Вечный огонь

5

Письмо пришло утром. Серафима Ильинична еще подумала перед этим: «Не зря воробьи толкутся на моем подоконнике — не иначе прилетит весточка». Когда спускалась вниз, на первый этаж, где в тесноватом сыром коридоре подъезда на стене плотным рядом прикреплены жестяные почтовые ящички, уже тогда догадывалась: что-то есть. Она прижала дорогой конверт к груди, задыхаясь, поднялась в квартиру. Не торопясь, чтобы не попортить конверта, вскрыла письмо, развернула вчетверо сложенный листок нелинованной бумаги. Перед глазами заплясали Алешины крупные круглые буквы, поставленные без наклона. Чтобы успокоиться, она прижала лист к губам, втянула в себя какой-то незнакомый, неопределимый — то ли краской пахло, то ли пластиком, то ли машинным маслом — запах. Только после принялась за чтение. Вначале пробежала письмо наспех, не присаживаясь к столу, — хотелось побыстрее узнать, не случилось ли чего. И затем, опустившись на стул, успокаивая дыхание, начала читать врастяжку, впиваясь в каждое слово, останавливаясь после каждой фразы. Алеша сообщал, что посылку получил, что теплые носки и перчатки, которые она сама связала, ему впору и очень пригодятся. А вот печенье прислала зря. Этого добра у них достаточно. И конфеты зря. Не мальчик он, в самом деле, чтобы сосать леденцы на службе. «Ничего, ничего… — успокаивала себя. — Авось как-нибудь и полакомится. Не станет же выбрасывать». Про службу писал, что ему сильно пофартило. Плавает на такой «посудине» (Серафима Ильинична споткнулась на слове «посудина» — не описка ли? Оказалось, нет. «Посудиной» сын называет свое боевое судно — подводную лодку), на такой «посудине», что многие ребята из училища, если бы знали, где он служит, позавидовали. Экипаж подобран неплохо. Вот только с командиром, видать, не повезло: сухой, холодный дядька, словно не живой, а гипсовый какой-то… Дальше несколько строчек вымараны дочерна. Может, что лишнее написал, может, передумал что. А вот Полотеев, пишет, прямая противоположность. Алеша подружился с ним. («Ну и слава богу! — подумалось матери. — На такой строгой службе без близкого человека никак нельзя: и поддержит когда, и утешит в случае чего, а то и заступится, если надо».) Понимающий человек. И мичман Макоцвет славный, он Алеше вроде отца. Заботливый, строгий. Алеша привязался к нему, бывает у него дома. Жена мичмана Маша печет вкусные пироги с капустой… В этом месте Серафима Ильинична прослезилась, вспомнив Алешину страсть к мучному. У Маши всяких варений, засолок, сухофруктов полон чуланчик. «Свет не без добрых людей, — подумалось, — слава богу, есть где душой прислониться!» А вот куда плавают, часто ли в море, что делают, не пишет. Да и понятно: на военной службе не обо всем можно говорить. И муж-покойник (земля ему пухом!), бывало, пришлет с фронта треугольничек без марки, с обратным адресом — номер полевой почты, развернешь тот тетрадный листок, а в нем только приветы да поклоны. Как ему там служится-воюется, что делает, молчит.

Вспомнилось ей, как познакомилась со своим Александром, в аккурат перед самой войною, во Дворце культуры фабрики «Большевичка». Она работала ткачихой, а он шабашником в артели своего отца. Сперва не признавался, где работает, отговорки разные придумывал:

— На высоте, в люльке качаемся!

— Как на высоте? — допытывалась.

— Вроде верхолаза.

И, недолго раздумывая, повел Серафиму в свой дом на Большой Болотной. Только позже, когда стала законной женою, узнала, что ее супруг Александр Олександрович работает в артели маляром. И никто ей об этом не сказал, сама догадалась: приходит Саня домой весь краской заляпанный, олифой пахнущий.

— Вон ты какой верхолаз! — заметила.

Он стоял перед ней, покачиваясь с пяток на носки, усы поглаживал рыжеватые, хвастливо так улыбался:

— Кто же еще? Всегда на верхотуре — значит, верхолаз!

