Вечный огонь

3

После первого выхода в море, уже когда вернулись в бухту, пришвартовались, отладив механизмы и подсоединившись к береговым коммуникациям, питающим лодку водой и электроэнергией, подключившись к кабелю связи и сделав большую приборку во всех отсеках, уже когда команда перешла на жительство в плавучую казарму, сокращенно называемую ПКЗ, только тогда командир атомной подводной лодки Мостов Анатолий Федорович вызвал к себе Алексея Горчилова, инженер-лейтенанта, командира реакторного отсека. Лейтенант доложил о своем прибытии, Мостов пригласил его сесть в мягкое ворсистое кресло, стоявшее у стола. Сам не садился, он прохаживался по каюте, которая служила ему кабинетом и спальней (если не ездил в город, оставаясь ночевать вместе с экипажем). Каюта была просторной, в открытый иллюминатор врывался знобкий ветерок, вздувая занавески бледно-лимонного цвета, легко пошевеливая бумаги на столе.

Мостов почему-то посчитал, что в каюте темновато, — врубил свет, щелкнув массивным выключателем на пластиковой стенке у входной двери.

— Инженер… — Мостов звал Горчилова просто инженером, не добавляя «лейтенант». — Хочу поговорить. Не против? — Командир лодки еще не определил своего отношения к Алексею Горчилову, потому пока избегал местоимений: не называл его ни на «вы», ни на «ты». Считал, что, если скажет ему «вы», отдалит молодого офицера от себя, обидит, если же обратится на «ты», незаслуженно приблизит, а приближать-то пока не за что. — В самом деле, инженер, откуда столько робости и смирения? Встряхнуться надо, посмелее, посмелее действовать, приказывать, требовать! Не то сядут на шею. Мичман Макоцвет уже норовит сесть: покрикивает, огрызается. Не спорю, у него опыт, он старый краб, послужил на морях — дай бог каждому! — но он забывает, что находится в подчинении командира отсека — инженера Горчилова. Так, нет?

— Слушаюсь, товарищ капитан второго ранга! — Алексей Горчилов вскочил с места, даже руки вытянул по швам, вроде бы кто-то невидимый и неслышимый подал ему команду «смирно».

— Да что там — слушаюсь? Надо брать дело в свои руки, чтобы хозяин чувствовался! — Мостов обернулся к Горчилову, недоуменно заметил: — Зачем вставать? Я ведь просто беседую пока, не приказываю. — Жестом попросил сесть. — Мичмана Макоцвета окоротить придется. «Тыкает» своему начальнику, инженеру. Скоро, гляди, заставит ключи подносить!

— Вряд ли, товарищ командир.

— К тому движется… — Командир одной рукой потирал подбородок, другой копался в кармане кителя — обычный его жест. — Конечно, с людьми надо по-людски. К тому же команда в реакторном знающая, можно сказать, с первого шва электросварки находится на лодке. Вначале работали вместе со строителями. А спустили лодку на воду — проводили на ней швартовные испытания, заводские испытания. Ясно, поучиться у них есть чему, хотя бы у того же Макоцвета. Но при этом и свою командирскую волю терять нельзя.

Алексей понимал справедливость упрека, но вместе с тем он не знал, как себя поставить в команде. С матросами еще ладно, а со старшиной группы мичманом Макоцветом как быть? Мичман служит много лет, прошел все ступеньки. Он намного старше Алексея, пришедшего на лодку, считай, с ученической, то есть училищной, скамьи. Потому мичман и поучает своего командира, упрекает частенько за неумелые действия неизменной своей присказкой:

— Вот бесового батьки работа!..

Алексей Горчилов узнал от самого Макоцвета, что родом тот с Брянщины. Даже удивился:

— Я считал, вы щирый украинец.

— Он самый и есть!

— Родились, оказывается, в России?

