих Бенё-младший давно ждал такого дня и, не мешкая, спозаранку принялся чинить крышу родительской хаты.

Он задумал сделать это еще зимой. Когда прибрежная топь подмерзла, накосил камыша, нарезал его нужной длины, связал снопками и сложил в сарае, чтоб дожидались своего часа.

В то утро старый Бенё бесцельно бродил по двору. Когда сын позвал его подержать лестницу, старик даже обрадовался и живо подошел.

Имрих поднялся на крышу, стал отвязывать старые, размякшие и трухлявые вязанки камыша и сбрасывать их на землю. Отец подавал ему сухие снопки, и Имрих укладывал их на пустые места.

Не успел он закрыть вторую дыру, как отец окликнул его:

— Имро, ты слышишь?..

Сын насторожился, сосредоточенно прислушался и посмотрел в ту сторону, откуда раздавался скрип колес и пофыркиванье лошадей.

— По шоссе едут телеги, — сказал он отцу.

— Видать, это они! Чехи да горцы из северной Словакии, — сказал отец, помолчав и подняв вопросительный взгляд на сына.

Имро повернулся к глоговой роще, из-за которой доносились звуки.

— Твоя правда, это могут быть только они, — подтвердил он догадку отца.

— Там пятнадцать наделов, я пересчитал, — похвастался старик. — Апро говорил, что к ним в имение и еще приедут. Возле станции тоже начинают строить, сразу за линией. Хорошее место, плотная дорога до самых наделов. Прошлую неделю я видел, как там мужики копали землю под фундаменты и кирпич сгружали. Закладывают под просторные и крепкие дома из обожженного кирпича. А крыши покроют черепицей.

Сын задумчиво посмотрел на отца, он был явно чем-то озабочен, но промолчал.

Немного погодя Имро спустился ниже, умостился поудобнее на перекладине лестницы и стал наблюдать за дорогой.

И вот — на открытое место из-за деревьев вынырнула первая телега, за ней следующая, еще и еще. На краю луга, меньше чем в сотне шагов от их хатенки, телеги остановились. Колонисты сгрудились возле первой телеги, о чем-то совещаясь. Затем упряжки двинулись дальше на восток, но вскоре снова остановились, и люди начали снимать поклажу.

Отец и сын безотрывно наблюдали за караваном.

Потом сын снова полез на крышу и молча продолжал прерванную работу.

И лишь за обедом, доедая горячую похлебку, он начал несмело:

— Я так думаю, сейчас можно купить сколько-нибудь земли. Хоть бы и немного, сотку-другую — хватило б… — И умолк, глянув на отца, который, будто не слыша, продолжал хлебать из миски. — Мы могли б купить, — продолжал он, ободренный отцовым молчанием. — Говорят, будто дают в долг, в рассрочку, да и осталось у нас кое-что из того, что я на сахарозаводе заработал.

— Земля, — проворчал отец. — На что она тебе? Покамест хватит места жить и тут. Пристрой сзади каморку. А наделы дорогие, ей-богу, дорогие. Да и почем знать — дадут ли нам?

— Надо чего-то делать, все тут не поместимся, — промолвил Имрих. — Иоланка не сегодня-завтра четвертого родит, негде будет повернуться, — повторил он услышанное от шурина Штефана Бокроша. — А если и я женюсь и еще детей прибавится? — наступал он на отца.

— Денег у тебя немного, сколько же на них купишь?.. — возразил старик. — А заем кто тебе даст? Вовремя не внесешь проценты — потеряешь последнее. Говоришь, Иоланка четвертого ждет? — почесал он за ухом, откашлялся и пробурчал: — Да что ж это Штефан думает себе? Не мешало б и притормозить! Что ни год — ребенок… Куда столько нищих на земле?

5

Корчма на перепутье дорог получила свое название по имени прежнего владельца, который во время первой мировой войны нашел вечное пристанище где-то на Украине.

Эрхлер был порядочный пройдоха, умел соображать в свою пользу. Он не избежал мобилизации, но горящую землю передовых позиций он невдолге сменил на тыловое затишье и верил, что не сегодня-завтра вернется домой. Так оно, глядишь, и вышло бы, не случись эпидемии тифа, которая косила людей и в тылу, не обходя и корчмарей.

После войны корчма перешла в руки Йозефа Конрада. Он хозяйничал в ней десять лет, причем настолько успешно, что к концу 30-х годов она стала весьма популярной даже у состоятельных людей в округе. Эти посетители сходились здесь обычно по субботам в задних помещениях, отгороженных от распивочной. Нередко они являлись в сопровождении цыганского оркестра, а не то и с худосочными напудренными красотками из городского кабаре.

Но Йозеф Конрад скоропостижно скончался, а жена его не удержала корчму на прежнем уровне. Поначалу упадок проявился в более скудном ассортименте блюд и напитков, затем горячие блюда вовсе исчезли из меню. Вдова заперла задние помещения, оставив для посетителей лишь распивочную. В конце концов дошло до того, что пани Эма открывала корчму лишь для собраний, по предварительному заказу какого-либо общества или объединения. В зависимости от пожелания заказчика она выставляла бочонок пива, несколько бутылок вина или паленки и весь вечер разливала напитки и продавала сигареты. Пани Эму не привлекала роль корчмарки, к тому же в средствах она не нуждалась — ведь покойный муж оставил ей приличное состояние, бедность ей не грозила.

В будни распивочная обычно пустовала. Крестьяне, прохожие изредка заглядывали сюда по пути и, достав припасенные с собой хлеб и сало, перекусывали, курили и отправлялись дальше, даже не увидев пани Эму. Если у кого возникала потребность промочить горло стаканчиком терпковатого домашнего вина или купить табаку, приходилось идти к ней на кухню будить ее от дремы.

За исключением тех редких случаев, когда собирались члены какого-либо общества, корчма по вечерам пустовала и не освещалась.

С наступлением сумерек пани Эма закрывала ставни, забиралась в комнаты и не выходила из своей крепости.

Однажды, в конце октября тысяча девятьсот тридцать восьмого года, несмотря на то, что была не суббота, а четверг, корчма оживленностью снова напомнила людям о временах своего расцвета.

Окна долго светили в темноту ночи, под акациями возле входа и на всем пространстве перед корчмой стояли телеги, брички и даже легковой автомобиль. Утомленные долгим ожиданием лошади пофыркивали и ржали.

Пани Эма, тихая как мышка, наливала стаканы мужчинам, заполнившим распивочную и прилегающие помещения, и с нескрываемым удивлением наблюдала за гостями. Сегодня она просто не узнавала многих мужиков из ближайших деревень и хуторов. Куда подевались обычная робость, неуверенность, озабоченность, удрученность, которые были написаны на их лицах, когда они приходили сюда в прежние годы? Сегодня и самые бедные из них веселы, оживленны, говорливы. Стоило им переступить порог — глаза их сразу засияли. Красноречивые не хуже дипломатов, они произносят какие-то чудны́е речи о святой родине, свободе, о вечном народе, о народе избранном…

Удивление пани Эмы постепенно переходило в страх. Страх сжимал ей грудь, заставляя сильнее биться сердце, и пани Эма, с трудом превозмогая себя, все с большей робостью протягивала гостям стаканы.

Она и сама не могла понять, отчего это. Никто не сказал ей резкого слова, наоборот, все смотрели на нее ласково, а кое-кто и просто жадным взглядом. Она и раньше знала, что нравится многим из них, но никогда это не волновало ее, сегодня же она все воспринимала иначе.

Ладно еще, что мужчины, наскоро выпив чего-нибудь у стойки, торопились обратно в зал.

За председательским столом сидели важные господа. Она знала лишь одного из них, пана Элемира, владельца Лельской экономии. При муже пани Эмы пан Элемир частенько захаживал к ним в корчму развлечься.

Вот пан Элемир встает, обращается ко всем с кратким словом и представляет остальных, сидящих в президиуме. В зале — буря аплодисментов.

Слово берет один из гостей. Он говорит: час пробил, борьба за освобождение родины не была напрасной, каждый получит по заслугам, надо лишь стоять на своем, не уступать ни одного из выдвинутых требований, и пусть никто не верит чешской пропаганде, сейчас все определяет решительность, родина ждет от нас действий, объединение с нашей древней родиной близко!

Каждое высказывание оратора завершают аплодисменты, зал вздрагивает от взрывов восторга. Опьяненный таким приемом, оратор повышает голос, слушатели возбужденно вскакивают, скандируют лозунги, поют торжественный гимн.

Пани Эма, скованная ужасом, наблюдает через открытую дверь. Ее опасения принимают все более отчетливую форму. Приобретенная за века осмотрительность подсказывает корчмарке быть начеку: худые времена наступают. Всегда и во все поры такое начиналось безумием толпы…

Корчмарка торопливо собирает выручку и скрывается из распивочной на кухню; отдавая себе отчет в бессмысленности своего поступка, она запирает за собой дверь на ключ.

6

Ре́чный первоначально хотел строить дом, как и все, на участке за глоговой рощей, но ему помешала болезнь жены. Она подолгу недомогала и прежде, а после переезда сюда состояние ее сильно ухудшилось. Врачи рекомендовали вернуться назад в горы, и Речный почти примирился с этой мыслью. Свой надел он уступил зятю Йонаша: тот собирался отделиться от тестя. А Речный, еще не решившись окончательно уехать с южных земель, пока что жил с семьей в имении.

Но еще до наступления весны жене неожиданно полегчало, и она сама уговорила мужа не трогаться с места, на что он с радостью согласился.

Как раз тогда вдова Фаркаша продавала полоску запущенной, поросшей терновником и бурьяном земли между шоссе и глоговой рощей, на юго-запад от дороги, что вела мимо криницы к рощице.

В лугах, поодаль от дороги, еще до осени появилась усадьба Речного — дом с постройками.

Лицом к роще стоял милый белый домик, справа от него, напротив шоссе, замыкая просторный двор, — амбар, хлев и конюшня.

В последующие годы Речный разбил возле дома сад и все огородил забором из деревянных планок.

Весной, когда они еще только начали строиться, Речный подумал, что не худо было бы завести пчел. Жалость-то какая — сколько меду пропадает зря, думал он всякий раз, вдыхая одуряющий запах цветущих акаций.

На третий год жизни на новом месте он осуществил намерение и пчеловодство настолько его захватило, что он ежегодно увеличивал свою пасеку. Не раз даже задумывался — а не распроститься ли с тяжким крестьянским трудом, не заняться ли исключительно пчеловодством? У него не хватало духу вслух высказать эти еретические думы, но жена как-то догадалась сама, что не дает ему покоя, и предостерегала от подобного шага.

— Не блажи, Ондрей, земля она и есть земля, что бы ни случилось — ты будешь стоять на ней обеими ногами, и уж что-нибудь да уродится на ней. А на пчел полагаться никак нельзя, они не улетят — так погибнут, а случится весна холодная либо лето дождливое, вместо того чтобы медом торговать, ты еще сам будешь их подкармливать, — увещевала его жена, и он в конце концов раздумал, хотя окончательное решение долго откладывал.

Однако пчел не забросил, правда, пасеку, устроенную в конце поля под самой рощей, больше не расширял. Его ульи, выкрашенные красным, зеленым и желтым, издалека светились свежими красками, привлекая взгляды путников, даже тех, что ехали по шоссе.

