Великие психологи

ПРИРОДНЫЕ ЦЕЛОСТНЫЕ СИСТЕМЫ: ВОЛЬФГАНГ КЕЛЕР И ТЕОРИЯ ГЕШТАЛЬТОВ

Следующая статья представляет собой воображаемое интервью, которое я взял у доктора Келера в его доме в Нью-Гемпшире в июне 1967 года, незадолго до его смерти. Когда я подошел к дому, доктор Келер был во дворе: он колол дрова. Лезвие его топора сверкало; очевидно, инструмент всегда содержался в рабочем состоянии. Хотя доктор Келер занимался физическим трудом, он был одет в безукоризненно чистый костюм с галстуком и выглядел настоящим джентльменом.

Мои первые впечатления о докторе Келере оказались достаточно противоречивыми. Его манера говорить была формальной и вежливой. Говорил он тихо, но с такой внутренней силой, что сразу овладевал вниманием слушателя. При обсуждении вопросов личного характера доктор Келер испытывал явную неловкость. Он сохранил некоторую долю аристократической отстраненности. Я вспомнил рассказы некоторых бывших ассистентов Келера о том, что порой он бывал невероятно суровым и требовательным. Однако одновременно говорили о его прямо-таки художническом чутье и разнообразных культурных интересах. В одном углу гостиной разместились фортепиано и стеллаж с нотами. Келер заметил, что игра на фортепиано всегда была одним из его любимых занятий в свободное время. У двери стояла пара сильно поношенных ботинок для пеших прогулок. Через окно я увидел припаркованный во дворе автомобиль с откидным верхом, который на тот момент был опущен. Как я понял из этих впечатлений, Келер предпочитал проводить время на свежем воздухе. Я подумал о романтической струйке в немецкой культуре.

Доктор Келер пояснил, что обычно он отказывается давать интервью, но недавно, возвращаясь из путешествия по Европе, понял, что ему хотелось бы объяснить психологам в несколько менее формальной манере, чем в его научных статьях и лекциях, всю широту теории гештальтов, а также привести несколько примеров того, каким образом теория гештальтов составляет основу психологии, являясь одновременно научно строгой и близкой человеческим проблемам. Теперь я предоставлю слово самому доктору Келеру.

Я родился в городе Таллинне, в Эстонии, в 1887 году. Мой отец был директором местной школы, организованной немецким сообществом граждан, живущих и работающих в этом районе, для обучения своих детей. Когда мне было около шести лет, мои родители вернулись в Германию, где я и вырос. Образованию в нашей семье придавалось большое значение. Мой старший брат, Вильгельм, с которым меня всегда связывала близкая дружба, стал выдающимся ученым. Все мои сестры получили профессиональную подготовку и стали учительницами или сиделками в больнице. Я всегда делал успехи в учебе. Помимо этого, немецкий идеал образованного человека того времени включал в себя обширную культурную подготовку. С ранних лет я любил классическую музыку. К тому времени, как я стал молодым человеком, у меня сложилось общее представление (достаточное для поддержания беседы) об искусстве и гуманитарных науках, особенно о философии.

Я учился в университетах Тюбингена, Бонна и Берлина. В то время немецкая университетская система являлась предметом зависти всего мира, поскольку имела давнюю традицию выдающейся академической свободы и репутацию успешной научно-исследовательской работы и академической строгости. Есть одна старая пословица о студентах немецких университетов, которая гласит, что одна треть студентов не выдерживает трудностей ученья и получает нервное расстройство; еще одна треть бежит тягот образования, погрязает в пьянстве и обычно попадает в гости к дьяволу; зато из последней трети студентов в конце концов получаются люди, правящие Европой. Я получил тщательную научную подготовку в физике, химии и биологии. Глубокое впечатление на меня произвел один из профессоров физики Берлинского университета — великий Макс Планк. На его лекциях я узнал о таких концепциях, как принцип энтропии и динамическая саморегуляция физических систем, таких, как электролитические среды.

В течение всей моей научной деятельности я считал полезным анализировать (с точки зрения подобных концепций) психологические феномены, такие, например, как кажущееся движение или постоянные послеэффекты. По прошествии лет многие из моих коллег говорили, что моя манера мыслить была характерна скорее для физика, чем для психолога. Я получил степень доктора философии в области психологии в университете города Берлина в 1909 году. Мои ранние доклады по психологии касались психологического анализа чувства слуха, и эта тема счастливо сочетала в себе мою научную подготовку и мою любовь к музыке.

В те дни в среде психологов шло множество дискуссий о том, что называли кризисом науки. Хотя в естественных науках были достигнуты внушительные успехи, многие сомневались в том, что научный метод может быть применен в психологии для решения значимых человеческих проблем. Многие психологи призывали полностью отказаться от научного метода в пользу интуитивной «науки понимания».

В самом деле, трудно было понять многое из того, что представлялось значимым в экспериментальной психологии того времени. К примеру, в изучении восприятия пытались имитировать химический научный подход путем точного анализа и разделения явлений на их простейшие составляющие — «элементы». Предлагались перечни этих так называемых элементов, например, ощущений и чувств, а также понятий для определения каждого из таких элементов, таких, как глубина или продолжительность. Предполагалось, что исходные феномены перцептивного опыта могут быть реконструированы с помощью некоего процесса простого добавления или иного сочетания этих элементов.

Мы называли это теорией восприятия из «кирпичей и цемента». Недостаток этой теории состоял в том, что никто не был в состоянии продемонстрировать, как любая комбинация этих рационально выведенных элементов может образовать целостный воспринимаемый образ во всей его свежести и значимости.