В семью вошла легко. И свекровь стерпела ее с первых дней, и свекор зауважал, потому что старательной была, заботливой, работящей. Фабрику оставила. Хозяйкой заделалась в дому, свекровь старая, слабая, то и дело прихварывала — пришлось взять хозяйство в свои руки. И обстирай всех, и накорми, и прибери. А началась война — пошла в госпиталь санитаркой. Может, и выдюжила в лихую годину потому, что в госпитале служила: как-никак приварок казенный, не то что свои сто двадцать пять граммов по карточкам. Алешеньку раньше времени отлучила от груди, настояла, чтобы с бабушкой его отправили к знакомым в село, где когда-то всей семьей дачу снимали. Там и перезимовал две лютые блокадные зимы ее единственный, потому, видать, и в живых остался.

Свекор Олександр Горчилов оказался на редкость крепким мужиком. И покойников помогал убирать на улицах, и снег чистил. Весной разбил в крохотном палисаднике грядки, посадил картошку — не картошку, очистки картофельные с глазками. Считали затею пустой, мол, ничего не выйдет — нет, вышло. Взошла картошка, цвела хорошо, урожай дала. О старике даже в газетах писали. «Ленинградская правда» портрет поместила. Только не за картошку, картошка что. За золото, которое сдал в фонд обороны.

В самые трудные дни блокадной зимы, когда батареи отопления не работали, Олександр Горчилов размуровал печь-голландку, которая за ненадобностью стояла намертво закрытая. Выбил ломиком кирпичины, что в дверцах печи положены, почистил дымоход, наломал стульев… Но прежде чем сунуть в печь сухой лом, достал он из нее, из печи, чугунок, в котором когда-то похлебку варили. А в том чугунке золотые червонцы доверху насыпаны. Вывернул он их на пол, скользкие, как зерна чечевицы, сел рядом с россыпью, пересчитал все до единой монеты, собрал в кирзовую хозяйственную сумку, отнес поутру в райсовет. После хвалился:

— Вот, невестушка, пришел и мой час, вот и пригодились мои тысячи! Для Отечества, слышь, для Отечества, — патетически повышал голос, многозначительно поднимал палец вверх, — ничего не жалко, последнюю рубаху сыму, отдам, только бы врага-супостата одолеть. Русские люди завсегда так поступали. Слыхала про Минина? Да только ли он один!..

Их первую прогулку по городу Алла хорошо помнит. Шли переулками, пересекали улицы, трамвайные пути, побродили по Марсову полю, оказались на Дворцовой площади. Алеша несколько раз обошел вокруг Александрийского столпа, на вершине которого бронзовый ангел обнимает крест. Пятясь, отступил от памятника, долго смотрел вверх на ангела; внимательно смерил глазами гранитную колонну, начал размышлять вслух, ни к кому не обращаясь:

— Говорим о египетских пирамидах, восхищаемся, удивляемся мастерам-строителям, славим древних, передаем о них легенды, видим в них героев, чуть ли не полубогов… А как вытесали этот исполинский, заметь, цельный, без единой трещины каменный столб, как его вырубили, кто вырубил, где их имена!

Алла ответила почти раздраженно:

— Задаешь школьные вопросы!

Алексей стоял на своем:

— Объяснения экскурсоводов я слышал. Но вот представить себе не могу: кайлом, молотом, зубилом, вагами, деревянными клиньями, паровыми пилами, на лошадях, на подводах… — Задирая голову так, что, казалось, рот сам собою раскрывался, прищуривая темные крупные глаза, продолжал недоумевать. — Представляешь, сколько бы сейчас пригнали техники: тягачи, платформы, бульдозеры, какие бы установили краны, сколько бы всяких подстраховочных стрел, автокранов, сколько бы проложили рельсов!.. А народу бы, народу!..

— А может, проще: вертолетом подняли и поставили на место, — не без иронии подсказала Алла.

— Молодец, рациональное предложение.

Она откликнулась уже в ином тоне:

— Что попусту заводишься? Зачем решаешь задачи, давно решенные?

— Хочу понять…

— Что тут понимать? Дело сделано. Надо думать о другом.

— Может быть, ты и права, — согласился нехотя, только бы не препираться с ней.