— Где нашего брата, хохла, только нет: и на Кубани, и в Заволжье, и в Казахстане, и на Алтае, и на Дальнем Востоке. Селами, районами живут, целыми округами поселяются. Где объявится пустой клочок земли, там, глядишь, уже хохол вырос. Сильно народ землю любит, без земли дыхнуть не может. В Канаде, говорят, целыми провинциями проживают… Наше село на Брянщине. Необычное поселение: наполовину украинское, наполовину русское. Нижний порядок — хаты, верхний порядок — избы, между ними — широченная улица, бурьяном заросла. На той улице, как на выпасе, живность кормится. У наших хат все больше свиньи на привязи пасутся, у ихних изб — гуси на свободе разгуливают. Они нас кабанами обзывали, мы их гусаками кликали. Бывало, устраивали потехи: держат гусыню под мышкой и гукают в нашу сторону: «Хохлы, вы такое ядите?» Наши отвечают: «А поросячьего хвоста не хочешь?!» Рассказывают, раньше и драки случались, и тяжбы. Ну а теперь-то что — все в едином колхозе, переженились, перероднились, не разберешь, где хохол, где кацап.

Когда шумела война, Макоцвет малым хлопчиком бегал. Но медаль получил. Настоящую, фронтовую — «За отвагу». Был связным у партизан. По балочкам, по камышам, по кустам терна мышонком пробирался у немцев под самым носом, сведения разные добывал и кому надо передавал, на след наводил — вот и отметили. Он ее пуще глаза бережет, мелом чистит, суконкой полирует, носит только в особых случаях, потому что дорогая.

Во время первого выхода в море Алексею Горчилову хотелось стоять на швартовах, видеть, как уплывает пирс, как отдаляются сопки, как ложится вспененная полоса, над которой кружатся и галдят чайки, словно грачи над свежей бороздой, с той только разницей, что белые. Про грачей мичман подсказал. Он всегда так говорит, глядя на чаек:

— Точно грачи суетливые.

Хотелось бы видеть, как сужается бухта за кормою и открывается вдруг простор, где не за что глазу зацепиться. Хотелось бы… Но у молодого, можно сказать, даже юного офицера есть свои дела, свои обязанности. На швартовах стоят люди, специально выделенные по расписанию.

Алексей Горчилов, следя за приборами в своем отсеке, уловил переданную по трансляции команду Мостова о погружении. Слышал также доклад старшего помощника о том, что «трюма очищены». Понял по могучему дыханию турбин, что лодка, погружаясь, набирает ход. Ему даже показалось, что ощущает всем своим существом упругое сопротивление воды, будто он вместе с лодкой делает усилие, чтобы рассечь толщу. Почудилось, как потрескивает корпус лодки, сдавливаемый неимоверной тяжестью глубин, готовый проломиться. Но это только легкое бодрящее ощущение, не больше. Славный такой холодок первоначального опасения, которое будоражит тебя всего, заставляет собраться, напружиниться, обостряет слух, зрение, приводит все твое существо в готовность к испытаниям. И ты ждешь испытаний. Вот-вот что-то случится. Услышишь сигнал тревоги, напрягая волю и силу, станешь бороться и за себя, и за корабль.

Некоторое время спустя он расслабился, стал посмеиваться над собой, иронически думать: «Салага! Включил воображение. Размагнитился. Поджилки задрожали!..»

Он понимал, что в действительности все получается не так, как ожидаешь, все происходит по-иному. И когда что-либо такое случается, то действуешь, не успев подумать. Лишь после переживаешь страх и заботу.

Особенно ему запомнилось, как во время ужина в кают-компанию зашел командир корабля Мостов и полушутя-полусерьезно поздравил его:

— Инженер!.. С первым выходом!

— Спасибо, товарищ капитан второго ранга! — Алексей поднялся, вытянулся.

Мостов улыбался, оглядывая офицеров, сидевших за столом, который служил и обеденным, и для игр в шашки, шахматы, домино, на котором газеты раскладывают, боевой листок рисуют. В шутку заметил, кивнув в сторону Горчилова:

— Видать, здорово гоняли в училище по строевой подготовке. Вон как вскакивает. Вы-то уже небось забыли, как надо стоять перед старшим, как пожирать глазами начальство! — Ему забавно было глядеть на Алексея Горчилова, потому что тот напоминал Анатолию Федоровичу его собственную флотскую юность.

Больше всего поразило Алексея Горчилова всплытие.

Лодка шла долгое время подо льдами. Ощупывая приборами лед, искала свободную воду для выхода на поверхность.

