Вечный огонь

19

В памяти он постоянно видел свою экспериментальную подводную лодку.

Устало привалившись бортом к плавучему пирсу, черная на черной поверхности залива, она лежала головой в сторону высокой отвесной скалы. Ярко-белая полоса, выведенная стойкими красками, неширокой подковой охватывала ее тупой огромный нос чуть выше ватерлинии. Белая полоса выглядела зловещим оскалом какого-то странного чудовища, только что вынырнувшего из темных глубин на поверхность.

Это если глядеть отстраненно.

Но раньше ему не приходилось так смотреть на свой корабль. Всегда и прежде всего он видел защищенный жестким металлическим ограждением командный мостик с переговорным устройством, которое связывало его со всеми отсеками, со всеми постами внутри лодки — от первого до последнего. Стоя на мостике, охватывал взором всю лодку — от широкого каплевидного носа до высоко поднятого за кормой стабилизатора. Чувствовал себя с кораблем слитно, неразрывно, как единое целое. Выходя в океан, приказывал погружение. Спустившись вниз, в центральный отсек, при задраенных люках, очищенных трюмах, задавал ход, определял дифферент. Набрав необходимую глубину, выравнивал корабль, принимал поступающие отовсюду доклады. Это была его жизнь, его бытие, без которого себя не мыслил. И где бы, в каком бы далеке ни находился, никогда не чувствовал оторванности от своей страны, от своей земли, потому что окружение всегда оставалось неизменным: и там, дома, и здесь, в океане, одна и та же палуба, тот же мостик, тот же центральный пост, перископ, те же приборы. Его окружали все тот же неизменный старпом, замполит и все офицеры, мичманы, старшины, матросы. Его Родина, его земля, его государство были и в нем и вокруг него, заключенные в стальном корпусе лодки, потому не чувствовал оторванности, не болел ностальгией. Вот если бы его разлучили с кораблем, тогда бы почва ушла из-под ног. Он даже представить себе не мог, что в один из дней придется распрощаться со всем, к чему успел прирасти неразрывно. Не мог поверить, что больше не побывает в отсеке торпедистов, где на стеллажах, на кильблоках тележек, вытянувшись во всю длину, покоятся бело-серебристые торпеды. Не мог согласиться с тем, что больше не постоит у выгородки акустиков, не понаблюдает за их таинственным колдовством, за работой их ясновидящих и яснослышащих приборов, обнаруживающих объекты и в отдаленных глубинах, и на просторной поверхности. Не пройдет в машину, не услышит тонко поющих турбин, маслянисто чавкающих, вроде вздыхающих, помп и насосов. Не постоит в тишине вычислительных приборов, глядя на дрожащие или замершие на месте стрелки, на мигающие разноцветные огоньки выпуклых глазков, на движущиеся вокруг постоянной точки голубые тонкие лучики локаторов. Не пройдет мимо реактора, заключенного в надежные защитные стены, который служит светилом, солнцем для металлического мира корабля. Реакторный отсек еще можно сравнить с солнечным сплетением, болевой точкой организма. Потому он так опекаем и охраняем, потому так строга служба, которая им управляет. Капитан-лейтенант Полотеев, командир дивизиона движения, чьи подчиненные управляют реактором, является по меньшей мере лордом-хранителем печати в королевстве подводной субмарины, а инженер-лейтенант Горчилов — его первым подручным…

Он о них думает как о живых, реально существующих людях, временно отсутствующих, которые не сегодня завтра непременно появятся снова в экипаже, хотя и знает, что ни того, ни другого уже нет, знает, что Алексей Горчилов скончался в столичной клинике и похоронен на одном из московских кладбищ, а капитан-лейтенант Полотеев тоже умер и похоронен в другом городе. Знает об этом…

Но пока неизвестно командиру лодки капитану второго ранга Мостову, что, казалось бы, так удачно вышедший из беды член его экипажа, близкий, очень близкий друг его дочери (об этом отец даже не подозревает!) старший матрос Николай Черных, который в настоящее время нормально несет службу и по вечерам бегает в базовый манеж играть в волейбол, где ему удается повстречаться с Валей, что он, Черных, скончается, и все по той же причине…

Как далеко протягивает свои щупальца радиация! С каким упреждением посылает она свои снаряды, оснащенные взрывным механизмом длительного действия. Хиросима, Нагасаки, куда без нужды сброшены американские атомные бомбы, вон сколько лет убивают, третье поколение калечат!

