Великие дни. Рассказы о революции

В. БИЛЛЬ-БЕЛОЦЕРКОВСКИЙ УЛЬТИМАТУМ

Последняя ночь Октябрьских боев. Я вошел в помещение штаба Военно-революционного комитета, волоча правую простреленную ногу, затвердевшую под тугой повязкой. Я получил приказ: пробраться в штаб белых, доставить пакет!

— Ультиматум… — сказал кто-то на ухо.

Предельную усталость, когда подкашиваются ноги, а от бессонных ночей так мучительно клонит ко сну, что порой теряешь сознание, — при одном только слове «ультиматум» как рукой сняло, словно тела коснулся электрический ток. Я вздрогнул: ультиматум — значит, наша берет!

В мое распоряжение дали закрытую машину Красного Креста. Тут же мне указали на двух парламентеров со стороны белых в поношенных солдатских шинелях. Это были переодетые белые офицеры.

Получив соответствующий пропуск, я вышел с ними на улицу. Офицеры быстро юркнули внутрь машины и торопливо прихлопнули дверцу. Я взобрался на открытое сиденье рядом с шофером.

Тихо, осторожно, с потушенными фарами повел шофер машину. Кругом ни одного огонька. Все потонуло в глубоком мраке. После шума и гула дневных боев ночная тишина казалась подозрительной, на стороженной, зловещей. Чутко прислушиваемся… Кажется, будто и ночь затаила дыхание. В этом мраке неожиданное появление машины могло вызвать подозрение и своих и чужих — белых. Тихо, словно на ощупь, продвигались мы вперед, но шум мотора и трение колес о мостовую не могли не нарушить мертвой тишины. И справа, сотрясая воздух, подобно частым ударам молотов по железному настилу, загремели выстрелы, и над нашими головами стремительно, со свистом, будто вспугнутые ночные птицы, пронеслись пули.

— По нас стреляют! — заволновался шофер.

Сложив руки рупором, я крикнул во мрак:

— Свои! Большевики!..

— Стой! — твердо и зычно прозвучал впереди грубый голос.

Машина стала. Из мрака вынырнули три темные фигуры.

— Кто такие?!

— Свои! — ответил я, протягивая пропуск.

При свете спички сверкнули штыки, осветились небритые, загрубевшие солдатские лица.

— Проезжай!

Время от времени оглашая воздух криком: «Свои! Большевики!» мы продвигались вперед… И снова:

— Стой!

На этот раз спичка осветила бравую фигуру матроса, его широкое, мужественное лицо. На бушлате блестели медные пуговицы. Змеей извивалась пулеметная лента. В левой руке — короткий карабин. Рядом с ним стоял, опираясь на винтовку, высокий, пожилой рабочий с сосредоточенным, устало-серьезным лицом.

— Куда? — прогудел матрос.

Я протянул ему пропуск. Пробежав глазами, бросил на меня строго испытующий взгляд, вернул пропуск:

— Катись!..

Но вот и Арбатская площадь. Неожиданно откуда-то сверху, вероятно с крыши, часто застрочил пулемет, и по мостовой, словно свинцовый град, забарабанили пули. Машина стала.

— По нас! — растерялся шофер.

— Давай ход! Давай! — толкнул я его.

Рванув машину, он оглушительно и, очевидно, сдуру заорал:

— Свои! Большевики!

Машина, перемахнув площадь, влетела в улицу, наскочила на труп и сразу, испуганно завизжав тормозами, остановилась.

— Стой! Стой! — кричали впереди какие-то новые, чужие нам голоса.

— Кадеты! — шепнул шофер.

Три штыка почти коснулись наших тел.

— Что?.. Не туда попал? — злорадствовал молодой голос.

— Сходи! — скомандовал другой. — Ну! — Последовала матерщина.

— Чего лаешься? — огрызнулся я. — Дело есть!

— Какое дело?!

— В штаб!

Привыкшие ко мраку глаза различили фигуры юнкеров. На шум голосов из машины выскочили парламентеры. Отрекомендовавшись, они предложили пропустить нас.

В сопровождении офицеров-парламентеров я вошел в вестибюль. Ослепил свет. Здесь толкались, казалось без цели, офицеры, юнкера, попадались казаки; мое солдатское обмундирование, давно не бритое лицо сразу обратили на себя внимание.

— Большевик! Большевик! — раздались голоса. — Матерый! Попался, перец!..

Пожилой парламентер взял у меня пакет и быстро помчался по лестнице наверх. Молодой усадил меня на стул и в качестве охраны поставил возле юнкера с винтовкой. Через минуту и он исчез. Теперь выражение лиц присутствующих резко изменилось. Пакет, мой независимый вид и отношение ко мне офицера-парламентера — все это говорило, что я не пленник. Мое присутствие здесь казалось необычным и вызывало любопытство.

Среди этой публики особенно выделялся молодой, но бородатый (для солидности) приземистый офицер.

— Что, товарищ, — произнес он иронически, — плохи ваши дела? — Изо рта его несло спиртом.

— Почему плохи? — спокойно спросил я.

— За милостью приехал?

— Почему за милостью?

— Бьют вашего брата!

— Кто сказал?

— Я говорю! Я! — крикнул он, раздраженный моим спокойствием. — Керенский и генерал Краснов разгромили красных под Петроградом! Вдребезги разгромили! Известно ли ото «товарищам»?! — кричал он, насмешливо произнося слово «товарищам» и хитро подмигивая своим.

