Великие психологи

БЕРРЕС ФРЕДЕРИК СКИННЕР; НЕПРЕДВИДЕННЫЕ СЛУЧАЙНОСТИ ЖИЗНИ

Беррес Фредерик Скиннер («Б.Ф.» для публики и «Фред» для тех, кто знал его лично) вполне может войти в историю как человек, оказавший на западную научную мысль влияние, несравнимое с вкладом других психологов. Концепция Скиннера о том, что человеческое поведение регулируется случайными подкреплениями, если отнестись к ней с той серьезностью, которой он требовал, представляется революционной. Она наносит сокрушительный удар бережно лелеемой установке, которая гласит, что причинами поведения являются такие внутренние обстоятельства, как ум, мотивация и свободная воля. В настоящей главе дается представление о чисто человеческой стороне жизни этого гиганта-революционера, а также о его вкладе в психологическую науку.

МАЛЬЧИШКА

Фред Скиннер родился в 1904 году. Он вырос в маленьком американском городке Сусквеханна, штат Пенсильвания, в 30 милях к северу от Скрантона, в нескольких милях от границы со штатом Нью-Йорк. Он был старшим сыном честолюбивого адвоката железной дороги «Ирай Рэйлроуд», которая была основой всей экономической жизни Сусквеханны. Его мать — прекрасная женщина, но с большими претензиями — некогда дебютировала на городской сцене. У нее было приятное контральто; но она пожертвовала карьерой певицы, чтобы выйти замуж за подающего надежды юриста, семья которого занимала более низкое социальное положение, чем семья ее родителей. У Фреда был единственный брат, младше него, спортсмен и всеобщий любимец.

В детстве и юности Скиннер посещал начальную и среднюю школу, расположенные в одном здании, и стал одним из восьми старшеклассников, получивших аттестаты. Одаренный проницательным умом и сознающий свою внутреннюю силу, он спорил с друзьями и даже с учителями, когда бывал уверен в своей правоте, и иногда оставлял впечатление, что не слишком уважает своих оппонентов. Он испытывал глубокое уважение только к одной преподавательнице, Мэри Грэйвз, которая рано разглядев его возможности, снабжала его книгами, беседовала с ним о литературе и о дарвинизме. Она больше, чем кто-либо другой в Сусквеханне, способствовала его устремлениям к интеллектуальному образу жизни.

Жизнь в Сусквеханне имела множество преимуществ. Она стимулировала развитие в мальчишках исследовательского духа и изобретательности.

Между рельсами «Ирай Рэйлроуд» и главной улицей города лежали покрытые густым лесом холмы северо-восточной Пенсильвании. Юный Фред регулярно совершал набеги на эти леса, собирая богатую дань в виде жимолости, кизила, плодов земляничного дерева, желудей, ежевики, грецких орехов. Он ловил угрей в реке Сусквеханне и делал запруды на ручьях, чтобы можно было купаться. Он приносил домой бурундуков, кроликов, пчел и голубей. Однажды с приятелем они попытались напоить голубей допьяна, скормив им пропитанную спиртом пшеницу.

Но даже больше, чем бродить по лесам, собирая добычу, Фред любил мастерить разные штуки. Он делал роликовые коньки, самокаты, прицепы, качели, волчки, планерные модели, воздушных змеев и даже изготовил пушку, из которой стрелял картошкой и морковкой по соседским домам. В возрасте 10 лет он соорудил себе укромное местечко, где можно было читать и мечтать — «ящик», где его ничто не отвлекало. Он любил читать книги о людях, которые изобретали что-то не просто из любопытства, а чтобы выжить: «Робинзон Крузо», «Швейцарская семья Робинзонов» и особенно «Таинственный остров» Жюля Верна. Фреду ближе был Бенджамин Франклин, нежели такие американские изобретатели, как Томас Эдисон и Генри Форд, потому что он любил мир книг не меньше, чем мир гаек и болтов. Несмотря на неизгладимые впечатления первых 18 лет жизни Скиннера в Сусквеханне, деревенский уклад начинал все сильнее тяготить его, интеллектуальная самоудовлетворенность его родителей, ограниченные горизонты существования в маленьком городке вызывали у него чувство протеста. Бегство становилось неизбежным.

Фред бежал не в Нью-Йорк и не Бостон, а в другой маленький городок, Клинтон, штат Нью-Йорк, в 9 милях к западу от Ютики, в городок, где располагался Гамильтонский колледж. В 1922 году Скиннер стал одним из 111 его первокурсников. В противоположность тому, к чему он привык в Сусквеханне, в Гамильтоне он обнаружил, что ничем особенным не выделяется из массы студентов. Он не был спортсменом, что могло бы сразу дать ему какое-то выгодное положение, несмотря даже на то, что все новички носили зеленые кепки и насмешливо именовались сопляками. Его отец, Вильям Скиннер, в отличие от отцов однокашников Фреда, не был уроженцем Гамильтона. Фред не вошел в престижное братство, у него не было близких приятелей или подружки.

Хуже того, ощущение превосходства в учебе у Фреда тоже сразу же было подорвано. Преподаватель устной речи критиковал его деревенский акцент. Фред был разочарован, он не чувствовал себя в безопасности, он был просто несчастен: «Они заставляют меня делать множество вещей, которые я не хочу делать, — жаловался он, — они не знают обо мне и половины того, что знаю я сам». Он ждал лета и возвращения в Сусквеханну, где было хотя бы несколько друзей, которые ценили его уникальность. Летом 1923 года, в самом конце семестра, произошла трагедия, которая усугубила его беды. Когда Фред приехал на несколько дней домой, чтобы побыть с родными, внезапно слег и умер его брат Эдвард. Теперь Фред стал единственным сыном, центром родительского внимания, и родители хотели видеть его снова на положении «домашнего мальчика».

