Великие дни. Рассказы о революции

ВСЕВОЛОД ИВАНОВ КРЕПКИЕ ПЕЧАТИ

Места наши — земли на душу не больше шагу. А от такой жизни шаг у наших меньше ребячьего.

И вот про землю. Как же — царя свергли, а говорили — как уйдет харь, так и дадут землю.

Спросили Земельный комитет. А тот — с печатями бумагу, что жди, мол, Учредительное собрание, и тогда тебе земля.

Печати крепкие, бумага твердая, не скоро износится.

Видно по всему, долго ждать придется.

Опустили бороды мужики.

— Значит, ждать…

А ждать ты, парень, привык. Вот и жди…

Одного добился Митрий от крестьян — пойти рано утром до первого ближайшего помещика Духанова и «прикинуть на глаз, как там у него и что».

Вышли из деревни, было еще темненько: коленкор серенький, реденький в глазах. Дорога сухая, бесснежная, стылая. Ухабы что шпалы. Ноги в сапогах о них отбили.

Вот оно, имение, очень даже просто взять его. Белая березовая рощица перед ним — не защита. Вырубить — так с одного взмаху хорошим топором. Тюк-тюк, и готово — работы на десять мужиков, а их пришла сотня. Березки, правда, прямые, станом гордые, белотелые, не чета корявым пестреньким деревенским березкам. Иная порода, как человек на другом корму и в холе. Но о чем тут говорить, не в этом дело.

За рощицей звери желтые видны, большеголовые, сердитые, тулово поджарое, как у худой собаки, а головы в лохмах. А пасть ощерена, одна лапа на шаре…

Барская выдумка — мертвыми зверями охранять дом.

Как домина, что твой дворец, — у входа мертвое зверье беспременно.

Кто его боится?

За дурачков считают мужиков господа. Ребят малых такими пугают. Очень просто, взять с места свернуть эти чучела, чтоб глаза попусту не мозолили.

Мужики, сами большеголовые, в больших шапках бараньих, больших воротниках, туго перетянутые опоясками, пригибались, заглядывая между деревьями в помещичью усадьбу.

Дом двухэтажный, белый, крыша легкая, веселая, зеленая.

Опять прикидывает в уме Митрий: «Сорвать такую крышу пара пустяков. Игрушка для мужика. У жука крепче крылья прилажены. Трубы с резьбой — пустая фантазия. Свистнуть только в такую трубу. Вот что хорошо, солидно, крепко — ступени от зверей в дом: широкие, высокие, из мрамора». Хорошо знают крестьяне, какие это ступени: ногу заносишь и чувствуешь — высота и камень дельно, основательно положен. Уважать начинаешь хозяина, когда поднимаешься. Столбы перед окнами из такого же камня, шесть в ряд, тоже, дело видимое, не шутка. Возьмись за один в два обхвата и не свернешь с места. Надсадишься, а он будет стоять все так же выше и сильнее тебя. Тут ни топором, ни грудью не возьмешь, а в такую пору грудь застудишь сгоряча, коли будешь его лапать.

Отольют же свечу господа, никуда ее не повернешь. А на вид, что из воску.

Долго Митрий примерялся к колоннам, нельзя ли их как сокрушить. А без сокрушения ему никак не представлялось возможным захватить помещичий дом.

— Да, тут поработать да поработать надо, — говорили собравшиеся крестьяне, не переступая дальше белой распахнутой ограды в имение.

— Вот кабы они сами, помещики, уразумели, что прошла их пора, надо и честь знать…

Не сообщая своих соображений, Митрий все же подталкивал мужиков:

— Ну что же, ребятушки, надо брать.

— Земля… земля… а тут дом, видишь.

Из толпы выступил старик. Белая борода желтым, загнутым вверх языком лизала его грудь.

— Я вот что, ребятушки, скажу, тут надо наверняка, Митрий Спиридоныч. Вот ежели бы ты, как самый толковей, съездил в Питер, мы и своих коней тебе до станции не пожалели бы, и на билет обчеством собрали бы. Поезжай в Питер устраивать.

Говоря так, старик отводил Митрия от усадьбы, и, слушая его, отходили от усадьбы и мужики.

Когда Митрий это заметил, возвращаться к усадьбе уже никто не захотел.

Места в вагоне Митрию, конечно, не нашлось. Меньше его раздумывали люди, и увесистый багаж и мешки в объем человека оказывались подвижнее и проворнее, чем его тощее, ничем не обремененное тело. Пока он раздумывал, глядя на вагоны, совсем лишенные стекол, мешочники уже совали туда тяжелые мешки и сами лезли вслед за ними, несмотря на ругань и сопротивление помещавшихся в вагоне грудь с грудью.

Пока разглядывал, которая площадка посвободней, все были залеплены до последней ступеньки, и кондуктор, как нищий, упрашивал пропустить его в вагон.

Митрий растерянно хватался за последних бегущих к вагонам пассажиров.

— Куда же, куда же, ребятушки, сесть-то?

Запоздавший солдат отцепил его от своего рукава.

— Какой еще барин — «сесть». А ты не видишь, люди меж вагонами на буферах стоят! «Сесть… сесть».

Это слово злило солдата необычайно. Наконец он разрядился:

— Черт лохматый, полезай на крышу, коли такой седок. — С хохотом махнул рукой на крыши вагонов.

Но крыш вагонов и не было видно: телами человеческими они были крыты. За трубы вентиляторов борьба — наибольшее скопление тел, рук, голов.

В сомнении, где поместиться, шел мимо переполненных вагонов Митрий.

Второй звонок, где тут!

— Полезай, братишка!.. — раздалось с первого у паровоза вагона.

