Вернуться к тебе

Глава тринадцатая

Я веду себя как мастер-джедай. Останавливаюсь позади стула и не делаю ничего — только пытаюсь силой мысли заставить брата обернуться и увидеть меня.

И конечно же он не шевелится.

Вот этого я понять не могу.

Как Боаз может не чувствовать, что я стою здесь? Как он может не знать, что я тут, совсем рядом, позади него? Теперь, после того как я одолел столько миль?

Я боюсь испугать брата или застигнуть врасплох. Боюсь произнести его имя. Поэтому я молча стою позади него и жду.

Но он не оборачивается. Сосредоточенно поедает ужин, старательно разделенный на части.

Рис. Лапша. Кусок курицы.

Напротив Боаза стоит пустой стул. Я делаю пару шагов и сажусь на него. Я стараюсь понять реакцию брата. В эти мгновения волнение мое настолько сильно, что затмевает здравомыслие. Я — здравомыслящий — понимаю, что, если бы у меня был шанс продумать хорошенько всю ситуацию, я бы смог предугадать реакцию Боаза, а реакция, ясное дело, просто никакая.

Он медленно поднимает голову. Встречается со мной взглядом. И возвращается к еде.

— Хай!

Ничего тупее сказать нельзя.

Такое пустяковое слово. Три буквы, один слог — по большому счету, это даже и не слово вообще. Но я не нахожу другого.

— Хай, — произносит Боаз и придвигает к себе небольшую мисочку с супом вонтон[26], подносит ее к губам и пьет бульон.

Я чувствую, как щиплет глаза от слез, а вот как раз это мне сейчас меньше всего нужно. Просто я чертовски устал. Так устал, так жутко устал… Но все равно. Это непростительно. Я с трудом сглатываю сдавивший горло ком. Глаза перестает щипать.

— Я тебя искал, — тихо говорю я.

Боаз пожимает плечами:

— Ну вот, нашел.

— Ага. Я нашел тебя в Нью-Джерси.

— Ну да. В Нью-Джерси.

Я встаю. Наклоняюсь почти к самому лицу брата и прочищаю осипшее горло.

Глаза снова щиплет. Я прикусываю щеку изнутри.

— Ты, — говорю я, — скотина.

Мой стул переворачивается и падает с оглушительным стуком. Мне хочется, вторя этому звуку, театрально выбежать из ресторана, но вместо этого подошвы моих кроссовок еле слышно поскрипывают, касаясь линолеумного пола.

Оказавшись снаружи, я начинаю расхаживать по автостоянке.

Позволяю себе проронить несколько слез.

Разговариваю сам с собой. По большей части это междометия, приправленные вопросами типа «Почему?».

А еще «Что я здесь делаю?».

И «Чего я ожидал?».

В общем, такая вот прописная экзистенциальная фигня.

Я сажусь на бордюр тротуара. Вытираю лицо рукавом футболки. Утыкаюсь носом в колени и несколько раз глубоко вдыхаю.

Жду. Что по-настоящему глупо.

Потому что брат за мной не пойдет. Можно не сомневаться.

Потому что правда в том, что я — тот парень, который вечно сидит на краю тротуара. Или на полу в своей комнате. Да везде! Я — тот, кто ждет чего-то, что никогда не происходит.

Проходит несколько минут. Я продолжаю ждать. Мое дыхание постепенно замедляется. Плачу я не так уж долго. Но в жизни я плакал немало, поэтому знаю, что щеки мои покрылись красными пятнами. Я выжидаю какое-то время, чтобы лицо пришло в порядок, встаю и возвращаюсь в ресторан.

Боаз — там, где сидел. Он даже упавший стул с пола не поднял. Я подхожу, поднимаю стул и снова сажусь.

Я смотрю на брата и говорю:

— Я здесь.

— Я вижу, — бурчит Боаз.

— Я никуда не уйду.