Речный строил дом сам, своими руками, но на некоторые работы ему нужны были и помощники, и он нанимал местных старожилов. Чаще других ходил к нему сосед Имро. Привыкнув к нему, Речный других помощников уже и не звал.

В конце зимы Имрих Бенё женился, а поскольку ни он, ни жена достатком похвастать не могли, каждая крона, заработанная Имрихом у Речного, была молодоженам очень кстати.

Мария выросла в поселке над рекой, на берегу ее главного русла. Когда-то это был рыбацкий поселок, но в пору Марииного детства рыба стала лишь дополнительным подспорьем в хозяйстве. Кроме двух-трех чудаков, которые упрямо занимались рыболовством, терпя все большую нужду, остальные жители с ранней весны нанимались на полевые работы к богатым мужикам, в имения, к еврею, а то и отправлялись искать счастья по белу свету. К зиме они возвращались домой, чтобы, перебиваясь с хлеба на воду, вместе с семьями дожидаться весны.

В Леле престольный праздник издавна приходился на последнее августовское воскресенье. От поселка до Леля напрямик вдоль мертвого рукава реки было недалеко, всего два километра. Мария ходила сюда с подружками на гулянье — поглазеть на карусель, на тир, на шатры торговцев медовыми пряниками. А вечером, когда в саду у Рундеса начинала играть музыка и пары танцевали, заглядывала через забор, смеялась вместе с остальными девчонками, замирая от сладостного ожидания, и вот однажды заметила на себе взгляд какого-то парня.

Так она познакомилась с Имрихом. Они поженились после двухлетнего знакомства. Марии было девятнадцать, Имриху двадцать три.

7

Собрание в Эрхлеровой корчме наконец закончилось, участники его вывалили во двор и выстроились перед корчмой.

В первое мгновенье ночная прохлада освежила их, но затем осенний холод стал проникать под одежду, и стоявших охватила дрожь. Застегиваясь плотнее, они поворачивались спиной к резким порывам западного ветра, который задул вчера из прибрежных лощин.

Но безжалостный ветер пронизывал холодом и спины. А при виде зябко мерцающих и дрожащих звезд, отдаленных, казалось, сегодня гораздо больше обычного, становилось еще холоднее.

Первым отъехал автомобиль. Его красноватые задние огоньки какое-то время светились на шоссе, а потом исчезли в темноте. Следом укатили брички и громыхающие крестьянские телеги, а затем разошлись и прибывшие пешком — по двое, по трое и по одному разбрелись во все стороны, спеша в свои глинобитные хаты либо в батрацкие лачуги, чтобы успокоить жен, с нетерпеливым любопытством дожидающихся их. Но мужья, переступив порог дома, мало что рассказывали о собрании, так — в двух-трех словах, да и то намеками, оставляя главное для себя или на потом, чтобы в удобный момент ошарашить жену, дочь или мать невероятно щедрыми посулами, которые раздавали им в тот памятный вечер.

Имрих возвращался домой по шоссе вместе с шурином. Вдали затих стук колес последней телеги, и тишину нарушал только легкий шорох листьев кукурузы, что еще стояла в поле по левую сторону от дороги.

Собираясь на сходку, Имрих оделся легко, не предполагая, что за несколько часов так похолодает. Ветер продувал его одежку насквозь, и он мрачно подумал, что ему не хватало еще простыть.

На повороте шоссе Штефан Бокрош остановился, достал из кармана сигареты, предложил Имриху, затем они двинулись дальше.

— Теперь начнется заваруха, держи ухо востро. И так они чего-то долго собирались. С чехами нечего цацкаться, а проволочники[4], эти бесомыги вонючие, сами уберутся, — сказал Бокрош.

Имрих не ответил.

— Я уже приглядел себе хозяйство. Возле вас, в колонии, — продолжал шурин.

— Которое?

— Швеглы.

— Ты в себе? Это ведь добрых тридцать гектаров пашни, да еще и луга в придачу. Навряд ли у тебя с этим что выйдет, — усомнился Имрих.

— Посмотрим, — коротко бросил Бокрош.

— Мало ли чего болтают, а ты что — вправду веришь, будто мы получим и землю, и дома…

— А сам ты только что как будто не слыхал об этом? — сердито выкрикнул Бокрош.

— Слыхать-то слыхал, да мало ли чего…

— Ты вот не сиди сложа руки, — недовольно пробурчал Бокрош. — Если хочешь чего заиметь — заслужи, — поучительно добавил он. — Подбери себе какую усадьбу и гляди не прозевай.

— Подобрать-то проще простого, — ответил Имрих. — Да что проку?

— Я стану вести хозяйство с размахом. Займусь кукурузой, буду свиней откармливать, увидишь, как подымусь. Дело это беспроигрышное, мясо и жир всегда найдут сбыт.

— Швеглово хозяйство — великоватый кусок для тебя, смотри не поперхнись, — покачал головой Имрих.

— Да ты пораскинь умом, — разозлился Бокрош. — У меня заслуги, к тому же семеро детей, я имею на него право!

— Другие тоже стараются, выслуживаются.

— Само ничего в рот не свалится, хорошенько запомни. А пан Элемир мне уже обещался, — вытащил Бокрош свой козырь.

Имрих умолк, размышляя о надежности слова пана Элемира.

У криницы они остановились. Высоко над рощей плыл в небе кроваво-багровый месяц. Ветер немного стих, а может, их просто укрывал с запада высокий берег.

Бокрош уже переселился тогда в имение, и путь его лежал дальше прямо по шоссе, Имриха же — вдоль рощи.

На прощанье они еще раз закурили.

И тут Штефан без видимой связи, как-то резко, даже со злостью выпалил:

— Зачем только ты женился на ней?.. С красивой бабой греха не оберешься!

— Ты что несешь?..

— На кой ляд ты женился на Гильде?

— Спятил ты, что ли, тебе-то какое дело? — взорвался Имрих. И добавил тише: — Ты это к чему?

— Да так… — пожал плечами Бокрош.

— Нет, договаривай, коли начал.

Бокрош лишь махнул рукой и не спеша двинулся по дороге к имению.

— Постой, договаривай, — крикнул вслед ему Имрих.

— Дуролом ты, Имро. Дуролом, и больше ничего, — бросил Бокрош через плечо и зашагал быстрей.

Имрих ошарашенно продолжал стоять на обочине. Когда сигарета, догорев, обожгла ему пальцы, он очнулся и побрел домой.

Что за несуразицу болтал Штефан, недоумевал он. Хлебнул на грош, а несет невесть что. Он еще некоторое время с тревогой думал об этом, но постепенно мысли его перешли на другое. И в самый раз — он проходил мимо хутора Речного.

8

С первого же дня совместной жизни на бывшей водяной мельнице обе женщины — сестра Иолана и жена Имриха Мария раздражали друг друга. Старшая упрекала младшую — зачем та не осталась в родительском доме, а перебралась после свадьбы сюда, где обе каморки и без того были набиты донельзя. К тому же она завидовала ее молодости, нежной коже, стройной фигуре, крепкой груди. Еще совсем недавно и она была такой же, а сейчас? После четвертого ребенка не узнать стало прежнюю Иоланку, какой была она пять-шесть лет назад. Однако больше всего распаляло ее то, что и Штефан явно отдавал преимущество молодой женщине, появившейся в доме. Муж не раз дольше, чем хотелось бы Иолане, задерживал взгляд на Марии, а то и заигрывал, дрянь такая, и тогда уж Иоланка выходила из себя.

Поначалу Мария смиренно сносила ворчню Иоланки, которая ей не нравилась. Даже взялась было объяснять, что у них дома, в поселке над рекой, места и того меньше, чем тут, на хуторе. Отец с матерью, четверо братьев да малые ребята, больная бабушка, которую душил кашель, им с Имро негде было б и постель постелить, тут-то куда лучше.

Но злая на язык Иолана не намерена была сглаживать острые углы, скорее наоборот. Прошло немного времени, и нервы Марии не выдержали, она не стала спускать Иолане ежедневные придирки, и тут началось такое, что только держись!

Положение обострилось, выхода не было видно. Размолвка между женщинами ухудшила и отношения Имриха со Штефаном, они ограничили общение до самого необходимого и вскоре настолько привыкли быть друг с другом сдержанно-холодными, что, бывая вместе на людях, почти не разговаривали, и окружающие не без оснований полагали, что они, как и жены их, меж собой в ссоре.

Год спустя после начала такой вот совместной жизни, немного не дотянув до 75-ти, умер старый Бенё.

Освободилась кровать в углу и его место за столом, тем не менее никто не спешил их занять. Траур немного образумил и женщин. Они по-прежнему не очень-то ладили, но по крайней мере больше помалкивали и не нападали одна на другую, будто осы.

Старика отца, который незаметно бродил между ними, стараясь никому не помешать, сразу, как ни странно, всем вдруг стало недоставать. Хатенка, по-прежнему переполненная, словно бы раздвинула свои стены, из нее повеяло необычной пустотой и унынием, которое угнетало их дольше, чем ожидали посторонние.

В начале осени того года, что умер отец, Штефану удалось то, чего он давно добивался.

Как-то воскресным утром, едва дети, одевшись, выбежали во двор, Штефан обратился к Имро:

— Есть у тебя время? Поговорить надо.

Сперва Имро насторожился, предположив, что между женщинами опять нелады, но, увидев отличное настроение Штефана, с нетерпением стал ждать, чем его порадует шурин.

— Ну что, есть время? — с усмешкой повторил Штефан.

— Есть, конечно.

— Садись, поговорим спокойно, — указал Штефан на лавку. — Или, знаешь что, позови и Марию.

— Марию? Зачем?

— Дело серьезное, пускай и она будет с нами. А я схожу за Иоланой. — И он вышел в комнату за женой.

Когда все они вчетвером уселись в кухне за стол, Штефан начал:

— Дальше так жить невозможно. Со временем и вас станет больше, опять же, глядишь, и у нас прибавление состоится, вот и надо думать наперед. — Он посмотрел на Имро, искоса взглянул на Марию и, видя, что они слушают его внимательно, продолжал: — Тут места — для одной семьи, либо вашей, либо нашей, иначе толку не будет…

— Опять начинаете. — Мария вскочила, от сдерживаемого плача у нее скривился рот.

— Знаю, знаю, — утишил ее Штефан. — Вам деваться некуда, но я думал и про вас, — выговорил он наконец. — Вам никуда не придется уходить. Уйдем мы.

Мария с мужем переглянулись и разом воскликнули:

— Куда же?

Иолана усмехнулась, улыбнулся и муж и нарочно помолчал, оттягивая ответ, а насладившись изумлением молодой пары, пояснил:

— Мы переселяемся в имение, я получил место батрака от нового управляющего.

— Нам дадут комнату и кухню, будем за свиноматками ходить, — перебила его Иолана.

— Мне повезло, желающих было много, уж и не знаю, кого благодарить за такое счастье, — чистосердечно признался Штефан.

— Желаю тебе счастья, вправду желаю! — воскликнул Имрих.

— И я рада, что вам повезло, — открыто улыбнулась Мария.

— Какая бы ни была плата, все ж лучше, чем ничего. А главное — получаешь ее постоянно, это мне больше всего нравится, — радостно сообщила Иолана.