— А у меня сведения иные, — произнес я с деланным равнодушием.

— А именно? Какие?.. Интересно послушать! — послышались нетерпеливые голоса.

— Насколько мне известно, — сказал я, — Керенский показал пятки, а генерал Краснов взят в плен!..

Взорвись бомба, она не произвела бы такого эффекта. Тут я понял, что рядовая масса белых до последнего момента (как это потом и подтвердилось) была ложно информирована.

— Врет он, большевик! — завизжал тенорком бородач. — Врешь! Врешь! Панику пришел наводить! Панику!

Наполовину обнажив клинок сабли, он шагнул ко мне, зверски закусив губу. Юнкер загородил ему дорогу штыком. Сдержав себя, я все так же спокойно осадил его:

— Не шуми, борода!.. Не шуми! Пожалеешь!

Последнее слово я произнес загадочно. Бородач вытаращил глаза… Я решил нанести второй удар.

— Если кто из вас, господа, сомневается в моих словах, пусть потерпит немного. Скоро узнаете… Скоро!..

Это был нокаут!.. Не скрывая своего смущения, все отступили.

— Ох и влетит же нам от большевиков! — воскликнул певучим тенорком бородач. Дошло и до него.

…Тревога! Где-то близко на улице стрельба. Сверху, с лестницы, бегом, щелкая затворами винтовок, спускались юнкера и офицеры. Стремглав бежали на улицу. По лестнице почти скатился вниз старый, сухощавый полковник.

— Кто смел снять посты?! — истерически топал он ногами на дежурного офицера, сидящего в стороне за отдельным столиком. — Кто смел?! Кто?! Кто?!

Дежурный, вытянувшись и отдавая честь, что-то бормотал.

«Наши нажимают», — подумал я.

Постепенно звуки выстрелов ослабевали. Тяжело дыша, возвращались белые. Вестибюль вновь наполнился людьми. А через некоторое время сверху и снизу донеслись голоса:

— На собрание! На собрание!

Вестибюль мигом опустел. Остались только часовые и дежурный. Шум и говор в комнате справа затихли. Потом монотонно зазвучал чей-то голос. Как ни напрягал я свой слух, я мог только уловить отдельные слова: «Сдать оружие… Демаркационная линия… Советы…» Но вот чтение закончено. Последовала короткая пауза… Потом зашумели, закричали. Кто-то пытался возражать, но яростный голос резко оборвал:

— Смирно! Молчать! Это вам не большевистское собрание! Разойтись!

Как прорвавшаяся плотина, шумно выходила из комнаты толпа. Рыжий офицер со всклокоченными волосами орал:

— Продали! За тридцать сребреников продали!

Ему вторил знакомый мне пьяный тенорок:

— Ох и влетит же нам от большевиков!

Я понял: ультиматум принят!..

Опустив голову, ни на кого не глядя, сопровождаемый небольшой свитой, спускался сверху среднего роста полковник в сером френче. Он был бледен. Это был полковник Рябцев, командующий силами белых в Москве. В его свите среди военных выделялась штатская фигура в черном пальто и шляпе. Это был один из лидеров меньшевиков. Ко мне быстро подошел пожилой офицер-парламентер, все в той же солдатской шинели.

— Едем в думу! — торопливо сказал он.

В думе предстояла встреча с представителями Военно-революционного комитета. Полковник Рябцев и весь его штаб втиснулись в машину Красного Креста, а я, как и раньше, забрался на сиденье рядом с шофером.

— Едем в думу, беляков сдавать! — радостно шепнул я на ухо шоферу.

Шофер только крякнул в ответ и с места рванул машину.

По городу изредка кое-где еще гремели выстрелы, но ночь уже не казалась мне такой напряженной и мрачной. Вдали чуть обозначилось какое-то светлое пятнышко.

— Наши, — сказал шофер. — Должно, костер развели, греются. Надо предупредить!

Я сошел с машины и зашагал вперед, к этой светлой точке. Сложив руки рупором, бодро и весело во всю мочь заорал:

— Свои! Большевики!..

Оттуда донесся чуть слышный голос в ответ.

По мере приближения к своим я почувствовал все нарастающий прилив радости, как после долгой разлуки с самыми близкими и любимыми мне людьми.

— Свой! Свой! — звонко и далеко разносился мой голос.

— Давай! Подходи! — приветливо отвечали свои.

Машина двигалась следом за мной. И вот открылась слабо освещенная отблеском скрытого костра баррикада из бревен, булыжников и тумб от афиш. Над баррикадой торчали дула, штыки, и видны были головы солдат и рабочих. Меня буквально распирало от счастья. На баррикаде мне ответили дружными улыбками. Осклабились простые, добродушные лица.

— Подходи, товарищ, подходи! — просто и сердечно приглашали товарищи.

— Наша взяла! — задыхаясь, мог только выговорить я.

Но и этих слов было достаточно, чтобы товарищи поняли весь смысл их. Одним могучим рывком, как колоду, отбросили в сторону тумбу.

— Проезжай, браток! Проезжай!

Машина рванулась в образовавшийся проход.

Итак, я выполнил свое задание. Оставив машину у городской думы, с трудом передвигая ноги, пешком направился в наш штаб, штаб красных, штаб революции. Предутренняя сырость и холодный ветерок не охладили моего пылающего лица: сердце переполнилось невыразимым чувством великой радости. И хотелось крикнуть на весь мир: «Наша взяла! Наша взяла!»