Великие дни. Рассказы о революции

ГЕННАДИЙ ГОР У БОЛЬШОЙ РЕКИ

В лесу текла река. Две горы стояли. Одна гора была голая и круглая. Другая гора заросла сосной и кедром. Она была низенькая — гора-сестренка, маленькая сестра большой горы.

Внизу стояли палатки с завитками дыма: стойбище.

Лялеко сбежала с горы в лес к реке.

В реку сели гуси. Из далекого края летели — наверно, устали. Река понесла гусей.

Из пади дул ветер — там еще лежал снег, покрытый заячьими следами.

Где-то птица по-летнему крикнула птице. Из травы выскочил заяц и остановился. К большой реке пришел медведь и сел на берегу — ловить рыбу.

Собака Гольтоулева залаяла на Лялеко, вспугнула зайца, подняла гусей.

На другой стороне большой реки встал медведь на задние лапы, услышав собаку. Медведь стоял как человек, держась лапой за ветку, и Лялеко хотелось крикнуть ему.

Ушел медведь. Замолчала собака. Улетели гуси.

Лялеко осталась одна под горой.

На горе был виден дом Гольтоулева, олени Гольтоулева и сам Гольтоулев возле дома.

Речка Гольтоулева, прыгая через камни, бежала к матери — большой реке.

В доме Гольтоулева было пять комнат.

В горнице спал Гольтоулев с молодухой. В этой комнате он жил. В других комнатах лежали вещи, там было душно, как в амбаре. Гольтоулев любил, чтобы все было под рукой.

Маленькая комнатка была комнатка Гольтоулева-сына. В углу стояла железная кровать сына, на стене висело ружье сына и торбаса сына, а сына не было. Сын Гольтоулева утонул в позапрошлом году. Река унесла его и выбросила возле солонцов у оленьего брода, куда изюбрь по ночам ходил купаться и пить.

Гольтоулев привез сына на олене. Выбежала молодуха и закричала. Она не узнала мужа. Река изуродовала его.

— Ладно, — сказал Гольтоулев невестке. — Не ты его родила.

Молодуха заплакала.

— Не реви. Зачем ревешь, — сказал Гольтоулев и ушел в дом.

В доме Гольтоулева было много окон, но окна были заколочены, все, кроме одного.

Большой дом смотрел своим одиноким глазом на палатки соседей. Большой дом не любил маленькие дома.

Соседям было слышно, как тосковал в своем доме Гольтоулев. Выходил он из дома редко — не хотел спускаться с горы.

— Эй! — кричал он с горы соседям.

— Чего эйкает?

— Как — чего! Хочет, чтоб мы пошли бить для него белку. Рыбы для него наловили бы.

— Эй! — кричал с горы Гольтоулев.

— Поэйкает да перестанет.

— Какой — перестанет! Ишь, спускается. Сейчас ругаться придет.

Летом стоял дом Гольтоулева осенний, темный. Возле дома Гольтоулева было ветрено даже летом. Дверь была узкая, длинная, как сам Гольтоулев. Лялеко хотелось подбежать к этой двери, постучать — выглянет Гольтоулев. Гольтоулеву не догнать будет Лялеко. Ноги у него длинные, а бегать он, наверно, не умеет.

— Ты чья такая будешь? — спросил Гольтоулев Лялеко.

— Никанора я буду дочка, Лялеко.

— Стало быть, Никанора вшивого будешь дочка. Отец дома?

— Нету.

— Скажи отцу: Гольтоулев спустится — плохо ему станет. Оленя я одного недосчитал. Наверно, твой отец украл.

Лялеко заглянула в окно большого дома. В доме было тихо. Стояли вещи из города. Лялеко не знала их назначения. На стене висела русская легкая вещь. Гольтоулев снял ее осторожно и, притрагиваясь к ней пальцами, стал играть. Лялеко хотелось петь, подпевать этой вещи, хотелось плакать. Вещь эта плакала.

— Ты что ко мне в окно заглядываешь? — спросил Гольтоулев. — Украсть хочешь? Что хочешь украсть?

— Эту вещь хочу украсть, которая плачет. Спрячь ее.

— На, съешь за эти слова, — сказал Гольтоулев, протягивая Лялеко пряник.

Пряник был красивый, вроде лисы. С хвостом был пряник.

— Чего не берешь?

— Взяла бы, да знаю: ты скажешь, что я его у тебя украла.

— Эко! Какая у Никанора вшивого острая девка. Отец твой дурак, а ты умная.

Гольтоулев приближался.

Лялеко смотрела на него с испугом.

Из дома Гольтоулева было видно, как в горах прыгали козули. Козульи тропы вели к речке Гольтоулева.

— Это мои козули, — говорил Гольтоулев.

Давно это было. Гольтоулев приехал из города и сказал орочонам:

— Гору знаете? Это теперь моя горка. Так себе гора. Лес видите? Это теперь мой лесишко. Реку слышите? Это теперь моя речушка. Я купил в городе, белкой заплатил. Вы, стало быть, на моей земельке живете.

