Вернуться к тебе

Глава седьмая

Перл подает мне замороженный йогурт с печеньем «сникердудль»[16]. Я к мороженому йогурту отношусь примерно так же, как к кошкам и бродвейским мюзиклам. Не фанат я, короче.

— Просто съешь, — говорит Перл. — Веди себя как настоящий посетитель, который платит деньги.

— Я за это платить не буду.

Перл вздыхает. Она само отчаяние.

— Да знаю я, зануда. Я же работать начала всего три дня назад. Не хочу, чтобы все выглядело так, будто я позорюсь перед Иль Дуче.

— А?

— Это здешний босс. Он, знаешь ли, въедливый. — Перл указывает за плечо.

У двери кафе я вижу парня чуть старше шестнадцати. Подтверждение тому — угри.

— Он?

Перл кивает.

Я набираю ложкой немного йогурта:

— Мерзость!

— Так ты за этим отвлекаешь меня от работы? Пришел порочить мой продукт?

— Нет.

— Ну?

— Дело в Боазе.

К столику, стоящему на тротуаре, подходит Цим. Он все еще не нашел себе работу на лето, но бдительно следит за моим рабочим графиком. Он знает, что у меня перерыв и что перерывы я провожу с Перл. И заказывает ванильный йогурт. Перл заставляет его заплатить.

Она смотрит на часы и делает едва заметный реверанс:

— Не могли бы вы принять этот заказ, сэр? У меня начался пятнадцатиминутный перерыв.

Иль Дуче делает большие глаза и идет к стойке.

Мне так жарко, что у меня йогурт начинает таять в стаканчике.

— Ну? — Перл позаимствовала кое-какие словечки у аббы.

— Ага, — кивает Цим. — Ну?

— Боаз говорит, что отправится в поход по Аппалачской тропе, — сообщаю я.

— Это же хорошо, да? — спрашивает Цим.

— Было бы, если бы он действительно планировал это самое, — вздыхаю я.

Перл закуривает «Мальборо» и садится лицом к входу, чтобы погасить канцерогенную палочку, если за ней явится босс.

Она делает долгую затяжку.

— И каков же реальный план?

— Не знаю. Но направиться Боаз собирается на юг. С уймой остановок там и сям. Думаю, конечная цель — Вашингтон. — Я съедаю еще немного йогурта. — Да что это в нем?

— Сникерсы. — Перл пожимает плечами. — И дудлы.

Она берет мой йогурт и бросает в мусорное ведерко.

— Может быть, это хорошо, что Боаз уедет. Что он куда-то направится и будет чем-то заниматься. И что с того, что он не пойдет по Аппалачской тропе?

— Он врет, — отвечаю я.

— Ну и что? Все врут, — пожимает плечами Перл.

— Точно. Врут, чтобы скрыть что-то плохое.

Перл гасит сигарету:

— А что такого ужасного в том, чтобы поехать в Вашингтон?

— То, что брату приходится про это врать.

Я вдруг дико возбуждаюсь. Пот выступает под мышками, макушка чешется. Я замахиваюсь, чтобы прихлопнуть муху, но никакой мухи нет.

Что именно меня гложет, я сказать не могу. Самые жуткие сценарии мне в голову не приходили просто потому, что у меня таких сценариев нет. Есть просто беспокойство — такое, какое со мной бывает, когда я купаюсь в океане. Противное такое чувство, когда начинается отлив и тебя тащит прочь от берега.

Я встаю со стула и сажусь на краю тротуара. Перл и Цим садятся по обе стороны от меня.

— Самое дикое во всем этом то, что я почти уверен: Боаз собирается идти пешком.

— Леви…

— Пожалуйста. Только не надо еще одного разговора про то, что он герой. Если вы собираетесь мне это сказать или что-то про то, что Боазу можно делать все что угодно, чего он сам хочет, или еще про то, что ему нужно время, или еще про какую-нибудь такую фигню, то лучше не надо.

— Расслабься, чувак, — говорит Цим. — Я-то собирался сказать, что у тебя «сникердудль» на туфлях.

Перл наклоняется, вытирает пятнышко йогурта с моей кроссовки и обнимает меня за плечи.