— И то правда, у меня постоянного заработка сроду не было, думаю, теперь мы лучше заживем, — сказал Штефан.

Все умолкли. Со двора на кухню доносился крик детей. Младшая девочка жалобно плакала.

Иолана встала, подошла к дверям и прикрикнула на сына:

— Чего она орет? Смотри, чтоб куда не залезла, и поиграй с ней.

— Только нам и о другом надо договориться, — продолжал Штефан, как только Иолана снова села на лавку. — Надо нам оформить имущественные права на эту хату.

— Как это оформить? — спросил Имрих.

— Вам останется хата и огород, мы тут жить не будем, — сказал Штефан.

— Теперь нам это ни к чему, — веско произнесла Иолана.

— Все пускай остается вам, Иоланину долго перепишем у нотара[5] на вас, вы нам за нее выплатите, — пояснил наконец Штефан.

— Выплатим? Чем же? — стиснул Имрих поднятые ладони.

— Деньгами, — пояснила ему сестра. — Наличными, все как следует, у нотара.

— Где ж мы их возьмем?

— Не притворяйся, будто у тебя ничего нет. Ты на сахарозаводе заработал до женитьбы и отложил, у Речного прирабатывал, да и теперь когда-никогда ходишь ему подсоблять.

— Думаешь, этого невесть сколько наберется?

— Сколько-нисколько будет, — протянула Иолана. — Остальное разделим, понадобится нам в имении и утварь и так кое-что, — улыбнулась она.

— Дашь, сколько у тебя есть, — предложил Штефан. — Я не пес какой, много не прошу, мне не надо, чтоб ты шел выпрашивать у еврея под проценты.

— У меня ничего не останется, как мы жить сможем? Мало ли что случится — неурожай, болезнь, с голоду помрем! — разозлился Имро.

— У вас будет дом и земля, — стоял на своем Штефан.

— Хату чинить надо, крыша на голову валится. Материалу без денег не дадут ведь. Покамест чего снова накоплю, стены нас привалят.

— Не хнычь, Имро, какие надо дыры — сам зачинишь. А что за материал ты собираешься покупать? Кирпичей наделаешь в ямах, тебе ни гроша стоить не будут, — убеждал Штефан шурина.

Тут Мария, все это время молча слушавшая их, тихо сказала:

— Ладно, будь по-вашему, — и улыбнулась мужу, который посмотрел на нее с удивлением. — Заживем спокойно и выкрутимся как-нибудь, — добавила она, мечтательно уставившись в окно.

— Ну вот и договорились! — обрадовался Штефан.

Когда они с Иоланой отошли от стола, Мария ненадолго осталась с мужем одна. Не успел он на нее накинуться с упреками — чего, мол, она лезет в его дела, следующая ее фраза заставила его замолчать:

— Угомонись, нам понадобится больше места, скоро к нам аист залетит.

9

Имрих шел вдоль штакетника, а дойдя до дощатых ворот, которые год назад помогал Речному навешивать, остановился. Остановился и заглянул поверх них. Все спали, в глубине двора неясно вырисовывались в темноте стены хлева.

Значит, и пес дремлет, подумал Имрих, не видя и не слыша его. Но он зря возводил напраслину, потому что Гектор тут же подошел к ограде, вертя хвостом, и стал прохаживаться по другую сторону ее, с любопытством оглядывая человека, который посреди ночи пялится на имущество его хозяина.

Узнал меня, даже не ворчит, подумал Имро и тихонько окликнул собаку.

Гектор заскулил, высунул язык и, передними лапами опершись на ограду, глядел, словно ожидая подачки.

— Ничего у меня нет, принесу в другой раз, — пообещал ему Имрих, и собака, словно поняв, опустилась на землю и отбежала к хлеву.

Имрих пошел дальше.

Короткая остановка перед хутором Речного навела его на мысли, весьма удаленные от нынешних дней.

События декабрьской ночи много лет назад всплыли в памяти, наполнив душу Имро грустью. Давно, казалось, забытое отозвалось тихой болью.

В начале лета, вскоре после того как они оформили у нотара дела с отцовским наследством, сестра Иолана с детьми и мужем уехала из родительского дома.

Имро вместе с партией баб и мужиков работал на жатве и молотьбе у Млейнека, в поселении неподалеку от железнодорожной станции. Мужики спали у хозяина на сеновале и только на воскресенье ходили домой, но Имро с ними не ночевал. Мария боялась оставаться дома одна, и он не мог допустить, чтобы в эти, самые счастливые для женщины, дни ожидания Мария замирала от страха и одиночества.

Поэтому он еще затемно отправлялся в путь и быстрым шагом проходил эти три километра напрямик через поля. Тем же путем возвращался он поздним вечером к Марии, которая в нетерпении ждала его с горячим ужином на столе.

Лето прошло; в начале осени работник Млейнека развозил заработанное поденщиками в с граду по деревням и хуторам. Остановился он и в Имриховом дворе. Сгрузил с телеги мешки со свежей мукой, с отрубями и центнер ячменя; выпил две стопки житной, которую поднес ему хозяин дома, сел на телегу и поехал к следующему.

Мария должна была родить где-то около рождества, но за месяц до этого, еще перед святой Катариной, у нее начались такие боли, что ничего не оставалось, как отправиться в Ольшаны к доктору.

Осмотрев, расспросив Марию, он отпустил ее и позвал в кабинет Имро.

Доктор покашливал, заглядывал в бумажки, вертелся на табуретке, наконец сказал:

— Понимаете, пан Бенё, вашей жене лучше всего было бы оставшееся до родов время провести в больнице. Не пугайтесь, это на всякий случай. Роды, по-видимому, предстоят сложные, и ей лучше будет находиться под присмотром врача.

— Пан доктор, возле нас в деревне есть повивальная бабка, она обычно и помогает при родах, — проговорил в смятении Имрих.

— Знаю, знаю, как же, у меня нет оснований не доверять ей, тем не менее доктор — это доктор, дорогой мой. Ваша жена вообще нуждается в постоянном наблюдении. Вот эти порошки пусть принимает регулярно по два раза в день. Позаботьтесь, чтобы она их действительно принимала, — и врач протянул Имриху рецепт.

Имрих кивнул, попрощался и вышел.

— Пан Бенё, подумайте о больнице, — повторил доктор напоследок.

Имро долго колебался — передавать ли услышанное от доктора жене, наконец на третий вечер не выдержал и повторил все, о чем доктор говорил с ним тогда.

— Ой, что ты, ведь за каждый день в больнице надо платить бог знает какую кучу денег! В долги залезем, нечего мне туда ходить! Моя мать всех нас дома родила, не всегда и повитуха-то была рядом. Я и вправду никуда не пойду, — решила Мария.

— Как знаешь, — тихо вздохнул Имро, но ему было не по себе оттого, что он так легко согласился с женой, и недоброе предчувствие не давало ему спать по ночам.

Мария регулярно принимала порошки, когда же за неделю до сочельника у нее начались боли, она поняла, что время пришло.

Был уже поздний вечер, когда она сказала Имро:

— Ступай за бабой, вроде пора…

Имро, как был, в тонком свитере, без шапки, побежал через рощу, мимо хутора Речного, криницы, выскочил на шоссе и бегом вбежал в поселок.

Повитуха уже спала, он тормошил ее, ему казалось, что она одевается целую вечность.

— Сейчас, сейчас, — ворчала она, поглядывая на перепуганного Имро.

Имро лишь по пути назад заметил, что идет снег. Тонкий слой его лежал на дороге и не таял.

— Ишь ты, до утра будет санный путь, — усмехнувшись, сказала бабка.

Когда они вошли в хату, Мария лежала в постели, тихо постанывая.

— Я поставила воды на плиту, — сказала она только и потом, уже лишь стискивая зубы, стонала и изредка вскрикивала.

Бабка осмотрела ее, покачала головой и крикнула Имро:

— Подкладывай в плиту, мне надо будет много воды, — и, повернувшись к Марии, успокаивала ее.

Имрих вышел в кухню, делал, что приказывала повитуха, и боялся заглядывать в комнату.

Через полчаса баба выскочила на кухню, сама не своя, и в смятении объяснила:

— Это хуже, чем я думала, одна я не справлюсь. Беги за телегой, ее надо везти в больницу.

— Может, лучше сюда привезти доктора?

— Это долго будет, надо скорее в больницу, — воскликнула она настойчиво. — Ступай, ступай!

Он снова побежал в поселок. Снегу прибывало, он валил все плотнее, местами ноги Имриха увязали по щиколотку. Еще и ветер поднялся.

Он направился прямиком к Фаркашке, у нее одной во всем поселке была пара лошадей, и забарабанил а дверь. За дверью раздалось шлепанье ног, замигал огонек фонаря и послышался голос старенького Белы, спокон веку служившего у вдовы.

— Кто там?

— Я, Имро Бенё, — закричал он.

Двери отворились, и Имрих объяснил, зачем пришел.

Бела пожал плечами, указывая на соседние двери. Но Фаркашка уже стояла на пороге и сонно смотрела — что за непогода на дворе.

— Мне нужны лошади, жена кровью исходит, — повторил он.

— Не могу, лошади устали, — сказала женщина.

— Я заплачу. — Он вытащил из кармана деньги.

— Говорю же, не дам — кони до позднего вечера возили дрова из рощи.

Он уперся в косяк, боясь, что Фаркашка захлопнет двери перед его носом, и упрямо повторил:

— Бабка послала меня за телегой, через полчаса может быть поздно. Я хорошо заплачу, у меня есть деньги, и Беле заплачу за беспокойство. Дай лошадей, хозяйка…

— Говорят тебе — не могу. Ступай еще куда, не нужны мне твои деньги. Погляди, что творится на дворе, я еще не спятила давать лошадей в этакое ненастье. Оставь меня в покое!

Имрих отступил от дверей, и они с треском захлопнулись.

Что делать, что делать, лихорадочно соображал он. Бежать в имение к шурину? Разбудить управляющего, он поможет… Нет, пока он туда доберется, еще полчаса пройдет, не меньше, нету у него столько времени. Попробую у колонистов… должны же они мне помочь, решил он и направился назад к кринице.

У Речных еще горел свет. Он вошел во двор и, не останавливаясь в дверях, ворвался прямо на кухню.

Речный сидел за столом, чинил хомут.

Он поднял взгляд на Имро и сразу понял, что дело плохо.

— Рудо, вставай, — окликнул он старшего сына, спавшего в комнате за стенкой. — Иди запрягай, поедешь с Имро в больницу.

Марию довезли живой. Ребенок был уже мертв. Девочка.

— Она потеряла много крови, если б вы привезли ее раньше, может, и удалось бы спасти, — упрекнул его доктор.

Мария умерла под утро.

Восемь лет прожил Имрих один как пустынник. И тут его околдовала Гильда, разбитная девка из деревни. О Гильде говорили всякое, и все же он женился на ней, хотя многие удерживали его от этого шага.

10

Не зажигая лампы, Имро на ощупь раздевается в потемках на кухне. Одежду складывает на лавку; подойдя к дверям, осторожно открывает их и на цыпочках входит в комнату.

Потихоньку ложится. Жену ему не видно, он не слышит ее дыхания, но знает — она тут, рядом. Он ощущает запах ее молодого тела. Этот запах пробивается даже из-под перины, в которую закуталась жена.

