Вечный огонь

11

Дизельные подводные лодки ушли вперед. Когда они удалились на значительное расстояние, судно-спасатель обогнуло черное тело экспериментального подводного атомохода, выглядевшего оглушенной взрывом и всплывшей на поверхность рыбой диковинного размера. Зайдя с носа лодки, судно застопорило машины, начало подрабатывать помалу задним ходом. С его борта полетели бросательные концы — один, затем второй. Матросы носовой швартовной команды сменного экипажа атомной лодки начали сообща выбирать слабину буксирных тросов. Тяжелые, маслянистые, они выползали удавами из темной воды, извивались, как живые.

Восточный ветер развернул стоящий в стороне эсминец форштевнем в сторону атомохода. Еле заметно поклевывая носом, как бы кланяясь кому-то, он стоял в дрейфе. На верхней палубе одиноко маячила фигура академика. Он был весь в темном: на ногах темные бурки с хромовыми союзками, темные флотские брюки, убранные в бурки, темное длинное пальто с черным каракулевым воротником. Лишь голова его ярко белела, высокая, на длинной шее, наголо бритая, конусом сужающаяся к макушке. Лицо узкое, массивное, безбровое, со значительно выделяющимся длинным, чуть с горбинкой носом. Академик не отрывал глаз от швартовных работ, будто в них сейчас было для него заключено все главное. Но это только так казалось со стороны. Незрячие его глаза следили не за швартовкой, мысленно он видел в эти минуты реакторный отсек атомохода. Видел трубопровод, видел врезанные в него вводы нового трубопровода, как это предложил командир БЧ-5 капитан третьего ранга Шилов. Казалось бы, немыслимое дело, противоречащее всем правилам и наставлениям, не предусмотренное никакими нормами, никакими циркулярами, теоретически кажущееся гибельным для корабля, — спасло корабль, стало той необходимой деталью, которая, может быть, и предотвратила гибель. Вот какие козыри выкидывает практика!

Случай с реактором нисколько не поколебал веру академика в свой реактор. Устройство надежное, долговечное, мощное, как раз такое, которое и требуется для современного подводного корабля. Вот только трубопровод… Но это не конструкторский просчет, скорее всего случайность. То ли стенка его в том месте оказалась тоньше требуемого размера, то ли при изгибе дал вытяжку больше положенной, то ли какая-то необъяснимая слабина вселилась — определить сейчас трудно. Но случай из тех, которые бывают один раз в жизни. А между тем… И вход в реакторную выгородку не предусмотрен, больше того, категорически запрещен: святая святых! Однако же пришлось войти. Оказывается, есть что-то сильнее всяческих запретов. Впервые вошел в запретную зону атомохода человек в полном здравии, ясно мыслящий, понимающий все последствия своего поступка. И ничто его не остановило!.. А что толкнуло?.. Не то ли чувство, которое вело Курчатова — человека одержимого, отдавшего всего себя ради великого, срочного и необходимого дела? Решался вопрос: «или — или»? Для безопасности государства, для равновесия мира безотлагательно требовалось противопоставить им свою атомную бомбу. И он «спалил» себя, чтобы не сгорели другие — сотни, тысячи, миллионы. Чтобы не было новых Хиросим и Нагасаки. Курчатов гасил собою тлеющий огонь будущей войны. Иначе говоря, лег грудью на амбразуру. И вот его наследник, можно сказать, его сын, инженер-лейтенант Горчилов, молоденький бледнолицый паренек с грустными большими глазами, тоже лег грудью на амбразуру. Академик знает его, бывал на лодке, видел этого юношу, робеющего перед начальством, по-детски застенчивого. Честно сказать, не подозревал в нем способности к решительному действию. Такие способны больше к размышлениям, нежели к поступкам. Он первый на флоте вошел в зону. Он… Кто же он? С кем можно сравнить, ведь не было аналогов в истории. Алексей Горчилов прикрыл весь экипаж, всю лодку собой, взял огонь на себя и в себя. Он представитель того поколения, чьи отцы гибли и продолжают гибнуть (осколки, пули, раны, болезни) от прошлой войны, а их самих начинает доставать будущая война, которая не должна состояться, которую необходимо предотвратить.