— Ладно…

— Я говорю не про то, что не уйду из этого ресторана. Я имею в виду: я здесь. Я имею в виду: я пойду с тобой, куда бы ты ни шел, что бы ты ни делал.

— Нет. Не пойдешь.

— Да, Боаз. Пойду. Я здесь.

Брат заказал себе еще пива. Пьет и смотрит на меня.

Я смотрю прямо ему в глаза, хотя больше всего на свете мне хочется отвести взгляд. Понаблюдать за крабами в аквариуме или за хорошенькой официанткой, скучающей за кассой.

Прошло всего тринадцать дней с того момента, когда я проводил Боаза, уходящего от нашего дома, стоя у окна его комнаты с нарисованными на стенах аэропланами и подвешенными к потолку картонными планетами, но мне кажется, что тот день был много жизней назад.

— Я здесь, — повторяю я.

Боаз достает бумажник. Просматривает чек и подсовывает несколько мятых купюр под полупустую бутылочку с соевым соусом.

Он встает.

Похоже, Боаз хочет что-то сказать. У него вид человека, который приводит свои мысли в порядок. Что бы это ни было, я готов слушать брата. Потому что любое сочетание слов, услышанное от него сейчас, было бы лучше, чем ничто. То ничто, к которому я так привык.

Но тут Боаз отворачивается и шагает к выходу.

На этот раз я не переворачиваю стул. Я быстро вскакиваю и спешу за братом. Через парковку. Через безлюдную улицу.

— Убирайся, — кричит Боаз, не оборачиваясь.

Он шагает все быстрее.

— Ни за что.

Брат сворачивает в переулок. Минует несколько многоквартирных домов. Поворачивает направо. Потом налево. Потом опять направо.

Я иду следом.

Как только я вижу вывеску мотеля, меня сразу охватывает облегчение. Отчасти я переживал — а вдруг Боаз в буквальном смысле слова стал бродягой и ночует где придется?

Это двухэтажный мотель, и двери номеров выходят прямо на автостоянку. Боаз быстро взбегает по ступенькам крыльца. Я не отстаю от него. Он подходит к двери номера восемнадцать, достает из кармана пластиковую карту-ключ и проводит по щели запирающего устройства. Приоткрыв дверь, брат придерживает створку ногой и при этом резко протягивает руку и хватает меня за загривок. Он притягивает меня поближе к себе и злобно шепчет, обдавая меня дыханием, прямо в ухо:

— Убирайся отсюда на хрен!

Потом Боаз отталкивает меня, перешагивает порог и захлопывает за собой дверь.

К тому времени, когда я возвращаюсь в наш номер мотеля — замерзший, голодный, на ватных ногах, — Перл и Цим уже спят. По телевизору идет какой-то вялый полицейский боевик.

Они лежат на одной кровати.

И Перл, и Цим одеты, лежат поверх одеяла. Как же я рад видеть эти родные физиономии.

Я очень стараюсь их не разбудить, но Перл, по ее собственному признанию, спит на редкость чутко. Она вскакивает и судорожно ощупывает все вокруг себя в поисках очков.

Смотрит на Цима, спящего рядом с ней!

— О боже! Я спала с Ричардом. Это же просто… ой-ой-ой! Перл перепрыгивает на другую кровать. Я сажусь на край. В номере еще не совсем темно. Я рассказываю Перл о том, что, несмотря ни на что, я все же разыскал своего брата в торговом центре, в китайском ресторане, где он с отсутствующим видом сидел перед пустыми пивными бутылками.

— А как там еда? — поинтересовалась Перл.

— Не в этом дело. — Я с удивлением посмотрел на подружку.

— Верно. Прости. Ты же знаешь про меня и еду. Пожалуйста, продолжай.

Я укладываюсь рядом с Перл и рассказываю обо всем по порядку.

— Боаз в беде, — заключаю я, добравшись до конца своего рассказа.

— Это мы знаем. Поэтому ты здесь.