Гильда не спит, выскользнув из перины, прижимается к мужу, впивается в его губы, и он с нетерпением обнимает ее. Начинается обычная игра, которая им еще не докучила, а возбуждает, захватывает, сжигает обоих.

Вот уже два года длится счастье Имриха, точнее — два года и несколько недель. Да, надо присчитать и эти недели, надо присчитать и все дни. Ведь каждый из них кончается вечером, и по вечерам белая постель заставляет забыть повседневные хлопоты.

Позапрошлое лето выдалось удивительно удачным. Кукуруза созрела раньше обычного, а поскольку весной выпало достаточно дождей и поздних заморозков вообще не было, урожай кукурузы обещал быть на редкость богатым.

Еще не пришла пора уборки, а управляющий уже стал набирать работников на жатву. Помещик опасался затяжных дождей — размокли бы поля и он лишился бы части рекордного урожая.

Штефан по-прежнему жил тогда еще в имении, он попросил управляющего дать заработать Иолане и шурину Бенё. Желающих было хоть отбавляй, но управляющий в первую очередь заботился, чтоб обеспечить своих батраков. Взял он поэтому и Имро.

Целый месяц Имро работал на кукурузе. Дождей так и не было, наступила прекрасная пора бабьего лета, южного, пахучего, цвели луга, будто по весне, и на земле, казалось, царил рай.

На полях, под безбрежным голубым небом, среди визжащих девок и баб, не устававших цепляться то к одному, то к другому мужику, понемногу оживал и Имрих, приходил в себя.

Работа шла с раннего утра, управляющий подгонял людей, торопясь поскорее спрятать урожай под крышу.

Наломанные початки не сразу увозили на телегах в имение. Выгадывая время, возчикам велели складывать ее пока что в старой риге при шоссе. Здесь кукурузе ничто не угрожало, а если б даже зарядили дожди, по мощеной дороге нетрудно было бы перевезти ее в сушилки.

Имрих обратил внимание на Гильду в первый же день. Собственно, не было мужика, который не обращал бы внимания на ее выразительные, вызывающе пышные формы, не было ни одного, кто скользнул бы по ней равнодушным взглядом.

Но скоро стало ясно, что Гильда, насытившись короткими, необязательными связями, настроилась на серьезный лад.

Имриха она видела и раньше и слыхала о нем от деревенских. Она украдкой разглядывала его, и он казался ей непохожим на прежнего Имро: помолодел, стал красивее, не беда, что ему до сорока ближе, чем до тридцати; набрался ума, настоящий мужчина, не сопляк, говорила она себе и изредка удостаивала более ласковым взглядом, чем остальных. Ей все больше нравилась его сдержанность в словах, мечтательная улыбка. Сравнивая его с другими, она отмечала, что к ней он внимательнее, чем другие, и не ищет случая втихую, неожиданно шлепнуть по заду, не допускает грубых шуток, не проезжается насчет нее при других. И хотя вообще-то она не очень ценила подобные качества у мужчин, теперь ей это нравилось, было непривычно, ново; до сих пор никто не смотрел на нее так, как сейчас смотрел Имро.

Обламывая початки, они продвигались по рядам близко друг от друга, тихо переговаривались или просто молчали, предчувствуя, что скоро между ними произойдет неизбежное, и этого нельзя загасить, подавить!

Однажды в полдень, когда работники, сидя в холодке, доедали скромный обед, на поле пришел управляющий и предложил:

— Если кому из вас охота заработать побольше, такая возможность есть. После окончания работы на поле желающие могут по вечерам лущить кукурузу. Много света для такого дела не понадобится, хватит фонаря либо костра. Кто надумает — сообщите Гаргашу, он в риге возле шоссе. Начнем сегодня же вечером.

Почти все изъявили желание, лишь несколько замужних женщин, у кого дома остались маленькие дети, не воспользовались редкостным случаем заработать лишний грош. Этих и дома ждало немало обязанностей — сварить детишкам похлебку, оставить на обед, простирнуть, зашить, привести в порядок дом.

Одни, послабее здоровьем, лущили кукурузу в риге, но большинство предпочли свежий воздух и сидели под звездным небом, вокруг гор початков; неподалеку горел низким пламенем костерок, огонь поддерживали, подбрасывая кукурузные стебли или верхние листья, какие посуше.

За работой пели, рассказывали страшные истории, шутили. Заканчивали работу лишь к полуночи. На третий-четвертый день кое-кто решил, что ходить ночевать домой — пустая трата времени. Принесли из дома чем накрыться, еды на день-два и ложились спать прямо под открытым небом, постелив постель в кукурузных листьях, а утром вставали отдохнувшие, посвежевшие и бодрые.

Вечерами Гильда сидела уже возле Имро. И в ту ночь, когда многие не пошли домой, остались ночевать в поле и Гильда с Имро. Они потихоньку дошли до последней груды листьев на краю поля и там сполна утолили свою жажду.

Поженились они еще до прихода дождей, как только закончили уборку кукурузы…

Гильда знает толк в любовной игре, умеет отдалить ее высшую ступень и продлить тот неуловимый миг, когда все существо человека погружается в космические глуби.

Сейчас они лежат расслабленные, и проходит порядочно времени, прежде чем Гильда произносит:

— О чем же там говорили?.. А наш депутат тоже был на сходке?

— Был, — отвечает Имро. Ему не до разговоров.

— И что же он сказал?

— Знаешь, все говорят об одном и том же. Сдается мне, скоро мы уже не будем жить в Чехословацкой республике.

— Жалко тебе, что ли? — говорит Гильда удивленно. — Где положено, там и будем жить.

— Где положено, — со вздохом повторяет Имро.

— Чудной ты, и жуть какой непостоянный. Шел на сходку — горел от восторга, а сейчас — как есть размазня, — упрекнула она его.

— Устал я, — попытался он оправдаться.

Они молчат, потом он продолжает:

— Представляешь, Штефан сказал, что уже присмотрел себе хозяйство.

— Которое же? — живо откликнулась Гильда.

— Угадай.

— Почем я знаю! Скажи сам.

— Представь себе — Швеглы. Ну не дурак? Как будто какого поменьше ему не хватило бы.

— Швеглы? — изумленно ахнула Гильда.

— Не знаю, может, хвастался только, но будто бы ему это приобещал и пан Элемир, — сказал Имро.

— Вот видишь! Штефан мужик не промах, — завистливо протянула она и накинулась на Имро. — А тебе что пан Элемир обещал?!

— Ничего. Я с ним и не говорил.

— А чего ж ты тогда ходил туда?

— Все шли, и я пошел…

— Ну нет! Пора тебе стать мужчиной — и все! Не позволяй, чтоб тебя отпихивали в сторонку, не то смотри у меня! — пригрозила Гильда.

— Не бойся, — успокоил он ее.

— Я уж поняла, какой ты. Будешь делать, что я скажу, потому что, если на тебя положиться, мы до самой смерти из этой гнилой дыры не выберемся!

— На собрании говорили, что всем чего-нибудь достанется…

— А чего ждать, пока дадут, — сами присмотрим какое хозяйство, мы не глупей твоего шурина.

— Гильда!

— Молчи, Имро, я дело говорю.

— Ладно, говори. — Вот и все, на что у него хватило духу.

— И скажу, — упрямо заявила она. — Ты сам проговорился, что тебе нравится хутор Речного. Это и по глазам твоим видно.

— Ну и что? Мало ли что нравится.

— Хутор будет нашим! — высказала она непререкаемым тоном свою заветную мечту и села на постели.

— Ты что, всерьез?

— Серьезней некуда, — ответила она. — Ты ведь, Имро, собственными руками помогал ему строиться, разве не так? У кого на хутор больше прав, чем у тебя? — продолжала она уже мягче. — Надо что-то делать, пусть и другие знают, что ты нацелился на него, — советовала она мужу.

— Нет, этого я сделать не могу, это было бы, это было б… — он не находил подходящего слова.

— Не ты, так другой, половчей тебя, займет его.

— Понимаешь, мы знаем друг друга, он меня, я его, такое просто так не забывается.

— Имро, не выкручивайся! Если сейчас упустим, навряд ли сможем когда поправить дело. Смотри, Имро, я тебе такое устрою — вовек не забудешь! — пригрозила напоследок.

Он лежал навзничь, будто его оглушили, и не промолвил больше ни слова.

11

С деревьев осыпа́лась листва, холодный ветер ворошил ее, гнал впереди себя, пока не натыкался на препятствие, и тогда громоздил ее сугробами.

По кладбищам, закутавшись в большие шерстяные платки, с важным видом бродили старухи, убирались на могилах близких. Они сгребали жухлые листья и траву, вырывали засохшие стебли цветов, счищали натеки со свечек, рыхлили землю, сажали хризантемы. И, выпрямляя спины, любовались делом своих рук. Улыбаясь, довольные собой, шли они домой, чтобы известить всю семью, что могилы в порядке и на следующий вечер[6] все могут пойти и поставить на могилы свечки.

Последняя ночь октября была наполнена беспокойством, слепой злобой, ненавистью.

Началось все сразу после полуночи. В колонии возле станции вспыхнул пожар, загорелся амбар самого богатого хозяина — Ставиноги. Помимо того что амбар использовался по своему прямому назначению, Ставинога хранил там горючее для трактора. Пожар быстро расправился с амбаром, и стоящие вокруг даже не пытались его спасти, они поливали лишь соседние строения, чтоб огонь не распространился дальше.

Ставинога сперва долго ругался, потом побежал на железнодорожную станцию и оттуда позвонил в Ольшаны жандармам. Главный вахмистр Черничек пообещал ему наутро же лично расследовать причину пожара.

Во время пожара не спали взрослые и в поселке за глоговой рощей. Их разбудил резкий звон стекла, сыпавшегося из разбитых окон. Люди вскакивали с постелей, торопливо одевались и, успокаивая друг друга, осторожно выясняли, в чем дело.

На дороге перед домами, с нижнего конца поселка к верхнему и назад, перекатывались скандирующие и вопящие толпы с горящими факелами и чего-то выжидали.

Обитатели колонии не поддались на провокацию. Они оставались в своих жилищах. Даже лампы не зажигали, чтобы излишне не раздражать незваных гостей, которые снова и снова, все громче и громче выкрикивали свои требования.

Непривычный шум и гомон разбудил и детей. Они тихонько похныкивали в постелях, безотчетно ощущая беду, жались к перепуганным и растерянным матерям и жадно слушали их негромкие успокаивающие слова.

Толпа на дороге еще долго испытывала терпение осажденных, потом все же рассеялась и убралась назад за рощу.

Казалось, теперь-то наступит покой. Но под утро, когда засыпали сморенные усталостью крикуны и их жертвы, в темноте снова взметнулись огненные языки.

Их было хорошо видно из имения, из поселка старожилов, думаю, что и из Эрхлеровой корчмы.

Издалека казалось, будто пылает роща. Но если подойти ближе к огню, видно было, что охвачена пламенем не роща, а пасека Речного.

К рассвету огонь догорел. На рассвете можно было разглядеть торчавшие к небу обгорелые столбы сарая и еще кучу пепла, головешки да скрюченные обломки металлических инструментов. Только это и напоминало прежнюю пасеку — красные, зеленые да желтые домики, так красиво смотревшиеся на опушке глоговой рощи.