Чтобы не повторились Хиросимы и Нагасаки, необходимо быть готовым к испытаниям. Не будем готовы — не сможем постоять за себя и других — какие еще понесем потери?! Оружие обороны необходимо. Мы его создаем, испытываем. Что же! Будем трезво глядеть на факты, не отводя взгляда, должным образом оценивая происшедшее. Ибо мы заняты большим и весьма важным делом, требующим значительного напряжения сил и средств. Готовимся не к балу-маскараду с потешными стычками, взрывами петард, огнями фейерверков, а к защите людей, к сохранению самой Земли. И если мы на этом большом и трудном пути понесем утрату, не следует теряться, паниковать. Жертвы, которые могут возникать в результате дела нового, не изученного, не освоенного пока в полной мере, будут оправданны, ненапрасны. Приобретенный опыт упасет от утрат неизмеримо бо́льших. Об этом можно будет говорить, погибшим героям воздавать должное. Скажете, некоторые убоятся, станут избегать службы на подводном флоте? Возможно, найдутся единицы. Но они, такие, и не нужны флоту. Зато пойдут настоящие. Космонавты тоже, случается, гибнут. Об этом сообщается откровенно. Однако после каждого трагичного случая список добровольцев не уменьшается, наоборот, увеличивается. Можно прожить сотню лет и уйти из жизни незамеченным, можно прожить два десятка — и остаться в памяти навсегда.

— Весь в размышлениях?..

Адмирал вошел в палату, поправляя халат на плечах, вошел стремительно, неожиданно. Среднего роста, полноватый, розовое, упитанное лицо чисто выбрито, негустые русые волосы зачесаны назад старательно, большие залысины обнажают крутой лоб, делают его широким и высоким. Если бы не подбитые яркой сединой виски, адмирала можно было принять за молодого офицера, тем более что его погоны со сплошным золотым галуном и крупной звездой, его нарукавные знаки не видны из-под халата.

Какое-то время, не отвечая на приветствие, капитан второго ранга Мостов молча глядел в лицо пришедшего, любуясь его свежестью, жизнерадостностью. Он завидовал адмиралу потому, что тот жил прежней привычной жизнью, которая для Мостова осталась где-то там, за толстыми каменными стенами. Мостову показалось, что вместе с адмиралом в палату ворвалось нечто новое, раскованное, пахнущее свежим снегом и крепким морозом.

— Угадали, многое пришлось переворошить в памяти. — Он одернул на себе пижаму, как привык одергивать китель, сел на кровать, показал на стул, придвинутый к тумбочке. — Присаживайтесь! — Пожимая протянутую адмиралом руку, снова привстал, спросил шутливо: — Не боитесь получить от меня некоторую долю рентген?

— Не боюсь! — ответил с улыбкой гость. — Врачи заверили, что все опасные доли из тебя откачали. Говоришь, о многом передумал?

— Были и время и условия.

— Как считаешь, правильно вы поступили на лодке, так ли действовали?

— В деталях могли быть промахи, но в принципе — да, правильно. Правда, сравнить не с чем, проверить не на чем. Подобного нигде и ни с кем не случалось и, твердо верю, не случится. Как бы действовали другие, сказать трудно.

— Академик одобряет. Говорит, если бы не то, что сделали, могло бы произойти непредсказуемое. — Адмирал повернулся боком, положил правую руку на спинку стула, левой медленно прошелся по ряду пуговиц на кителе, словно пересчитывая их. — Не знаю, говорили тебе, нет? Приезжал главком. Побывал на лодке, беседовал со многими, разбирался в случившемся, проводил совещание в штабе флота. Сейчас работает комиссия из Москвы. Наш академик тоже включен в состав высокой комиссии.

— Где лодка?

— Далеко… — Адмирал показал рукой куда-то. — Отвели на завод, поставили в док. Не беспокойся, сделают для экспериментальной все, что необходимо. А ты бери семью и поезжай… Хочешь, с Франческой Даниловной, хочешь, возьми и дочку, с работы ее отпустим. Гляди, как удобнее. Путевки есть. Отдохнешь, отойдешь от забот на свободе. Вернешься, принимай снова корабль.

— Доверяете?

— Вполне.

— Добро, я подумаю.

— Чего же тут думать?..

— То, что произошло, это черта, от которой надо вести новый отсчет, через которую переступить не так просто.

— Что мешает?

— Надо кое-что решить для себя, — уклончиво ответил Мостов. Затем спросил уже другим тоном: — И в лодках не сомневаетесь?

— А ты как считаешь?

— На таких служить можно.

— Наши мнения совпадают. Конечно, нет предела совершенству, как говорят. Техника в наше время быстро устаревает. Будем думать о новом поколении кораблей. Но сейчас пойдут эти, как твоя экспериментальная, ясно, с некоторыми доводками.

Мостов взялся за отвороты пижамы, сильно потянул их книзу, глухим, хрипловатым голосом произнес, будто разговаривая сам с собой:

— Беспокоюсь о памяти погибших…

Адмирал с готовностью ответил, словно ждал такого разговора:

— Делаем все возможное.

— Не просто жертвы случая — герои, выигравшие крупное сражение. Они высокий дух флота. Такие не должны быть забыты…

— Продумай детально все свои предложения, напиши рапо́рт.

— Добро, добро. — Похоже, успокаиваясь, Мостов отпустил отвороты пижамы.

— Извини, к тринадцати ноль-ноль созываю людей. Пора. — Молодцевато поднялся, стремительно удалился.