Отцы и дети…

Мы много говорим, много спорим о конфликте между отцами и детьми. Порой стыдливо отмахиваемся от очевидного, пытаемся доказать, что у нас-де, в нашем обществе, нет места для конфликта, нет причин, его вызывающих. Но жизнь — она вещь упрямая, она не хочет подчиняться благим пожеланиям, у нее свои непреложные законы, в том числе конфликт между отцами и детьми. Да, диалектика: отрицание отрицания! Если бы не было конфликта, не было бы и развития, движения вперед. Дети идут дальше отцов, родительский консерватизм им мешает. Но главное как раз не в конфликте, не в наличии его — он очевиден: и биологический и социальный! — главное состоит в том, что генеральную линию развития жизни дети не отвергают, они ее поддерживают, главное состоит в том, что в критической ситуации каждое поколение и отцов и детей способно родить Джордано Бруно и Жолио-Кюри, Жанну д’Арк и Матросова, Курчатова и Гагарина. Может, они для того и гибли, чтобы жило человечество. Может, брали огонь на себя и в себя, чтобы мы не сгорели в дурном пламени войн, и прошлых и будущих. А эти сегодняшние бойцы с атомной подводной лодки… Может быть, их опалил огонь готовящейся войны, против которой мы восстаем?

А что такое война?

Бессмысленное истребление людей и ценностей, которое никогда и никому не приносило блага и никакие сложнейшие вопросы не решало, а только больше запутывало, туже затягивало узлы противоречий.

Вспомнилось размышление Льва Толстого:

К одиноко стоящему на палубе академику подошел адмирал, тронув за локоть, предложил:

— Не спуститься ли нам в каюту?

— Что, есть новости? У вас был разговор со штабом флота?

— Пока нет.

— Ожидаете?

— Мы всегда чего-нибудь ожидаем, — уклончиво ответил адмирал. — Посвежело Боюсь, простудитесь. — Он снизу вверх посмотрел на высокую непокрытую голову академика.

— Пустое… Я привык. С детских лет хожу без шапки.

— Правда?

— Даже насморка не бывает.

— Видать, у вас температура: тела выше обычной?

— Возможно. — Помолчав, спросил: — Что вы думаете о тех ребятах, которые вошли в реакторную выгородку? Как они вам видятся?

— Честно сказать, пока чувствую только одну тревогу и за них и за корабль. Тревога не дает возможности трезво, со стороны посмотреть на происшедшее. Пока я их не вижу. Это придет позже.

— У меня они постоянно перед глазами. Возможно, в несколько нереальном виде. Вижу их обнаженными, мускулистыми, могучими атлантами, которые на своих плечах выносят подводную лодку на поверхность и удерживают ее на плаву. Не правда ли, несколько высокопарная картина? Хочу избавиться от этого видения, стараюсь представить их простыми ребятами, обыкновенными парнями — и не могу. — Погладив высоко поднятую над покатыми плечами голову, иным тоном предложил: — Пожалуй, мне надо спуститься в лодку, посмотреть все в натуральном виде.

— Преждевременно, — не раздумывая, возразил адмирал. — Все возможное сделано.

— Полагаю, радиация уже невысока.

— На базе проведать лодку будет куда удобней.

— Пожалуй, так.

То ли правду говорят, то ли байки сочиняют о странностях академика. В домике, где он останавливается, приезжая на флот, в специально для него построенном коттедже, говорят, все краны медные. Сам попросил ставить только медь. Объяснил, что, приходя домой, надо браться руками за медные краны и этим как бы заземляться — заряды выходят вон. Под кроватью у академика стоит двухпудовая гиря. Рассказывают, он ею в упражняется, и еще она служит вот для чего. Современный человек ходит в современной обуви, изготовленной из резины или других заменителей кожи, эта обувь изолирует человека от земли. Одежда синтетическая — даже потрескивает разрядами при раздевании. Так вот, чтобы оттянуть часть своей заряженности, надо разуться, прилепить на какое-то время босые ступни к чугунной массе гири.