Хозяева обнаружили в кустах несколько порожних бутылок из-под бензина. Поджигатель, не полагаясь на случайность, для верности полил все бензином.

Речный безмолвно стоял на пожарище. Бледный, невыспавшийся, тупо глядел он на остатки своего королевства, словно не понимая — что перед ним. Когда подошли домашние, он склонился к куче пепла, поворошил его палочкой и еле слышно, сам себе прошептал:

— Ну зачем же ты так, болван пустомозглый, украл бы их лучше. Сгорели, начисто сгорели пчелки. Как только такое можно было сделать? Пчелок сжечь, божьих тружениц…

Был первый день ноября, промозглый и сумрачный, как ему и положено быть.

12

После обеда Имрих не мог усидеть дома и, надев воскресный костюм, сказал жене, что пойдет поглядеть на людей.

Накануне вечером он встретился на кладбище у могилы родителей с Иоланой, были там и ее младшие дети. Иолана передала ему просьбу Штефана зайти к ним в имение.

— Скажи, что завтра приду, — ответил он сестре, подозрительно присматриваясь к ней.

— Чего так смотришь? — удивилась Иолана.

— Не знаешь, зачем Штефан зовет меня?

— Он сам тебе скажет.

— Ладно, приду, — проворчал Имро, отправляясь домой.

Сейчас, уже выходя из кухни, он услышал Гильдин оклик:

— Погоди, я тоже пойду погляжу на людей.

В миг оделась, причесалась и засеменила рядом с Имро по дороге.

Подходя к имению, они обратили внимание на суету во дворе.

Люди кучками стояли перед квартирой управляющего, оживленно переговаривались, некоторые пели, прихлебывали паленку из фляг.

Гильда тотчас смешалась с толпой, Имрих остановился чуть поодаль, высматривая среди собравшихся Штефана Бокроша.

Штефан заметил его первый и подошел, а с ним еще два мужика.

— Здорово, разбойник, ну что, поджарил пчелок? — крикнул Штефан во все горло.

Стоявшие рядом громко рассмеялись.

— Откуда ты знаешь?

— Гильда вчера всех обегала, язык у нее длинный, — засмеялся и Штефан.

— Что тут происходит? — поинтересовался Имрих.

— А ты не знаешь? — удивился один из подошедших вместе со Штефаном.

— Мы, браток, снова стали Венгрией, — сообщил ему шурин. — Так решили в Вене[7], управляющему звонили из города, чтоб он оповестил всех.

— Уже и по радио об этом объявили, — вмешался второй, маленький, тощий батрак; когда-то Имро работал вместе с ним на сахарном заводе.

— Так, сообщили, значит, уже, — произнес Имро. — А где проходит граница?

— К нам отошли Кошице, Лученец, а также Левице, Галанта, Сенец и Шаморин, — объяснил Бокрош.

— А Братислава?

— Эта нет, — ответил шурин.

— И Нитру нам не присудили, понимаешь! — возмущенно воскликнул маленький батрак и покачал головой. — А в Нитре живет Клара, женина сестра.

— В Вене все уже решено. Управляющему передали из города по телефону, — веско повторил Штефан еще раз.

— Святые таинства, пришел час посчитаться! — воскликнул незнакомый Имро мужик.

— Пришел, — с улыбкой обернулся к нему Штефан. И тут в глубине двора раздался короткий пронзительный поросячий взвизг.

— Вот и закололи уже, ловко, — с одобрением заметил маленький.

— Управляющий разрешил заколоть кабана, — пояснил Штефан Имро. — И еще послал кучера к виноградарям в Ветерное. Привезет оттуда бочонок вина. А бабы сейчас гуляшом займутся, котел уж наготове, — причмокнув продолжал он. — Пожарят и отбивные, вечером выставят угощенье.

Имрих с удивлением покачивал головой. И подумал про себя, что Штефан так и не сказал еще, зачем, собственно, звал его в имение.

— Чего ты хотел от меня? Иолана вчера говорила, что я тебе нужен, — сказал он вслух.

— Да, чуть не забыл. Пошли, времени у нас мало, — хлопнул себя по лбу Штефан и потащил Имро за собой, к батрацким квартирам.

— Сейчас отправится демонстрация на лошадях, быстренько ступай переоденься, — торопливо пояснил он. — Ты, я знаю, добрый конник, помню, как скакал на лугу у Гольдоша. Я сказал о тебе Каролю Орсагу, он вот-вот появится, пошли к нам, переоденешься в народный костюм.

— А куда поедем?

— Прокатитесь на лошадях по поселкам колонистов.

— Это еще зачем? — упирался Имро.

— Не смеши! Чтоб они скорей убирались к чертовой матери, — разозлился Штефан.

— Я сроду не носил народного костюма.

— Он уже приготовлен, у нас лежит.

— А где я коня возьму?

— Будут кони, управляющий распорядился взять в имении. Ну и еще где наберут, если понадобится, хозяева два-три часа обойдутся и без них.

Имрих нехотя переоделся. Ему было не по себе, не очень-то он любил лезть на глаза.

Натянув широкие белые порты, он затянул шнурок на поясе потуже, и порты держались, хотя были великоваты. Остальное было более или менее впору.

— Скажи спасибо, что я сообразил сказать о тебе. Ведь это какой удобный случай, чтоб тебя заметили. Кто теперь посмеет сказать, будто Имрих Бенё не преданный мадьяр? — без умолку молол шурин, пока Имро переодевался. — Умей я сидеть в седле, тоже отправился бы, — сознался Штефан, поясняя, отчего он лишил себя такой блестящей возможности.

Имро отмалчивался и хмуро разглядывал себя в зеркале.

Да, не очень-то уверенно чувствовал он себя в навязанной ему роли, но отказаться не хватало решимости.

Они вышли во двор. У ворот уже выстраивался отряд — десяток возбужденных парней, тоже наряженных в народные костюмы, подскакивавших в седлах. Среди них выделялся заносчивым видом предводитель отряда двадцатипятилетний Каролько Орсаг, сын богатого мужика из Брежков, известный бузотер и бабник. Не было в округе гулянья, на котором Каролько со своими дружками не устроили бы какой бучи.

Каролько гордо восседал на собственной лошади, да и остальные конники, по большей части холостые парни из богатых домов, прибыли верхами на своих лошадях.

Остальные разряженные участники шествия дожидались лошадей — их уже выводили из конюшен.

Имро достался резвый гнедой жеребец. Раздобыли ему где-то и седло. Когда Имрих вскочил на коня и оттуда, с высоты, оглядел знакомые и незнакомые лица внизу, он осознал важность момента, уверенность в себе окрепла, он улыбнулся и, отыскав взглядом Гильду, помахал ей.

И она с гордым видом, помогая себе руками, объясняла что-то Иолане и другим женщинам, обступившим ее и с явным интересом слушавшим ее рассказ.

Из конторы во двор вышел управляющий с венгерским флагом в руках и протянул его Каролю.

Кароль, уперев древко в кожаное седло, развернул флаг и дал знак трогаться.

Под ликующие крики собравшихся граждан кони двинулись вперед, но, выехав на шоссе, несколько умерили шаг, потому что навстречу им от реки ехал грузовик, крытый брезентом.

Лошади, отступив к обочине, пошли шагом. Поравнявшись с ними, шофер немного притормозил. В кабине сидел дорожный мастер Шланк, а рядом — пани Эма! Кузов был битком набит, брезент даже распирало.

Затем отряд перешел на рысь, направляясь в поселок колонистов у рощи.

Проехав через рощу, всадники разобрались по трое и, растянувшись по дороге, с Каролем и флагом во главе легким танцующим шагом проследовали туда и назад мимо домов колонистов. Кароль махал флагом, остальные дружно скандировали:

— Проволочники, вон! Проволочники, вон!

Вернувшись к роще, они перестроились и марш свой повторили, теперь, правда, лошади шли рысью, поэтому крики были слышны уже не так отчетливо.

Они повторили все еще в третий раз, галопом промчались через поселок, дико улюлюкая и крича уже что-то совсем неразборчивое, и исчезли в роще.

Так они объехали все окрестные поселки колонистов и вернулись в имение уже ночью. Пиршество было в самом разгаре.

13

В тот момент, когда Имро, сидя в седле, помахал Гильде, которая с гордостью улыбнулась ему, она и не подозревала, как еще все обернется, и получится совсем не то, что мысленно представляла себе. Ей хотелось, чтобы в этот памятный день произошло что-нибудь необычное, но она ни сном ни духом не ведала, что тут вот, в имении, встретит Питё, будет с ним попивать паленку, веселиться, беситься, пока наконец не позволит ему увести себя подальше от людей, начисто забыв о своих замыслах, которые она вдалбливала Имро.

Когда отряд конников отбыл, она еще постояла, поболтала с бабами, строя планы насчет блестящего будущего, открывавшегося перед ними.

Потом они с Иоланой пошли к котлам, где кухарки стряпали праздничный ужин, но помощь их отвергли, потому что толкущихся у костров было более чем достаточно.

Иолана отправилась домой, где ее ждали дела, а Гильда вернулась в имение.

Одни мужики носили дрова, другие сбивали временные лавки. Вскоре запылали костры.

Откуда ни возьмись появились бутылки с вином, и Гильда опрокинула две стопочки. Подсев к костру, она шутила и пела вместе со всеми.

Смеркалось, а конники все не возвращались. Гильда подумала — не зайти ли к золовке и там дождаться Имро, но как-то не хотелось покидать веселье.

И тут она увидела Питё совсем рядом, так близко, что разглядела веснушки на его лице. Он протянул ей бутылку, и она без колебаний отпила из нее. Паленка была крепкая, и все, попробовавшие ее, громко нахваливали напиток и похлопывали Питё по плечу.

Гильда отхлебнула еще два глотка, а позже, когда принесли еще вина, выпила снова. Расположение духа у нее было отменное, и она даже не помнила, когда встала с лавки и побрела с Питё куда-то в темноту.

Он крепко обнял ее за плечи и торопливо повел мимо конюшен, складов и сушилки для кукурузы.

Шум со двора доносился все тише. Питё начал ее раздевать еще по пути к скирде соломы, темневшей впереди.

— Вот я и здесь, — задыхаясь шептал он, кусая ее грудь.

— Ах ты негодный, теперь я хороша для тебя, — негромко упрекнула она его. — Почему ты бросил меня тогда, оттолкнул от себя? — чуть слышно шептала она, потом замолчала, тяжело дыша в ожидании предстоящего…

— Ничего я тебя не отталкивал, просто дурак был, молодо-зелено, — успел еще сказать он, и потом уж за него говорили только его руки и страстные губы, говорили то, что ей хотелось знать.

Потом они лежали неподвижно на соломе, и мир вокруг кружился вместе с ними.

Спутник Гильды приподнялся на локтях и, не заботясь о том, что от искры может вспыхнуть солома, закурил.

Она попыталась привести в порядок мысли, но они не подчинялись ей.

Он курил, молчал, глядя куда-то перед собой.

Она привстала на колени, оправила одежду.

— Не спеши, побудем еще тут. — И он легонько опрокинул ее назад в солому. — А ты не забыла, как это делается, — одобрительно усмехнулся он, — ей-богу, мне с тобой лучше, чем бывало прежде.