Полынья оказалась чистой и просторной. Будто ветры и течения специально потрудились, раздвинув ледяные горы, чтобы принять субмарину.

При всплытии огляделись. Мостов приказал обследовать ледовые берега. В надувную шлюпку сели старпом и боцман. Они осторожно подошли к низкому краю ледяного облома. Боцман оставался в шлюпке, старпом же, выйдя на лед, осмотрел закрайки, нашел место, где лодке удобней всего ошвартоваться, заметил торосы, за которые можно прихватиться концами.

Подрабатывая винтами помалу, лодка подошла к избранному месту. Стоящие на палубе подкладывали кранцы между бортом и сколом льдины, чтобы лед не повредил корпус лодки. Когда были поданы швартовы и накрепко прилажены-закреплены за надежные глыбы, часть команды, свободная от вахты, вышла на лед по переброшенным сходням.

Алеша увидел: Арктика преобразила людей. Старшина группы торпедистов, солидный усатый дядя, вдруг схватился бороться с матросом из пятой боевой части Черных. Черных подбил его умелой подножкой, сел сверху и, по-мальчишески хохоча, стал допытываться:

— Сдаешься? Сдаешься?..

Откуда-то появился волейбольный мяч. Сперва им перестукивались, образовав широкий круг. Затем кто-то, не дотянувшись руками, поддел его носком сапога. И все, как по свистку, не делясь на команды, затеяли футбольную игру. Ни ворот, ни голкиперов — просто общая потасовка, били куда попало, только бы двигаться, только бы мяч не лежал на снегу.

Когда приехали на санях с собачьей упряжкой вызванные с ближней станции по рации зимовщики, командир распорядился, чтобы отгрузили им несколько ящиков ядовито-зеленой кислой антоновки, дали сушеной воблы, запечатанной в высоких консервных банках. Вобла для зимовщика слаще всякой сладости, дороже любого деликатеса. Зимовщики приглашали экипаж в гости, да недосуг: командир торопился засветло пойти на погружение.

Алексей Горчилов впервые видел такое, и ему казалось странным, когда чужие, незнакомые люди встречаются на далекой льдине и ни с того ни с сего становятся друг другу роднее родного. Обнимаются, похлопывают по плечам, рассказывают какие-то совершенно неинтересные в иных условиях случаи. Чем такое можно объяснить, размышлял Алеша. Видимо, психологическим настроем, эмоциональным напряжением? Может, еще чем? И сам он чувствовал при этом, что готов расцеловать каждого из приехавших на санях, этих неповоротливых в своих меховых одеждах людей, подарить каждому что-то памятное.

…После первого похода мичман Макоцвет пригласил Алексея Горчилова порыбачить на зимних озерах.

От штаба соединения лодок до городка, где живут семьи офицеров и мичманов, добрались на переполненном рейсовом автобусе. Макоцвет ехал с пустыми руками, Алексей толкался в обнимку с лыжами.

— Охота тебе с ними таскаться? — заметил Макоцвет, сбивая на затылок кожаную ушанку, освобождая крупный лоб, на котором она даже розовый след оставила. — Взял бы лыжи у Маши. — Жену Макоцвета зовут Машей.

Какая-то радостная пружина подрагивала у Алексея внутри. Он едва ли не запел во всеуслышание: «У самовара я и моя Маша» — любимую песню своей матери Серафимы Ильиничны, она часто прокручивала пластинку с этой записью на старом, еще до войны приобретенном патефоне.

— Мурлычешь?

— …А на дворе совсем уже темно.

— Вот приедем — ей и споешь.

— Думаете, нет?

Вместо прямого ответа Макоцвет как бы между прочим заметил, показывая глазами на лыжи:

— Зря тащишь дрова!

Макоцвету удалось сесть. Алексей наклонился над ним, обнимая лыжи. Мичман смотрел на инженер-лейтенанта снизу вверх, в который раз повторяя:

— Говорю же тебе, взял бы наши. А то затеял целое дело: искал инструктора, тащился на спортбазу!..

— Так удобнее: крепления отлажены.

— Отлажены, отлажены… Какая чепуха! На гонки, что ли, собрался?