КОФФКА И ВЕРТХЕЙМЕР

Получив докторскую степень, я отправился в Академию города Франкфурта, где началась моя научная карьера. Сначала я намеревался продолжить свои психологические исследования слуха и действительно опубликовал несколько статей на эту тему в течение последующих двух лет. В следующем году к преподавательскому составу присоединился Курт Коффка. Летом 1910 году появился также Макс Вертхеймер с некоторыми новыми идеями, касавшимися изучения визуальной перцепции. Старый профессор Вертхеймера из Берлинского университета предложил ему место в своей лаборатории для проверки этих идей. Коффка и я были у Вертхеймера первыми испытуемыми.

Исходный эксперимент Вертхеймера был очень прост, однако с помощью простых экспериментов можно демонстрировать важные концепции. Представьте себе, что вы сидите в затемненной комнате, а перед вами находятся два стробирующих пучка света из двух источников, размещенных на расстоянии в несколько дюймов друг от друга. Вспышки света происходят в регулярной, попеременной последовательности. В том случае, когда интервал между вспышками очень велик, вы можете видеть, что вспышки света от двух источников происходят попеременно, так, как постулирует теория восприятия из «кирпичей и цемента». Если же вспышки сменяют одна другую очень быстро, то в вашем восприятии свет будет гореть постоянно, при этом интенсивность свечения обеих ламп быстро будет то увеличиваться, то уменьшаться. Однако при некоторой промежуточной частоте вы начнете воспринимать этот свет как исходящий от единственного источника и совершающий колебания между вспышками из одной стороны в другую. Такое воспринимаемое (кажущееся) движение не обладает статическими характеристиками, которые ранее приписывались перцептивным «элементам». Что еще важнее, это движение невозможно прогнозировать путем какого бы то ни было возможного суммирования этих элементов.

В ходе обсуждения того, какое значение могут иметь эти эксперименты для теории восприятия движения, Вертхеймер, Коффка и я пришли к общему выводу о том, что изучение природных целостных систем психологических феноменов позволяет психологической науке вновь обрести свою значимость для человечества. Мы взялись за осуществление проекта, потребовавшего от нас целой жизни, чтобы продемонстрировать, каким образом такая реконцептуализация может быть применена ко всей научной сфере психологии, а также за ее пределами.

Мы начали с изучения зрительного восприятия, поскольку оно являло собой «главную твердыню» тех теорий из «кирпича и цемента», против которых мы выступали, а также потому, что исследования зрительного восприятия позволяли осуществлять строгий контроль в ходе экспериметов. В течение нескольких последующих лет мы опубликовали ряд статей, в которых продемонстрировали, что зрительно воспринимаемые образы представляют собой организованные целостные системы, подчасти которых не являются независимыми, а напротив, динамически влияют друг на друга Отсюда пошло наше знаменитое изречение: «Целое не равно сумме его частей».

Таким образом, мы показали, что, с научной точки зрения, при изучении какой-либо психологической проблемы целесообразно начинать анализ «сверху», то есть, начиная с целого. Мы проанализировали такой психологический феномен, как зрительный воспринимаемый образ, разделив его на естественные подчасти в качестве базы для дальнейших исследований. Такой подход позволял сохранить как научную строгость, так и яркость исходного феномена. В своих книгах и статьях, вместо того, чтобы погружаться в сложные описания элементов восприятия или в статистические выкладки и т. к., мы сумели очень просто доказать важные положения, используя, к примеру, иллюстрации с фигурками-перевертышами на меняющемся фоне так, что наши читатели могли сделать самоочевидные выводы на основании собственного непосредственного опыта.

ТЕОРИЯ ГЕШТАЛЬТОВ

Немецкое слово «Gestalt» означает форму или общую конфигурацию. В более расширенном смысле этот термин может быть приложен за рамками области чувственного восприятия к любой организованной целостной структуре, например к эн грамме[20] или к сущности такого понятия, как, например, справедливость. Мы применили термин «гештальт» к своему теоретическому подходу из уважения к врожденным целостным структурам воспринимаемых объектов или иным психологическим целостным системам. Мы верили в то, что анализ, исходящий из целостной системы, поможет психологической науке избежать погрязания в близорукой трясине мелочей, которое было характерно для теории восприятия начала XX столетия и которое, по моему мнению, продолжает препятствовать развитию психологии в настоящее время. Наивные попытки экспериментальной психологии имитировать химию с ее разделением веществ на элементы игнорировали два очевидных факта, известных любому химику. Во-первых, хотя теоретически химия в конечном итоге может быть сведена к физике, поскольку физические свойства веществ в целом представляют собой функцию физических свойств элементов, составляющих такие вещества, взаимодействия между этими элементами очень быстро приобретают такую сложность, что вещества обладают свойствами, которые никак не могут прогнозироваться на основании всесторонних знаний о свойствах их элементов. По этой причине химия остается независимой наукой, которая в основном фокусируется на изучении поведения веществ. Во-вторых, во многих молекулах атомы способны образовывать более одной структурной конфигурации. Различия в этих структурных «гештальтах» влекут за собой очень важные различия в свойствах молекулы как целостной структуры.

Мои исследования свойств «гештальтов» приняли неожиданный оборот, когда в 1913 году я получил предложение от Прусской Академии наук возглавить работу научной станции по изучению человекообразных обезьян, которая находилась на острове Тенерифе, недалеко от побережья Африки. Я пробыл там до 1920 года, частично из-за первой мировой войны.

ВОСПРИЯТИЕ И «ИНСАЙТ»

В те годы я занимался естественнонаучными испытаниями, которые продемонстрировали, что у человекообразных обезьян функции и восприятия и познания организованы в целостные структуры. Что касается восприятия, я продемонстрировал, что обезьяны скорее запоминали взаимосвязи между стимулами, чем какую-то простую реакцию на единичный стимул. К примеру, обезьяны научались последовательно реагировать на более слабый из двух стимулов, несмотря даже на то, что стимул, которого следовало избегать во время тестирования, был тем же самым стимулом, реагирование обезьян на который в ходе подготовительных экспериментов вознаграждалось кормом. Это феномен транспозиции, который можно обнаружить во многих «гештальтах», к примеру, в мелодиях. Что касается познания, я продемонстрировал, что решение задач требовало не столько постепенного накопления новых фактов, сколько реорганизации существующих фактов в новую, логически ясную структуру.

