Вечный огонь

4

Непогода бушевала всю ночь. Снежные заряды приходили волнами со стороны океана. Нахлынет, сыпанет тяжелыми хлопьями, повалит столбы, попутает оборванные провода, сорвет крышу с ветхого строения, сломает все, что можно сломать, и замолкнет на время.

Инженер-лейтенанта Алексея Горчилова и еще нескольких матросов послали чистить пирс от снежных навалов.

Обычно по утрам после завтрака экипаж строится у плавучей казармы (ПКЗ) и отправляется на лодку. По кораблям объявляется приборка, проворачивание и отлаживание механизмов. Лишь после этого приступают к практическим занятиям, проигрываются учебно-боевые авральные тревоги или экипаж уходит в учебно-тренировочные классы.

В этот раз все было по-иному. Еще на пирсе, у ПКЗ, люди разбиты на группы, распределены по работам вне корабля. И только часть экипажа под началом старшего помощника командира капитана третьего ранга Мукашина отправилась на лодку очищать верхнюю палубу от снежной куржи, обкалывать ледяные наросты.

Во второй половине дня лодка пополнила запасы для длительного плавания и вышла в испытательный поход в океан. В заданном квадрате она должна встретить две дизельные подводные лодки и уже дальше идти с ними вместе.

Как только миновали створ, командир Мостов приказал перейти на турбины. Алексей Горчилов воспринимал момент, когда останавливались электромоторы, двигавшие лодку от пирса до выхода из тесной губы на просторную воду, и пускались турбины, движимые реактором, — с добрым холодком внутри, со славным чувством уверенности в неограниченных возможностях «вечного двигателя» — так про себя называл реактор. Алексей, казалось, видел все воочию, ощущал всем своим существом тот щелчок, тот синий разрыв между контактами электромоторов и удар той буйной силы на вал, на винты, которую сообщают турбины.

Сбив черную пилотку с золотым крабом на затылок, в темно-синей рабочей куртке, он сидел неподвижно на вращающемся стульчике, следил за приборами. В таком испытательном походе все надо тщательно анализировать, лодка ведь экспериментальная. Его занимал вопрос: а что сейчас делает и что думает капитан-лейтенант Полотеев — командир дивизиона движения, — доволен ли он его, Горчилова, работой?

Алексей Горчилов пока боялся признаться себе в в том, что завидует Полотееву, что желает быть таким же уверенным и строгим, как Полотеев, желает быть замеченным и отмеченным им. И если уж говорить все, хочет (пускай не сейчас, а со временем) стать вместо него командиром дивизиона движения.

В реакторную выгородку он заглядывал часто через толстое, надежно защищающее стекло иллюминатора. Он знал схему, которую заучил и зрительно запомнил еще в училище. Но живой, настоящий реактор выглядел по-другому, не похоже на схему, и вызывал иные, более реальные чувства. В помещении, которое напоминало собой не выгородку в отсеке лодки, а скорее научную лабораторию, стены и подволок, и палуба покрыты яркими цинковыми белилами. Мягко льющийся матовый свет, стерильная чистота, оглушающая тишина, множество труб и шлангов, отходящих от реакторного котла, — все создавало впечатление чего-то неземного, таинственного, будто ты находишься вовсе не на подводном корабле, а где-то в космическом вакууме, на диковинном звездолете. Ему казалось, что через толстые защитные стены реакторного котла он наяву видел длинные трубки, видел стержни, которыми по команде из пульта управления можно манипулировать.

Порой думалось, что все устройство, по сути своей, так просто, как тележное колесо: и перегретая вода, и пар, врывающийся в турбины… Но мысль о простоте была не постоянной, часто нарушалась сомнениями.

В самом начале, когда впервые знакомился с реактором, считал нерациональным такое устройство. Считал, можно нейтрализовать радиацию каким-то иным способом, чтобы сохранить огромное количество энергии.

Нет, пока ты не вечный двигатель, думал временами о реакторе. Вот если бы выделяемая энергия прямо превращалась в электрическую и двигала вал с гребными винтами, тогда бы все выглядело целесообразнее. В момент таких размышлений приходил к выводу, что атомному реактору до простоты и естественности тележного колеса еще очень далеко.

Однажды завел об этом речь с командиром дивизиона Полотеевым.

Они сидели в кают-компании у стола, за шахматной доской. Полотеев расположился на диване, обтянутом искусственной кожей, Алексей Горчилов на приставном стульчике, наискосок от него.