В начале второго года учебы в колледже Фред вошел в круг студентов и преподавателей колледжа, где поощрялось индивидуальное самовыражение; с его изоляцией было покончено. Он стал тьютором (опекуном) младшего сына известного гамильтонского профессора химии, Артура Перси Сондерса. Перси Сондерс отличался замечательным разнообразием интересов. Он выращивал пионы, занимавшие на выставках призовые места, он был любителем-астрономом, играл на скрипке и любил литературу. По своим политическим убеждениям профессор был к тому же либералом, выписывал радикальные журналы и критиковал американских бизнесменов за их мелочность и филистерские ценности. Дом Сондерсов был салоном литераторов и художников, собиравшихся в музыкальной зале для бесед и совместного музицирования. Гостеприимством музыкальной залы пользовались писатели такого калибра, как Роберт Фрост, Эзра Паунд, Александр Уолкотт и Джеймс Эйджи.

Для молодого Скиннера это был новый, волнующий мир. Он видел в Перси Сондерсе живую антитезу своему отцу, ориентированному в своих помыслах на «Кай-вэни Клаб». Сондерс стал для Фреда наставником, которому он мог довериться, который поощрял его интеллектуальную независимость и зреющие литературные амбиции. Здесь он нашел также свободную и в то же время стимулирующую интеллектуальное развитие обстановку, заставившую забыть о жесткой морали его матери, о ее нескончаемых проповедях: Грейс Скиннер никогда не уставала напоминать Фреду, чтобы он постоянно заботился о том, что о его поведении подумают люди. Летом перед последним курсом обучения в колледже Скиннер посещал школу английского языка в Вермонте. Школа называлась «Буханка хлеба». Там он повстречался с Робертом Фростом, который согласился прочесть его короткие рассказы. За два месяца до защиты диплома Фред получил от Фроста хвалебное письмо. Это окончательно склонило его к решению стать писателем. «Должен сказать, у Вас есть артистическая жилка, — писал великий поэт, — Вы стоите больше, чем кто бы то ни было, чью прозу я видел в этом году». Его родители с большой неохотой согласились дать сыну возможность попытать счастья в качестве писателя. Они полагали, что карьера литератора не может дать устойчивого положения в обществе и, хуже того, принесет сомнительную репутацию всей семье.

Фред не отправился в Нью-Йорк, подобно большинству начинающих американских писателей. Он чувствовал, что не должен оставлять родителей одних, потому что смерть Эдварда еще лежала на них тяжким грузом. Поэтому он планировал провести следующий учебный год, 1926/1927, дома, занимаясь писательским трудом. Его домом теперь был Скрэнтон, где Вильям занимал должность адвоката местной угольной компании.

Скиннер начал свою карьеру писателя с того, что оборудовал себе рабочее место. В маленькой комнатке на четвертом этаже он соорудил книжный шкаф, рабочий стол, подставку, на которую он складывал книги, когда сидел на стуле. На самом деле так называемый писатель гораздо больше времени занимался чтением, глотая, в числе прочего, романы Синклера Льюиса, Достоевского, Пруста, Уэллса. Он рылся в литературных журналах — «Субботнее литературное обозрение», «Америкэн Меркури», «Дайэл», «Ныо массиз», «Ту вёдз мансли» и «Экзил».

Но ничто из прочитанного не побудило его написать и нескольких коротких рассказов, не говоря уж о великом американском романе. За два месяца он фактически ничего не написал. Дело в том, что быть просто писателем ему казалось недостаточным — он хотел писать особым образом, описывая окружающее совершенство объективно, чисто литературно без разглагольствований о мыслях и чувствах персонажей. Много позже, оглядываясь на этот период, который он назовет впоследствии «темным годом», Скиннер размышляет: «Писатель может изобразить человеческое поведение фотографически точно, но этого вовсе не достаточно, чтобы это поведение понять. Поведение людей интересует меня по-прежнему, но мой литературный метод себя не оправдал».

Пытаясь писать, Фред, кроме того, хотел выразить свою жизненную философию. Объективное описание должно было породить в уме читателя осознание некой истины, придававшей особый смысл всему написанному. Источниками ее возникновения должны были стать литературные изобразительные средства и собственное усилие читателя.

Возможность поупражняться в овладении изобразительными средствами представилась в тот момент, когда Фреду пришлось ухаживать за дедом по материнской линии, умиравшим от рака простаты. Фред был у постели старика, агонизировавшего от присоединившейся пневмонии, в последние часы его жизни. Он писал Сондерсу:

«Всю ночь этот организм — изношенный до совершенной невозможности — лежал здесь. Некоторые мышцы диафрагмы продолжали работать — воздух небольшими количествами судорожно проталкивался в оставшееся непораженным пространство легких. Будто наверстывая упущенное, сердце, поддерживаемое стрихнином, с напряжением перегоняло нечистую кровь, и истощало последние силы. Пульс его слабел — он немного покашлял и затих. Я прислушался к биению сердца — оно стихло. Я поднял его — немного черной жидкости вытекло изо рта» (архивы библиотеки Гамильтонского колледжа, 16 августа 1926 г.).

Однако описать умирание еще недостаточно. Что произошло в действительности?

«Я совершенно уверен, что мой дедушка — весь, все, что я о нем знаю и чувствую, его характер, личность, чувства, умения, желания — все, весь он ушел, как только физическое состояние его тела перестало быть пригодным для определенного рода нервной координированной деятельности. В точности как унылое тиканье часов, которое я слышу сейчас, исчезнет, когда части его, производящие это тиканье, остановятся» (архивы Гамильтонского колледжа, 16 августа 1926).

