Вернуться к тебе

Глава восьмая

Мама продолжает безумную беготню по магазинам.

Волшебный спальный мешок. Такая же волшебная хайтековая палатка. Рюкзак эргономичной конструкции. Непромокаемые штаны. Упаковка носков. Два путеводителя по Аппалачской тропе, один из них с раскладными картами.

Мама покупает три пары туристических ботинок, чтобы Боаз их спокойно, без спешки примерил дома.

Брат с ней по магазинам ходить отказывается, но мама этому особого значения не придает. Брат наотрез отказывается садиться за руль, а мама, похоже, считает, что в этом нет ничего особенного. Просто еще один пункт в перечне маленьких особенностей Боаза, вроде большого пальца с двумя суставами или родимого пятна в форме штата Техас.

Мама раскладывает покупки на обеденном столе:

— Ну? Что скажешь?

Я только что возвратился с пробежки. Собираюсь подняться к себе и немного полежать.

— Выглядит отлично, мам.

Мама явно ждала не такой реакции.

— Знаешь, ты бы не умер, если бы проявил чуть больше интереса.

— А что я должен сказать-то? — бурчу я в ответ. — Какая прекрасная москитная сетка?

Мама отмахивается от меня:

— Ладно, проехали.

Тут как раз входит абба. Рано вернулся домой с работы. — Сколько пробежал? — рявкает он.

— Почти двенадцать миль.

— Беседер. Может, в следующем году сможешь кросс пробежать.

— Ладно, — киваю я, хотя и не подумаю. Ни за что. Но я не привык к тому, что абба решает, как мне быть с моей жизнью, и я забыл, какими словами отвечать ему «нет».

Абба тыкает пальцем в разложенные на столе покупки:

— Это все к чему?

— Это Боазу для похода.

Мама начинает показывать аббе вещи. Ботинки, спальник, непромокаемые носки. Ну просто ведущая игрового шоу. Все эти вещи могут стать вашими!

Я смотрю на аббу. Он вертит покупки в руках. Похоже, родители забыли, что я здесь, а это значит, что мама, наверное, забыла, что рассердилась на меня. А это же хорошо, верно?

Так что теперь я могу спокойно подняться к себе, послушать музыку, поваляться после пробежки и забыть обо всем на свете. Но я смотрю на это маленькое шоу, на то, как вся эта чепуха радует маму, и мало-помалу закипаю.

В какой-то момент я срываюсь места, прыгаю через две ступеньки и барабаню в дверь Боаза. Да, барабаню. Никакого тихого постукивания и царапанья обгрызенными ногтями.

Да-да, никакого «ты прости, пожалуйста, что я тебя беспокою». Этот стук означает: «ОТКРОЙ ГРЕБАНУЮ ДВЕРЬ!»

И как только Боаз открывает задвижку, я врываюсь в его комнату. Бо отходит в сторону, я разворачиваюсь к нему:

— Чем ты занимаешься?

— Это ты чем занимаешься?

Боаз отступает к компьютерному стулу, садится и кладет ногу на ногу. Мне сесть негде, потому что матрас лежит на полу, а стульев больше нет. В общем, выбора нет. Хотелось поговорить с братом, глядя в глаза. Ну, уж как придется, хотя чувство странное. Я не ощущаю точки опоры.

— Да вот, хочу узнать, что это за фигня с Аппалачской тропой, — заявляю я.

— В поход собираюсь, — спокойно отвечает Бо.

— Да нет, не собираешься.

— Нет?

— Нет. Не собираешься. Я знаю, что это не так. Ты и близко не подойдешь к Аппалачской тропе.

Бо хмыкает. Ну, что-то вроде улыбки, а я и не припомню, когда он улыбался в последний раз.

— Что ты знаешь?

— А для тебя это шуточки? Да? Мама скупила полмагазина туристических товаров и разложила все это на обеденном столе. Чуть с ума не сошла — так старается. И все ради похода, в который ты на самом деле не идешь.

Я наконец усаживаюсь на краешек матраса на полу. Ноги девать некуда, и я подтягиваю коленки к груди. Поза получается детская.

— Что ты задумал, Боаз? А? В смысле, какие у тебя планы? Куда ты собрался? И зачем?

— Леви, давай-ка я дам тебе один совет. — Боаз наклоняется так, словно готов поделиться со мной каким-то секретом. — Не суйся в это дело. Держись подальше.

Этот голос мне незнаком, но я не сомневаюсь: Боаз часто этим голосом пользовался в последние три года. Чтобы спрятаться от этого голоса и от того, как брат смотрит на меня, я перевожу взгляд на стену — туда, где стояла его кровать.

На стене ничего нет.

Пусто.

— Где моя карта?

— Ты можешь уйти?

— Верни мою карту.

— Убирайся!

Я больше не просматриваю электронную почту Боаза. Не разглядываю его карты. Хотелось бы сообщить вам, что я принял это решение в момент просветления, когда осознал, как неправильно, как гадко с моей стороны было шпионить за интернетными путешествиями Бо.