Наступает долгая пауза. Перл засыпает. Очки падают с ее переносицы. Я снимаю их.

Проснувшись с первыми лучами солнца, я обнаруживаю, что лежу, прижав очки Перл к груди.

Мы едем прямо к тому мотелю, где остановился Боаз, но он уже выехал, что нас совсем не удивило. Мы находим магазин «7-11» и пьем кофе с пончиками на стоянке, усевшись на капоте машины Перл.

Я ложусь на спину и щурю глаза от солнца. Мне почти удается убедить себя в том, что я лежу на скате крыши у себя под окном, а мои друзья сидят рядом.

— И что дальше? — спрашивает Цим.

— Ага, — кивает Перл. — Какой план, босс?

У меня голова кружится. Шея еще побаливает.

Я сажусь:

— Ладно. Вот что мне известно. Во-первых, я знаю, куда Боаз отправится вечером. Во-вторых, я знаю, что он не хочет, чтобы я шел вместе с ним. На самом деле я почти не сомневаюсь в том, что брат меня ненавидит. Так что давайте оставим его ненависть ко мне под номером три. В-четвертых, я предполагаю, что Боаз может изменить свои планы на сегодняшний вечер, лишь бы только снова не встретиться со мной. В-пятых, я уверен, что ни за что больше не разыщу его, если он так поступит. И в-шестых, я знаю, что у этого кофе вкус какашек.

С этими словами я выливаю остатки кофе на асфальт.

Перл спрыгивает с капота и открывает дверь машины со стороны руля:

— Пошли, парни. Запрыгивайте!

— Куда поедем?

— Не знаю, как вы, а я пешком ходить больше не могу.

Тошнит от этого.

— Да ты толком и не ходила!

— Ты это моим лодыжкам скажи.

— Ну так? Куда?

— Позавтракать по-настоящему. Ну, чтобы были белки и углеводы и все такое. А потом мы тебя доставим в Эдисон, а я вернусь в «Фрозурт» и к загадочному флирту с Иль Дуче. А Цим продолжит свое свободное плавание, если Боб не сжалится над ним и не возьмет его на твое место в «Видеораму», но пока завтрак. После завтрака — Эдисон. А в промежутке сгоняем в кинцо.

На два с лишним часа в темном кинозале, где нет никого, кроме нас троих, мне удается отвлечься. Не сомневаюсь, Перл как раз этого и хотела добиться. Я даже засыпаю на несколько минут прямо в разгар длинной-предлинной драки.

Когда фильм заканчивается, мы выходим на улицу, а там жаркое солнце и воздух влажный и густой, как кукурузный сироп. Волна зноя налетает на меня с такой силой, словно жаждет за что-то отомстить.

По дороге до Эдисона мы по большей части молчим. Я разрешаю Циму пересесть на переднее сиденье. Вспоминаю свою первую поездку в летний загородный лагерь, маму за рулем машины, которую потом водить буду я, и мягкий британский говор репортера радио NPR[27], и пышные сосны Северного Вермонта, и то, как сильно мне хотелось домой.

В отличие от того лета, сейчас я запросто могу сказать: «Разверни машину». Перл сделает все, о чем бы я ни попросил. В конце концов, она — одна из двух моих лучших друзей.

Мне хочется выкрикнуть это, выхватить руль из рук девушки, когда она этого не ожидает, а руки Перл на руле лежат, по обыкновению, в положении десять часов и два часа. Мне хочется скрутить этот руль так, как Боаз скрутил мою шею. Развернуться в другую сторону.

Но вместо этого я таращусь в окошко на уродскую серую ленту шоссе и гадаю, как мне пережить это утро. Этот день. Этот вечер.

Это лето!

Мы останавливаемся в нескольких кварталах от цели.

Перл выключает мотор.

— Я могу пойти с тобой, — предлагает Цим. — Честно. Дома все равно делать не фига.

— Да все нормально, Цим, — усмехаюсь я.