Традиционные религиозные и метафизические объяснения для понимания сущности смерти — его деда, чьей-либо смерти вообще, — Скиннеру не понадобились. Достаточно было сосредоточиться на наблюдаемом: наблюдать и регистрировать происходящее. Все. В августе 1926 года Фред Скиннер показал себя вполне бихевиористом.

В том же месяце он прочитал книжное обозрение в «Дайэл», где Бертран Рассел благоприятно отзывался о бихевиористе Джоне Б. Уотсоне. Скиннер не помнит, чтобы ему случилось читать «Бихевиоризм» Уотсона (1925) до начала 1928 года. Он не был уверен, что вообще когда-либо читал уотсоновскую «Психологию с точки зрения бихевиориста», (Архивы Скиннера, 1919). Из письма Скиннера Сондерсу видно, что его поворот к бихевиористским взглядам произошел летом — осенью 1926 года. «Мы думаем — мы живем думаньем? — не проклятым зрением!» (архив библиотеки Гамильтонского колледжа, 16 августа 1926). Фред открыл фундаментальный парадокс бихевиоризма: средствами мышления эта теория сводит мышление к поведению.

Когда в конце 1928 года Скиннер пришел в Гарвард уже аспирантом, он считал любые ментальные толкования в психологии фикцией и тем самым был предрасположен иметь дело с таким психологическим феноменом, как поведение. Однако он еще не был экспериментатором. Он еще не выполнил ни одной научной работы и, разумеется, еще не стал основателем новой науки. Его научные амбиции были велики: «Я надеюсь разгладить морщины вселенной», — заявил он Сондерсу (архивы Гамильтонского колледжа, 26 сентября 1928).

В Гарварде никто в такой мере не повлиял на формирование экспериментального подхода Фреда, как физиолог Вильям Крозье. Крозье специализировался на изучении движения, или тропизмов, низших организмов. Как профессор, он был безупречен и славился своими ударами по голени и отказами посредственным аспирантам в покровительстве. Скиннер принял научные предпосылки Крозье: без возможности осуществления полного контроля за условиями эксперимента не может быть экспериментальной науки. Крозье позволил Фреду ставить эксперименты в своей физиологической лаборатории и, в качестве соиздателя «Журнала по общей психологин» — в те дни одного из наиболее престижных журналов в этой области, — помогал ему публиковать результаты своих исследований. На Скиннера Крозье произвел столь сильное впечатление, что он почти полностью переключился на изучение физиологии. Однако его лучший друг, однокашник по Гарварду и будущий бихевиорист Фред С. Келлер, убедит Скиннера, что ему следует по-прежнему заниматься психологией и понемногу разрабатывать науку о поведении.

В конце 1929 и начале 1930 года Скиннер работал над модификацией прибора, который йельский бихевиорист Кларк Л. Халл вначале назвал «Ящик Скиннера». Еще раньше Фред соорудит звуконепроницаемый ящик, который поможет изолировать животное от отвлекающих шумов и тем самым сделает эксперимент более управляемым. Скиннер обладал конструкторским мышлением. Он вспомнил, что в конце 1929 года «стал непереносимо возбудим. Все, к чему бы я ни притрагивался, таило возможности сделать из этого что-то новое и перспективное».

Скиннер смастерил беговую дорожку из еловой доски. Крыса получала корм в конце дорожки, затем ее рукой переносили обратно в звуконепроницаемый ящик, для осуществления ею новой попытки. Перемещение крысы вручную было неэффективно, и он сконструировал дорожку для обратного пути, так что крыса, не сворачивая, могла возвращаться без вмешательства экспериментатора. Пищевой стимул побуждал ее к следующей попытке. Но обнаружился новый неожиданный эффект: крыса не всегда повторяла попытку сразу же после поедания корма. Она какое-то время выжидала, прежде чем сделать еще одну попытку, и это промедление животного заинтересовало Скиннера. А что если изучить время между поеданием корма и началом новой пробежки? Скоро он уже мог в ходе эксперимента контролировать эту переменную (время). Затем Скиннер сократил путь крысы до пробега но наклоняющейся доске. Когда крыса сбегала но этому укороченному пути, она наклоняла доску, при этом, за счет наклона, вращался диск, с которого корм начинал сыпаться в кормушку. Поскольку крыса таким образом сама добывала свой корм, она стала делать пробежки чаще, отметка кимографа устанавливалась все дальше и дальше. Проведя линии между отметками, Скиннер смог графически измерить время между отдельными пробежками — это была наиболее достоверно измеряемая величина.

Одно цеплялось за другое, и вот, неожиданно счастливый случай, озарение — возможно, самая большая удача в экспериментаторской карьере Скиннера. Деревянный диск, служивший для подачи корма, имел центральный шпиндель, выступающую часть которого ученый не срезал: «Однажды мне пришло в голову, — а что если я намотаю веревку вокруг шпинделя и дам ей разматываться по мере опорожнения диска? Таким образом я получал новый способ регистрации» (личное интервью, 15 декабря 1989). Теперь вместо отметок он имел кривую — кривую, позволяющую выявить изменения в скорости реакции, что было невозможно сделать с помощью отметок. Скиннер изобрел накопительное регистрирующее устройство, записывающее кривые с замечательной точностью. Он получил кривую поглощения пищи и «тангенс кривой точно указывал, насколько крыса голодна на данный момент времени» (личное интервью, 15 декабря 1989).