Питё погасил окурок, отбросил подальше от скирды, проследив, где он упадет, и прижался к Гильде.

— Погоди, оставь меня. Мне правда плохо, мутит, — призналась она наконец, и он поверил.

— Пойдем пройдемся немного, — предложил Питё и помог ей подняться.

— Нет, в имение не надо, — попросила она, когда он повернул к огням костров. — Лучше туда, — указала она в противоположную сторону, к роще.

Он довел ее до криницы. Она хмелела все больше и с трудом сохраняла сознание, но все же стыдилась перед ним и как могла сдерживала рвоту, упрашивая его отойти.

— Ступай, ступай, дальше я пойду одна, — отсылала она его прочь, опустившись на знакомый желоб.

Сперва он не хотел уходить, но она умоляла его так настойчиво, что он наконец послушался.

— Ладно, но я вернусь, жди меня, — сказал он и исчез в темноте. Едва он отошел, она свалилась на землю рядом с желобом, и ее начало отчаянно рвать.

14

Во дворе имения горели костры. Вокруг них на лавках из наскоро обструганных досок сидели бабы, молодежь. Позади сидевших стояли мужики; играл гармонист, все пели, а дальше, куда не доставал свет костров, рыдала скрипка, видимо, в руках какого-то цыгана из Лук, и хор мужских голосов, среди которых слышно было и несколько женских, изливал душу в тоскливом жалобном тремоло.

Имрих соскочил с коня, передал кому-то повод и поискал глазами Гильду, Штефана, Иолану или хоть кого-нибудь из знакомых.

У ближнего костра их не было, он побрел дальше, но и там не нашел никого. Ну и народищу привалило, подумал он. И в самом деле, сейчас тут сидело, стояло и толкалось куда больше народу, чем днем.

Видать, наши дома, решил он и побрел к сестриному дому.

Иолана возилась у плиты. Когда он вошел, она быстро обернулась и спросила:

— Ну, поел?

— Нет.

— Иди скорей к котлу, там для вас оставили гуляш и вино.

— Пойду, только сперва переоденусь. — И он торопливо сбросил с себя наряд.

Одевшись в свое, спросил сестру:

— Гильду не видела? Она домой не пошла еще?

— У тебя одна Гильда на уме!

— Я и Штефана не видел.

— Там он где-нибудь, — махнула рукой Иолана и засмеялась.

— Чего смеешься?

— Гильда твоя малость перебрала. — Иолана захохотала еще пуще. — Смотри, как бы где не свалилась, еще простудится.

— Ты что? Напилась она?

— Хлебнула без закуски вина и давай хихикать будто коза. Потом к ней Питё подсел, да ты знаешь его, этот конопатый из ихней деревни, принес с собой бутылку крепкого и угощал всех подряд.

— И Гильду?

— Ну да, ее больше всех.

— И она пила?

— Еще как!

Имрих внимательно посмотрел на сестру — не разыгрывает ли она его? Но Иолана была серьезна.

— Пойду поищу, — пробормотал он и вышел из кухни.

На дворе веселье было в разгаре, все угощали друг друга, почти у всех в руке была либо стопка, либо бутылка.

Имрих сперва заглянул в угол, где надрывалась скрипка.

В самом конце двора на старой телеге стоял, широко расставив ноги, цыган и наяривал с таким вдохновением, словно играл в честь создания цыганской державы.

С краю телеги, в объятиях приятеля, сидел Штефан.

— Привет, Имришко, привет, — поздоровался он. — Ну как, нагнали на них страху? Хорошенько напугали?

— Поди-ка, — позвал его Имрих.

— На вот, выпей, — протянул ему бутылку Штефанов приятель. — Да пей же! — крикнул он, видя, что Имрих медлит.

— Ладно, давай. — Имро глотнул прямо из горлышка раза три и вернул бутылку хозяину.

— Садись, — указал Штефан место возле себя.

Имрих присел.

— Слышь-ка, ты Гильду не видел? — потихоньку спросил он шурина.

— Видел, как свечерело. Уж она дала себе волю. Говорил я тебе, ты меня не слушал, — укорил его Штефан.

— Где ее искать? — проговорил Имро упавшим голосом.

— На кой дьявол тебе сдалась такая баба? От нее ни днем, ни ночью покоя нет. А выдохнешься ее ублажать, сразу станешь старым хрычом, она же будет в самом соку. — Как всегда, выпив, Штефан упрекал Имро за женитьбу на Гильде. — Осел ты, больше ничего!

— Я пойду. — Имро поднялся.

— Не обижайся, я ведь тебе добра желаю, — крикнул вслед ему Штефан, но Имрих не остановился, и Штефан, махнув на него рукой, снова обнялся с приятелем.

Ночь была холодная. Имрих еще потолкался по двору в поисках Гильды, да все напрасно.

Отчаявшись, он вышел со двора и зашагал к дому.

Снедаемый ревностью, он медленно брел по шоссе, скрипел зубами, стискивая кулаки и отгоняя от себя назойливые видения, в которых Гильда рисовалась ему в наихудшем свете. Он пытался подавить внезапно охватившую его ненависть, но тщетно — она бушевала в нем, вздымалась волнами, хватала за горло, душила.

Он шел мимо домов старожилов. Несмотря на поздний час, во многих хатах горел свет, у порогов в темноте мигали огоньки сигарет.

Все веселятся, один ты тащишься в ночи и воешь, будто бродячий пес, трясешься от холода и злости, то жалеешь, то презираешь себя, мечтаешь о чистоте, упрекая в нечистых делах других, а по какому праву? Ответа он не находил.

Сплюнув, Имро прибавил шагу и попробовал ни о чем не думать.

Однако стоило выйти из поселка, мысли его снова захлестнуло ревностью, она терзала все невыносимее, он шел по шоссе, шатаясь будто пьяный.

У криницы Имро остановился, подошел к желобу, зачерпнул воды и долго умывался, фыркая и брызгаясь. Остудив разгоряченную голову, он глянул в сторону и увидел в конце желоба чью-то сидящую фигуру.

Приглядевшись, он понял, что это Гильда!

— Я убью тебя, клянусь, убью, если будешь меня мучить! — закричал он и подступил к ней ближе.

— Имро, мне плохо. Я умираю, убей меня или помоги, — еле прошептала она.

— Зачем надрызгалась, как ты могла, ведь ты жена моя, почему меня не дожидалась?

— Ждала я, — захныкала она. — Дай мне чего-нибудь, ой, как же мне худо…

— Где ты была, с кем, что делала? — допрашивал он жену.

— Не знаю, ничего не знаю, отведи меня домой, мне холодно. — Она просительно протянула к нему руки.

— Подыхай, подыхай, раз ты такая, — твердо проговорил он, отойдя на несколько шагов от криницы, но тут же вернулся и уже чуть не со слезами умолял ее:

— Скажи, скажи мне, что у тебя было с тем конопатым? Было у тебя с ним что?

— Нет, нет! — воскликнула она, но тут же умолкла и лить тяжело вздыхала, ойкала и стучала зубами от холода.

— Зачем ты пила, зачем, — сокрушенно бормотал Имро, но вроде бы немного успокоился. — Упиться до такого! Надо мной смеяться будут, смеяться-то будут надо мной! — с отвращением и злостью закричал он на жену.

— Пошли домой…

— Тогда подымайся! — сказал он, но она не двинулась с места.

Он с трудом тащил ее какое-то время, потом остановился, переводя дух.

— Соберись, надрызгаться сумела, а теперь помираешь, — отдуваясь, злился он, тряся Гильду, — ему почудилось, что она уснула.

— Сейчас, сейчас, я пойду сама, поддержи меня чуточку, — пролепетала она и в самом деле сделала два-три шага.

Он обнял ее за пояс, и они еще немного прошли вперед.

Имро вытер вспотевшее лицо, посмотрел на жену, хотел было выругаться, но, видя ее беспомощность и слабость, ничего не сказал и лишь вздохнул.

Справа от дороги спал, погруженный во тьму, хутор Речного. Чуть ниже, под черной стеной рощи, Имро учуял пожарище. Он резко отвернулся от хутора, согнувшись, взвалил Гильду на спину и быстрей зашагал дальше.

15

До самой околицы деревни, раскинувшейся у речной плотины, вдоль шоссе тянулась роща.

От опушки берег полого спускался к реке, проваливаясь куда-то в лощину, тогда еще топкую из-за грунтовых вод, отдававшую гнилью и болотом.

Между деревней и рекой, почти у самой плотины, возвышалось солидное двухэтажное здание таможни.

Оно было построено всего десять лет назад; желтую штукатурку еще не выщербило время, не нанесло время и другого ущерба зданию, и оно стояло во всей красе, от него веяло уютом и основательностью, которые придавал ему и небольшой ухоженный парк, окружавший здание.

Все как будто было в порядке, и в тот день ничто не говорило о нервозности и напряжении, которые бродили по его помещениям и разъедали обычную уверенность и уравновешенность обитателей таможни.

В довершение ко всему два дня назад во время несения службы загадочно исчез молодой пограничник. Никто ничего не знал, он ни с кем не делился своими намерениями. Семьи у него не было, по женщинам с ума не сходил, выпивал редко. На таможне служил всего полгода, за столь короткое время он, пожалуй, не успел заиметь и много врагов. Его исчезновение было трудно объяснимо.

Два дня таможенники искали пропавшего товарища. Они обшарили берега реки, ее рукава, на моторке зашли далеко за границы своего участка, обыскали заброшенные уголки, стараясь не привлекать внимания, обошли деревню, и все напрасно.

На рассвете третьего дня они прочесали луга в лощине, хлюпая сапогами по мелководью, молча, но целеустремленно продвигаясь все глубже, упрямо продолжали, казалось бы, безнадежную затею.

В зарослях ивняка, под кучей сухих камышей, они наконец наткнулись на тело своего товарища.

Пуля пробила ему голову чуть выше уха, там и застряла. Убийство произошло явно не на том месте, где тело было найдено. Убийцы перенесли труп сюда, причем значительную часть пути волокли его по земле, о чем свидетельствовала разорванная одежда.

Внимательно обследовав окрестности, пограничники тем не менее не обнаружили ничего, что помогло бы раскрыть убийц.

Завернув труп в клеенку, товарищи принесли его на заставу.

Это было все, что они смогли сделать. На большее у них уже не оставалось времени.

Назавтра в полдень перед заставой остановились грузовые автомашины. Одновременно был получен приказ об эвакуации.

Поспешно погрузили на машины документы, бумаги, личные вещи и что было ценного из казенного. Увозили с собой и тело, завернутое в клеенку.

Колонна ехала через прибрежную деревню. На домах развевались флаги. Потом машины мчались по шоссе вдоль рощи — мимо промелькнула корчма Эрхлера, бывший рыбацкий поселок и имение.

Проехав через железнодорожный переезд, миновали перепутье и вскоре выехали на основное шоссе, протянувшееся с востока на запад.

У перепутья собрались празднично одетые жители со всей округи. Они заполнили все ложбины, теснились на проезжей части, смеялись, визжали, перекликались. Над головами толпы ветер развевал несчетное множество красно-бело-зеленых венгерских флагов. На шоссе была сооружена величественная арка, увитая живыми цветами и пестрыми лентами расцветки национального флага.