Русские охотники посмеивались.

— Врет ваш Гольтоулев, — говорили, — белки у него не хватит, чтобы тайгу купить.

Однако купцы — городские люди — из всех орочон признавали только Гольтоулева.

Горы они называли — Гольтоулевы горы.

Лялеко думала:

«Голая гора — это Гольтоулева гора, она походит на Гольтоуля. Сестренка-гора — это моя горка. Я Гольтоулеву ее не отдам».

Купцы приезжали из города, шли мимо палаток прямо к Гольтоулеву дому.

— Высоко живешь! — кричали они Гольтоулеву.

— Низко жить буду — плевать на меня будут. Высоко живу — я сам на других плюю.

Шаг Гольтоулева был мягкий, тихий. Гольтоулев подходил неслышно. Рука у Гольтоулева была вкрадчивая, цепкая. Трогать любил Гольтоулев, мять, брать.

— Рука у меня — чтобы брать, — шутил он. — Ваши руки — чтобы давать руки. Мне давать.

В том месте, где река ревела и пенилась, встретив гору Гольтоулева, стояли два камня вроде важенки — самки оленя — с теленком. Река разлилась, камень-теленок утонул, и из воды торчала только голова, оленья голова большого камня.

Лялеко ждала лета, когда река вернется на свое место, и камень-сосунок будет виден снова.

Осенью Лялеко впервые выстрелила из большого отцовского ружья. Она выстрелила и попала дробинкой в маленькую белку на ветке высокой лиственницы.

— Это Гольтоулево дерево, — пошутил Никанор. — Возле его дома убила белку. Отдай ее Гольтоулеву.

— Ладно, — ответила Лялеко. — Убью другую — отдам. Эту белочку я сама съем.

В окно видел Гольтоулев, как Лялеко жарила на костре белку, как она ела белочку, беличьи лапки, беличий желудок, полный кедровых орешков.

— Острая у тебя девка! — крикнул Гольтоулев из окна Никанору. — Не в тебя девка.

— Ладная девка, — согласился Никанор.

— Ладная, — сказал Гольтоулев и усмехнулся. — Сын будет. За моего сына отдашь.

— Жены нет, а сына ждешь, — сказал Никанор и рассмеялся.

— Эй! — крикнул Гольтоулев. — Что ты сказал?

— Жены, сказал, нету, а сына ждешь. Важенка, что ли, принесет тебе сына?

Ночью оспа постучалась в двери Гольтоулева дома. Умерла молодуха.

В палатках под горой стало дымно. Дымом хотели выгнать орочоны, выкурить болезнь.

Тихо стало в палатке Васьки Оседлова. Не слышно стало крика маленького Гольчея, Оседлихи не слышно стало, ее тяжелых шагов не слышно стало, ее голоса не слышно стало — как она ругалась, самого Васьки не слышно было. Тихо стало в других палатках, страшно стало.

В горах кричал ветер. Олени тыкались мордами в двери палаток, искали хозяев.

Где-то выли собаки — должно быть, оплакивали человека.

В палатке Никанора стало холодно. Пошел Никанор за дровами, дошел до дверей и упал лицом в снег.

Лялеко взяла отца за ноги и потащила. Ноги Никанора высохли, отощали, Никанор стал легким, чуть тяжелее зайца. Лялеко положила его на нары возле печки. Затопила печку. Печка вздрагивала, в печке прыгал огонь и гудел.

Никанор лежал тихий. Лялеко потрогала его. Он был горячий.

— Пить, — сказал Никанор.

Лялеко выбежала на мороз и принесла горсть снега. Никанор пососал снег, как олень, и уснул.

Утром постучался Гольтоулев. Он нагнулся и мягкими, легкими шагами вошел в палатку, подошел к печке и стал греть руки.

— Где отец? — спросил он Лялеко.

— В углу отец. Спит.

— Разбуди отца.

Никанор проснулся.

— Здравствуй, — сказал Гольтоулев. — Помираешь?

— Здорово, — приподнялся Никанор.

— Помираешь, спрашиваю? Помрешь, наверно.

— Помирать неохота.

— Кому охота помирать!

Гольтоулев сел на нары.

— Оседлов помер, — сказал он, — вместе с Оседлихой. Беспалый помер с Беспалихой вместе. Лаврентий помер вместе с бабой и сыновьями на одной постели. Степан помер. Микула помер. Миколай помер тоже. Ты до завтра продержишься ли? Не продержаться, пожалуй, тебе. Помрешь.

— Помру, пожалуй.

— Пока не помер, рассчитаться нам надо. В позапрошлом году ты у меня сухарей брал полтора мешка, пороху брал пять фунтов, дрели семь аршин брал. Я у тебя двух соболей брал. За одного соболя я тебе заплатил. За другого соболя получи с вычетом за должок. Помрешь, соседи не скажут, что Гольтоулев воспользовался. Помирать будешь, девчонку за мной пошли, проститься я с тобой хочу.