— Мы все выясним, — обещает она.

Я понимаю: Перл только что произнесла слова из разряда тех, какие должны говорить друзья. И я понимаю, что на самом деле это ровным счетом ничего не значит. А еще я знаю, что Перл ведет себя так тогда, когда больше ничего нельзя сделать. Но все-таки…

Я рад это слышать.

Мама жутко суетится из-за предстоящего похода Боаза. Носится по магазинам. Купила ему спальный мешок из материала, о котором прочитала в научном разделе «Нью-Йорк таймс». Мешок весит всего несколько унций, и в нем тепло даже в Арктике, но при этом прохладно на поверхности Солнца. Ну, что-то в этом роде…

Готовя ужин, мама сообщает мне:

— Как-то летом я ходила в поход с подружками…

Я предложил ей свою помощь. Сижу и чищу картошку.

— Это было восхитительно. Так здорово было — в такой дали от всего на свете. Просто поразительно, как быстро мы можем привыкнуть к отсутствию всяких разных вещей, которые мы изобрели, чтобы сделать свою жизнь более комфортной. Представь себе, я подтиралась листочками подорожника!

— Мам! Ну ты даешь.

— Знаешь, такие чудесные большие листья, они везде растут. Всегда под рукой.

Мама улыбается и солит кипящую воду. Немного соли просыпается на стол. Мама собирает щепотку и бросает через плечо.

Да уж! Как будто это поможет от разных несчастий.

Мама усмехается:

— Большелистый подорожник. Даже не думала, как это смешно звучит, если учесть, для чего мы его употребляли.

Должен признаться, приятно видеть маму радостной. Даже не вспомню, когда мы проводили время вот так — болтая на кухне.

Вот так и должно быть. Теперь, когда брат вернулся, вот так и должно быть. Мы должны стоять на кухне и хохотать. Должны говорить о разных глупостях, которые почти ничего не значат.

Наконец, наконец мы там, где должны быть, а брат снова собирается нас бросить.

— Это будет просто великолепно для Бо. — Мама опускает очищенные картофелины в воду. — Я всегда хотела пройти по Аппалачской тропе. Как-то раз я предложила твоему отцу такой семейный поход на все выходные, но он решил, что вы еще слишком маленькие. Не хотел нести тебя на плечах всю дорогу.

— Прости, что сорвал твои планы.

— Не говори глупостей. Все было бы хорошо с тобой. Абба всегда был несговорчив. И любитель готовенького.

Ты бы небось бежал впереди всех.

Я не совсем понимаю, о чем мама говорит. Уж по крайней мере, это не про меня — такого, каким я сам себя знаю.

— Как бы то ни было, — продолжает мама, — я думаю, что это как раз то самое, что нужно нашему Боазу. Это шанс высоко поднять голову. Освободиться от всего. Ни о чем не переживать, кроме пения птиц на деревьях и того, как разогреть банку бобов на костре.

— Я так думаю, Боаз собирается в довольно долгий поход, — осторожно говорю я.

Я разрываюсь надвое. С одной стороны, мне хочется, чтобы мамино настроение подольше оставалось таким хорошим, а с другой — нестерпимо хочется выложить все карты на стол.

— И что? — восклицает в ответ мама. — Ты не думаешь, что он заслужил себе отпуск?

Она втягивает воздух носом и принимается что-то тихо напевать без слов.

— Мам?

— Да?

Она поворачивается ко мне спиной. Полностью занята готовкой.

— Ладно, ничего.

Может быть, так лучше для нее, для всех нас — представлять Боаза в отпуске. Как он путешествует по красотам природы. Подтирает задницу большими мягкими листьями подорожника.

Давайте представим, что ему тепло в Арктике и прохладно на поверхности Солнца.

А мы останемся там, где мы сейчас. Прямо там, где были всегда.

И будем ждать.

Все эти походы в комнату брата. То, как я ощупывал его вещи. Я ни разу ничего там не взял. Ни единого пенни. Ни одной пары носков. Даже засохшего кусочка хеллоуинской конфетки.

Ничего.

До сих пор.

То, как я заглядывал в интернетную историю Бо, то, как рассматривал его карты, а теперь еще и то, что я расщелкал пароль, с помощью которого получил доступ к его электронной почте. Как это еще назвать, как не воровством?