Я суммировал свои открытия в книге «Исследование интеллекта человекообразных обезьян» (The Mentality of Apes), которая впервые была напечатана в 1917 году, во время моего пребывания на Тенерифе. Я гордился тем, что мне удалось продемонстрировать, что когнитивная реструктуризация составляет суть значимого, более сложного процесса научения. К примеру, в одном из моих хорошо известных экспериментов по решению задач шимпанзе был помещен в клетку, в которой на высокой перекладине был подвешен банан. Кроме того, в клетке находились два ящика. Встав на любой из ящиков поотдельности, шимпанзе не мог дотянуться до банана. Попытки животного решить эту проблему начались с полной его беспомощности и многочисленных вспышек ярости. Но внезапно поведение шимпанзе совершенно изменилось. Его эмоциональное расстройство улетучилось. Шимпанзе быстро подбежал к меньшему из ящиков; подтащил его к большему ящику, который находился прямо под бананом; установил ящик поменьше на большой ящик; затем без промедлений влез на маленький ящик и сорвал банан с перекладины. Последующие опыты по решению такой же задачи завершались очень быстро, даже в случаях, когда ящики помещали в самых разных частях клетки. Другими словами, специфические двигательные навыки животного с каждым испытанием претерпевали эффективную реорганизацию, как подчасти общего решения. В своей книге я подчеркивал, что истинное достижение, в отличие от случайного решения, происходило как единое непрерывное явление как в пространстве, так и во времени. Эти эксперименты с человекообразными обезьянами привели меня к определению «инсайта» как (часто мгновенного) возникновения готового решения, связанного с целостной картиной перцептивного или когнитивного поля.

СЛУХИ О ШПИОНАЖЕ[21]

Ходили слухи (Ley, 1990), что после того как началась первая мировая война, я был завербован германским правительством для шпионажа за военно-морским флотом союзников в окрестностях Тенерифе. Действительно, остров Тенерифе представлял собой странный выбор места для размещения станции исследования человекообразных обезьян, поскольку человекообразные обезьяны на Канарах не водятся. Логически, проще было бы заниматься их изучением в привычной для них среде обитания — в Камеруне, который являлся колонией Германии и находился на африканском континенте. и пи просто транспортировать обезьян для исследований в крупный зоопарк в Германии. Правда и то, что остров Тенерифе представлял собой стратегически важный пункт во время первой мировой войны по причине его близости к главным морским путям Атлантики. Наконец, правдой является и то, что в Военно-морских архивах как Германии, так и Британии имеется множество подтверждений того, что правительство Германии вело очень активную шпионскую деятельность на Канарских островах во время Первой мировой войны и что британское правительство имело очень большие подозрения в том, что я состою членом этой шпионской организации, и неоднократно настаивало на том, чтобы местное испанское правительство провело обыск моего жилья. Дело усложнилось еще тем, что мой бывший ассистент, ухаживавший на Тенерифе за животными, и двое моих детей от первого брака вспомнили, что на втором этаже своего дома я держал радиоприемник, детям запрещалось туда подниматься и что я всегда тщательно прятал этот приемник, когда меня предупреждали о том, что солдаты собираются ко мне с очередным обыском. Принимая во внимание все вышесказанное, я могу сказать только одно — я был верным сыном своей родины, Германии, до тех пор, пока условия жизни в моей стране не стали непереносимыми; и я в равной степени хранил верность своей второй, приемной родине — Соединенным Штатам Америки — с 1935 года и до конца жизни.

В 1920 году я возвратился в Германию для временного исполнения обязанностей директора Института психологии при Берлинском университете. В 1920 году я также опубликовал мою книгу «Физические гештальты» (Physical Gestalten), которую я продолжаю считать одним из моих самых важных достижений. Книгу предваряло предисловие, предназначенное для физиков, и еще одно предисловие — для философов и биологов. В этой книге я продемонстрировал, что перцептивные гештальты оказывают силовое воздействие на конечное состояние воспринимаемого образа, характеризующегося целостностью и сбалансированностью. Например, визуальный стимул, представляющий собой незаконченный круг, будет восприниматься как полный круг. Мой коллега Вертхеймер выдвинул в 1912 году предположение о том, что гештальт-свойства визуальных восприятий, по всей вероятности, являются отражениями схожих структурных взаимосвязей тех протекающих в мозге процессов, которые лежат в основе процесса восприятия.

Я развил идеи Вертхеймера в книге «Физические гештальты» с привлечением математических аргументов о том, что динамический характер психологических феноменов является отражением схожих динамических явлений, имеющих место в различных участках мозга, выходящих за пределы простой синаптической передачи импульсов и подчиняющихся физическим законам самораспространения и равновесия.

Идентичность структур психологических феноменов и лежащих в их основе структур мозговых процессов явилась базой для создания знаменитой теории изоморфизма. Я считаю эту теорию своим важнейшим научным вкладом, позволившим продемонстрировать, что психологические процессы поддаются анализу с применением методов и терминологии физики поля.