— Курчатов, право слово, Курчатов! Вон куда замахнулся! — Сделав ход, капитан-лейтенант Полотеев предупредил противника: — Говорить говори, но игру не упускай. Видишь, чем тебе грозит позиция моего коня? То-то же! — И тут же вернулся к прерванному разговору. — Мне довелось в отпуске побывать в академгородке, в институте ядерной физики. Там у них в холле стоит огромный круглый стол, за тем столом часто устраивают что-то вроде думного веча. Именно думного. Собираются для теоретических размышлений. Сидят за стаканом чая или за чашечкой кофе, покуривают сигареты или трубки и разговаривают. — Полотеев пошарил по карманам, но, ничего не найдя, продолжил: — Представь себе, там все равны: и академик-директор, и рядовые академики, и заведующие лабораториями, доктора и кандидаты наук, старшие и младшие научные сотрудники. На равных основаниях могут делиться своими соображениями, вдруг возникшими предположениями, замыслами, говорить о неудачах. Заглядывают далеко вперед, фантазируют, допускают невозможное, опровергая друг друга, спорят на равных, высказываясь со всей прямотой, до конца, без ограничений, без ущемления самолюбия, без обид. Каждый пытается уловить в словах единомышленника или оппонента что-то живое, полезное. Приходят к общему согласию относительно дальнейших опытов… Наслушаешься — голова пойдет кругом. Бог ты мой, думается, такое несут! Но поставят опыты, и оказывается, что истина где-то рядом. — Он потер подбородок, глубоко вздохнул. — К чему я все это говорю? Тебя можно разбить и опровергнуть в два счета, без сомнений и угрызений совести. Но это легкий, упрощенный путь. Куда труднее найти живое зерно, а еще лучше толкнуть тебя на дальнейшие, более глубокие и более плодотворные размышления. То, что ты говоришь, лейтенант, их практический поиск. Об этом они уже думают. Ставят опыты. Я побывал в их подземелье, в лабораториях, сплошь увитых трубопроводами, кабелями (чем-то похоже на внутренность нашей лодки), уставленных приборами, посмотрел синхрофазотрон, позаглядывал на экраны, где фиксируются удары частиц, деление частиц. Ученые уже, кажется, дошли до упора: разбили вещество до кварков. Кварки делиться дальше не желают — двойные такие частицы, — правда, их разбивают, получают два новых, но опять же двойных кварка. Сколько ни разбивай — два новых двойных! И знаешь, что они, исследователи, говорят по этому поводу? У них возникает мысль о дальнейшей неделимости. — Капитан-лейтенант Полотеев зачем-то вылез из-за стола, встал за спиной Алексея Горчилова, сняв пилотку, похлопывал ею по ладони левой руки и, глядя на шахматную доску, выговаривал: — Ты все-таки дал зевка, лейтенант. Зевка дал! Я беру слона, с твоего разрешения, конечно.

— Берите, — равнодушно согласился Горчилов. Слон его в это время вовсе не занимал. Ему подумалось о том, как же быть с теорией бесконечности материи.

Полотеев словно угадывал его заботу.

— Верно, лейтенант, поставлена под сомнение теория. Да не простая какая-либо, — сам Ленин ее подтвердил! Все, уперлись в стенку!.. Может быть, современное состояние науки и техники не дает возможности продвигаться дальше, а может быть, и вносится корректива в теорию. Думаю, и Владимир Ильич был бы весьма заинтересован фактом. Он ведь самый большой и последовательный диалектик. Но не будем, лейтенант, торопиться с выводами. Возможно, для дальнейшего расщепления частиц нужны качественно иные способы и теория-то все-таки останется в силе.

Алексей Горчилов вроде бы не замечал в голосе Полотеева ни волнения, ни нажимов, не видел в его лице перемен, но каким-то непонятным образом уловил его азарт и сам почувствовал, что тоже испытывает немалое возбуждение.

Садясь на диван, оглаживая на груди рабочую куртку, которая была надета поверх кителя и скрывала его погоны и нарукавные знаки, Полотеев продолжал:

— Они там разгоняют частицы до плазменного свечения. Представляешь, инженер-лейтенант, что будет, если практически овладеем плазмой? Это все равно что держать в руках солнце и управлять им по своему желанию, это значит добыть вечный огонь! — Широким жестом смахнул с доски фигуры. — Сбил ты меня с панталыку, окончательно сбил! Какая, к шутам, игра! — Криво ухмыляясь, то ли одобрительно, то ли с осуждением заметил Алексею Горчилову: — Странная у тебя черта, лейтенант, заводить людей. С тобой всегда беспокойно. Сам баламут и других баламутишь своими сомнениями да предположениями. С виду тихий, робкий, мухи не обидишь, а на самом деле — мыслитель, Курчатов!

В выгородке, где размещен пульт дистанционного управления, где множество приборов, сообщающих о работе реактора, заметили сбой.

Полотеев вызвал Горчилова, с тяжелым укором, как показалось Алексею, посмотрел на него, зачем-то повысил голос:

— Видишь, как ушли стрелки?!