Это ничем не отличается от того, как я крал батончики Twix в супермаркете по дороге домой, когда учился в пятом классе. Разница единственная — тогда я чувствовал себя только капельку виноватым.

Сейчас я ощущаю большую вину.

Вину взрослого мужчины.

Но кроме того, у меня такое чувство, что меня вынуждают воровать, а это сильно смахивает на обвинение жертвы.

Я в том смысле, что не могу сказать, что супермаркет «Price Chopper» сам напросился. Ну да, там грохочет паршивый музон, там вечно холодрыга собачья, но это же не дает кому-то право красть батончики «Twix». Но в случае с Боазом… То, как он вел себя с самой первой минуты, как только вернулся домой, как он взял и вычеркнул всех нас из истории своей жизни… В общем, своим поведением брат бы любого здравомыслящего человека подтолкнул к желанию что-то понять. Так что я хочу сказать вот что: в каком-то смысле он, можно сказать, сам меня об этом попросил.

Так что да, я обвиняю жертву.

Его пароль — PAR-PAR.

Сначала я не могу догадаться, что это может означать. Пробую проверить, нет ли какого-то цифрового эквивалента. Ну, вот, например, я людям говорю, что мой номер телефона — UGLY Hotline, потому что последние четыре цифры номера, 8459, соответствуют буквенным клавишам UGLY на клавиатуре мобильника.

PAR-PAR. 727-727

Это какая-то важная дата? Часть номера, присвоенного органами социальной опеки? Или это как-то связано с самолетами?

Таким образом я корячусь битый час, потому что так уж работает мой мозг. В цифрах я больше спец, чем в словах.

В итоге я сдаюсь и залезаю в поисковик.

Запускаю ту самую программу, которой пользуюсь, когда абба ругается на иврите.

И вот оно!

Parpar. На иврите — «бабочка».

Звонит Кристина и просит меня встретиться с ней и выпить по чашечке кофе.

А я не могу, потому что мне нужно идти на осмотр к педиатру, который меня наблюдает с рождения, ну, к тому самому, у которого на стене висит постер с медвежонком Барни, и я пялюсь на этого медвежонка, пока врач ощупывает мои яички волосатой ручищей, покрытой темными старческими пятнышками. Так что я, естественно, вру и говорю Кристине, что мне надо на работу. Мы договариваемся на следующий вечер.

Когда к нашему столику подходит официантка, я заказываю капучино и тут же об этом жалею, потому что Кристина просит принести ей чашку черного кофе.

— Послушай, — говорит она, — хочу, чтобы ты знал: я уезжаю в Вашингтон. Максу там на лето предложили партнерство в крупной юридической фирме.

В Вашингтон? Почему все собрались в Вашингтон?

Ну, это мысль у меня такая.

А вслух я говорю:

— Правда?

— В налоговом отделе.

— Ты, наверное, жутко гордишься?

Кристина пристально смотрит на меня. Я догадываюсь, что она, видимо, уже начала привыкать к моей глупой, неоправданной ревности, точно так же, как и я начинаю смиряться с тем, что выпаливаю что попало, как бы жалко это ни звучало.

— Да, горжусь, — отвечает Кристина. — Очень. Есть множество способов жить хорошей жизнью, преисполненной смысла.

— Parpar, — произношу я.

Кристина разжимает губы, широко раскрывает глаза, наклоняется к столику и шепчет:

— Что ты сказал?

— Ничего.

Мне и не надо ничего говорить. Вот он, ответ.

— Нет, правда, что это было?

— Ничего.

Кристина пытается взглядом выдавить из меня признание, но сдается. Отбрасывает эту мысль — вдруг показалось, как какая-нибудь игра света?

— Послушай, мне очень жаль. Жаль, что я уезжаю именно сейчас. Я толком не понимаю, какая от меня могла бы быть помощь, но все равно ты прости, что меня здесь не будет.

— Все нормально, Кристина. Боаз тоже уезжает.

— Вот как?

— Да.

— И ты мне скажешь, куда он направляется?

Я делаю глоток капучино:

— Собирается в поход по Аппалачской тропе.