— Вы же знаете: я не стандарт. Ростом не вышел, зато нога — лапища. Туловище короткое, ноги длинные… В школе комаром дразнили, — признался, иронизируя над собой, Алеша. — С таким, как я, одни неудобства: китель длинный, брюки коротки, обувь приходится шить на заказ.

— Расхвастался, комарик! С чего бы это?

— Разве не слышали, новые протуберанцы появились на солнце, — похохатывал Алексей Горчилов.

— После такой полундры любая малость радует. — Мичман сказал: «После такой полундры», — подразумевая плавание, из которого вернулись два дня назад. — Гляди, какие колосья красуются! — Кивнул на оконное стекло автобуса, разрисованное морозом, сплошь обросшее мохнатым инеем.

Алеша смотрел на то, что мичман назвал «колосьями». Но ему вместо колосьев виделись пальмовые листья. Кому что, улыбнулся про себя Алеша, мичман, видать, до конца жизни останется в душе хлебопашцем и все будет мерить теми мерками, к которым привык с детства.

— Лавливал со льда? — поднял взор Макоцвет.

— Не приходилось.

— Озер вокруг — тьма. Рыбы — голой рукой бери.

— А я полагал, на Севере все бедно.

— Что ты, ни в коем случае! И рыбы, и зверя, и грибов, и ягод — богатства неслыханные! А сколько оленей, а какие звероводческие хозяйства! На Большой земле куда как беднее.

— Вот тебе и тундра, вот так пустыня!.. — протянул заинтересованный Алеша.

— А ты думал!.. — Макоцвет смотрел снизу вверх на Горчилова, зажатого со всех сторон черными шинелями.

Горчилов подшучивал:

— Можем не донести улов, Иван Трофимович. — Кажется, впервые Алеша назвал мичмана по имени-отчеству, обстановка расположила.

— Честно говорю! — откликнулся на полном серьезе мичман, уловив в голосе Горчилова ироническую нотку.

Они сидели в тесной прихожей на низких скамеечках, переобувались. Макоцвет поглядел внимательно на хлопчатобумажные носки Алексея, запротестовал:

— Куда с таким рыбаком!.. Мария!

Жена появилась в дверном проеме, в пестром домашнем платьице, полная, добротная, с круглым лицом, коротко стриженными волосами.

Видать, все Марии-Маши толстухи, подумалось Алексею.

— Макоцвет, ты звал? — При людях она обычно зовет мужа по фамилии.

— Погляди на вояку!

Маша улыбнулась Алексею, скрестив руки на груди, поглаживала сама себе плечи пухлыми ладонями. Муж попросил:

— У меня были носки домашней вязки. Найди, а?

Носки оказались не по размеру. Попробовали вместо них подмотать портянки — нога в сапог не входит.

— Нескладный ты, парень, — разочарованно заметил Макоцвет. — Последнее средство: обверни ступню газетой.

— У Макоцвета рецепты на все случаи жизни. — Маша пошла в комнату за газетами.

Надели ватники, вскинули на спину заплечные мешки. У мичмана еще и двустволка-тульчанка на шею за ремень повешена, легла поперек груди — так в войну автоматы носили. Лыжи взяли под мышки и пошагали вдоль улицы. В городке, словно в деревне, все ходят не по тротуарам, а по проезжей части, то ли потому, что машин мало, то ли панели узкие.

За околицей (какая околица — просто низенькие по сравнению с жилыми домами строения: казармы, клуб, гаражи) раскинулась снежная целина. Встали на лыжи, заработали палками. Когда дорога повернула за сопку и оказалась в узкой теснине, увидели КПП — контрольно-пропускной пункт: серобетонная караулка с плоской по-южному крышей, полосатый шлагбаум. В низком ущелье река, через нее переброшен высокий мост.

Мичман Макоцвет на правах старожила объяснял, показывая лыжной палкой вниз, на реку.

— Вот где красная рыбка ловится!

Алеша подъехал к нему, остановился рядом, упершись палками в накатанную дорогу.

— Закинем разок?

Макоцвет посмотрел на Горчилова в упор (они одинаково невысокого роста), толкнул в грудь рукой, в которой зажата лыжная палка.