Гольтоулев нагнулся и вышел на мороз. В холодной палатке сказал он соседу Кирилке:

— Помираешь?

— Нет пока.

— Все равно помрешь!

— Кто знает, может, жить останусь.

— Пока не помер, рассчитаться бы нам следовало. Такой молодой и помираешь.

— Уйди! Не то стрелять в тебя стану. Все равно помирать.

— Стрелять погоди. Рассчитаться надо.

— Застрелю тебя. Это и будет мой расчет.

— Не застрелишь!

— Застрелю!

— Ружье тебе не поднять будет.

— Баба, дай ружье!

— Эвон, какой! Сердишься. Сердиться не надо. Сердитому помирать хуже будет. Помирать начнешь, бабу за мной пошли, проститься надо.

Плохо стало в палатках. На нарах лежали мертвые. Мертвым ничего еще было. Живым было хуже. Они истощали, не могли встать, поднять мертвых и вынести их, не могли дойти до леса и застрелить птиц.

Никанор выполз из палатки и увидел солнце. Давно солнце не видал. Солнце случилось на краю неба. Лес был близко — темный, хороший. Никанор хотел отправиться в лес, но не смог. Сел Никанор на обгорелый пень. Солнце подошло к горе Гольтоулева. Спрячется солнце за гору Гольтоулева — будет ночь. Никанор встал, прошел десять шагов и снова сел.

— Что сидишь? Идти не можешь? — услышал Никанор голос Гольтоулева.

— Как — не могу идти? Идти могу. Да зачем идти? Сидеть лучше. Вот посижу и пойду дальше. Куда мне торопиться.

В озере крякали утки — должно быть, селезня приглашали.

«Хоть бы ушел Гольтоулев. Хоть бы утки не улетели бы», — подумал Никанор.

Но Гольтоулев не уходил. Он сидел на горе, смотрел на Никанора и смеялся.

— Куда тебе торопиться, Никанор? Ты сиди, а я пойду, уток убью. Утятины мне захотелось.

В это время в лесу собака Гольтоулева залаяла радостным лаем. В лесу плакал заяц. Собака его поймала.

Гольтоулев пошел в лес — взглянуть, а Никанор подождал, пока он скроется, и пополз к озеру по берегу ручья. Ручей бежал к озеру, торопился. «Был бы ручьем, — подумал Никанор, — к озеру бы побежал. Лялеко в палатке есть просит».

Никанор полз к озеру с горы. Солнце подошло к Гольтоулевой горе, вот-вот спрячется.

Утки поднялись над озером, хлопая крыльями. Вот-вот улетят.

Никанор выстрелил. Две утки упали на другом берегу озера. Никанор понял, что ему не доползти до того берега, если он даже будет ползти туда всю ночь. И он заплакал.

Солнце спряталось за гору Гольтоулева, когда Никанор услышал мягкие шаги Гольтоулева и его собаки.

— Помираешь? — сказал Гольтоулев. Сплюнул. — Я тебе говорил, все равно помрешь.

— Дочка Лялеко помирает.

— Помрет, — сказал Гольтоулев.

Помолчал.

— Уток ты убил? Я видал. На той стороне упали твои утки. Не доползти тебе будет. Разве собаку послать за твоими утками. Купец! Сюда!

Собака бросилась в озеро, переплыла его и принесла утку. Поплыла за второй уткой.

— Хорошая у тебя собака, — сказал Никанор. — Добрая собака. У ней я возьму уток. Для дочки утки. У тебя бы не взял.

— Взял бы, — сказал Гольтоулев. — Все равно бы взял.

Гольтоулев пошел. Пройдя шагов сто, оглянулся.

— Теперь, пожалуй, не помрете. Жить будете, уток поедите.

— Не будем есть твоих уток! — крикнул Никанор и бросил слабой рукой уток вслед Гольтоулеву. — Лучше умрем.

— Дело ваше, — сказал Гольтоулев.

Из всех орочон только один Гольтоулев не боялся оспы.

В городе доктор велел ему засучить рукав, смазал руку чем-то крепким вроде водки и тоненьким ножичком сделал царапину.

— Теперь клейменый я, — сказал Гольтоулев.

— Зато бояться тебе нечего, — сказал доктор. — От оспы не помрешь.

— Эко! А если обманываешь, белку хочешь даром получить? Пиши расписку. Если от оспы помирать буду, сына к тебе пошлю. Ты ему белку отдашь назад.

Когда пришла оспа в стойбище Гольтоулева, он подумал:

«Сына теперь у тебя нету, Гольтоулев. Помирать от оспы будешь, кого за белкой пошлешь?»

На другой день после встречи с Никанором у озера спустился Гольтоулев с горы. Шел он посмотреть, жив ли Никанор с дочкой, или уже их нет.