В их жизнь ворвалось что-то новое, необычное. В размеренную, четко отлаженную работу, когда каждый офицер на своем месте, каждый следит за приборами, регистрирующими состояние реактора, обычно показывающими, что все в порядке, когда каждый уверен в том, что реактор будет пребывать всегда в норме, вдруг вошло смещение.

В это пока никто не верил, вернее, не хотел верить — так, мол, временное нарушение ритма, легкое затмение (в ясный летний день набежала тучка на солнце!), которое тут же рассеется и все станет на свои прежние места.

— Горчилов, падает давление. Надо найти причину!

— Есть, товарищ капитан-лейтенант!

Полотеев вызвал центральный пост. В трубке послышался голос командира корабля Мостова:

— Что у тебя, Полотеев?

— Перегрев котла. Давление падает. Температура близка к критической. — Полотеев старался докладывать как можно спокойнее.

— Что может быть?

— Возможно, нарушена циркуляция?..

— Делай все необходимое. Докладывай почаще!

Когда Полотеев вторично доложил, что положение не выравнивается, наоборот, становится угрожающим, Мостов ответил:

— Объявляю тревогу.

По кораблю рассыпчато зазвенели колокола громкого боя, транслятор по всем отсекам разнес зычный голос командира лодки:

— Аварийная тревога!.. Аварийная тревога!.. — Через какое-то время послышалось: — Включить поддувание смежных отсеков!

Реакторный отсек. Оттуда исходила угроза радиации, потому приказано поддувание смежных.

Некоторые восприняли тревогу как учебную, привычную. Но вскоре все убедились, что дело обстоит иначе.

Когда давление упало до критической отметки, а стрелки, показывающие температуру в котле, дошли до упора, или, как говорят на лодке, их «зашкалило», капитан второго ранга Мостов распорядился о всплытии. Необходимо было в естественных условиях провести вентилирование корабля, проветрить отсеки, вывести команду на верхнюю палубу, на воздух — в менее опасную зону.

Все понимали справедливость решения, в нем видели выход.

Но реактор вел себя странно. Приборы показали, что аварийная защита (A3) сработала безотказно, а он все равно перегревался. Как его заглушить или хотя бы несколько снять температуру?

Мостов сам пришел на пульт управления. Полотеев хотел было подать команду «смирно», но командир отмахнулся, перебил его коротким вопросом, соблюдая внешнее спокойствие, дававшееся ему с великим напряжением:

— Доложи обстановку.

— По-прежнему давление падает, температура растет.

— А насос?..

— Его срывает. Полагаю, попадает воздух…

— Какие могут быть последствия?

— Трудно сказать. Ничего подобного в практике не случалось. Лодка-то ведь первая такая…

— Не темни, Полотеев. Взрыв реактора?!

— Не думаю.

— Не думаю, не думаю!.. А время у нас есть?

— К сожалению… — Командир дивизиона Полотеев развел руками.

Мостов взялся за полы куртки, стал зачем-то с силой оттягивать их книзу, даже в вороте затрещало. Затем спросил с деланным равнодушием:

— Что скажут офицеры?

Он обратился к офицерам, которые сидели в выгородке, у пульта управления, поискал кого-то глазами.

— Где инженер, командир отсека?

Алексей Горчилов подступился поближе.

— Слушаю вас, товарищ капитан второго ранга! — подчеркнуто полно и четко обратился Горчилов к Мостову, видать, от излишнего возбуждения.

— Жду предложений, инженер!

— Крайняя мера, товарищ командир.

— Давай крайнюю.

— И давление и температура — все зависит от количества воды.

— Где-то прорыв?

— Не иначе.

— Что же делать?

— Идти.

— К реактору? В выгородку?!

— Туда.

Вряд ли он мог подумать, трезво взвесить, оценить, на какой шаг решается. В такие минуты на раздумья нет времени. Но и бессознательным такой шаг не назовешь. Видимо, раньше он часто думал, прикидывал, как бы повел себя в скрутную минуту. Она наступила, и он ответил: «Идти!»

— Ты понимаешь, что говоришь?! Он за семью печатями. Туда вход заказан! Знаешь, какое там облучение?

— Иного выхода нет. Надо найти разрыв циркуляции, перекрыть утечку.

— Понимаешь, чем это грозит тому, кто войдет?..

— Понимаю.

— А кто же пойдет? Мичман Макоцвет, или старший матрос Целовальников, или кто еще из твоих, из команды отсека?

— Хотел бы вначале посмотреть сам. Разобраться лично.