В 1922 году я получил дополнительное академическое назначение на должность профессора философии в Берлинском университете. В то время в университете уже работал Вертхеймер, и мы продолжали поддерживать тесные связи с Коффкой, который преподавал в Гессенском университете. В 1920-е годы и вплоть до начала 1930-х годов Институт психологии оставался живым по духу и выдающимся учреждением. Мы применили принципы теории гештальтов к обширному спектру психологических вопросов и привлекли к работе студентов со всего мира. Наш институт размещался в одном крыле здания, которое в свое время служило императорским дворцом. Мы работали в комнатах с высокими, затейливо расписанными потолками. Я уверен, что никогда больше психологические эксперименты не проводились в столь пышной обстановке! Мы не только пытались культивировать у своих студентов высочайшие идеалы служения науке, но также внушить им осознание взаимосвязанности всего самого прекрасного, что было создано человечеством. Однажды, когда кто-то рассказал мне о чрезвычайно изящном эксперименте в области слухового восприятия, я заметил: «Что ж, этот эксперимент достоин гения Моцарта!»

БЕСЧИНСТВА НАЦИСТОВ

По этой благоприятной обстановке не пришлось продлиться долго. За пределами университетов в Германии шло брожение, которое частично являлось отражением серьезного экономического и социального кризиса г стране. Большинство из моих ученых коллег рассматривало национал-социалистов как головорезов. Даже когда нацистская партия захватила контроль над правительством в январе 1933 года, большинство из нас с трудом могло представить, что нацисты смогут осуществить коренные перемены в университетской системе или в культурном руководстве столь высокообразованного и просвещенного общества как наше. Однако, практически сразу после прихода нацистской партии к власти Министерство культуры начало проведение кампании по увольнению профессоров еврейской национальности. К моему изумлению, почти никто из моих коллег-христиан не выразил желания публично выступить против подобной несправедливости. Многие из них посчитали, что им не следует высказывать свое мнение по предмету, выходящему за пределы их непосредственной профессиональной компетенции, даже если они будут выступать как рядовые граждане своей страны.

В апреле 1933 года я выразил свой протест публично в форме статьи, напечатанной в одной из берлинских газет. В этой статье я указывал, что национал-социалисты ведут себя непоследовательно, выражая высоко националистические и антисемитские взгляды одновременно, поскольку многие выдающиеся сыновья и дочери Германии, внесшие великий вклад в немецкую культуру, были людьми еврейской национальности. Как только статья была напечатана, она вызвала множество споров, и редакции пришлось отпечатать дополнительный выпуск этого номера газеты. Мои друзья предупреждали меня о том, что нацисты незамедлительно отреагируют на мой откровенный выпад в их адрес тем, что арестуют меня той же ночью.

Зная о том, что гестапо имеет обыкновение производить аресты в предрассветные часы, мы решили не ложиться спать и всю ночь исполняли камерную музыку. Меня так и не арестовали. Однако партия национал-социалистов продолжала подавлять всех, кто решался противостоять ей во мнении, и изгонять дух академической свободы из учебных заведений Говорили, что моя газетная статья явилась последним открытым антинацистским высказыванием в печати, сделанным в годы правления Третьего рейха.

В декабре 1933 года солдаты затеяли стычку с людьми, выходившими из нашего университета после коллоквиума. Я выразил энергичный протест по этому поводу и получил обещание, что подобный инцидент больше не повторится. Однако то же самое повторилось в феврале 1934 года и снова в апреле 1934 года, в нашем институте проводились обыски, нацисты пытались найти доказательства того, что мы ведем подрывную деятельность. Я протестовал еще более резко, но тщетно. С каждым днем я все яснее понимал, что не смогу уберечь своих ассистентов от увольнения и сохранить научную целостность нашего института. Я выдвинул предложение о собственной отставке, но не настаивал на этом. После, с некоторой долей грусти, я принял предложение взять на себя организацию лекций Уильяма Джеймса, который должен был прибыть в Гарвард в качестве приглашенного профессора осенью 1934 года, и еще одного цикла лекций, которые Джеймс должен был читать в университете Чикаго во время весеннего семестра 1935 года.

Зловещие перемены в германских университетах продолжались. Находясь в Гарварде, я получил письменную просьбу подписать клятву личной верности Адольфу Гитлеру. В январе 1935 года меня известили о том, что вакансия в моем институте была занята без моего разрешения. В мае я узнал, что все мои ассистенты, которых я собственноручно подготовил к работе, уволены. Убедившись в том, что традиционный дух академической свободы и высокой культуры, царивший в германских университетах, «приказал долго жить», я уволился из Берлинского университета в августе 1935 года и принял должность профессора Шварцморского колледжа в штате Пенсильвания.

Я преподавал в Шварцморе начиная с 1935 года и до ухода в отставку в 1958 году. Я продолжал свои исследования в областях психологии, поддававшихся экспериментальному контролю, а именно — в областях восприятия и познания. Я рассматривал эту свою работу в качестве подготовки теории гештальтов для завершающего исследования человеческой мотивации. Так же, как и в Берлинском университете, я пытался связать психологические процессы с лежащими в их основе процессами, протекающими в головном мозге и подчиняющимися законам физики поля. Я интерпретировал мотивацию как силы, воздействующие, с одной стороны, на перцептивные и когнитивные процессы личности, а с другой стороны — на прочие процессы, которые должны протекать в других участках головного мозга, являясь отражением физиологических потребностей организма.

СИЛЫ ПОЛЯ В ПРОЦЕССАХ ГОЛОВНОГО МОЗГА

В попытке научного определения протекающих в головном мозге процессов, которые должны лежать в основе всех психологических процессов, я начал серию продолжительных психологических экспериментов с целью продемонстрировать силы поля, составляющие основу восприятия. Совместно со своими студентами и коллегами из Швартцморского колледжа я записывал электрические потенциалы, поступающие от зрительной зоны коры головного мозга кошек, которые указывали на возникновение токов постоянного напряжения, соответствовавших перцептивным феноменам. К примеру, когда кошке показывали движущийся объект, электрические токи, проходящие через кору головного мозга, смещались в направлении, которое можно было бы прогнозировать на базе наших знаний о кортикальном представительстве различных участков поля зрения. Эти токи постоянного напряжения невозможно было бы прогнозировать с помощью атомистических теорий простой синаптической передачи импульсов. Я был уверен, что они, напротив, вызываются относительно Стабильными электрическими потенциалами, постоянно присутствующими в кортикальных синапсах.

ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ ПОТРЕБНОСТИ И ЦЕННОСТИ

Я также развил свое исследование об общем значении векторов в человеческой жизни, применив его к другой стороне психологии, то есть к вопросам этики и эстетики. Я отредактировал лекции, которые читал в 1934 юлу в Гарвардском университете, и собрал их в книгу, озаглавленную «Место системы ценностей в мире фактов» (The Place of Value in a World of Facts). Книга вышла в свет в 1938 году. R ней я подробно описывал, как то, что мы испытываем как «потребность» в некой моральной или этической ситуации, вызывает векторную силу, воздействующую на нас в психологическом и неврологическом плане точно так же, как зрительное восприятие отражает психофизическое воздействие, направленное на завершенность воспринимаемого образа. Потребность всегда возникает в контексте других факторов или человеческих поступков. Она оказывает на нас сильное побуждающее воздействие даже в том случае, когда наши личные нужды не участвуют в процессе. Действительно, наши реакции на потребность способны в некоторых случаях ставить нас под угрозу физической опасности.

Я рассматривал такую потребность как объективный базис Системы ценностей, а следовательно, и человеческой морали. Таким образом, теория гештальтов с ее упором на динамику и векторы не только подводила под психологию современный физиологический фундамент, но также восстанавливала возможность проведения научного анализа некоторых из наиболее значимых сторон опыта человечества, таких, как этика. Для меня всегда имело важность то, что теория гештальтов могла быть верна как в приложении к исходным данным человеческого опыта, так и к целостности человеческой жизни. Мой коллега фон Хорнбостел однажды написал прекрасную статью под названием «Единство чувств» (The Unity of the Senses). Психология способна быть одновременно по-научному точной и по-человечески многозначной, и те из ученых, которые являлись приверженцами теории гештальтов, гордились тем, что первыми сумели продемонстрировать это.

Теперь я отвлекусь от хронологии событий своей жизни и расскажу, как мы, авторы теории гештальтов, рассматривали проблемы мотивации и эмоций у людей. Я делаю это с целью исправить впечатление, сложившееся у многих современных психологов, что мы занимались в основном изучением зрительного восприятия. Мне также хотелось бы, чтобы психологи поняли, что именно по причине нашего кропотливого подхода к изучению мотивации и эмоций мы разошлись во взглядах со сторонниками схожих теоретических систем, которые пользовались нашими идеями и терминами, но развивали их таким образом, который нс вызывал у меня одобрения. Я обнаружил, что в настоящее время у многих психологов возникла путаница по вопросу о том, кого следует, а кого не следует считать сторонником теории гештальтов.

ГЕШТАЛЬТ В СРАВНЕНИИ С ВЗАИМОСВЯЗЯМИ МЕЖДУ ФИГУРАМИ И ФОНОМ

Начну с различия между «гештальтом» и структурой «фигура — фон». Из стремления к научной точности мы очень тщательно формулировали свои определения. Для Вертхеймера, Коффки и меня гештальт представлял собой любую встречающуюся в природе организованную целостную структуру или функциональное целое. Гештальт может являться зрительно воспринимаемым образом, временно существующим паттерном, таким, как мелодия или танец, когнитивной целостной структурой, такой, как энграмма, или каким-то понятием, например, «правда» или «демократия». Структура «фигура — фон» представляет собой особый случай гештальта, который имеет место только в процессе восприятия. В дополнение к внутренней организации, характерной для каждого гештальта, фигура имеет ясно выраженную форму, четкие контуры и большую выразительность, чем фон, на котором она размещается. Вертхеймер и я использовали структурные образования «фигура — фон» только в отношении зрительных целостных структур. Мой коллега Коффка проявлял больший либерализм в этом отношении и хотел распространить эту структуру на область слухового восприятия и на функции прочих органов чувств.

АФФЕКТИВНЫЕ ГЕШТАЛЬТЫ

Мы полагали, что, по крайней мере, когнитивные компоненты мотивационных и эмоциональных состояний представляют собой гештальты, и были уверены в том, что анализ гештальтов может оказаться полезным для их понимания. Мы обсуждали потребности как силы, придающие уже существующим гештальтам личную направленность, которую мы назвали характером потребности.

Таким направленным гештальтом может быть воспринимаемый образ, например, звук падающей воды, который слышит человек, испытывающий жажду, или познавательный образ, например, идея о воде. И наоборот, когда личная потребность удовлетворяется, направленный характер, придаваемый гештальту, разрушается. Коффка отмечал, что после того, как мы плотно поели, даже самая изысканная пища теряет для нас привлекательность.

Когда направленный характер, связанный с проблемой, является достаточно сильным, страдает способность человека решать проблемы: он может проглядеть изящное и правильное решение. В исключительных случаях могут организовываться неверные, неправильно адаптированные гештальты. Пример этого описал один из моих студентов, Шульте, в статье о развитии параноидальных бредовых состояний, опубликованной в 1924 году. Он описал последовательность, в которой некоторые ситуации требуют отношений типа «мы»; индивид не в состоянии ощущать себя частью коллектива и соответственно действовать, даже если его остро влечет желание ощутить себя членом какой-то группы, и таким образом постепенно формируется обманчивое осознание своей связи с другими людьми как компенсационное удовлетворение его потребности. В одной из своих статей я описал, как навязчивое состояние способно приобретать характер очень энергичного существа, которое как будто живет внутри человека. Навязчивые состояния часто бывают неправильно адаптированными, поскольку они способствуют формированию у человека целого мира представлений, концентрирующих-ся вокруг одной темы. Однако при этом я добавлял, что иногда навязчивые идеи могут «находиться на службе» у более сильной потребности, как, например, в случае г ученым или историком, поглощенным поисками истины. В таком случае сила их мысли, создающая целостные, завершенные представления и сохраняющая их в течение продолжительных периодов времени, способна вызвать к жизни новые восприятия или реорганизацию существующих понятий в новые, более созидательные структуры.