— Знаю, что нормально, Леви. Я не про это говорю. Я говорю про то, что ты мой друг. Мой брат деньрожденный. И я не хочу, чтобы ты делал все это один.

— Я не буду один.

Я вовсе не уверен, что это так, но мои слова на несколько секунд повисают в воздухе.

— Я думаю, Ричард, наверное, прав, — говорит Перл. — А ты должен понимать, что я многое имею в виду, когда говорю, что Ричард прав.

— Ребята, спасибо. Честно. За все.

Я открываю дверь, забираю рюкзак из багажника. Обхожу машину сбоку и наклоняюсь к окошку, возле которого сидит Цим.

— Смахивает на то, будто мы тебя до универа довезли… типа того, — хмыкает он.

— Ага, и он так стесняется своих придурковатых родителей, что попросил нас высадить его за несколько кварталов от цели, — добавляет Перл.

Я протягиваю Циму руку, он хлопает по моей ладони:

— Ну бывай!

Я обхожу машину спереди и останавливаюсь около Перл. Она порывисто выскакивает из-за руля, крепко обнимает меня и тут же запрыгивает обратно.

— Постарайтесь не убить друг дружку по пути домой, — смеюсь я.

— А ты береги свои причиндалы, — язвит в ответ Перл и немедленно уводит машину со стоянки.

Она никогда не упустит возможности, чтобы последнее слово осталось за ней.

Я стою посередине дороги.

Это один из тех моментов, которые ощущаются как одна здоровенная метафора. Ну, вы понимаете, о каких моментах я говорю. О таких, когда герой… да нет, себя я вовсе не считаю героем, потому что уж если мы о чем-то знаем наверняка, так это о том, что я не герой… В общем, о таких моментах, когда «герой» стоит посредине дороги. Он может пойти одним путем — в неизвестность. А может пойти другим путем и вернуться к дому и всему, что ему хорошо знакомо.

Но дело в том, что не такая уж это офигенная метафора, потому что и в эти моменты существует выбор.

Герой должен выбрать свой путь.

А для меня сейчас никакого выбора нет.

Я прохожу три квартала в ту сторону, где стоит дом, адрес которого мне дал Лорен. И делаю то, что мне так знакомо. Жду!

Я сажусь на край тротуара. Передо мной самый обычный дом. Такой можно увидеть на любой улице любого города Америки. Аккуратно подстриженная живая изгородь. Вылизанная лужайка. Американский флаг, безжизненно повисший на флагштоке. Такой штиль, что флаг при всем желании не может развеваться.

Я гадаю, есть ли у хозяев этого дома сын — еще один сын, который не пошел в армию и чья работа — стричь эту лужайку. Гадаю, действительно ли он сам стрижет лужайку, чтобы его матери не пришлось нанимать парня, живущего напротив.

Я не могу судить, прибыл ли уже сюда Боаз. Сидит ли он за столом, разговаривает ли с хозяевами, делится ли с ними своими историями.

Или он еще в пути. Шагает где-то по улицам Нью-Джерси. Выяснить это можно одним-единственным способом. Я нажимаю кнопку дверного звонка. Дверь открывает женщина. У нее огненно-рыжие волосы и лицо, напоминающее кусок белого мрамора.

— Бо, — говорит она и протягивает руки к моему рюкзаку. — Как я рада, что ты здесь. Давай я заберу у тебя рюкзак. У тебя был долгий день.

Я мысленно возвращаюсь к недавно просмотренному фильму. Полное отсутствие сюжета. Ну, пару раз там мелькнула фантастически красивая обнаженная грудь, а больше ничего запоминающегося. Но это совсем не то, что женщина имеет в виду под словами «У тебя был долгий день».

Пожалуй, ей можно простить то, что она приняла меня за Боаза.

В конце концов, я ей совершенно незнаком, явился к ней с рюкзаком, в походных ботинках. Но все же я мало смахиваю на морского пехотинца. Начать хотя бы с моей стрижки, а затем перейти к моим более чем скромным бицепсам.