Под аркой, сооруженной в честь тех, кто вот-вот должен был появиться, тянулись машины, повозки, шла кавалерия, маршировали пехотные части. С территории, занимаемой венгерской армией, отходили пограничники, жандармы, части чехословацкой армии, увозя боевую технику.

Уходящих осыпали насмешками и ругательствами.

Толпа притихла лишь на мгновенье, когда к перекрестку приблизилась колонна бронемашин и танков. Зеваки отступили подальше от дороги, а крикуны, побледнев, неуверенно сжимали древки флагов немеющими руками.

Поток отходящих войск наконец кончился, рассеялась поднятая колесами автомашин пыль, заглох вдали гул моторов.

Наступила тишина, но ненадолго. С востока уже маршировали по шоссе солдаты в других униформах. Их бравая песня доносилась до самого перепутья. Толпа подхватила мелодию, и когда солдаты вступили под триумфальную арку, с ними вместе запели сотни глоток — все собравшиеся у дороги.

16

Имро сидел в кухне за столом. Едва минул полдень, но помещение было погружено в полумрак. На дворе с утра моросило, и ветер нет-нет да и брызгал на оконные стекла слабым дождем.

Он сидел, обратив лицо к окну, глядя куда-то в лощину.

Потом взгляд его скользнул вправо, к роще, к красным крышам домов в колонии, к дороге, теряющейся меж голых, обшарпанных стволов деревьев.

Над рощей то появлялась, то улетала воронья стая. Повисев в воздухе, она исчезала, уносимая порывами налетавшего ветра.

Кое-где над трубами домов поднимался редкий дымок, перекатывался через гребни крыш, наползал на прозрачные сады и наконец сливался с серым фоном неба.

На ветках деревьев чернели неопрятные, растрепанные воробьиные гнезда; казалось, ветер вот-вот сбросит их наземь.

Имро встал из-за стола, подошел к окну, прижался лбом к холодному стеклу и вздрогнул. Отступив от окна, он некоторое мгновение раздумывал, потом снял с гвоздя теплую куртку, набросил ее на плечи и вышел из хаты.

Он прошел наискосок через двор, стараясь ступать полегче, но раскисшая земля на каждом шагу предательски оседала и даже на поросших травой островках он погружался в воду по щиколотку.

Войдя в сарай, он открыл яму, в которой хранилась свекла, достал несколько штук, порезал на небольшие куски, сгреб в жестяную миску и подошел к клетке с кроликами.

Животные беспокойно бегали по клетке, нетерпеливо ожидая кормежки.

Отворив дверцу, он высыпал свеклу из миски, аккуратно закрыл клетку и через проволочную сетку наблюдал, как кролики неслышно топчутся вокруг еды, шевелят усами, громко хрупают.

Когда он вернулся к хате, у порога его дожидалась сестра с мужем.

— Где вы бродите? У вас тут все можно выкрасть, — с упреком встретила его Иолана.

— Я кроликов кормил, а Гильда еще утром ушла в деревню проведать мать, вроде ей чего-то неможется, — сказал Имрих.

— Хворает?.. — удивилась Иолана.

— Заходите в дом, здесь холодно, — пригласил Имро гостей.

Раздевшись, они сели за стол.

После затянувшейся паузы Штефан подал голос:

— Ждали мы, что ты зайдешь. Не дождались, вот сами и выбрались.

Имрих лишь молча кивнул.

— Завтра мы уезжаем из имения, сюда нам будет неблизко — километров с двадцать, — продолжал Штефан.

— Мы, по правде говоря, попрощаться зашли, — перебила его Иолана.

— Куда же путь держите?

— За канал, на Черне переселяемся, — с довольным видом пояснила Иолана брату.

— Дали вам надел?

— Дали, — кивнул Штефан, а Имро отметил, что не видит у шурина особого восторга.

Он вспомнил, как через несколько дней после того, как колонисты бросили свои хозяйства, шурин прибежал к нему на хутор и чуть не со слезами сообщил:

— Имрих, сюда едут колонисты из центральных венгерских областей, в колонии возле станции расселились уже несколько семей!

— Знаю, — ответил он.

— Откуда?

— Тут вон тоже трое появились. — Он указал рукой на поселок под глоговой рощей.

— Не может быть, как же мы их не видели?

— Они приехали с другой стороны, от реки.

— Когда? — спросил Штефан упавшим голосом.

— Позавчера.

— И там уже есть? — опасливо спросил Штефан.

— По-моему, да. Из трубы шел дым…

— Не может быть! Швегловское хозяйство должен был получить я! — со злостью в голосе воскликнул Штефан.

— Я тебе и раньше говорил, что этот кусок не про тебя, — успокоил его Имро.

— И все же пан Элемир обещал его мне. Наверняка он не знает об этом. — Шурин заметался взад-вперед по кухне, испытующе поглядывая на Имро. — Я схожу к нему, расскажу, что и как, он наведет порядок, конечно же, наведет порядок. — Штефан лихорадочно искал шапку, хотя она висела на виду.

— Да успокойся ты, ведь тебе чего-то дают, — уговаривал его Имро, но Штефан распалился до предела.

— Пойдем со мной, говорю тебе, пойдем, потому что нас обделят! — дергал он Имро за рукав. — Пан Элемир помнит меня, как не помнить! Пошли со мной, потому что и к Речному кто-нибудь вопрется, и ты останешься на бобах, пошли!

В конце концов Имро дал себя уговорить, и они вместе отправились в Лель.

Полдня прождали они пана Элемира на конном дворе. Смеркалось, когда во двор вкатила его бричка, и они бегом пустились к лестнице господского дома, чтобы там униженно встретить долгожданного благодетеля.

Он заметил их, подошел. Настроение у него было явно приподнятое, от него пахло мускатным вином.

— Ну, как дела, Бокрошко? — спросил он Штефана. — Зачем пожаловал?

— Вельможный пан, — ободренный таким обращением начал Штефан, — несправедливость творится, хозяйство, которое вы изволили мне обещать, заняли приезжие из центральных областей. Вы знаете, у меня семеро детей, я всегда поступал, как вы говорили нам на собраниях, что ж теперь-то… — Он чуть не расплакался.

— Погоди, Бокрошко. — Пан Элемир силился припомнить, что же именно обещал он бедняге, стоявшему перед ним. — О каком хозяйстве речь? — спросил он наконец, сообразив, что все позабыл.

— Да Швеглово, за глоговой рощей.

— А-а, — вспомнил он. — Это целое имение, тебе, Бокрошко, с ним не совладать. На таком непросто хозяйничать, с большим хозяйством ого-го сколько забот! — вздохнул он, похмыкал и добавил: — А налоги? Представляешь, сколько надо платить налогов? Мне вот тоже повысили, и порядком. Ты получишь что-нибудь, не бойся, что-нибудь получишь, — заключил он веско.

— Спасибо, благодарю покорно. — Штефан оживился, обнадеженный. — Да я и за меньшее буду благодарен незнамо как, нам ведь абы прокормиться.

— Прокормитесь, прокормитесь, — посулил пан Элемир. — Ну, мне пора. — И он так стремительно ринулся вверх по лестнице, что Штефан даже не успел поцеловать ему руку.

— А ты чего молчал? — напустился шурин на Имро, когда они вернулись к нему домой.

— Как было говорить? Да и зачем? — возразил Имро, и Штефан больше ничего не сказал, словно признавая справедливость его слов. — Сколько же вам дали? — спросил Имро в свою очередь.

— Семь моргов.

— А дом чей?

— Ты бывал когда в Черном? — спросил Штефан вместо ответа.

— Одно лето на жатве там был.

— Не знаю, стоял ли уже этот дом в ту пору. Ему всего пять лет, самый крайний, первый от канала, — пояснил Штефан. — Жил там какой-то Гатяпка, мелкота, на коровах пахал.

— Что ж, новый дом, тебе повезло все же, — заметил Имрих.

— Да только из камыша он, — кисло протянул Штефан.

— Ну и что? — вмешалась Иолана. — Зато оштукатурен хорошо.

— Это верно, — признал муж.

— И крыша шиферная, — похвалила Иолана свой будущий дом.

— Шиферная, точно, — снова поддакнул Штефан.

— Завтра, значит, уезжаете? — спросил Имро.

Иолана со Штефаном молча кивнули.

— Прийти помочь вам?

— Да не надо, парни помогут. Управляющий обещал дать лошадей, — отказался Штефан.

Они умолкли и долго сидели в сгущавшейся темноте.

— Я засвечу. — Имрих встал, когда в хате почти ничего не было видно.

— Да ладно, пора идти. — И Штефан тоже встал с лавки.

— Приходи когда в гости, посмотришь, — растроганно пригласила Иолана.

— Да уж зайду, — обещал Имрих.

— Тебя еще не вызывали? — спросил шурин, когда они вышли во двор. — Могли б уже дать знать.

— Не вызывали.

— У Речного пусто покамест…

— Да, — только и сказал Имро.

— Ну, бывай здоров, — попрощался Штефан и пошел.

Иолана обняла брата, и хотя такое нежное прощание немного удивило его, он ответил ей тем же.

— Только не теряй голову, если случится что, не теряй, — с упором повторила она. — Ты не старый еще, новую семью завести сможешь, ей-богу!

— У меня есть семья, — с усмешкой отвечал он. — За меня не беспокойся.

— Не принимай близко к сердцу, чего не след. Я знаю, ты добрая душа, таким, как ты, советовать трудно, все одно не послушаешься, и все ж таки не изводи себя зазря, не мучайся. Имро, я тебя насквозь вижу, меня ты не обманешь, лучше меня никто тебя не знает.

— Ладно, ладно, — успокоил он ее и резко отступил от сестры.

— Не забудь, что я сказала тебе, я хочу, чтоб тебе же лучше было, правда! — повторила она и быстрым шагом удалилась вслед за мужем.

Вскоре они, пройдя луг, вышли на дорогу и скрылись в темноте.

Имрих остался на дворе. Закурив, он обошел вокруг хаты, словно прикидывал, можно ли еще на нее рассчитывать, укроет ли она под своей крышей новое поколение, пока что еще не появившееся на свет.

Вернувшись к порогу, он глянул в сторону луга — не видать ли Гильды.

Дождь перестал совсем, не сыпало и моросью, а на востоке небо вроде даже немного прояснилось. Поднимался ветер, холодный, пронизывающий, предвещая конец уже порядком надокучивших дождей.

Докурив, он еще постоял немного во дворе и вошел в хату.

Острое чувство голода напомнило ему, что он с утра не ел.

Отрезав ломоть хлеба, он посолил его и съел, не зажигая света. Потом сел за стол и обхватил голову руками. Так он ждал Гильду до поздней ночи.

17

Подморозило, грязь на дорогах окаменела. В поселке у рощи с каждым днем прибывало обитателей. Сперва приезжали люди из чужих мест, у них и говор был другой, и одеты они были не по-здешнему, но вот в последние дни среди приезжих Имрих стал встречать и знакомые лица из соседних деревень и поселков, из имений. В отличие от чужаков, селившихся в основном на верхнем конце поселка, местные получили дома на нижнем, ближе к хутору Бенё. Первый дом с краю занял тот самый малорослый батрак из здешнего имения, с которым Имро вместе работал на сахарном заводе.