Теперь необходимость в наклонной доске отпадала: достаточно было просто ящика с проволокой, загнутой горизонтально, при участии которой подавался корм. Когда крыса торопилась, на кривых кумулятивного регистрирующего устройства отмечались закономерные изменения. На свой 26-й день рождения Фред написал родителям: «То, что всегда считалось «свободным поведением» крысы, как оказалось, подчиняется вполне естественному закону, подобно частоте ее пульса» (архивы Скиннера, конец марта 1930). Удивительным научным достижением молодого Скиннера оказалась возможность видеть воочию, как на его глазах, в действительности происходило нечто, предсказанное им заранее.

Весной 1930 года произошло еще два удивительных открытия. Скиннер вспоминает: «Я вовсе не стремился доказать, что «подкрепление» изменяет поведение, но, к моему изумлению, я обнаружил, что это именно так». Действительно крыса в конце концов нажимает на рычаг, корм высыпается и съедается. Однако не пища обеспечивает непосредственное подкрепление. В качестве такового выступает стук кормушки, в котором находится корм: «Если я даю животному еду, это не происходит одновременно. Когда крыса толкает рычаг и раздается «бомм», это «бомм» и есть главное. Он абсолютно совпадает во времени с движением крысы и именно это и делает возможным немедленное подкрепление». Скиннер не строит гипотез о различных режимах подкрепления: «У меня кончился корм, и я решил, что буду только обеспечивать подкрепление, сейчас и потом» — другая счастливая случайность (личное интервью 9 января 1990 года). Ему хватило проницательности понять значение случайностей, иногда сопутствующих эксперименту, он увидел новые возможности, на которые большинство других людей не обратили бы внимания. Неожиданности привели к поразительным научным результатам.

Однако Скиннер был больше чем просто талантливый, изобретательный экспериментатор. Выдающимся ученым его делала способность понимать значение новых научных фактов. Диссертация Фреда по теме «Понятие рефлекса» показала его незаурядные способности как теоретика. История изучения рефлекса от Декарта до Павлова была историей гипотез. Прошлые попытки различать безусловные и условные рефлексы были необязательны. Такие понятия, как «рефлекторная дуга» или «синапс», были сведены к простой корреляции: к связи между раздражителем и реакцией. Между тем Скиннер в своих исследованиях делал упор не на то, что происходит внутри организма, а на внешних событиях. Это подразумевало, что можно изучать рефлексы, не занимаясь физиологией. В этом состоял радикальный отход от традиционной рефлексологии.

Такой отход был неприемлем для Эдвига Дж. Боринга, руководителя Гарвардской психологической лаборатории и самой влиятельной фигуры на факультете. В письме на пяти страницах печатного текста Боринг обвинял Скиннера в претенциозном стремлении создать историю рефлекса, подменяя научные факты собственной интерпретацией. «Для удобства полемики Скиннер готов отказаться от науки, он нуждается только в «пропаганде и школе». Фреда это нисколько не устрашило. Карандашом он набросал на полях: «Я принимаю вызов» (архивы Гарвардского университета, 13 октября 1930 г.). Боринг с большой неохотой одобрил его диссертацию, возможно, только потому, что «Журнал общей психологии» уже принял ее к публикации.

К 1931 году Скиннер имел докторскую степень по психологии и растущую славу оригинального экспериментатора. Однако он не захотел уйти из Гарварда до 1936 года. Вместо этого он получил престижное членство в недавно образовавшемся в Гарварде научном обществе — в качестве юниора. Это позволило ему продолжить эксперименты с ящиком и рычагом и работать и дальше над обособлением бихевиористского научного похода Скиннера от рефлексологии Павлова, или, как это стали называть, обособлением оперантной теории условных рефлексов от классической теории условных рефлексов. Скиннер прочитал работу Павлова «Условные рефлексы», он восхищался тем, как хорошо этот ученый контролирует условия эксперимента, с готовностью принял заимствованный у великого русского физиолога термин «подкрепление». И все же он специально работает над тем, чтобы свой научный подход четко разграничить с павловским. Во-первых, Скиннер сосредотачивает внимание на поведении и реакциях здорового, ничем не травмированного организма, в то время как Павлов в основном исследует прооперированных им же самим животных, рефлексы которых неизбежно изменены. Во-вторых, разница между двумя методами состоит и в оценке эффекта промежуточного подкрепления: «Павлов нашел, что трудно поддерживать слюноотделение, если отсутствует постоянно поддерживаемая связь между получением пищи и условным раздражителем, однако крысы быстро и в течение длительного времени нажимают на рычаг даже в том случае, если подкрепление происходило сравнительно редко». Используя различные режимы подкрепления, Скиннер формирует различное поведение при нажимании на рычаг; он изучает поведение при нажимании на рычаг и переменные, функцией которых является это поведение. Это смещение акцента вызвало появление определенных трудностей. Павлов всегда связывал специфический раздражитель со специфической реакцией — звук звонка с отделением слюны. Когда же Скиннер наблюдал за поведением крысы в ящике с рычагом, оно не было непосредственно связано со специфическими раздражителями. Какие специфические стимулы вызывают реакцию в виде действий по обследованию ящика, вставание на задние лапы, манипуляции передними лапами и первое нажатие на рычаг? Он обнаружил закономерное поведение, однако но большей части его невозможно было объяснить как связь раздражителя и ответной реакции, поскольку экспериментатор не мог выделить специфические раздражители, вызывающие такое поведение.