Я говорю женщине, что я — его брат. Что должен с ним здесь встретиться. Говорю, что лучше подожду на улице, но женщина и слышать об этом не желает. Она куда-то быстро относит мой рюкзак и возвращается с банкой колы и тарелкой с сыром и крекерами.

Я узнаю, что ее зовут Мария. Что ее сын уже три с половиной года в армии. Что он завербовался прямо в тот день, когда ему исполнилось восемнадцать. Его фотографии в рамках стоят на всех горизонтальных поверхностях в гостиной. Отца этого парня нигде не видно, но кто я такой, чтобы о нем спрашивать? Только фотографии сына. Парень серьезный, решительный, с гордо вздернутым подбородком. Самое подходящее лицо для таких фотографий, если бы не россыпи веснушек по щекам.

Мария говорит мне, как нам повезло, что наш солдат возвратился домой.

Я отвечаю, что знаю, как нам повезло.

И тут кто-то звонит в дверь.

Я пытаюсь сделать спокойное лицо. Пытаюсь ничем не выдать охватившую меня панику. Не хочу стать причиной безобразной сцены в доме этой приветливой женщины. Она кажется мне такой ранимой, и она — хороший, добрый человек. Достаточно взглянуть только на тарелку с сыром, чтобы понять это.

Мария идет к входной двери и здоровается с моим братом. Обнимает его. Ведет в комнату — ко мне, к тарелке с сыром.

Увидев меня, Боаз говорит:

— Эй!

Только «эй!». Больше ничего.

Спокойно, даже небрежно, так, словно самое естественное на свете — это увидеть меня сидящим за столом в гостиной этой женщины. И все же в этом «эй!» заметна нотка уважения. Я снова разыскал Боаза — далеко от того места, где нашел в первый раз.

Я отвечаю:

— Эй!

Мария спрашивает, чего бы Боаз хотел попить или поесть. Он просит кока-колу. Женщина идет на кухню, а Боаз садится рядом со мной:

— Ты настырный.

— Да, — усмехаюсь я.

— Чего ты хочешь?

— Чего я хочу?

Чего я хочу?

Я хочу переставить часы на три года назад. Я хочу, чтобы брат сидел на диване и смотрел кино с Кристиной. Хочу услышать его веселый, беззаботный смех. Хочу, чтобы он поступил в точности так, как поступают все выпускники государственной школы «Бэй Стейт» — чтобы он выбрал, как провести ближайшие несколько лет, в соответствии со списком университетов, который ему дал мистер Хэйес, наш школьный консультант с противным запахом изо рта.

А если все не так, если брат действительно должен был стать частицей этой войны, которую всякий здравомыслящий человек считал бесспорным проигрышем, я хочу, чтобы он ушел из дому, но не потерялся где-нибудь по дороге.

Я хочу перестать злиться на Боаза за то, что он исчез.

Я хочу снова любить его. Хочу ему помочь.

— Я хочу, чтобы ты вернулся домой, — наконец говорю я.

— Сейчас не могу, — отвечает брат.

— Тогда я хочу пойти с тобой.

Возвращается Мария, приносит кока-колу.

— Как хочешь, — произносит Боаз еле слышно.

Мария нас угощает. Рассказывает истории о своем сыне. Она испекла для нас пирог, и я вспоминаю тот вечер, когда Боаз вернулся домой, и я тогда подумал, что было бы хорошо в такой день поставить на стол пирог, и этот пирог мне кажется воплощением того нашего воображаемого пирога. Этот пирог символизирует скорее начало, а не конец путешествия.

Мария ведет нас в комнату сына. Там стоит односпальная кровать. Женщина извиняется, говорит, что ожидала только одного гостя и больше спальных мест у нее нет. Боаз отвечает ей таким милым, сладким голосом, что я начинаю подозревать, что где-то за занавесом прячется чревовещатель. Брат говорит, что все нормально, что он просто обожает спать на полу.