За дымом, завороченным хвостом из трубы паровоза прямо на спину живого вагона, не сразу различил Митрий кричавшего. Целые уголья летели на припавших к крыше пассажиров. На ком-то затлелась одежда, пахло горькой овчиной.

— Горите, братцы! — закричал Митрий.

— Лезь, чертов сын! — свирепо закричал ему парень с вагона, грохоча по кромке кулаком. — Теплей будет у паровоза, руки не смерзнут держаться под дымом.

Совсем растерявшийся Митрий смотрел, как можно взобраться на вагон. Откинули прикрепленную к вагону железную лестницу. Еще не занес он на крышу ногу, как парень, схватив его за шиворот, повалил на чьи-то длинные тощие ноги, вытянутые поперек вагона. Поезд уже тронулся.

— Гни голову! — орал парень, колотя его по затылку.

Митрий даже обиделся и попробовал сопротивляться нахальному парню.

— Вот я тебе дамся, — угрожал он, пытаясь сбросить со спины его руку.

Парень сам лежал, пригнув голову.

— Дашься, как голова отлетит, — прошипел ему парень в самое ухо.

Тут над головой Митрия свистнуло ветром и потемнело. Он понял, что парень не озорник, а благодетель.

Так, не смея приподнять голову, несся он под свистом ветра и дымом паровоза. Когда другие приподнимались, давая отдохнуть спине и поплотнее запахивая живот, промерзавший от железной обивки вагона, Митрий оставался распластанным.

Шуба его во многих местах прогорела, и соседи охотно хлопали его по спине, пожалуй иной раз и без надобности, а так, поразмять захолодевшие руки.

К ночи он уже сам поддерживал и будил засыпавших, ехавших так уже не первую ночь.

В Питере Митрий не бывал раньше. Хватаясь по временам среди толпы за парня, втащившего его на крышу вагона, он вышел на площадь перед вокзалом. Торопиться ему не хотелось. А тут сразу всадник.

— Вот добрый коняга-ломовик, — указал он на памятник Александру III. — Да и мужик дородный. Ха-ха…

— Царизм это, — не глядя, ответил парень.

Он озабоченно прислушивался к стрельбе, доносившейся из города.

— Берут опять чегой-то, — ни к кому не обращаясь, пробормотал он, вытирая обветренные губы. — Верно, слух был: не все взяли — добирают.

Утвердив покрепче увесистый мешок на спине, он пошел к Невскому. Веревочку от тянувшегося по земле красного сундучка он передал Митрию.

— Бери, все равно порожняком идешь.

Митрий охотно поволок деревянный крашеный сундучок.

— Крупа у меня там, на соль выменял, — пояснил парень.

Около больших зеркальных стекол Митрию хотелось постоять, почитать над ними вывески. Сулилось так много, а в окнах ничего. Двери на замках — замки с давней, нетревоженной, скопленной пылью.

Он был так занят этим, что не выделял из общего уличного шума и грохота раздавшуюся по городу канонаду.

Дальше пошли очередь за очередью. Длинные, устойчивые хвосты. Иногда пробегали по улице автомобили с вооруженными людьми на открылках.

— Тоже места не хватает? — спросил Митрий, видавший раньше автомобили.

— Ишь понравилось, — неопределенно буркнул в ответ парень, ускоряя шаги. — Тут надо дотемна домой снести…

Он опять перекинул, плотнее прилаживая к спине, тяжелый, гнувший его мешок.

Прошли четырех коней, уже не так понравившихся Митрию. Дородством не сравнить с первым, что у вокзала. Еще мостик миновали. Пальба слышнее, люди торопливее, суеты больше. Закрытые со всех сторон серые автомобили с пронзительными гудками беспрерывно неслись мимо них.

Митрий отстал от парня, красный ящик еле-еле ползет.

Парень сердито вырвал у него из рук веревочку, и в каких воротах скрылся парень, Митрий не заметил. Он прошел дальше, погнался за кем-то похожим, завернул опять в несколько улиц. Бормотал:

— Кто же обмозгует?.. Кто ответ даст?..

Из переулка — опять площадь. Толпа. Выстрелы. Крики. Красные, блещущие выстрелами приземистые здания… Крики пронзительнее, ярче выстрелов, дружнее пулеметов:

— На приступ! На приступ!

Подхваченный этим криком Митрий едва сам не кинулся в гущу толпы.

— Вот оно, дело-то какое, — захлебываясь словами, глотнул он воздух.

Красный домина почище помещичьего, а схож. Такое же мертвое зверье, наверно. На крыше люди — хозяева, решает Митрий. Плохие хозяева — они не шелохнутся, невозмутимо взирают на всю эту стремящуюся к дверям толпу. И не больше внимания уделяет им толпа.

Напрасно увлеченный Митрий кричит:

— Бейте их, бейте, на крыше!..

Рядом с Митрием — рабочий, штык у него отстегнулся, и, прилаживая его, он взглянул на крышу.

— Что мертвых бить-то!

И Митрий догадался, что фигуры на крыше — это такие же мертвые чучела, как мертвые звери помещика, и бить их незачем. Двери — вот устремление толпы. Вот куда нужно направить удар.

— Чей это дом, братишки? — спросил он у рабочего. — Земли за ним много?

— Дом?! Зимний дворец это, царский дворец, понимаешь?

Из дворца все реже доносились выстрелы. Двери не выдержали, и, напирая на них, ринулась внутрь голова толпы.

Снега пали широкие и твердые. К урожаю. Глубоко увязая в таких снегах, вернулся Митрий в деревню. Молча оглядел обступивших его крестьян, раздвинул руками толпу, словно для того, чтоб больше места занимало его слово, и, прерывая чей-то вопрос «как?», ответил:

— Устроилось.

1924