Нагнулся Гольтоулев и, не постучав — зачем к мертвым стучать? — легким шагом вошел в палатку Никанора.

Никанор и Лялеко сидели за столом и пили чай.

— Живы? — удивился Гольтоулев. — Эко! Наверно, моих уток поели, потому живы.

— Не ели мы твоих уток.

— Как — не ели? Ели.

— Не ели мы твоих уток. Пойди к озеру, посмотри, может, они там еще лежат.

— Ели, зачем отпираетесь? Жить теперь будете. Соседей теперь у меня мало осталось, живых соседей. Мертвых соседей и тайгу надо отнести.

— Садись чай пить с нами, коли так.

— Эко! Чай пить зовет. Это кого — меня чай пить зовешь? Иду, иду. Наливай чай-то. Чай у тебя худой. Травой пахнет чай твой.

Весной отправился Гольтоулев в город на легкой лодке, повез пушнину.

— Смотри не утопи пушнину-то! — крикнул ему Никанор с берега.

— Моя пушнина. Твою пушнину вез бы — утопил.

Из города Гольтоулев пришел пешком — скучный. Пришел без всего.

— Ограбили, — сказал, — меня. Пушнину отобрали. Морду маленько не набили.

— Кто отобрал?

Гольтоулев помолчал.

— Война в городе, — сказал он. — Бедные с богатыми воюют.

— Хорошая война, — сказал Никанор.

В том месте, где река ревела и пенилась, встретив гору Гольтоулева, Лялеко увидала лодки.

— Эй! — крикнула Лялеко.

Из палаток вышли орочоны.

— Чего кричишь?

— Гости едут!

Орочоны посмотрели в ту сторону, куда показала Лялеко.

— С этой стороны не доедут до нас гости, — сказал Гольтоулев, — утонут.

— Зачем они едут, ты не знаешь ли? — спросили орочоны.

— Как не знать! — Гольтоулев сплюнул. — В гости едут. Нас грабить будут.

— Эко! Пусть лучше утонут, если так.

Орочоны пошли вверх по течению реки. Побежала и Лялеко.

Внизу река, сдавленная скалами, клокотала. Дальше начинались пороги.

— Эй! — крикнул Гольтоулев со скалы в реку людям в лодках. — Утонете!

— Не утонем! — ответили люди из лодок.

— Утонете! В позапрошлом году мой сын утонул.

Гольтоулев сел на пень, достал из-за пазухи кисет, закурил трубку.

— Я вам говорю, утонете, — сказал Гольтоулев и сплюнул вниз в реку.

— Не утонем, — ответили люди из лодок.

— Не утонут, — сказал Никанор. — Видать, опытные люди. Эй! Правее держите. К тому берегу ближе держите!

Лодки, миновав скалы, приближались. Уже были видны лица сидевших в лодках, бороды, носы. В лодках сидели усталые люди в зимней одежде.

«Должно быть, из зимнего края!» — подумала Лялеко.

Людей в лодках было много, им было тесно.

— Грабить едете? — спросил их Гольтоулев.

Лодки подошли к берегу.

— Пушнину куда положите, если едете грабить? Места у вас мало.

— Да нет, — лениво ответили люди из лодок, — не грабить. Бить едем.

— Кого бить?

— Тех, кто орочон грабит.

— Эко! — удивился Гольтоулев. — Бить?

Приезжие привязали лодки и, оставив одного человека с ружьем — сторожить, пошли.

— Значит, боитесь, чтоб мы вас не ограбили, человека с ружьем оставляете, — усмехнулся Гольтоулев. — А идете куда?

— К тебе.

— Эко! До меня высоко. Тут есть другие. Они живут ниже.

— Кто близко живет?

— Пожалуй, я, — ответил старик Никанор.

В юрасе Никанора стало тесно. Тесно стало на поляне, где стояла юраса. В лесу под горой стало тесно от людей.

Лялеко хотела зайти в юрасу, да застыдилась — там чужие люди сидят, сердитые, бородатые.

Подкралась она к юрасе и заглянула в щель на чужих людей. Чужие люди сидели возле камелька и ели оленину. Лялеко стало смешно: большие люди, а есть не умеют, — накрошили мяса, как старухи, и кладут в рот по кусочку.

— Зубы у вас, что ли, старые, — крикнула Лялеко, вбежав в юрасу, — или ножа острого вы боитесь?

И, взяв в зубы кусок оленины, отрезала его ножом перед самыми зубами.

— Губы не отрежь, — рассмеялись чужие люди, — без носа себя оставишь.

Чужой человек поднял Лялеко сильными руками и передал ее другому чужому человеку, тот передал ее третьему. Лялеко схватила его за бороду. Бородатое лицо рассмеялось.

— Твоя? — спросил у Никанора чужой человек.

— Пожалуй, моя.

— У меня тоже есть такая.