Ее пугала неопределенность. Сколько раз сама навязывала разговор, но Алеша уклонялся. А казалось бы, чего проще: он окончил училище, получил назначение, скоро уезжает. Она окончила учебу в институте, работает в НИИ младшим научным сотрудником. Может, пора бы решиться, пора высказать все до конца?.. Чего же еще ждать? Она любит Алексея, любит с того самого дня, с той коротенькой записочки… Любит и понимает его, вернее, старается понять, но не всегда удается. Что-то в нем, кажется ей, запрятано такое, до чего вряд ли можно докопаться… Она знает о Вере, сам все ей открыл. Но разве Вера им может сейчас помешать — ведь столько лет прошло! А может, он однолюб?.. И почему такой суетливый, такой неугомонный? Зачем все торопит Аллу, тащит ее бог весть куда? Что он ищет? Возможно, надеется на нечаянную встречу с Верой?..

Она ревновала его к той, которую ни разу не видела. И в то же время он, такой постоянный в своих чувствах, становился ей с каждым днем дороже.

Втайне Алла верила в свое счастье. Но когда оно наступит, не знала. Иногда приходило к ней расслабление, безволие, и она чувствовала, что теряет его, Алексея, что он уходит, замыкается напрочь. Иногда, и это бывало чаще, она чувствовала, что сможет удержать его, переполнялась решимостью, надеждой.

Сейчас ей хотелось пройтись по Александровскому саду у Адмиралтейства, присесть на скамью возле памятника Пржевальскому, поговорить шепотом, заставить его открыться. Но он тащит ее вверх, по Невскому, в модную толчею, в шумный водоворот. По всему видно: избегает уединения, боится его.

Они шли по левой, солнечной, потому более многолюдной стороне проспекта. При входе на Аничков мост он остановил Аллу, молча взяв за руку. Наполненная добрым предчувствием, она повернулась к нему, но встретилась не со светящимися глазами, готовыми к признанию, а с отсутствующим взглядом. Тут же выдернула руку.

— Посмотри… — Он коснулся пальцами красного зернистого гранита — огромного куба-постамента, на котором высилась бронзовая скульптура дикого буйного коня и юноши, этого коня укрощающего. На граните заметной выбоиной темнела широкая рваная рана — след разорвавшегося немецкого снаряда. Выше выбоины прикреплена тусклая металлическая пластина, на которой выпуклыми литерами говорилось, что это след войны, след блокадной зимы сорок первого — сорок второго года, когда фашисты вели самый интенсивный обстрел города.

Алла догадывалась, о чем он думал. Потому притихла, стала в сторонку, дожидаясь, пока он окликнет ее. Она знала, что ему сейчас видится. Он уже несколько раз передавал ей рассказ своей матери, тети Серафимы.

Серафима Ильинична как-то поведала сыну о том, что случилось во время одного из артналетов. Снаряд упал на Садовой неподалеку от Гостиного двора. Когда рассеялся дым, люди увидели на месте взрыва чудом выросшего матроса, который поднял с земли расслабленное тельце убитой осколком девочки. Из кулачка ее свисала большая хозяйственная сумка. Видно, выходила девочка покупать хлеб по карточкам, выходила сама, потому что взрослые, ослабев от голода, выйти уже не могли.

Алла силой увлекла его дальше. Держа крепко под руку, болтала без умолку, стараясь растормошить, расшевелить его, заторможенного. Она сама не знала, куда стремится. Поглядывая по сторонам, заметила над широким парадным входом, к которому вели несколько ступенек, афишу кино. Потащила его наверх, купила билеты. Взяв крепко под локоть, направилась в зал. Но он высвободил руку, заявив, что смотреть картину ему неохота. От горькой обиды и бессилия у нее задергались губы. Со злостью порвала билеты на мелкие кусочки, швырнула ему под ноги. Чтобы он не заметил ее слез, повернулась мигом к выходу, застучала каблуками вниз по ступенькам.

Он догнал ее, взял за плечи. Войдя в ближнюю подворотню, они стояли долго молча. Она всхлипывала, то и дело прикладывая платочек к носу. Он тяжело вздыхал, повторял одно и то же:

— Прости.