Какое мерзкое вмешательство в частную жизнь.

И как это не по-братски.

Но правда-то в том, что никакого такого решения я не принимал. Принял его Боаз.

Он возвращает мой компьютер, удалив аккаунт электронной почты и стерев всю историю пользования Интернетом. Он не просто заметает следы. Он напрочь ушел с проложенной тропы.

Ко мне в «Видеораму» заходит Цим. Сам он работу все еще ищет. Его мечта провести лето по локоть в женских волосах не сбылась. Меня это убивает, потому что мало кто знает кино так, как Цим. Он, кроме шуток, обладает энциклопедическими познаниями. Цим заслуживает такую работу. Это он должен был бы сидеть за стойкой и весь день жевать приготовленный в микроволновке попкорн.

Цим потирает руки:

— Пора строить грандиозные планы.

Он вспрыгивает на стойку и свешивает ноги. Боб никогда не против, чтобы Цим заходил в магазин. Он вообще мне делает массу поблажек. Я это понимаю по тому, как он на меня смотрит. Подобострастно и уважительно. Так, будто бы я, живя через стенку с братом, зарядился от него героизмом. Заразился, как гриппом.

— Ты о чем? — спрашиваю я у Цима.

— Нам же скоро стукнет по восемнадцать, мой Деньрожденный Братан. В глазах народных масс мы наконец-то станем мужчинами.

А, ну да… До нашего дня рождения осталось всего несколько недель. Слава богу, я перестану ходить к педиатру, которого больше всего интересует состояние моих мужских причиндалов.

— Давай закатим в этом году что-нибудь по-настоящему офигенное. Что-нибудь этакое, чтобы всем показать, что мы имеем право голосовать и курить.

— И пойти в армию.

— Точняк!

Пауза. Я проколол воздушный шарик Цима, выпустил из него воздух.

— Он завтра уходит? — спрашивает Цим.

— Угу. Завтра.

— И ты все еще не выяснил, что у него на уме?

— Не-а.

— А может, он докажет, что ты ошибаешься? Может, он вправду собрался в поход по Аппалачской тропе?

Я вздыхаю:

— Ну да, может быть.

Цим спрыгивает со стойки и идет изучать отдел фильмов ужасов.

Терпеть не могу быть занудой и портить друзьям настроение, но мне почти что плевать, сколько именно лет мне скоро стукнет. И мужчиной я себя уж точно не чувствую.

Я пытаюсь вспомнить, был ли у нас прощальный ужин перед тем, как Боаз уезжал в учебный лагерь. Если и был, то на сегодняшний это не было похоже. Сегодня мама включила в кухне диск «Beatles» и подпевает им. А я думаю, как это круто, когда твоя мама любит ту же музыку, что и ты.

А еще я думаю, что, может быть, мне стоит забыть о том, что я знаю.

Не исключено, что Цим прав. Может быть, Боаз докажет, что я ошибся? Может быть, мне стоит послать куда подальше всю эту логику, полностью погрузиться в мамин прощальный ужин и поверить в Аппалачскую тропу?

У всех остальных никаких проблем с настроением.

Взять, к примеру, аббу. Он является домой с охапкой бутылок вина. Он помешан на вине. Для особых случаев требуется вино, на которое он тратит немалые деньги, а это значит, что лучше заранее приготовиться к длиннющему монологу про дубовые бочки и танины.

Он обожает давать мне попробовать те вина, которые он любит больше всего.

— Вкусно, — говорю я, хотя мне кажется, что я хлебнул настойки подорожника.

Приходит Дов с каким-то особым пакетом для Боаза.

— Это от мистера Курджяна, — говорит он. — Армянский ланч для твоего первого дня на Аппалачской тропе.

— Спасибо, Дов.

Даже не глянув в пакет, Боаз убирает его в холодильник.

— Все собрал?

— Вроде да.

— Как насчет наличности?

Дов достает бумажник. Порой он ведет себя так, словно хрустящая двадцатидолларовая бумажка — решение всех жизненных проблем.

— Не надо. У меня есть. Мне хватит.

— Точно?

Дов смотрит на Боаза с таким прищуром, что я сомневаюсь, что он поверил.

— Точно, Дов.

Мы садимся ужинать. Я покачиваю крошечную порцию вина в несуразно огромном бокале. Делаю глубокий вдох через нос, потом — глоток.

— Очень вкусно.

За ужином и во время десерта, пока абба подливает и подливает Боазу дорогущее вино, мой брат не смотрит в мою сторону. Ни разу не посмотрел.

Слипающимися глазами я различаю красные цифры на табло.

Пять. Пять. Семь.

Обычно звонок этого самого будильника не в силах меня разбудить, а сегодня утром — в такое дикое время! — меня без труда пробуждает негромкий щелчок замка: Боаз закрывает за собой входную дверь.

Я встаю с кровати, на цыпочках прохожу по коридору, вхожу в опустевшую комнату брата и спешу к окну, выходящему на улицу.

Поднимаю штору и вижу нежно-розовое небо.