Мария желает нам доброй ночи. Но вдруг останавливается, оборачивается и возвращается в комнату. Говорит, что у нее есть к нам еще один вопрос:

— Вы помолитесь со мной?

И, не дав нам времени ответить, она опускается на колени. Мы встаем на колени рядом с ней. Она просит Бога позаботиться о ее сыне. Позаботиться обо всех отважных мужчинах и женщинах, которые сейчас так далеко от дома. Присмотреть за тем, чтобы солдаты успешно завершили боевое задание, для выполнения которого их послали на чужбину. Она просит Бога позаботиться о семьях, которые ждут возвращения своих родных домой.

Я не из тех, кто молится. Я никогда ни о чем не просил Бога, потому что считаю, что… ну, вроде как смысла нет. От еврейской школы у меня осталось одно приобретение — Перл.

Я смотрю на Боаза. То ли он тоже усердно молится, то ли привык находиться рядом с людьми, которые молятся, и знает, как напустить на себя благочестивый вид.

Я зажмуриваюсь и пытаюсь сделать то же самое. Я не знаю, что думать об этом боевом задании. Я толком не понимаю, в чем его суть, поэтому никак не могу заставить себя молиться за то, чтобы солдаты его выполнили. Но я соображаю, что существует что-то еще, за что я мог бы помолиться.

«Пожалуйста, — думаю я, — пусть сын Марии вернется домой целым и невредимым. Пусть он вернется домой таким, каким был до ухода в армию. Пусть он не захлопывает дверь перед матерью».

Мария встает с колен. Еще раз желает нам доброй ночи. Но теперь, прежде чем уйти, она обнимает Боаза.

Я спрашиваю у брата, не хочет ли он сыграть в карты.

Он молчит. В принципе, я его в этом не виню. Странный вопрос после того, что только что произошло в этой комнате. А у меня плоховато с переходами с одной темы на другую.

Боаз вынимает из рюкзака портативный радиоприемник, включает его и находит промежуток между станциями, чтобы звучал только треск. Затем он снимает с кровати стеганое одеяло и расстилает его на полу.

Мы выключаем свет. В темноте мне хочется поговорить с братом и задать ему тысячу разных вопросов, но я молчу.

Я здесь.

Боаз позволил мне быть здесь. И я не хочу сделать хоть что-то, что нарушило бы магию этих слов: «Как хочешь».

Когда я просыпаюсь, Боаз уже одет и собран, и я не сомневаюсь: он бы улизнул от меня, если бы не задел провод радиоприемника. Приемник упал с таким грохотом, что этот шум меня разбудил.

— Куда? — спрашиваю я.

— Вставай давай, — шипит брат. — Может, узнаешь.

Мария дает нам на дорогу сэндвичи с яичницей и провожает нас, стоя на крыльце. Она желает нам удачи.

Когда кому-то желают удачи, это значит, что эти люди куда-то направляются — к какому-то месту, где удача может пригодиться.

Когда кому-то желают удачи, это значит, что у этих людей есть цель.

Есть план. Не то что во вчерашней киношке. Есть сюжет.

Мы благодарим Марию за еду, за пирог, за ночлег, но, что бы мы ни говорили, мне кажется, что этого мало. Мы прощаемся с хозяйкой этого дома и уходим.

Часа через четыре Боаз прерывает молчание и спрашивает, не проголодался ли я.

А я почти всегда голодный. И чтобы это понять, вовсе не обязательно на меня смотреть Но если вы поставите передо мной еду — все равно какую, — можете не сомневаться, я ее съем.

Цим точно такой же.

Мы с ним говорили насчет того, что здорово бы снять реалити-шоу, где мы будем путешествовать по всему миру, заглядывать в самые дальние уголки планеты и поглощать ту еду, которой нас буду угощать. Решили, что назовем наше шоу «Съедим что угодно». Ну, конечно, детали еще надо продумать. И название можно изобрести покруче. К тому же нельзя забывать про то, что у Цима нелады с пищеварением. Но шоу могло получиться просто офигенное.