Один из чужих людей вздохнул:

— Наши далеко! Эх, далеко!

Никанор помешал в камельке дрова.

— Эх, далеко же, — повторил чужой человек.

— Как далеко? — спросил Никанор. — Верст сто будет?

— Дальше, — сказал чужой человек.

— Верст двести?

— Еще дальше, — ответил чужой человек и рассмеялся.

Все рассмеялись. И Никанор с Лялеко тоже из вежливости рассмеялись, хотя не знали, чему смеются чужие люди.

— Вы кто такие будете? — спросил гостей Никанор.

— Про партизан слыхал?

— Как же. Купец мне про них рассказывал.

Никанор, схватив уголек из камелька, разжег трубку.

— Купец тут один приезжал с племянником. «Раньше царь был, — сказал он нам, — теперь, слава богу, царя нету. Я теперь власть вместо царя, уважайте меня, орочоны». Пушнину забрал. Обещал лодку с товаром послать. Лодку послал, да без товара. Товар партизаны, сказывал, отобрали. Еще пушнины просил. Обещал другую лодку с товаром послать. Вы уж ее не отбирайте.

Партизаны рассмеялись.

— Чего смеетесь?

— Да так, ничего.

Утром на озере плавали утки. Гольтоулев выстрелил в них. Утки поднялись над озером.

— Эко! — сказал Гольтоулев и пошел, подкрадываясь.

В юрасе Никанора проснулась Лялеко, разбуженная выстрелом.

— Чужие люди, — спросила она, — еще не уехали?

— Спят, — сказал Никанор, — видишь, сколько на нарах ног. Лялеко увидала на нарах большие ноги чужих людей. Она стала считать ноги, хотелось ей узнать, сколько спит гостей, да ног было больше, чем знала она чисел.

Чужие люди проснулись, встали, пошли к реке — мыться. Потом сели пить чай из большого котла.

— Как тебя зовут? — спросила Лялеко чужого человека с рыжими волосами.

— Петрован.

— Добавь: Рыжий. Его зовут Петрован Рыжий. Петруха. Петька. Петр Ильич.

Лялеко подумала: «Как много у него имен. И волосы у него какие! Вот бы мне такие рыжие волосы».

Лицо у Петрована Рыжего было нежное, как у теленка, а руки были грубые, большие, как деревья.

Лялеко подбежала к Петровану и понюхала его.

Другие чужие люди стали смеяться над Петрованом.

— Петруха, это она целует тебя. У нас целуются, а у них нюхаются.

Как-то сказал Петрован Рыжий старику Никанору:

— Руки у меня скучают. Мне охота из дерева что-нибудь сделать. Мастер я.

— Деревьев здесь много, — сказал Никанор.

Петрован свалил сосну и стал отесывать ее.

Подошли партизаны. Должно быть, у них тоже руки скучали по делу.

— Мастера мы по дереву, — обратились они к Никанору. — Хочешь, шкаф тебе сделаем?

— Делайте, — сказал Никанор.

С горы спустился Гольтоулев — посмотреть, что делают гости.

— Эко! — сказал он. — Никак, городские вещи делаете?

— Городские.

— Шкаф! На что Никанорке шкаф? Штаны свои, что ли, вшивые в шкаф повесит?

— С тебя снимем штаны, Никанору отдадим. Будет что в шкаф весить.

— Снимайте. Я другие надену. У меня штанов много.

— Сам снимай.

Гольтоулев помолчал.

— Вы что ж, дом хотите Никанорке поставить?

— Будет время, поставим и дом. Такому человеку, как Никанор, ничего не пожалеем.

— А такому, как я, человеку?

— Такому человеку гроб выстроим, когда помрет. Ты не сердись, Гольтоулев, мы это шутя. Живи, только народ не обманывай.

— Эко! Худые слова говорите. Я вам худых слов не говорил.

— Не сердись на слова. Мы люди такие — говорим, что думаем.

— Ладно, — сказал Гольтоулев. — Худые слова ветер унес. Скажите что-нибудь хорошее.

— Попроси Никанора. Он тебе скажет.

Петрован Рыжий сделал для Лялеко забавные, городские игрушки.

— Играй, — сказал. — Играть-то умеешь ли?

Лялеко, когда ложилась спать, игрушки положила возле себя. Утром встала, смотрит — чужих людей нет.

— Ушли. Куда ушли?

— Воевать. В худых людей стрелять.

— Совсем ушли?

— Нет, наверно, придут.

Старик Никанор сказал соседям:

— Чужие люди своими стали. Они вроде сыновья у меня. Теперь у меня сто сыновей.

— Что это Никанор там говорит? Слышу, про нас что-то говорит А что, не понимаю, сказал Ожигов, командир отряда.

— Ругает нас Никанор, — ответил Кирилка.

— Ругаю я вас, — сказал Никанор.

— За что ругаешь?

— Зверей вы распугали. Стреляете много. В людей стреляете. В зверей надо стрелять. В зверей нечем стрелять — порох весь извели.