МЫСЛИ ОБ ОСТОРОЖНОСТИ

Мы были убеждены в том, что анализ с позиции теории гештальтов способен прояснить многие другие вопросы о мотивации и эмоциях.

Я, безусловно, считал, что когнитивным структурам присущ аспект личной целостности, характерный для гештальтов. Однажды я посетил клинику для душевнобольных в Нью-Йорке. Я был просто потрясен видом пациентов, которые отчаянно пытались сохранить хотя бы остаток самоорганизации. Однако я настаивал на том, что врачам и ученым следует подходить к проблемам психопатологии с должной осторожностью я точностью.

Прежде всего, я хотел, чтобы теория гештальтов нашла приложение именно в областях, в которых существовала возможность контроля над экспериментами. Это имело для меня особую важность потому, что с первых лет создания теории гештальтов ученые-бихевиористы очень часто обвиняли нас в мистицизме. Даже такой великодушный ученый как Карл Лешли однажды спросил меня, не прячу ли я в рукаве религию.

Во-вторых, мы настаивали на том, что восприятие или познание практически полностью определяются объективной структурной организацией самого стимула или целостной системы. Как я уже рассказывал, мы выступали против теорий восприятия, рассматривающих сознание как устройство «из кирпичей и цемента», которые объясняли, что мы, как правило, воспринимаем целостные, значимые объекты с помощью некоего внутреннего процесса синтеза, например, путем «бессознательных умозаключений или предположений». Мы были убеждены в том, что такие факторы организма, как утомление или эмоциональные потребности, лишь в редких случаях оказывают на фактическое формирование гештальтов то влияние, какое было описано (Пульте. Мы рассматривали потребности организма как специфические переменные, приобретающие важность только в тех случаях, когда объективные стимулы оказываются слабыми или недостаточно хорошо организованными.

И наконец, мы с большой осторожностью подходили к вопросу о человеческой мотивации, поскольку общепринятое мнение ограничивало мотивацию исключительно личными интересами индивидов. Я однажды уже упоминал о том, что мой коллега Вертхеймер всегда относился с подозрением к утверждениям об исключительно личных интересах.

Я разделяю его несогласие с тем, что все мотивы поведения человека подчиняются только его личному внутреннему голосу, который нашептывает: «А что я буду иметь с этого»? Мы отдавали предпочтение изучению аспектов анализа гештальтов, например, изучению процесса решения задач, то есть аспектов, менее связанных с удовлетворением потребностей, с целью избежать любого неверного толкования наших идей в том плане, что все в мире имеет смысл, только когда касается нашего субъективного «я». Мы считали, что позже, после того как будут четко установлены фундаментальные принципы, личные интересы людей будут рассматриваться как специфические переменные в структуре гештальта, каковыми они по-существу и являются.

После такого вступления я могу перейти к вопросу о связи теории гештальтов с работами Левина и Гольдштейна. Я понимаю, как легко было многим психологам перепутать наши и их теории, поскольку мы пользовались одинаковыми или схожими терминами и в 1920-е годы работали в тесном содружестве с названными учеными.

ТЕОРИЯ ПОЛЯ ЛЕВИНА

Левин учился в Берлинском университете и после получения докторской степени стал преподавателем в нашем институте. Вскоре он собрал вокруг себя группу сту-дентов-энтузиастов. Левин высоко ставил теорию гештальтов, но считал себя вправе критиковать ее в тех случаях, когда считал ее слишком ограниченной. Я ощущал некую личную связь с ним, что-то вроде духовного родства, потому что он мыслил о проблемах психологии в математических терминах. Однако я не одобрял его готовности толковать термины в более широком плане с целью незамедлительного применения гештальт-анализа к проблемам мотивации. Например, он определял как гештальт все «жизненное пространство» индивида, включая внутрипсихические структуры и процессы, не поддающиеся непосредственному наблюдению или точному определению. В конце 1920-х годов мои студенты и студенты Левина вели что-то вроде непрекращающихся «военных действий» в стенах института. Это научное соперничество оказало удивительно стимулирующее воздействие на нас и наших студентов.

Я гордился тем, что многие студенты, проведшие год или два в нашем институте, в последующие несколько десятилетий стали известными психологами. К 1933 году, когда Левин приехал в Соединенные Штаты, он был убежден в том, что его теоретическая система значительно отличается от теории гештальтов и потому заслуживает собственного имени. Он назвал свою теорию теорией поля, или топологической психологией. В своей книге, имевшей такое же название, Левин посвятил мне предисловие, в котором выразил свое восхищение тем, как я в свое время успешно возглавлял счастливый и энергичный коллектив единомышленников в Берлинском университете. Тут же он ехидно добавил, что всеми силами пытался развенчать миф о том, что гештальтпсихологи не выступают друг против друга в печати. Поскольку основной интерес для Левина представляла проблема мотивации и поскольку он слишком свободно толковал термины, я согласился с тем, что система Левина не идентична теории гештальтов и заслуживает отдельного имени.

ГЕШТАЛЬТ-НЕВРОЛОГИЯ ГОЛЬДШТЕЙНА

Курт Гольдштейн был неврологом, работавшим во Франкфурте, в институте по реабилитации солдат, получивших черепно-мозговые ранения. Подобно Левину, Гольдштейн с энтузиазмом относился к возможности применения гештальтов к сложным человеческим проблемам.