В эти дни, когда в поселок прибывали новые жители, Имро сидел дома по большей части один. Гильда все чаще уходила в деревню к больной матери. Когда Имро попытался объяснить жене, что ему тоскливо дома без нее, поднялась такая свара, Гильда обрушила на него столько оскорблений, что больше он уже не осмеливался возражать против ее отлучек. Осознав свой перевес в супружеской ссоре, Гильда всячески давала Имриху почувствовать это. В последующие дни она не только продолжала уходить из дому, но не возвращалась и на ночь. Имрих в таких случаях утешал себя мыслью, что она ночует у матери, не отваживаясь спросить, где же она ночевала на самом деле.

Одиночество Имро коротал как умел. Когда морозный ветер высушил последние лужи и скрепил дороги, Имро отправился в рощу за дровами. Сухостой и крупные сучья он вытаскивал на опушку, скреплял в вязанки и медленно, шаг за шагом тащил, впрягшись в лямку, пока не притаскивал к хутору.

Мелкий хворост он не собирал, хотя его в роще было немало. Он верно рассчитал, что наступившие холода рано или поздно погонят новоселов за топливом. Так оно и вышло.

Он встретил в роще детей бедняка батрака… Они испугались его и убежали, но, убедившись, что испугались напрасно, вернулись и продолжали собирать хворост неподалеку от него.

Имро некоторое время наблюдал, как они, дрожа от холода в ветхой одежонке, притопывают ногами и дуют на коченеющие руки, потом подошел и сказал:

— Хворост быстро сгорает, собирайте на дрова сучья потолще, собирайте, покамест еще есть.

— А можно? Нас не заругают?

— Я уж много лет собираю, и еще никто меня не ругал, — успокоил их Имро.

— А чей это лес? — спросил старший из ребят.

— Чей? — задумался он. — Государственный. Принадлежал государству, тому, которого уже нет, — заключил он.

— Ладно, будем собирать дрова потолще, — обрадовались дети.

— Все равно они сгниют без толку. А так люди согреются, — проговорил Имрих скорее сам себе.

Дети разбежались по сторонам, но толстых сучьев им не попадалось.

— Идите за мной, — позвал их Имрих. — Тут нечего искать, тут уже все собрано. Пойдемте, я покажу вам место получше. — И он повел детей за собой.

Они набрели на вывороченное дерево. Он помог им вынести его из рощи, посоветовал, как лучше тащить дальше, немного проводил.

— В следующий раз приводите с собой и отца, это работа для мужика, не для ребятишек, — крикнул он им на прощанье.

Все труднее становилось Имриху находить общий язык с женой. Если Гильда не уходила в деревню, то, сложа руки, молча сидела в углу, несмотря на то, что дел и во дворе и в хате было полно.

Она ничего не варила, хотя Имрих робко подавал голос, что охотно поел бы какой похлебки. Она всякий раз грубо обрывала его и редко готовила горячее.

Выпал первый снег, под тонким белым покровом все вокруг сразу похорошело. Повеселела и Гильда, и Имро понадеялся, что они снова заживут, как прежде.

— Я в деревню, — объявила она как-то поутру, и он лишь кивнул.

Едва Гильда ушла, Имрих отправился, как обычно, во двор — накормить живность, что была у них, и прибрать немного.

Не успел он управиться, как Гильда примчалась назад.

Она ворвалась в кухню, но, не найдя там мужа, выбежала во двор.

— А, вот ты где! — воскликнула она, когда он вышел из сарая.

— Что случилось? — испугался он.

— Что случилось, что случилось, — передразнила она его. — Случилось то, что и должно было случиться. На хуторе Речного появился новый владелец! Ты удивляешься, да? — добавила она язвительно, готовая насквозь просверлить Имро глазами.

— В самом деле? — сказал он, как будто бы даже и не очень удивленный.

— Говорила я тебе — ходи, добивайся, докучай господам и всякому там начальству, только ты… где тебе…

— Ты знаешь, что мне ответили. Мол, даже не всем многодетным семьям хватило, куда ж нам… — смиренно толковал он.

— Многодетным семьям, да? А знаешь ли ты, дурень, кто переселяется в дом Речного? — фыркнула она злобно.

— Кто?

— Кароль Орсаг со своей кралей. Не успели пожениться, уже — нате вам, пожалуйста, домина.

Он не нашелся, что возразить.

— Теперь помалкиваешь, притих, — издеваясь, продолжала она. — Ступай делай что-нибудь, расстарайся чего для семьи!

— Да что я могу сделать? — пожал он плечами.

— Ты воображаешь, что я в этой гнилой дыре до самой смерти буду торчать! — взорвалась она. — На краю света, у черта на рогах, вдали от людей? Плевала я на все это!

— Перестань.

— Не перестану. Я поняла уж, что ты ни на что не способен, с тобой только умом тронешься! Мои дети померли бы тут с голоду, — вопила она уже не помня себя.

— Закрой рот, — прикрикнул он на нее.

— Ульи ты поджег, а что толку-то? На большее ума не хватило, дермо паршивое…

— Я тебе покажу дермо! — Он размахнулся и отвесил Гильде затрещину.

Пораженная, она схватилась за щеку, но тут же опомнилась, налетела на него осой, стала колотить его кулаками и плакать от злости.

— У меня и другие есть, выбирай — не хочу, — пригрозила она. — А за это ты еще поплатишься.

— Пошла ты к черту!

— И пойду! Но сюда придут другие! За вещами пришлю братьев, тогда побереги зубы! — захохотала она.

Он повернулся к ней спиной и, уйдя в хату, не находил себе места, слоняясь, будто в беспамятстве, не зная — плакать ему или смеяться.

18

Братья не заставили себя долго ждать. На другой же день, раным-рано, на лугу пониже хаты остановилась легкая бричка, с нее соскочили трое крепких, кряжистых парней. Скинув короткие тулупчики, они аккуратно сложили их под сиденье и небрежной походкой двинулись вперед.

Жалкая тощая кляча, запряженная в бричку, стояла не шелохнувшись.

Старшему из этой троицы могло быть около тридцати, отличался он от остальных лишь чуть большим ростом. Походка, жесты, черты лица у всех были поразительно схожи, с первого взгляда в них легко угадывались братья.

Они пересекли заснеженный луг и так же спокойно пошли вдоль заборчика.

Старший пнул коленом расшатанную калитку, она отворилась, и они вступили во двор.

Он вышел им навстречу.

Имро не намеревался драться или не пускать их в хату. Он хотел только, чтоб они сказали, чего хотят, чтоб сказали хоть слово.

Они продолжали шагать так же размеренно; их непроницаемые лица ничего не выражали.

В трех шагах от порога они остановились.

Тогда он расставил руки, оперся спиной о дверь и спросил:

— Вам чего тут надо?

Они переглянулись и все разом шагнули вперед.

— Не пущу, скажите, чего вам надо, не то не пущу, это мой дом…

Он не договорил, его пронзила боль от резкого удара в живот, последовал еще удар и еще; он зашатался.

Затем они отошли от него.

Он встряхнулся и бросился на них.

Тогда они снова принялись за него, били по лицу, рассекли бровь, глаз стал заплывать, вздулись губы. Горячая струйка крови медленно стекала по щеке; докатившись до подбородка, капля упала на снег. Он увидел алую дырочку в белом снегу, с изумлением взглянул на этих троих перед собой, укоризненно покачал головой, словно уговаривая их перестать…

Потом что-то теплое потекло не только по лицу, но и по спине, за рубаху, он закрыл голову, защищаясь от новых ударов и потащился в сторону, к сараю. Они пригвоздили его к доскам новыми безжалостными ударами в живот, и тогда он рухнул на заснеженную землю.

Сначала ему было хорошо, он ничего не сознавал.

Потом ему словно снилось, что кто-то ходит рядом, посвистывая, выносит узлы, курит. Он тщетно пытался открыть глаза.

Наконец все стихло, и он снова провалился в беспамятство.

Он лежал на снегу, поэтому, видимо, и пришел в себя довольно скоро. Его трясло от холода, однако окружающего он еще не воспринимал. Окончательно он пришел в себя от боли.

Скорчившись, он поднес руку к лицу и, набрав горсть снега, отер им глаза от крови, но не скоро еще смог приоткрыть хотя бы правый глаз и оглядеться.

События этого утра медленно доходили до его сознания. Приподнявшись на локтях, он поискал взглядом отделавших его молодцов.

Их не было, остались лишь следы, тянувшиеся наискось через двор.

Он снова опустился на землю. Голова разламывалась, он прямо ощущал, как она распухала, увеличивалась в размере. В одном ухе звенело, в другом раздавались тупые равномерные удары, словно топором; повторяясь, они надвигались на него со всех сторон.

С большим трудом встав на четвереньки, он дополз до дверей кухни. Медленно, бесконечно долго поднимался на ноги, опираясь о стену.

Войдя в кухню, налил в таз воды и сидя умылся.

Поискал зеркальце, висевшее на стене, но не обнаружил его на привычном месте. Пропитанную кровью, изорванную одежду он бросил в угол за дверь и поплелся в комнату.

Надев чистую рубаху, он вернулся в кухню, нащупал за ящиком бутылку с паленкой, вытащил пробку и, приложив горлышко к губам, отпил.

Выплеснув окровавленную воду из таза, налил в него немного чистой и поставил возле постели. Заперев входную дверь, он отыскал в сундуке полотенце и лег в постель. Отжимая смоченное в тазу полотенце, он принялся лечить свое разбитое тело холодными компрессами.

Он то впадал в дрему, то просыпался, не замечая времени и не ощущая голода. Тело совершенно онемело, и когда он шевельнулся, попробовав чуть повернуться на бок, ему показалось, что он не сам поворачивался, а заставлял сделать это кого-то постороннего.

На дворе смеркалось. Он принудил себя встать и пойти в кухню. Принес оттуда остаток паленки и лежа выпил ее до последней капли. После этого заснул и проснулся лишь на рассвете.

Тело болело, но в голове немного прояснилось, настолько, что он смог сосредоточиться. Глаза как будто были в порядке, зажмурив поочередно левый, затем правый, он убедился, что видит обоими.

Лежа в постели, он снова уловил непонятные, равномерно повторяющиеся звуки, услышанные им накануне.

Встал он, когда совсем рассвело, и оглядел хату.

Братья унесли все, что попалось на глаза, даже одежды первой жены не оказалось в сундуке. Взяли и перину, хотя Гильда никакой перины из дому не приносила, забрали и разную мелочь с кухни, в том числе и зеркало, что всегда висело на гвоздике.

Он отпер двери и вышел на свежий воздух. И тут услышал те самые тупые звуки, только гораздо отчетливее. Да, это был стук топоров, многих топоров. Стук топоров сопровождался визгливым скрипом пилы.

Прихрамывая, добрел он до конца вишневого сада, оттуда было хорошо видно все вокруг.

Лесорубы начали свое дело у дороги, проходившей через рощу, и продвигались на восток, к железнодорожному полотну. Уже видна была просека шириной в несколько десятков метров.

Он протер глаза — уж не мерещится ли ему?

Ответом ему были сильные и убедительные удары топоров.

Деревья, одно за другим, падали на землю.


Перевод И. Ивановой.

Загрузка...