В юрасе Никанора собирались орочоны. Места в юрасе не хватало, опоздавшие сели под открытым небом возле юрасы.

Командир отряда Ожигов встал.

— Собрание считаю открытым, — сказал он. — Слово имеет товарищ Никанор.

Никанор не двинулся с места.

— Что же ты молчишь, слово я тебе дал, — толкнул Ожигов Никанора в бок.

— После, — сказал Никанор. — Завтра. В другой раз.

— Ты же сам слово просил, говорить хотел.

— Ладно. В будущем году скажу.

Ожигов рассмеялся:

— В будущем году будет Никанор говорить. Сейчас не хочет.

— Ладно, — сказал Никанор. — Скажу.

Он вышел на середину юрасы, подумал.

— Раньше у нас царь был, — сказал Никанор. — Далеко сидел. Теперь у нас власть рядом. Мишка у нас власть, мой гость.

— Врешь, Никанор, — рассмеялся Ожигов, командир отряда. — Власть вы себе сами выберете. Я не власть.

На собрании охотников и женщин большинством поднятых рук был выбран в Совет бедняк Никанор, старый охотник.

— Раньше у нас царь был, — сказал Никанор. — Далеко сидел. Теперь у нас власть близко. Я — власть.

Лялеко выбежала из юрасы и чуть не попала под дерево. Дерево упало с горы. В ветвях его запуталась белка с детенышем.

— Дура, — сказали партизаны белке. — Дурочка.

Лялеко взглянула на гору и не узнала ее — гора-сестренка стала голой. Деревья — мертвые — лежали возле горы. Лялеко стало жалко сестренку-гору.

С большой горы спустился Гольтоулев.

— Эко! — сказал он, показывая на партизан. — Зачем это они деревья рубят?

— Нам дома хотят ставить, — ответили орочоны.

— Эко, дома! Зачем вам дома? Столько лет без домов жили. Что вы — русские, что ли?

На том месте, где стояли палатки, выросли дома.

Лялеко казалось, что отец ей рассказывает про город, про большие дома, что нет этих домов, а дома только кажутся, что во сне эти дома.

Поставили партизаны орочонам дома и сказали:

— Живите. По-новому живите, нас поминайте.

— Вспоминать будем. Ладно. Только в домах жить пока обождем. Мы еще к домам непривычные.

— Привыкнете.

В лесу домам удивились звери. Олени обнюхали постройки, заглянули в окна. Прилетели птицы и свили себе гнезда под крышей.

Женщины вошли в дома и полюбили высокие стены, большие столы, широкие окна, но с непривычки вошли они в свои новые дома пригибаясь, словно были в палатке, и уселись на пол рядом со стульями, не решаясь на них сесть.

С горы спустился Гольтоулев.

— Эко! — сказал он партизанам. — Дома поставили. А дома пустые стоят. Вы, чего доброго, еще город в тайге поставите?

— Будет время, поставим и город.

— Эко, город! Вы, чего доброго, железный путь проведете, чтобы дом с трубой бегал, зверей пугал?

— Проведем.

— Эко! Какие вы!

Подошел Гольтоулев к дому, где жил Никанор, к Никанорову новому дому.

— Власть дома? — спросил.

— Дома.

— Эко, власть! На стуле сидишь. Что делаешь? Вшей, что ли, ловишь?

— О тебе думаю, сосед.

— Что обо мне думаешь?

— Думаю, придется тебе самому пасти своих оленей. Мы так решили. Пастухов нет для тебя.

— Эко, говоришь! Не говори лучше. Ты не моя власть. Я свою руку за тебя не поднимал.

— Твои пастухи за меня руку подняли.

— Пастухи, эко! Глупыми руками выбран, бабьими руками, а смеешься. Обожди, партизаны уйдут, я к тебе смеяться приду.

Позаботившись о человеке, подумали партизаны и о природе. Отвели они красивые места с речками и лесом, где водились изюбри, и сказали охотникам, чтобы не трогали они зверя в этих местах.

— Для будущего это. Для внуков.

— Ну, а у кого внуков нет?

— Еще обзаведетесь.

Назвали эти места партизаны заповедниками. И по всем стойбищам, по всей большой тайге разослали они бумагу с грамотным человеком, который мог бы прочесть бумагу и перевести ее на простой язык, а в бумаге было написано, чтобы не трогал никто зверя в заповедных местах, не рубил деревья, не ловил рыб, что эти места государство дарит потомству.

Лялеко подумала, что ей подарили эти места, изюбрей вместе с лесом и рыб вместе с озером, потому что она и есть потомство, то самое потомство, о котором говорилось в бумаге. И, когда она увидела соседа Гольтоулева, ловившего рыбу в ее реке и рубившего ее деревья, она закричала:

— Вор!

— Эко! — сказал Гольтоулев. — На моей оленине выросла, а меня величаешь вором.