Мостов встал, прошелся по палате пружинистым шагом, намеренно подражая адмиралу. Заметил с улыбкой: не очень-то получается. Подумал о том, что ему доверяют, ждут его выписки из госпиталя… Тут же засомневался, почувствовал, вроде бы что-то мешает ему принять твердое, окончательное решение. Что мешает? Неужели неверие в себя? Не надломился ли, не травмирован ли случившимся? И не в облучении дело, не в количестве рентген — это забота врачей, не травмирован ли духовно? Не сломлена ли воля? Не растеряюсь ли при новых трудностях, не сдам ли? Сумею найти в трудных обстоятельствах спокойствие и уверенность, решающие успех дела? Не заметят ли подчиненные на моем лице признаков колебания? Ведь я командую кораблем. А корабль в океане — суверенное государство с неограниченной властью командира — абсолютная монархия. Командир — все для корабля, в его руках судьба людей, он один может казнить и миловать, как говорится, волен вести или на гибель, или на победу… До сей поры подчиненные верили ему. А как теперь? Власть сильна сознательным подчинением, власть сильна доверием. Не поставят ли ему в вину случившееся? Если уловит хоть тень осуждения, хотя бы микрон недоверия, он сам потеряет равновесие.

За плечами немалая жизнь. Многое видел, многое пережил. Пора делать строгие и верные выводы. Надо проверять себя, ставя прямые, обнаженные вопросы, судить откровенно и до конца.

— Кто я?

Порой встречал уверенных в себе, но недалеких, от которых ни людям, ни делу нет пользы. Не похож ли я на одного из них?..

Встречал волевых властолюбцев, от которых стонали подчиненные, карьеристов, пробивающих себе дорогу локтями, порой неглупых, даже талантливых, но настолько ослепленных жаждой власти, что теряли голову.

Видел честных и умных людей, способных специалистов, которых вначале почти силой выдвигали в руководство и которые, вкусив прелести власти, превращались в тормоз.

Видел добрых людей, людей сердечных и отзывчивых, которые, возвысившись над другими, переставали их замечать…

— Так кто же я? Среди которых меня искать?

Как много в последнее время выросло людей значительных, людей большого достоинства и уважения. И не только военных, отмеченных звездами на плечах и на груди. Военные — особая статья, особый разговор. Они во все времена были заметны и отмечены. Не о них речь. Сама наша жизнь создала такое развернутое поле деятельности, создала столько специальностей, обязанностей, родов занятий, что диву даешься. И на этом поле так много выросло людей действительно деятельных, умеющих развернуться вовсю, показать себя и свои лучшие качества: тракторист, комбайнер, шофер, полевод, пастух, телятница, председатель колхоза, директор совхоза, селекционер, доярка, шахтер, доменщик, сталевар, слесарь, строитель, водитель электровоза, экскаваторщик, ткачиха, летчик, полярник, учитель, ученый, деятель культуры, искусства, литературы — какие высокие должности, какие почетные звания! А сколько заводов, фабрик, институтов, школ, больниц, театров, гидро-, тепловых и атомных электростанций, строек, транспортных и пассажирских судов… Жизнь так разрослась вширь, глубь, ввысь, сфера деятельности человека так раздвинула рамки. Везде и всюду нужен человек, ищут человека. На любом поприще он может стать большим, единственным, незаменимым. Характерная черта времени состоит в том, что обыкновенный индивидуум без каких-либо видимых внутренних и внешних отличий становится личностью выдающейся.

— А каков я?

Уверяют, в человеке запрограммировано все: и высокое, и низкое, он может быть и сердечным, и жестоким, и добрым, и злым, и активным, и безвольным. Все зависит от того, что в нем будет включено объективными или субъективными причинами. В зрелом возрасте человек сам из себя трезво может сделать и героя и негодяя. Только волю надо взять в руки.

— Кто же я? Чего хочу? Чего добиваюсь?

Вроде никогда не отличался напором, умом, храбростью. Был как все, не выделялся, не выходил из ряда. А если считать, что аккуратные, обязательные, исполнительные люди, как многие утверждают, посредственны, то был посредственностью, любил во всем пригнанность и подогнанность, недостаточно выдраенная палуба, не подтянутый до упора барашек стопора, тусклая бляха на ремне матроса вызывали недовольство, порой даже расстраивали.

— Так кто же я?

Иногда сдается, если бы сумел подготовить корабль и людей так, чтобы не терялись ни при каких ситуациях, цель жизни была бы достигнута. Не мало ли? Не знаю. Но это считаю главным. Уже сейчас действовать, как в настоящем бою, уверенно, профессионально. Знать возможности техники и оружия, знать возможности каждого члена экипажа. Подготовить бойца психологически — вот главное! Ни трудности, ни опасности, ни возможность самой гибели не должны пугать, не должны парализовать ум и волю. Горчилов и его команда — образец. Их опыт вселяет надежду.

— Мне по-прежнему доверяют высокий пост…

Ходил по палате, нетерпеливо поглядывал на телефон: хотелось, чтобы позвонили из дому.