— Салага! Не время. Закидывают, когда она из океана идет метать икру. Да не мормышку, а сеть капроновую в крупную ячейку. Вон там, гляди ниже, перегораживают ей путь поставами.

— Весной, что ли?

— Начало лета бери.

— Хорошо бы этакую семужину выхватить! — отстукивая палкой наледь на сапогах, признался Алексей.

— Держи карман шире! Командующий приказывает высылать патрули во время нереста. По всему берегу ходят с автоматами. Однажды, рассказывают, истинный бой завязался с браконьерами. Тоже с оружием похаживают. Но это редко случается: ведь пустынно вокруг — ни градов, ни весей. Свои, флотские ухари, бывает, пошаливают. Не то с Мурмана залетит какая пташка на собственных колесах.

Они спустились по крутосклону, какое-то время шли по наносной равнине. В теле Алексея появилась живая упругость, жажда скорости. Кажется, наступило второе дыхание. Взмахнув длинными палками, поскользил проворней. Выскочив из проложенной мичманом лыжни, прошелся с ним рядом пробежкой, опередил напарника, крикнув ему на ходу:

— Кончик подать? — Так обычно дразнят моряки отстающего: мол, не взять ли тебя на буксир?

Макоцвет прибавил шагу, но время было упущено. Настиг он Алексея только у самой кромки льда. Еще бы малость — и оказался впереди, но тут, как говорят, не было бы счастья, да несчастье помогло Алексею Горчилову. Запнувшись о кочкарник, он со всего маху растянулся на чистом льду, выбросив вперед палки, поехал по гладенькой поверхности юзом. Широко раскинув руки, лежал, торжествуя по-детски:

— Моя взяла, моя взяла! И озерко мое!

Макоцвет, спешившись, воткнул лыжи и палки стоймя в береговой сугроб, скользнул на лед. Приближаясь к Горчилову, воркующе похохатывал:

— Олимпиец!..

Развязав рюкзак, он достал ножовку, походив вдоль берега, облюбовал березовое деревце карликового роста (они только такие растут здесь, в тундре) с кривой развилкой сучьев, спилил развилку, обработал ее, поставил на лед в виде треногого стульчика.

— Чем не кресло?

— Погляди, как ладно! — залюбовался Алеша. — А мне?

— Вот инструмент, действуй!

Алексей долго ходил, приглядывался, ничего такого не подобрал, а точнее сказать, ему жаль было губить эти низенькие деревца, чем-то похожие на детей. Он подбил под себя рюкзак, уселся на него, но, вспомнив, что надо сверлить лунку, вскочил.

Мичман Макоцвет уже сверлил лед. Коловорот мягко врезался в ледяную твердь, кроша ее в белое месиво, выталкивая на поверхность.

— Никак до грунта промерзло? — улыбаясь, спросил Алексей.

— Покров что надо!

— Паковый лед.

— Во-во.

Алексей задумался. Потирая щеку двупалой теплой рукавицей, вспомнил опасение некоторых ребят, молодых матросов, высказываемое вслух в недавнем походе.

— Не попасть бы в мышеловку: забьешься под паковый лед — не всплыть. Стену лбом не прошибешь!

Алексей Горчилов запоздало обеспокоен: «Что, если в самом деле над тобой ледяной потолок метра два толщиной, а тебе непременно надо на волю?» Поделился сомнениями с Макоцветом.

Мичман выбирал крошку из лунки, в которой уже похлюпывала желтовато-бурая вода. Он был в приподнятом расположении духа, отвечал не то серьезно, не то шутя:

— Нашел чем пугать! Корабли обеспечения тебе заранее передали картину ледяного покрова, вот и рассчитывай.

Алексей вздохнул облегченно. Он и сам так мыслил. Но все подтвержденное мичманом Макоцветом приобретало особый авторитет, становилось для него истиной.

Он еще сверлил лунку, а Макоцвет уже начал таскать окуньков. Полосато-яркие, они подпрыгивали плоскими пружинами на скользком, разъезжались далеко по сторонам.

— Подобрал бы, что ли? — заметил Алексей.

— Далеко не уйдут.

Окуньки в самом деле разом застывали, охваченные ледком. Вокруг Макоцвета вырастала богатая россыпь свежезамороженной рыбы. А мормышка Горчилова пребывала в немом покое.