Гольтоулев рассердился, и пришел он, обиженный, к Ожигову — командиру отряда, протянул ему ружье и сказал:

— Убей меня, Ожигов, пожалуйста. Из моего ружья убей. На тебе патрон. Ошибся я в тебе. Думал, хорошие вы люди, а вы тайгу у старого человека отобрали, диких оленей отняли для потомства.

— Для вашего потомства, Гольтоулев.

— Нету у меня потомства.

— У твоего соседа есть.

— Нету у меня соседа. Никого теперь у меня нет. Обидели вы меня, — сказал это Гольтоулев и ушел.

«Ладно», — подумали орочоны. — «Пусть идет. Попасли мы для него оленей. Пусть идет. Далеко не уйдет, вернется».

Но не вернулся Гольтоулев. Должно быть, нашел дорогу к белым в город, нашел себе соседей и друзей.

Ложилась спать Лялеко с боязнью. Боялась, что проспит она партизан, уйдут и не вернутся уже.

Песню она вместе с ними пела.

— Не нравится, — сказала она, — мне ваша песня. Громкая очень. Петь тихо надо, про себя. Я, что вижу, о том и пою. Вижу речку, речку пою. На олене сижу, пою оленя. А вы даже дома и то о войне поете.

Старый Осипов, партизан, сказал:

— Правду, дочка, говоришь. Про дом петь хочется, да тоскливо, далеко дом-то наш.

— Как далеко? Верст сто будет?

— Ближе.

— Совсем близко, значит.

— Врет он тебе, — вмешался Петрован Рыжий. — Совсем у него дома нету. Сожгли белые у него дом.

— А твой дом где?

— У меня дома и раньше не было. Я бездомный. В чужих домах всю жизнь жил.

— Эко, какие вы люди! Нам дома строите, а себе дома построить некогда.

— Некогда, дочка. Вот белых разобьем — построим.

— А скоро вы их разобьете?

— Разобьем. Это уж как пить дать. А когда, в точности сказать не могу. Много знать будешь — рано состаришься.

— Я состариться скорей хочу. Знать мне хочется.

— Старухой хочешь быть?

— Ишь, хитрая, — сказал Петрован. — Бога хочешь перехитрить.

…«Речка к речке бежала, торопилась. Птица к птице летела в гости. Лиственница трогала другую лиственницу ветвями: тут ли она, на месте ли, не срубили ли ее, не унесли ли с собой люди.

Медведь с медведем встретились и толкнули друг друга, как люди, никто из них не хотел уступить другому дорогу.

Олень оленю в лесу кричал — может, жаловался, может, спрашивал. Заяц испугался зайца, выскочил прямо на человека, а человек его взял да убил, без надобности убил; убил, да не подобрал. Белый был тот человек, тот человек худой был, Гольтоулеву друг, друзьям Лялеко враг».

Лялеко стояла возле речки.

«Речкой была бы, — пела Лялеко, — того худого человека утопила бы, унесла бы подальше. Камнем была бы, упала с горы бы на того человека. Громом была бы, убила бы белого худого человека, медведем была бы, задушила бы того человека, сломала бы его, как ветку».

Пела Лялеко тихо. Грустно было ей, скучно. Слышала она от людей, что партизаны скоро уйдут, что худые люди придут сюда, что худых, белых людей в этом краю больше, чем хороших.

Скучно было Лялеко, плакать ей хотелось возле речки.

Командир отряда Ожигов попросил орочон, чтобы собрали они своих детей в светлом и просторном доме, в доме Гольтоулева.

— На что тебе дети? — спросил Ожигова осторожный Кирилка.

— У меня своих нету. Хочу ваших партизанам отдать, себе двухтрех выбрать. Ты мне своего отдашь?

— Как не отдать, — сказал Кирилка. — Такому человеку штаны с себя снимешь — отдашь, последние штаны не пожалеешь.

Лялеко испугалась. Неужто ее отберут от отца и отдадут какому-нибудь партизану? Отдавать будут, хорошо бы к Петровану Рыжему попасть — мужик хороший.

Собрали орочоны детей. Некоторые спрятали своих, другие принесли даже грудных. Плачут дети.

— Крикунов унесите. Не надо мне их, — сказал Ожигов.

— Ты бы лучше этих взял, — уговаривал Кирилка. — Сам вырастишь. А большие — худые, по матке с батькой будут плакать, скучать. Бери лучше маленьких.

Рассмеялся Ожигов, захохотали и партизаны.

— Чудак! Да зачем мне ваши дети? Учить я их собрал.

Кирилка не поверил.

— Воевать пришел, — сказал он. — А учить детей хочешь?

— Свое дело боюсь забыть. Я раньше учителем был. Тебя, если, чудака, из тайги в город послать, тоже свое дело забудешь.

Сели партизаны вместе с орочонскими детьми и с орочонами учиться. Кому не хватало места на скамейке, тот сел прямо на полу.