Те, кто помнит военное время, рассказывают, что он занимался размагничиванием кораблей, чтобы уберечь их от магнитных мин.

В шесть утра всегда можно видеть академика на взлобке возле домика — оголенного по пояс, натирающегося снегом.

Николай Черных долго стоял молча у притвора двери, ведущей в жилую каюту дизельной лодки. Он неотрывно глядел на лицо инженер-лейтенанта Алексея Горчилова, лежащего под простыней на кожаном диване.

— Не узнаешь? — попытался улыбнуться Горчилов. — Неужели так изменился?

— Есть маненько, — честно признался Николай. — Дак ведь не в фишки играли — дело делали, — добавил.

— Как лодка? — обеспокоенно спросил Алексей Горчилов.

— Чё, лодка? Железо и есть железо, чё ему сделается?

— Не говори… — Алексею хотелось добавить: «Мне она кажется живой, ей, поди, тоже больно». Но вслух не сказал, а только подумал об этом. — Железо тоже чувствует.

— Загибаете, товарищ лейтенант!

— Честно тебе говорю. Его надо понять…

— Новое дело! Никогда об этом не думал.

— Зря…

— Товарищ лейтенант, хотите, спою вам нашу, моряцкую? — оживился Николай, переводя разговор на другое. — Вот только возьму у ребят гитару. Я мигом.

— Добро.

Черных Николай опрометью кинулся в соседний отсек. Тихо перебирая струны, вернулся в офицерскую каюту. Следуя за ним, пришли еще трое матросов. Он сел в ногах у Алексея Горчилова, стал побренькивать, подстраивая инструмент.

— Какую? — спросил, лишь бы спросить. Все знали, что всегда первой он поет свою — песню собственного сочинения.

— «Нас мало, но мы в тельняшках», — предложил кто-то, угадывая его желание.

Николай посмотрел на Горчилова, тот подтвердил кивком головы.

— Лады, — согласился Николай.

Какое-то время он, казалось, беспорядочно бегал пальцами по грифу, легче обычного щипля струны. Два первых куплета пропел, не повышая голоса:

Было непонятно, почему с такой робостью поет Николай, в каком-то щадящем темпе, в щадящем режиме. То ли он считал бестактным бить по живому, видя, в каком состоянии находится Алексей Горчилов, то ли считал, что после всего пережитого каждым его песня не к месту. Но, поняв по лицам, особенно по недоуменному взгляду Горчилова, что люди от него ждут другого, того настоящего, какое умел выдавать он в прежние дни, Николай вздохнул, ударил по струнам неожиданно резко, срываясь на крик, продолжил:

Стало несвободно дышать. Словно заверяя, что именно так и будет, что никто никого не бросит, никто не останется без помощи, повторил почти шепотом:

Какое-то время Алексей лежал, крепко смежив веки. Ни о чем не думал, ничего такого ему не виделось. Только казалось, что море рябит перед глазами, рябит, поигрывая мелкой зыбью.

Неожиданно для всех полупризнался:

— «Летят утки» сможешь? — Хотел было открыться совсем, заявив, что любит эту песню, что мама ее часто пела с соседкой, когда та, случалось, заходила посумерничать, но почему-то не признался, посчитал, видимо, что не по-матросски это — вдаваться в такие переживания. — «И два гуся…» — добавил.

Николай с готовностью откликнулся. Стал подбирать тон, чтобы и не высоко и не низко — по возможности, брал аккорды, что-то мыча про себя. Найдя нужное, начал бережно, протяжно:

Надолго растянул последние слова. Тяжело вздохнув «эх», выдал сокровенное, сделал горькое признание:

Николай поглядел на Горчилова, на его сузившиеся от боли глаза, посчитал, что и первая и вторая песни сейчас неуместны, жестоки. Оживленно вскинул гитару над коленями, перевернул ее тыльной стороной, принялся отбивать такт, словно на барабане. Искусно крутнув инструмент, поймав нужные лады, зачастил, наигрывая «Сибирскую польку». Все заулыбались, почудилось: повеяло хвойным настоем.

Алексей следил за быстро бегающими тонкими пальцами Николая Черных и думал: «Сам бог тебя послал на нашу лодку».