Однако это не смутило Скиннера. В 1934 году он подготовил очерк об общей природе нажатия на рычаг. Открыто признав, что некоторые виды поведения крыс представляются спонтанными, поскольку невозможно определить специфические раздражители, запускающие такое поведение, он перешел к уяснению масштабов того, что же изучается при его научном подходе. Все специфические движения, задействованные при нажатии на рычаг, рассматривались как классы поведения, которые могут контролироваться какими-то подкреплениями, которые, в свою очередь, давали воспроизводимые, прогнозируемые реакции. Таким образом, собственно нажатие на рычаг становилось совершенно таким же предметом научного изучения, как и рефлекс: «Различие между опе-рантным и неоперантным исследованием почти полностью сводится к масштабам изучаемого явления» (архивы Гарвардского университета, 28 октября, 1970). На самом деле Скиннер не использовал термина «оперант» применительно к нажатию на рычаг до 1937 года, однако уже в 1934 году он, по существу, обсуждает его как таковой. Оперант — это операция, поведение, проявляющееся без каких-либо поддающихся выявлению запускающих раздражителей. Однако оно может быть поставлено под контроль подкрепляющих раздражителей с той же надежностью, что и ответные реакции на конкретные определяемые раздражители, такие, как условный ответ на условный раздражитель в лаборатории Павлова. Работа «Поведение организмов» (1938) стала окончательным экспериментальным доказательством, позволившим отграничить скиннеровский бихевиористский научный подход от павловского. Книга легла в основу всех будущих научных исследований об оперантах. Более того, Скиннер никогда не сомневался в том, что оперантные исследования могут быть применены и к человеку. Работа «Поведение организмов», в которой речь шла исключительно о белых крысах, привела к твердому убеждению, на которое был сориентирован весь научных подход Скиннера: «Актуальность науки о поведении в значительной мере вытекает из возможности распространения ее в конечном счете на проблемы поведения человека».

Хотя Фред начал задумываться о возможности применения своего подхода для изучения человеческого поведения, он не забросил экспериментов с крысами ради исследований поведения людей. Он по-прежнему интересовался оперантным поведением животных, но переключился с крыс на голубей. Его интерес к голубям зародился в апреле 1940 года, во время путешествия на поезде в Чикаго. Глядд в окно на проплывающий мимо пейзаж, он обратил внимание на птиц, которые летели рядом с поездом, взмывали вверх и описывали круги, при этом не нарушая стройного порядка в соотношении групп. Птицы представились ему механизмами с необыкновенной маневренностью и способностью к точному ориентированию. Почему бы не использовать их в качестве управляющего устройства ракет, используемых для перехвата вражеских бомб — бомб, убивающих и калечащих тысячи мирных жителей? Таково было начало финансируемой правительством программы развития идеи птице-управляемых ракет под названием проект «Голубь». Хотя, в конечном счете, правительство отказалось от использования голубей для этих целей, усилия Скиннера по развитию «голубиной технологии» положили начало его карьере социального изобретателя. У голубей вырабатывалось условное поведение — они должны были клевать мишень внутри ракеты, которая затем выводила из строя бомбу. Голубиная технология была просто способом достижения социального эффекта — минимальной потери человеческих жизней при бомбардировках в военное время.

Помимо потребностей, возникших в связи со второй мировой войной, были и другие причины, повернувшие его к сфере социальных изобретений. Когда Скиннер в 1936 году оставил Гарвард, чтобы впервые встать за преподавательскую кафедру в Миннесотском университете, он уже не был холостяком; его женой стала Ивонна Блю, дочь процветающего офтальмолога из Чикаго. К 1944 году в семье Скиннеров было уже две дочери, Джулия и Дебора. Самое близкое социальное окружение Фреда, его семья, в значительной мере повлияло на его активность социального изобретателя.

Ивонна не очень хотела иметь детей. Скиннер вспоминает, что, когда в 1938 году родилась Джулия, Ивонна испытывала панический ужас перед рождением ребенка. Как бы он мог облегчить своей жене уход за новорожденной? Еще не оправившись от разочарования, вызванного отказом правительства от проекта «Голубь», летом 1944 года, подгоняемый в своих творческих усилиях рождением второй дочери, Деборы, Скиннер начал строить специальный прибор. Вначале от назвал его baby tender («механическая няня»), затем прибор получил торговое название Aircrib («воздушная камера»). Устройство Скиннера обеспечивало уникальное жизненное пространство для его новорожденной дочери — термостат с регулируемыми параметрами среды, замкнутая камера со смотровым окном из безопасного стекла и эластичным полом с марлевой подстилкой, легко меняемой по мере загрязнения. Ребенок содержался в идеальных комфортных для него условиях без всяких пижам на застежках и даже без пеленок. Дебора наслаждалась необычайной свободой движений и росла крепким, здоровым ребенком. К тому же камера освободила Ивонну. Ей уже не нужно было постоянно следить за состоянием Деборы, хотя в любое время она имела возможность вынуть ребенка из камеры, чтобы подержать на ручках или поиграть.

Фред загорелся идеей коммерческого успеха своей «механической няни», однако его надежды оказались необоснованными. «Дженерал Миллз Корпорейшн» запретила продажу «механической няни». А вдруг что-нибудь случится с термостатом? Как говорил А. Е. Беннет, представитель компании: «Один поджаренный младенец, один замороженный детеныш, один задохнувшийся малыш, поставленные в вину «Дженерал Миллз», могут стать неважной рекламой для компании» (архивы Гарвардского университета, 27 октября 1944 г.). Итак, Фред решил сам заняться производством и продажей «воздушной камеры». К несчастью, директор его предприятия оказался мошенником, и Скиннеру пришлось взять на себя труд сообщить обманутым заказчикам, что им не суждено стать счастливыми обладателями «воздушной камеры». С 1957 по 1967 год, тем не менее, стараниями малого предприятия «Эркриб Корпорейшн» было продано в общей сложности около 1000 «воздушных камер». Однако со смертью председателя компании продажи прекратились, хотя отдельные лица продолжали присылать Скиннеру письма с просьбами снабдить их спецификацией для сооружения собственных камер в домашних условиях.