Он был в числе основателей — вместе с Вертхеймером, Коффкой и мной — журнала «Психологические исследования» (Psychologische Forschung) в 1921 году. За годы, проведенные мною в Берлине, этот журнал напечатал значительное количество материалов, касающихся теории гештальтов. Однако, подобно Левину, он тоже вскоре осознал, что для приложения теории гештальтов к исследованиям высших когнитивных процессов необходимо более широкое толкование терминов гештальтпсихологии. Приведу один пример: он определял двигательный акт, следующий в качестве реакции на стимулирование, как образование фигуры, происходящее на фоне общего физиологического состояния организма. К тому времени как Гольдштейн прочел цикл лекций в Гарвардском университете в 1938–1939 годах, он уже определял свою теоретическую систему как биологию организма, или холистический подход (холизм — целостность). Гольдштейн дал высокую оценку теории гештальтов, однако при этом ясно дал попять, что его теоретические принципы отличаются от наших. Я согласился с чтим заявлением и к началу 1940-х годов творил о его работе в прохладной, отстраненной манере. Я продолжаю рассматривать работы и Левина и Гольдштейна не как теорию гештальтов, а как ее теоретические производные.

Теперь я хотел бы поговорить о том, каким образом достижения теории гештальтов искажались и подвергались оскорблениям. Я имею в виду неумного «мыслителя» но имени Фриц Перлс. Перлс выполнят обязанности ассистента Гольдштейна в 1926 году в Институте неврологии города Франкфурта. В то время Гольдштейн и его коллега, Гельб, уже применяли идеи гештальтпсихологии к исследованиям мозговых травм, давая себе право расширять термины теории гештальтов, о чем я уже говорил выше. Именно по этой причине они стали определять принципы гештальтов как биологию организма, а не как гештальт-теорию. Вероятно, Перлс неправильно понял и запомнил различия между этими двумя теоретическими системами, например, более широкое использование Гольдштейном термина «фигура».

Совершенно очевидно, что Перлс нс взял на себя труда прочитать наши работы, прежде чем писать свои книги, потому что он совершенно неправильно интерпретировал наши идеи. К примеру, в одной из своих книг он написал, что выбор из числа всех возможных стимулов одного такого стимула, который будет выступать для индивида в роли фигуры, является результатом множества факторов, которые он свел вместе под общим определением «интерес». Это заявление подразумевает, что потребности организма оказывают сильное воздействие на восприятие.

Как я уже упоминал, создатели теории гештальтов неоднократно доказывали, что воспринимаемый образ формируется прежде всего под воздействием динамических свойств самих стимулов. Многое из того, что Перлс определил как восприятие, мы бы могли описать как избирательное внимание к уже сформировавшемуся гештальту. Я очень удивился, прочитав и книге Перлса, что он приписывал теории гештальтов идею о том, что интересы организма являются необходимым условием формирования структуры «фигура — фон». Я также резко возражаю против сведения Перлсом воедино ряда факторов под таким термином, как «интерес», без обсуждения того, что представляют собой эти факторы и при каких условиях они могут оказывать такое объединенное воздействие, о котором упоминает Перлс.

Приведу вам еще один пример того, как Перлс неправильно понял теорию гештальтов, из его книги, очень правильно озаглавленной им: «Изучение содержимого мусорной корзины» (In and Out Garbage Pail) (1969). Он говорит: «[Наш ответ] исходит из направления, которое никогда не претендовало на статус философии [,] это гештальтпсихология… Формулировка, предложенная гештальтпсихологами, никак не может быть правильной. Они говорят, что целое больше, чем его соответствующие части. Другими словами, нечто добавляется к картине мира просто за счет образования некой конфигурации.

Если бы это было так, наше представление об энергетическом балансе вселенной нарушилось бы… Можем ли мы тогда позволить гештальтпсихологам приписывать образованию гештальта большую силу, чем та, которой наши благочестивые предки наделяли Бога?»

Удивительно, что Перлс делает подобные заявления по поводу теории гештальтов. Как я указывал раньше, мы признавали возможность приложения гештальт-анализа к очень обширному спектру отраслей науки — к физике, биологии, психологии и к их различным подразделам, а также к этике и эстетике. Фактически мы считали, что мы являемся провозвестниками общей философской позиции, а не какого-то очередного специфического методологического подхода к проблеме зрительного восприятия. Именно по этой причине мы называли себя не гештальтпсихологами, а авторами теории гештальтов.

Что касается утверждений Перлса по поводу энергетического баланса, то я в своей книге «Физические гештальты» (Physical Gestalten) четко продемонстрировал, что все гештальты подчиняются физическим законам сохранения энергии и энтропии. И наконец, представление Перлса о том, что гештальт есть нечто такое, что добавляется к сумме частей, точно совпадает с частью доктрины ранних психологов, с отрицанием которой мои коллеги и я выступали в наших первых работах о теории гештальтов, как я рассказывал выше. На самом деле мы утверждали, что целое фундаментально отличается от любой возможной суммы его частей.

Проявляя снисходительность к Перлсу, можно отметить, что, возможно, в своей работе он непосредственно следовал теориям Левина и Гольдштейна, поскольку эти исследователи предпочитали более вольную трактовку таких терминов, как «фигура», чем это делали я и мои коллеги в нашей теории гештальтов. Насколько мне известно, достаточно тщательное исследование этих взаимосвязей пока не было осуществлено. Я знаю, что Пол Гудмэн предпринял попытку дать общую теоретическую формулировку гештальт-психотерапии во второй части книги «Гештальт-терапия» (Gestalt Therapy), написанной им в соавторстве с Перлсом и Ральфом Хефферли-ном (Peris, Hefferline, & Goodman, 1951). К сожалению, он обсуждал теории Левина, Гольдштейна и прочих психологов так, как будто они принадлежали к основному направлению теории гештальтов. Надеюсь, я ясно дал понять, что это совершенно неверная точка зрения. Несомненно, книги, которые Перлс написал самостоятельно в более поздний период своей жизни, содержат множество грубых искажений наших идей, которые могли бы показаться смешными, если бы современные студенты психологических факультетов не принимали их сегодня всерьез. Моя коллега, Мэри Хенль, написала статью, в которой обсуждается, в чем и каким образом философия, положенная в основу гештальт-психотерапии, отличается от основных принципов теории гештальтов.