Почему-то брат выглядит маленьким под грузом поклажи. Он шагает по белым полоскам «зебры» между двумя сторонами улицы. Ни единой машины. Весь мир спит.

Я провожаю его взглядом. Гадаю, обернется ли он.

И точно не знаю, как мне быть, если обернется.

Помахать ему рукой? Или присесть, чтобы меня не было видно? А может, выкрикнуть его имя? Тогда я разбужу птиц и соседей.

Но, может быть, наконец я найду слова, которые скажу брату. Что-то важное. Какие-то такие слова, какие люди говорят друг другу в самые важные моменты жизни. Что-то такое, из-за чего подумаешь: «Я это запомню».

Может быть, такие слова сами попросятся мне на язык.

Может быть.

Боаз подходит к углу. Это последний шанс обернуться и посмотреть назад.

Я крепко зажмуриваюсь. Не хочу смотреть на вспышку, которая видна только мне одному. А когда я разжимаю веки, Боаза уже не видно.

Я сажусь на пол в его комнате и впиваюсь кончиками пальцев в ковер.

Я представляю себе, как брат идет по нашему району. Даже при том, что ему довелось пережить, и при том, в какой дали отсюда он побывал, вернувшись совсем другим человеком, он все равно должен хорошо знать эти улицы.

Это наши улицы.

Боаз только что повернул на Арчер-стрит, где я впервые проехался на двухколесном велике без опорных колесиков. А потом он пойдет по Линкольн-стрит, где абба, когда мне было семь лет, сообщил о том, что умерла наша собака. Его лицо в тот день было серьезным и печальным. Потом — по Бëрр-стрит, откуда брат двинется на юг. Мы с мамой шли по этой улице, когда она сказала мне, что Дов в больнице, но что волноваться не надо, потому что он силен как бык. А потом Боаз зашагает по Пирс-авеню, где абба, смущаясь, завел со мной разговор о сексе, а я сделал вид, что его слова — новость для меня.

Если задуматься, то получается, что большинство самых важных разговоров в моей жизни произошли, когда я с кем-то шел по этим улицам. Ходьба, как и бег, дают твоему телу возможность чем-то заняться, когда голова идет кругом.

Скоро Боаз покинет наш пригород. А дальше ему придется двигаться на запад по сложному сплетению не самых исхоженных дорог, которые больше годятся тому, у кого за спиной рюкзак, а на ногах — классные ботинки.

Я знаю, куда брат направляется. Я видел карты. Я читал кое-какие электронные письма.

Первым делом Боаз заглянет в Поукипси, чтобы встретиться там с парнем по имени Лорен, которого я поначалу принял за девушку. Честно говоря, я не очень-то понял, о чем они говорят между собой, но, наверное, то же самое кто-то мог бы сказать о содержании писем, которые посылаем друг дружке мы с Цимом или с Перл, но тут что-то другое.

Как бы то ни было, одно я понимаю: Лорен не больше моего понимает, что замыслил Боаз, потому что, когда он спросил об этом в письме, брат ответил ему: «Буду в Поукипси проездом».

По моим расчетом, добираться ему туда дней восемь. Это если он будет проходить по двадцать миль в день.

Я мысленно возвращаюсь к прогулкам по улицам моего прошлого. К тем дням, когда приходилось справляться с нелегкими новостями. Со мной рядом всегда был кто-то из близких, с кем можно было перемолвиться словом. И меня просто убивает то, что Боаз, будь он тридцать раз сам Король Безмолвия, идет по своей дороге один-одинешенек.

Я встаю и направляюсь в свою комнату. Надеюсь снова заснуть, хотя почти не сомневаюсь, что это не случится. Я забираюсь в кровать, укрываюсь одеялом и нащупываю что-то непонятное рядом с собой.

Я всю жизнь спал на этой кровати один, поэтому то, что рядом со мной что-то лежит — все равно что! — приводит меня в шок.

Предмет подсунут под простыню ближе к стене. Я ощупываю его — длинный рулон бумаги, стянутый резинкой. Край бумаги разлохмачен. Я стягиваю с рулона резинку и медленно разворачиваю бумагу. В тусклых рассветных сумерках я не сразу могу разглядеть…

Контуры штатов, раскрашенных в пастельные тона, и голубые океаны предстают передо мной.

Моя старая географическая карта.

Видимо, Боаз прокрался сюда в темноте — наверное, бесшумно прошел по ковру в носках.

Я таращу глаза, глядя на карту, и тут восходит солнце. Боаз не удосужился стереть свои карандашные пометки на карте. Их полным-полно на Атлантическом побережье.

Это подсказки? Или приглашение? Неужели брат хочет, чтобы я знал, куда он направляется? Неужели он хочет, чтобы я его нашел? Остановил его? Присоединился к нему?

Или он просто отдал мне то, чего я потребовал, — отдал, как отдают игрушку раскапризничавшемуся малышу?

Я скручиваю карту и засовываю под кровать.

Заснуть мне так и не удается.