Несмотря на коммерческую неудачу, «механическая няня» принесла Скиннеру первые радости всеамериканской славы. «Домашний журнал для дам» купил статью Фреда «Как модернизировать уход за младенцем» с описанием всех преимуществ «воздушной камеры» за 750 долларов. Издатель переименовал работу, назвав ее «Ребенок из ящика». «Скиннеровский ящик» и «Ребенок из ящика» перекликались, заставляя думать, что профессор ставил практические эксперименты на собственной дочери, Деборе. Ходили слухи, что Дебора Скиннер пыталась покончить жизнь самоубийством, что она страдала серьезными нервными расстройствами из-за двухлетнего заключения в «ящике» в период младенчества. Нужно заметить, что Дебора не только жива и здорова, но еще и стала замечательным художником и писателем и живет в Лондоне. Единственные последствия двух лет, проведенных с «механической няней», это необычайно цепкие пальцы ног и привычка спать под одной простыней.

Дебора Скиннер стала причиной появления еще одного изобретения, имеющего большой социальный потенциал. После 9 лет работы в Миннесоте и двух лет в университете в Индиане Скиннер в 1947 году возвратился в Гарвард в качестве преподавателя теории Вильяма Джеймса. Его тема — «Вербальное поведение: психологический анализ». Эта работа была в конце концов издана под названием «Вербальное поведение» (1957) — сложное исследование, посвященное не языку как таковому, а случайностям, формирующим вербальное поведение. Интерес Фреда к вербальному поведению резко возрос в связи с его наблюдениями за развитием речевых навыков у собственных дочерей, после того как семья в 1948 году перебралась на постоянное место жительства в Кэмбридж, штат Массачусетс. Дебора училась читать намного медленнее, чем ее сестра Джулия, что очень огорчало как ее, так и ее отца. Фред, что вполне естественно, обеспокоился качеством преподавания в «Шэди Хилл», частной школе, которую посещали дети многих сотрудников Гарварда, в том числе и Дебби. В один прекрасный день в 1953 году Скиннер навестил свою дочь в «Шэди Хилл» и ужаснулся тем, как преподается в классе математика. Некоторые дети уже закончили решать задачи и им нечем было заняться; другие безуспешно сражались с заданием; результаты теста можно было узнать только на следующий день. Фреду представилось, что должен был существовать более рациональный способ обучения. И он сконструировал первую примитивную обучающую машину — устройство, в котором на сложенной гармошкой бумажной ленте, а позднее на картонных карточках, были напечатаны математические задачи. Вопросы были подобраны с постепенно возрастающей трудностью, так, чтобы обеспечить отвечающему возможность получения правильных ответов. Подвижной рычаг с помощью прозрачного окошка показывал, верно ли решена задача. Если ответ учащегося был правильным, передвигался другой рычаг, выставляя следующий вопрос. Если ответ на вопрос оказывался неверным, рычаг не мог двигаться, и студенту предоставлялась возможность попытаться решить задачу правильно. Машина не могла прочитать правильный или неправильный ответ; все, что она могла — это с помощью механического устройства показать, верно ли выполнено задание. Сутью скиннеров-ского изобретения была разработка учебных схем, в которых было обеспечено продвижение ученика от выполнения простейшего задания по арифметике или правописанию ко все более трудным, но так постепенно, что ученик редко ошибался. Подкрепление в виде демонстрации в окошке правильного ответа на вопрос побуждало ученика переходить к следующему вопросу, потом к следующему, позволяя в конце концов вполне овладеть предметом. Таким образом, ученик осваивал тему не методом проб и ошибок, а движимый стимулом в виде подкреплений — его собственных правильных ответов на вопросы, появляющихся в окошке.

Скиннер собрал группу блестящих молодых бихевиористов, разработавших широкий спектр программ для машинного обучения с различной степенью сложности. Он также потратил много времени, и сил, пытаясь найти контакт с крупными корпорациями, в особенности с «IВМ» и «Rheem», которые проявили интерес к проекту, однако не стали заниматься разработкой и продажей эффективных обучающих машин по разумной цене. Ни одна компания не желала рисковать, производя обучающие машины до того, как убедится, что существует массовый рынок сбыта этой продукции. Нежелание крупного американского бизнеса принять участие в разработке технологии обучения, которая, по убеждению Фреда, должна была произвести революцию в американском образовании, стало причиной горького разочарования — самого большого крушения его надежд как социального изобретателя. Он обвинял себя в неспособности заинтересовать своим изобретением представителей делового мира: «Моя небрежная манера одеваться, моя готовность отзываться на обращение по имени были ошибкой. Если бы я вел себя как «профессор» из общепринятого сценария, сообразно которому существует деловой человек, я, может быть, был бы услышан» (архивы Скиннера, 20 ноября 1962 г.).

Скиннер так и не понял до конца, что сценарий, сообразно которому живет деловой человек — штука мало романтичная. В действительности, за возвышенными образами мифа об американском свободном предпринимательстве скрывалась косная реальность — банальное стремление обеспечить безопасное и выгодное вложение денег. Парадокс, но Фреду пришлось иметь дело с людьми, чьи убеждения подозрительно напоминали устои элитарного клуба, которые были ему не по душе еще на последнем курсе Гамильтонского колледжа. Коммерческая судьба «воздушной камеры» и обучающей машины как перспективных социальных изобретений оказалась в руках у избегающих риска функционеров, с которыми у Скиннера, несмотря на все его усилия, было слишком мало общего.