Мостов уставился на Горчилова, глядел в упор и не узнавал инженер-лейтенанта. Перед ним стоял человек небольшого роста, с непропорционально коротким туловищем и длинными ногами, смотрел в лицо своему командиру, даже делал попытки улыбнуться, задирая и без того сильно задранную верхнюю губу, пошевеливая, как он один только мог, сдвинутыми вниз и назад маленькими ушами. Лишь глаза его были прежними. Как и всегда, не улыбались, не оживлялись. Крупные, черные, глубоко посаженные в темных глазницах, они пребывали словно в тумане. Казалось, они знали что-то такое, чего другие не могли знать, другим было недоступно.

Мостов не выдержал его взгляда, мигом обернулся к капитан-лейтенанту Полотееву:

— Что скажешь, бог движения? — Он часто так с улыбкой называл Полотеева — командира дивизиона движения, но сейчас слова прозвучали серьезно.

— Иного выхода не вижу… — снова, на этот раз даже обреченно, развел руками капитан-лейтенант.

— Чем можем подстраховать? — допытывался Мостов.

— Надеть защитный прорезиненный костюм, дыхательный аппарат, — начал перечислять Полотеев…

— Думаешь, поможет?

— Частично.

— Он же в костюме там захлебнется от жары и пота!

— Сто граммов бы спирту… — неуверенно добавил Полотеев.

— Да, ты, пожалуй, прав.

— А вообще-то… — Полотеев запнулся.

— Говори, говори! — попросил Мостов.

— Опыта никакого. Кто подскажет, как надо поступать, что следует делать? Может, оставить все как есть, только вывести команду наверх? Реактор сам сварится и прекратит работу…

— Уверен?

Полотеев промолчал.

— Когда всплывем, необходимо сразу же доложить в штаб флота. Пусть свяжут нас с академиком-конструктором. Он ведь принимал лодку со стапелей, был вроде повивальной бабки. Он следит за ее работой… — размышлял вслух командир корабля.

При упоминании имени академика каждый представил его себе, высокого, нескладного, с вытянутой вверх острой, начисто бритой головой. Академик подолгу жил на флоте. В бухте, где швартуются лодки, на горушке, построен для него специально коттедж. Из окон коттеджа видна вся гавань, все корабли, плавучие казармы. Академик время свое проводит не в коттедже, а на кораблях. В свободную минуту, бывает, подсядет к металлическому столу, покрытому пластиком, на котором матросы режутся в «козла», разойдется, вступит в игру, да так успешно, что противники не успеют опомниться, как он им со своим напарником то объявит «крышу», то кончит «авианосцем» (дупль шесть), то голым (пусто — пусто)…

Реакторный котел — его конструкции. Академик должен помочь.

Алексея Горчилова одевали двое: мичман Макоцвет и старший матрос Целовальников — рослый малый с высоко посаженной некрупной головой. Алексей вступил в плотный, холодно шуршащий прорезиненный костюм защитного цвета. Мичман и старший матрос Целовальников, стоящие по бокам, взялись обеими руками за отвороты костюма, натянули его повыше. Когда Горчилов надел на голову маску дыхательного аппарата, вдел руки в рукава, заканчивающиеся пятипалыми перчатками, они накинули ему на голову капюшон костюма, зажгутовали его. И сделался Алексей Горчилов похожим то ли на пожарника, которому предстоит вступить в полосу бушующего огня, то ли на воина противохимической службы, отражающего газовую атаку противника. На подводной лодке этот костюм служит и как противопожарный, и как противогазовый. А то его еще надевают, когда корабль получает пробоину, когда в отсеке вода и в него надо войти, чтобы заделать пробоину так называемым пластырем: сложенный в несколько слоев брезент закрывает пробоину, на него кладется плаха, которую подпирает, прижимая к борту, упорное бревно.

Но чтобы входить в выгородку, где расположен реактор, — такого не предполагалось.

От спирта Алексей Горчилов отказался. Корабельный доктор старший лейтенант медицинской службы Ковачев принес ему мензурку со строго отмеренным количеством, но ее пришлось отнести обратно. Алексею хотелось осмотреться там, внутри, чистыми, незамутненными глазами: принять решение на ясную голову.

Капитан второго ранга Мостов посмотрел на Горчилова взглядом, в котором можно было прочесть и тепло, и надежду, и пожелание того, чтобы этот юноша, недавно пришедший на лодку, благополучно во всем разобрался и как можно быстрее, с наименьшим уроном для себя, а значит, и для всех вернулся. Мостов ничего Горчилову не сказал, только подумал про себя, странно так обращаясь к инженеру, как никогда не предполагал обратиться: «Удачи тебе, сынок. Удачи, милый мой парень!..» Вслух приказал:

— Отдраить вход!

Толстая металлическая дверь, с треском отлепившись от массивной резиновой прокладки, открылась как бы с тяжелым вздохом. Алексей Горчилов, с усилием подняв ногу, перешагнул через высокий комингс-порог, скрылся. За ним бесшумно, в гнетущей тишине, затворили дверь, провернув ручки задраек.