Так что да, я голодный.

И мы заходим в кафе. На вывеске написано просто «КАФЕ» — красными неоновыми буквами, а вид у этих букв такой, словно они, того и гляди, погаснут.

Так приятно наконец посидеть, хотя я в самой лучшей форме, в какой только могу быть. Бывали дни, когда я пробегал больше, чем мы прошли с утра, но устал я жутко — то ли из-за рюкзака, то ли от постоянного молчания.

Мы заказываем бургеры и молочные коктейли у немыслимо крутой официантки. Ну, то есть просто безумно крутой. Блестящие губы, искристые глаза. Волосы скреплены на макушке китайскими палочками для еды так, что эта прическа противоречит всем основам гравитации.

Ну да, и грудь у нее просто потрясающая.

Я с ходу придумываю ее историю… Приехала домой на лето из крутейшего универа, где она получает стипендию. Тихий такой, мирный универ. А изучает она молекулярную биологию. Возможно, стихи сочиняет.

— Может быть, вам еще что-нибудь принести, молодые люди? — с убийственной улыбкой интересуется официантка.

— Нет, спасибо, — отвечает Бо.

— Ну хорошо, — кивает официантка, несколько секунд она стоит и смотрит на Боаза, ожидая, что тот скажет что-нибудь еще, чтобы дать повод задержаться, но он слишком сильно задумался и не замечает девушку.

Официантка отворачивается и уносит свой блокнотик с заказами на кухню.

Боаз смотрит за окно. На усыпанную гравием автостоянку. На изредка проезжающие машины. На ворону на заборе.

Трудно не разговаривать, когда сидишь с кем-то вдвоем в ресторанной кабинке.

— Она курит, — замечаю я.

— Кто здесь курит?

— Да нет, я про нашу официантку. Она хороша. Ты так не думаешь?

— Конечно.

Боаз снова переводит взгляд на окно.

Звонит мой мобильник. Я даю отбой, видя, что звонок от Перл. Она забросает меня вопросами.

Я сую мобильник в рюкзак и вынимаю колоду карт:

— Перекинемся?

— Не-а.

Я начинаю тасовать карты. Изображаю «хвост голубя». Этому меня научил Дов. Мы когда-то играли в игру под названием «тук-тук», но это было давно. Я не могу вспомнить правила. Помню только, что Дов мухлевал. Утверждал, что он взрослый, а поэтому на его стороне преимущество.

Ворон на заборе теперь целая дюжина. Они чем-то взволнованы и громко каркают. Какая-то большая беда в Стране Ворон.

А брат и на ворон не смотрит. Куда-то еще.

— Глянь-ка на эту стаю ворон, — говорю я. — Они здорово распсиховались.

— Это убийство, — улыбается наша официантка. Она вернулась с бургерами. Девушка ставит перед нами корзинки и вынимает бутылочку кетчупа из кармана фартука. — Убийство ворон.

Похоже, я втюрился.

— Точно, — киваю я. — Так и знал. Это как стая гусей. Или прайд львов.

— Розыски медведей, — добавляет официантка.

И она снова улыбается Боазу. На этот раз он улыбается в ответ.

— И куда вы, ребята, направляетесь? — спрашивает девушка, указывая на наши рюкзаки, стоящие у стенки кабинки.

— Его спрашивайте, — киваю я на брата.

— Куда путь держишь, солдат? — улыбается официантка.

— Куда глаза глядят, — бурчит Боаз.

— А куда они глядят?

— Куда-то.

Официантка продолжает улыбаться, но уже не так радостно.

— Так, значит?

— Ага.

— Ну, спасибо за откровенность.

Она кладет на стол чек.

Может быть, было бы лучше, если бы Боаз совсем ничего не говорил.