После десятков публичных выступлений, рекламирующих машинное обучение, Скиннер наконец понял, что успеху его изобретения препятствует не только его неумение найти правильный подход к американским предпринимателям. Школьные учителя и администраторы боялись, что обучающие машины лишат их работы. К тому времени, когда вышла в свет «Технология обучения» (1968), Фред уже был убежден, что что-то полезное в ней увидят одни только бихевиористы. В конце жизни, когда он не мог не видеть, как с появлением компьютеров его обучающие машины безнадежно устарели, его все еще очень волновали проблемы образовательной системы в Америке и его собственная трагическая неудача в попытке использовать технологию обучения для решения проблем массового образования, неразрешимых другими способами (личное интервью, 9 марта 1990).

Карьера Скиннера в сфере социального образования была связана не только с техническими изобретениями, но и с его литературной деятельностью. Спустя всего лишь год после того, как была сконструирована «механическая няня», он попытался удовлетворить свои амбиции, продемонстрировав возможность социального приложения науки о поведении. Это была утопия, написанная в «белой горячке» лета 1945 года. Роман назывался «Уолден Два» (1948), в нем описывалось общество, контролируемое положительными подкреплениями. Дети выращивались в «воздушных камерах» в общественных детских садах. Все взрослые члены общества считались родителями всех детей. Частная собственность была отменена. Фактически не было правительства. Исчезло разделение труда; соревнование не поощрялось.

Сначала «Уолден Два» смог привлечь всеобщее внимание, особенно этому способствовала публикация в обзоре «Лайфа», назвавшего роман «искажением» классического произведения Генри Дэвида Торо «Уолден, или жизнь в лесу». Однако, до начала эпохи контркультуры в 1960-х и начале 1970-х, было продано лишь несколько экземпляров скиннеровской книги. К тому времени уже было поставлено несколько экспериментов жизни в коммуне, в той или иной мере основанных на бихевиористских технологиях; смогли удержаться на плаву только две из них: «Дубы-близнецы» в Вирджинии и «Лос-Орконес» в Соноре, Мексика.

Идеи Скиннера сделали его своего рода контркультурным гуру для тех, кто вступил в такие коммуны. Один восторженный член общины «Дубы-близнецы», известный под именем Джош, описывал Фреда как своего рода светского мессию:

«И случилось так, что среди книжников и магов восстал пророк по имени Б. Ф. Скиннер, и Скиннер обратился к старейшинам и книжникам, говоря: «Ваши учения лживы. Слушайте меня, и я сообщу вам науку о человеческом поведении». И они насмехались над ним: однако он остался невозмутим и сказал: «Вам не хватает понимания»».

Скиннер отчасти был ответствен за этот ореол вокруг своему имени. Фрезеру, своему альтер-эго из «Уолдена Два», он приписал комплекс человекобожия. Фред с болью осознавал, что с детских лет страдал тщеславным стремлением к богоподобию. Его сподвижники, и правда, обращались с ним, как со светским божеством, чья наука призвана спасти мир, а клеветники, в свою очередь, описывали его как дьявола, чья наука разрушит человеческую свободу.

Если «Уолден Два» позволил автору вкусить славу, навлек на него потоки брани и похвал, то его книга «За пределами свободы и величия» (1971) вызвала бурную полемику. После коммерческой неудачи последнего своего большого изобретения, обучающей машины, Скиннер снова предпринял попытку «сотворения своего мира» средствами литературы. И снова случай — мгновенное решение — способствовал произведенному эффекту. Первоначальное название книги было «Свобода и величие», однако издатель Фреда в Кнопфе заметил, что после прочтения книги очень мало что можно сказать о свободе и о величии. Тотчас же Скиннер предложил: «За пределами свободы и величия». Новое название разъярило читателей, взявших в руки книгу с убеждением, что целью Скиннера было свободу и величие разрушить. «За пределами» они прочли как «вместо».

Впрочем, это не противоречило его основному убеждению: представления об автономной человеческой деятельности, «литература о свободе и величии» препятствуют научному решению проблем перенаселения, загрязнения окружающей среды, перспективы ядерной катастрофы. Время человечества как вида истекло. Надеяться выжившим оставалось только на применение учеными-бихевиористами своей науки.

Хотя несколько положительных отзывов и было напечатано, в большинстве критика была отрицательной — нет, даже уничтожающей. Такие хорошо известные в интеллектуальном мире величины, как лингвист Ноам Хомский, романист Эйн Рэнд почувствовали себя глубоко задетыми. Хомский (1971) заявил, что скиннеровская бихевиористская технология не является «несовместимой с полицейским государством». Рэнд в своих произведениях 1971–1973 годов обвиняет Скиннера в навязчивой ненависти к «человеческому уму и добродетели: к разуму, научным достижениям, независимости, наслаждению, нравственной гордости [и] самоуважению». Десятки публичных выступлений, в том числе одно особенно содержательное выступление Вильяма Бакли в «Линии огня» (17 октября 1971 года) превратили Б. Ф. Скиннера в бесчестного ученого Дарфа Бадера. Скиннер так и не понял вполне причин всенародного возмущения. Он подверг критике утилитарную ценность индивидуальной свободы перед лицом народа, вся культура которого была построена именно на этой традиции. Хуже того, он заявил, что контроль поведения человека, осуществленный путем положительного подкрепления, может улучшить этот мир. Для народа, который всего лишь три десяти-летия назад бросил вызов фанатичному стороннику контроля, Гитлеру, и его дьявольским планам построения «лучшего будущего», бихевиористская технология Скиннера звучала как тревожное эхо и как предупреждение. В глазах народа, захваченного в начале 1970-х водоворотом антивоенного движения, борьбы за гражданские права, поднимающегося самосознания женщин и сексуальных меньшинств, книга «За пределами свободы и величия» возмутительным образом выпадала из наступательного шествия человеческой свободы. Он пытался оправдаться, разъяснить свою позицию во многочисленных публичных выступлениях и в следующей книге «О бихевиоризме». Отныне он был не столько социальным изобретателем, сколько стареющим поборником науки.