Начал Ожигов писать на доске большое слово. Букву «Р» написал, букву «е» написал. Должно быть, слово «революция» хотел написать на доске. В это время в тайге раздался выстрел. Сначала один выстрел, потом другой. С реки прибежал парень.

— Ожигов! Беляки!

Партизаны схватили винтовки и выбежали. Побежали и орочоны. В доме Гольтоулева остались одни дети.

Прошло много времени. Выстрелы смолкли на реке. В большом доме стало тихо, очень тихо.

На доске белели две буквы, часть большого недописанного слова. Не слышно было людей в поселке. Словно все ушли навсегда. Кто-то из детей заплакал. Это плакал сын Кирилки, Афанасий. Потом стало тихо.

Лялеко подошла к доске.

— Это слово знаете, которое Ожигов хотел написать?

— Не знаем. А ты знаешь?

— И я не знаю.

— Пожалуй, так и останется недописанным слово, — сказал сын Кирилки, Афанасий.

— Партизаны вернутся, — ответила Лялеко, — допишут.

— Я за них допишу, — услышали дети.

Кто-то вошел в дом мягким, чуть слышным шагом.

— Эко! Думаете, писать не умею?

В дом вошел Гольтоулев. Подошел к доске.

— Это я слово сотру. Напишу вам другое слово.

— Партизан не видал? — спросила Лялеко.

— Эко, не видал! Видал, да больше не увижу.

— А отец мой где? — спросила Лялеко.

— Беги к отцу. Отец на песке лежит. Вниз носом. Землю нюхает.

— А мои тятька где?

— А мой?

— Где наши отцы?

— Ваши отцы недалеко. Эвон на берегу лежат. Встать не могут.

— А мой отец где? — спросил сын Кирилки, маленький Афанасий.

— Твой отец под сосной лежит. Птица у него на лице сидит. Беги, сгони у него с лица птицу.

Тихо стало в большом доме Гольтоулева.

Внизу в большом лесу громко стало. В том месте, где был заповедник, солдаты стреляли в уток из пулемета. Офицеры охотились на оленей. На ручных оленей они охотились, на диких охотиться трудно.

На другой день белые уехали. Остался один красивый офицер. Ему хотелось поохотиться на изюбря.

— Пойди-ка сюда. — позвал Гольтоулев офицера.

— Что тебе, старик?

— Правду говорить умеешь?

— Могу сказать и правду.

— Красные вернутся ли, хочу знать, или совсем из наших мест ушли?

— Ушли. Больше не придут.

— Эко! Правду ли говоришь? По всему вижу, врешь!

— Чудак ты, орочон. Если я тебе правду скажу, ты ночью спать не будешь.

— А придут красные, что ты станешь делать, офицер? Убьют они тебя!

— А ты что станешь делать, Гольтоулев?

— Эко! Я скажу, что я старый человек, глупый. А офицеры, скажу, орочон убили. Я только дорогу показал. Не тронут старика красные. Я их знаю.

— Сволочь ты, Гольтоулев!

— И ты тоже сволочь, офицер.

Офицер пошел к Гольтоулеву спать, а дети собрались в лесу. Лялеко запела песню, ту, что ей оставили партизаны; другие дети тоже начали петь. Они пели тихо, по-своему, но настойчиво.

— Это кто там поет? — спросил офицер у Гольтоулева.

— Ребята поют.

— Пойди, Гольтоулев, скажи им, чтобы замолчали.

Пошел Гольтоулев и вернулся.

— Не слушают.

— Скажи, плохо им будет. Пусть заткнутся.

Пошел снова Гольтоулев и вернулся.

— Поют. Пусть себе поют. Попоют да перестанут.

В лесу дети пели уже громко. Они шли к дому Гольтоулева и несли с собой песню, ту песню, что им оставили партизаны.

— Пойди скажи им, Гольтоулев, чтоб перестали, — сказал офицер.

— Не пойду, — сказал Гольтоулев. — У меня ноги старые, чтобы бегать.

— У, сволочь, орочон. Застрелю!

— Эко, своего хозяина застрелить хочешь, друга. Стреляй, один в тайге умрешь, дорогу в город не найти будет.

Дети подошли к окну и запели. И пели они уже другую песню, песню Лялеко.

«Речкой были бы, — пели они, — тебя утопили бы, офицер, унесли бы тебя подальше. Камнем были бы, упали с горы на тебя, офицер. Громом были бы, убили бы тебя, офицер. Медведем были бы, задушили бы тебя, офицер, сломали бы тебя, как ветку. Вырастем мы, найдем тебя, офицер. Если в доме найдем, в доме тебя убьем, офицер: если в лесу увидим, в лесу пристрелим; если на горе встретим, с горы тебя столкнем, офицер; если друга твоего встретим, офицер, друга мы твоего бросим в речку; если брата мы твоего встретим, офицер, убьем мы и брата».

1938