— Пересесть поближе к тебе? — засомневался Алексей.

— Рыба суетных не терпит. Дождись своего срока.

Вскоре Алексей ощутил, будто на леску кто-то вдруг подвесил гирьку. «Не может быть! — радостно екнуло внутри. — Вот это окунище!»

Макоцвет, заметив горчиловскую суету, как можно спокойнее посоветовал:

— Слабину не давай!

Но Алеша ничего не слышал. Он со всей поспешностью рванул на себя мормышку. Вместе с ней из лунки вылетела длинным веретеном диковинная рыба. Взвившись над головой ловца, она сорвалась с крючка, выгибаясь в воздухе, перевернулась, звучно шлепнулась об лед, самую малость не угодив в лунку.

Алеша плашмя кинулся на лед. Сорвав с себя шапку, накрыл ею рыбу. Так он когда-то ловил полевых кузнечиков. Не всю накрыл, понятно, вся под шапку не уместилась, а только острую голову, похожую на щучью. Длинное тело рыбы выгибалось по-змеиному, елозило хвостом по гладенькой поверхности льда.

— Не упустил? — спокойно поинтересовался Макоцвет.

— Фигушки! — прерывисто дыша от возбуждения, стал бахвалиться Алеша. — У меня не ускачет!

— Что за зверь?

— Угорь!

— Не встречал… Вроде здесь не бывает, — засомневался Макоцвет. — Покажи! — Подошел к Алексею, рассевшемуся на льду — ноги вразлет. Алексей, подцепив рыбу под жабры, поднял ее вверх.

— Что же еще, если не угорь? Он самый и есть!

Макоцвет принял в руки длинное ровное тело рыбы, залюбовался ее окраской. Иззелена-серая спинка, ярко-розовое брюхо. Живым огнем светилась от головы до хвоста. На боках краски размывались, переходя одна в другую, и до того искусно, что невольно восхитишься.

— Па́лия!

— Не слыхал про такую, — признался Алеша.

— Золотая рыбка!

— Ха-га! — хмыкнул неопределенно Алеша, не то радостно, не то разочарованно. — Одна-единственная за весь день.

— Подобное часто не повторяется. Счастливец!

— Тоже выдумал.

— Олимпиец, право слово. Надо же, так повезло!

— У тебя вон целая куча, — возразил Алеша.

— Большого сто́ит, большого, — твердил свое Макоцвет, вертя палию перед глазами. — Будем считать, победил ты.

Алексей смутился, развел руками.

— Еще чего…

Они теперь вроде бы поменялись ролями. Горчилов утих, даже сник от неловкости за свою удачу. Движения его стали медлительны, с неуверенной расчетливостью. Мичмана же Макоцвета обуяла суета. Сделался резок, порывист, сумбурен. Слова кидал невпопад, будто что-то было утрачено в его координационном центре (сам любил так говорить, показывая на голову: «Координационный центр»). Из-под его шапки клоками выбились волосы огненно-рыжего цвета. Алеша как бы впервые заметил, что мичман Макоцвет рыжий до медного свечения.

— Ну, олимпиец, подхлестнул ты меня. Без своей палии с охоты не вернусь. — Поспешно затолкал все в рюкзак, повесил двустволку на шею, взял в руки лыжи и палки. — Пошли!

— Куда? — удивленно уставился на него Алексей. — Только лов начался, — посожалел.

— Такое не повторяется. В одну лунку два снаряда не падают!

— В одну воронку…

— Придирайся, придирайся, имеешь право, победитель… Айда!

— Снова по буграм лазать? — взмолился Горчилов.

— Поищем следа. Зря я, что ли, повесил это ярмо на шею? — кивнул на ружье. — Должно оно выстрелить или не должно?

— Пусть будет по-твоему, — неохотно согласился Алексей Горчилов, собираясь.

Долго бродили по сопкам и распадкам. Алексей молча сносил все тяготы, будто в чем был виноват. И когда уже сам зачинщик, мичман Макоцвет, умаялся вконец, решили поворачивать лыжи домой.

— Выстрелит в другой раз! — подытожил охоту ее зачинатель.