В августе 1990 года, в возрасте 86 лет и 8 дней, перед самой своей смертью, Скиннер произнес 20-минутную речь на ежегодной встрече в Бостоне. Большинство присутствующих понимали, что это, скорее всего, его последнее публичное выступление, потому что в ноябре 1989 года ему был поставлен диагноз: лейкемия. Когда немощный седовласый основатель оперантной науки и нескольких интересных, но не вполне успешных по части осуществления социальных изобретений обратился к своей аудитории, голос его звучал громко и твердо. Он не пользовался шпаргалками, речь его была безошибочна и ясна. Психологи обычно терпят неудачу, беря под покровительство учение о бихевиористском (поведенческом) анализе, предпочитая, в противоположность ему, объятья мифической силы ума. Скиннер привел аналогаю, делающую понятной тягостное непонимание, тревогу и/или одобрение: сопротивление креационистов дарвиновской теории естественного отбора сравнивалось с современным сопротивлением когнитивных психологов бихевиористскому анализу.

Сопоставление когнитивной креационистской не-на-уки с дарвиновской оперантной наукой было вполне уместно. В значительной степени интеллектуальные усилия Скиннера в конце 1970-х и в 1980-х годов были сосредоточены на критике когнитивной психологии и на соотнесении избирательности поведения с естественным отбором. Последователи нового ментализма забыли, почему интроспекция не состоялась как наука. Хотя интроспекция, как излюбленный путь исследователя, изучающего ощущения и восприятие, утратила былую популярность, сторонники когнитивной психологии, пытаясь описать деятельность ума, по-прежнему концентрировали внимание на мозге, считая его чем-то вроде информационного процессора. В самом деле, когнитивисты все в большей и большей степени обращались к учению о мозге, когда пытались говорить о природе ума.

Психологи-когнитивисты любят говорить, что «ум — продукт деятельности мозга», однако несомненно, что в этом процессе участвует и остальное тело. Ум — это продукт деятельности тела. Эго продукт деятельности личности. Иными словами, это поведение, и об этом заявляют бихевиористы в течение вот уже более половины века. Ограничить свое внимание лишь одним органом означало бы стать на уровень мышления греков эпохи Гомера.

Хотя учение о мозге, несомненно, очень важно, неврология никогда не смогла бы выявить природу ума.

Психологи-когнитивисты не продвинулись далеко вперед по сравнению с Уильямом Джеймсом. Они испытывали серьезные трудности, пытаясь опереться на другую науку — неврологию — как на основу собственных выводов.

Скиннер построил оперантную науку на основе экспериментального анализа, который не был основан на психологии. Поведение может само по себе явиться предметом научного изучения. В 1930-е годы Скиннер создал учение, появление которого предсказывал Джон Б. Уотсон, — учение, которое, как мы видим, отличалось от павловского. В 60-х годах Скиннер не только отвечал на вызов, брошенный когнитивной революцией, — он понимал также, что достижения этологии и генетики открыли новую перспективу дарвиновскому учению. В его статье 1966 года «Филогенез и онтогенез поведения» говорится, что наука о поведении в большей степени занята анализом онтогенетических (индивидуальных) случайностей, чем филогенетических (видовых). Тем не менее, он легко признавал, что «особенности поведения организм… всегда наследует от предков». Он определенно придерживался взгляда, что только прошлые влияния, как генетические, так и культурные, определяют поведение — поведение определяется первичными выводами.

Ключевым моментом эволюции, позволившим человеку управлять сложным вербальным поведением и таким образом создать культуру, стало развитие голосовой мускулатуры. Однако в конце жизни Скиннер все с большим пессимизмом относился к способности человечества построить жизнеспособное будущее. «Наша эволюционная история подготовила нас к прошлому», — часто повторял он. «Я всегда знал, что должен умереть», — замечал он с легкой усмешкой; однако в конце своего пути он был также уверен, что конец ждет и весь этот мир, и его ждать осталось недолго:

«Я полагаю, что мир собирается сделать то, о чем говорит Шекспир в своем сонете «Мир будет поглощен тем, что его вскормило». Я полагаю, что эволюция является случайным, вероятностным процессом, в котором отсутствует какое бы то ни было намерение. Я полагаю, что эволюция голосовой мускулатуры, давшая возможность человеческим существам говорить о мире, иметь науку и культуру, недостаточна, чтобы принять в расчет будущее. И я убежден, вполне убежден, что мы уже прошли через критическую точку, откуда назад пути нет» (личное интервью, 9 марта 1990 г.).

Однако Скиннер не кончил свою жизнь в унынии и отчаянии. Даже страдая лейкемией, он продолжал бороться за свою науку, отвечал на письма, возился в своей мастерской в подвальчике. Каждый день он планировал так, чтобы самые продуктивные часы были посвящены работе с рукописями. Он вставал по будильнику и писал, подчиняясь суточному ритму, с 5 до 7 часов утра. В конце концов особенности своего организма он знал лучше, нежели кто-либо другой. Его личный опыт и культурное наследие создали образ замечательного человека и послужили основой создания науки, еще более замечательной, но несмотря на все это, Скиннер не претендовал ни на какие личные почести. Цепь случайностей обусловила его успех. Вот что он пишет в последнем томе своей автобиографии: «Будучи склонным полагать, что все сделанное мною не плод загадочного творческого процесса, а продукт стечения обстоятельств, я отказываюсь от всякой надежды носить имя Великого Мыслителя».