Мне кажется, что внимание, которое теория гештальтов уделяла важности человеческих ценностей, косвенным образом поддержали современные ученые-бихевиористы — только такое подтверждение со стороны бихевиористов и могла получить теория гештальтов. Теперь современные бихевиористы говорят, что если мы хотим понять и изменить поведение человека, мы должны иметь какое-то представление о том, о чем думав! этот человек и что он в жизни ценит. Просто замечательно! Они называют это «когнитивным бихевиоризмом». Когда я высказывал подобные мысли 40 лет назад, они говорили, что я засоряю научную психологию мистицизмом.

Мне также приятно видеть, что современная психология восприятия продолжает демонстрировать, что все то. что мы воспринимаем, в огромной степени определяется объективными свойствами стимула. Мотивация играет свою роль в определении того, какие из существующих гештальтов завладевают нашим вниманием и с какими гештальтами мы взаимодействуем, однако большинство экспериментаторов согласится с тем, что нужды оказывают относительно небольшое воздействие на действительное формирование гештальта или структуры типа «фигура — фон». Не вызовет у них возражений и тот факт, что слишком сильные потребности часто препятствуют нахождению изящных и правильных решений проблемы.

По другому пункту хочу заметить: одна из главных тем теории гештальтов — изоморфические взаимоотношения между перцептивными феноменами и лежащими в их основе процессами деятельности головного мозга— продолжает и в настоящее время оказывать влияние на экспериментальное изучение восприятия с помощью исследования «после-эффектов восприятия фигуры». Если индивиду показывать какую-то фигуру, особенно в случае большой продолжительности или интенсивности такого показа, это окажет воздействие на восприятие таким индивидом последующих демонстрируемых ему фигур. Подобные изменения в восприятии отражают изменения, происходящие в электролитической среде мозгового вещества и вызываемые первой экспонировавшейся фигурой.

И наконец, единственное напутствие, которое я хотел бы дать молодым психологам современности, состоит в том, что теория гештальтов зародилась как мятеж против наивных представлений о том. что наука ограничивается анализом на уровне атомных частиц.

В студенческие годы мои коллеги и я были потрясены, когда узнали, что яркие, динамичные, полные смысла аспекты повседневной жизни, такие, как восприятие и память, описываются в терминах не связанных между собой элементов, которые непонятно каким образом сочетаются с помощью ментальных ассоциаций. Нас тревожило то, что скрытый смысл подобного мировоззрения состоит в том, что человеческая жизнь по сути своей скучна и бессмысленна. Американская психология продолжила эту традицию с. ее удушающим, упором на экспериментальную методологию и теоретический анализ, от которого в значительной мере страдали значимость и смысл. Это несколько напоминает ситуацию, когда человек придает слишком большое значение каким-то деталям своего автомобиля, например, работе тормозов и чистоте ветрового стекла. Это, безусловно, необходимо, однако эти детали не являются главными в автомобиле. Точно так же методология и анализ не составляют основную сущность психологического исследования. Если в стремлении достичь научного понимания людей ученый забывает о том, какой мощной жизненной энергией обладают человеческие качества, он может легко впасть в утонченную, но чрезвычайно «заразную» философию, которую можно определить следующими словами: «не что иное, как…» Карл Маркс пытался убедить нас в том, что люди — не более чем «пешки в игре» всеподавляющих экономических сил. Зигмунд Фрейд пытался доказать, что человеческая любовь есть не что иное, как производное животных инстинктов. Психологи-экспериментаторы часто действуют таким образом, как будто бы сущность человеческого научения заключается в одних только ассоцианистских законах, которые можно открыть в ходе экспериментов с бессмысленными слогами.

Подобная философия пропитала все аспекты американской культуры. Я определил ее термин — «смог». Она противоречит тем культурным идеалам, на которых было основано государство Соединенных Штатов. Люди, написавшие Декларацию независимости и Американскую конституцию, придерживались очень оптимистических взглядов на человеческую природу. Они верили, что способности к здравомыслию и простых человеческих качеств рядовых граждан Америки окажется достаточно для разумного управления страной — верили, что самый эффективный способ совершенствования политической и культурной жизни состоит в том, чтобы позволить свободным гражданам руководствоваться собственным здравым смыслом, решая, что следует считать справедливым и необходимым для своей страны.

За последние несколько столетий наука сделала огромные шаги вперед, к прогрессу, и она заслуживает того уважения, которое испытывают к ней простые люди. Однако атомистическая научная теория, столь распространенная в XIX веке, некоторым до сих представляется единственным возможным научным взглядом на мир. Такой атомистический взгляд на людей и человеческое общество подрывает оптимизм, питаемы и основателями Америки относительно природы человека. Я хотел бы надеяться, что научная психология расширит свое научное мировоззрение, откажется от атомарной теории и поможет избавиться от вредной философии типа «не что иное, как…». Подобно тому как целое качественно отличается от суммы своих частей, люди способны быть качественно лучше и богаче любого продукта экономических сил, воздействующих на основные человеческие инстинкты. Если мы не будем забывать об атомистическом «смоге», незаметно прокрадывающемся на своих мягких кошачьих лапах в наше творчество и наши мысли, мы сможем оградить себя от его воздействия и сконцентрироваться на богатстве человеческого жизненного опыта и на всех самых прекрасных творениях человеческих рук и мысли.