Утром я вышел на балкон подышать свежим воздухом. Нет, дело было, конечно, не в воздухе. Ждал одобрения и зависти мальчишек. Вы хотите знать почему? Сейчас объясню.
На голубинке меня уже признали за своего, завсегдатаи приподнимали фуражки, здороваясь, и я не мог пренебрегать этими знаками внимания. Нет, не мог!
Но если бы старики увидели мою голубятню из фанерных ящиков и стульев! Они, в лучшем случае, отвернулись бы от меня, покрыв несмываемым позором.
Значит, надо было срочно обзавестись голубятней. И мы построили ее по планам дяди Саши.
По его указке я закупил множество предметов, обременявших полки хозяйственного магазина. Тут были какие-то таинственные крючки, кольца, металлические пластинки, запоры и запорчики, стальные и веревочные сетки и даже зеркало. Зеркало, пояснил-дядя Саша, необходимо, чтобы видеть из окна наружную часть голубятни — загон.
Когда я пытался отказаться от иных железок и веревочек, старый слесарь сердился и намекал, что я еще не дорос до звания настоящего голубятника, и он, дядя Саша, зря со мной связался.
— Ну, ладно, дорасту, — пообещал я старику. — Успокойся.
Сооружение получилось у нас очень громоздкое, прочное, и дядя Саша заверил, что даже мои внуки, если они будут мальчишки, попользуются этой голубятней.
И вот я сидел на балконе и ждал одобрения.
Но мальчишки не шли. Вместо них явилась Марья Ивановна. Наш комендант. Вполне добродушная женщина, она сейчас почему-то была преисполнена грусти и сожаления.
— Сам участковый против, — сказала она. — Вид портится.
Сначала я онемел от неожиданности, но, собравшись с духом, попробовал защититься:
— Дорогая Марья Иванна! Голуби не могут испортить никакого вида. Они же красивы! Вспомните: молодые люди называют своих возлюбленных голубками. Не зря ведь!
— Мало ли как называют девушек, — не согласилась Мария Ивановна. — И кошечками. И солнышком. Я сама слышала. Так что же, теперь и кошек на балкон тащить?
Я был сражен наповал, и сердце продолжало биться только по привычке.
Тогда Мария Ивановна пожалела меня и проворчала:
— Ладно. Кого черт рогами под бока не пырял? Держите, если сам участковый не запретит.
Это уже была все-таки какая-то надежда. Проводив коменданта, я снова вышел на балкон и вскоре почти забыл о неприятном разговоре. Загородившись газетой, стал посматривать вокруг. Вот беда — ни одного мальчишки!
Но тут внизу кто-то остановился. Я чуть отодвинул газету и поглядел на незнакомца. У него было лицо, изрытое морщинами, и глубоко посаженные жесткие глаза. Мне показалось, я где-то видел этот взгляд.
Человек долго рассматривал голубятню, и, наконец, понимающе подмигнул мне:
— При своем дельце, значит?
По голосу я узнал человека. Окрестные мальчишки звали его Корягой, и он действительно походил на кривой суковатый пень, изъеденный временем. Коряга поторговывал козами, перепродавал старье. Иногда он заворачивал на голубинку, ведя на веревочке беглых охотничьих щенков. Свое дело Коряга-исполнял со страстью, с железным упорством кулака, зараженного мечтой о богатстве.
Не дождавшись ответа, он хитро усмехнулся и пробурчал:
— Ты не бойсь. Я те дороги не перейду.
Четверть часа под балконом никого не было, не слышно было ничьих шагов. Случайно бросив взгляд вниз, я очень удивился, заметив у палисадника маленького и совсем сухонького дедушку.
Прикрыв глаза ладонью, он рассматривал птиц и беззвучно жевал губами. Потом вдруг стал спрашивать, без всякого желания получить ответы:
— Твои голуби, сынок, простые или какие? А для чо они тебе?
И сам себе ответил:
— Стало быть, есть корысть.
Не успел дедушка скрыться за углом дома, как внизу появились незнакомые мальчишки и стали верещать:
— Продажные есть? Нет? Не надо. Гонять будешь? Нет? Не надо.
Ребята уселись в палисадничке и с полной ясностью дали понять, что никуда уходить не собираются.
Было время кормить голубей. Я налил в поилку воды, насыпал пшеницы в сковородку и прошел в комнату, чтобы не тревожить птиц.
В тот же миг внизу раздались улюлюканье, свист крыльев, крики мальчишек. Ясно: ребята выбросили в воздух своих голубей и подняли моих. Это было не такое уж пустое дело: потом я не досчитался молодой белой голубки.
В этом не было ничего удивительного и необычного. Хуже другое: на шум из своих квартир вышли почти все соседи. Они молчали, но я и без их слов довольно точно знал, что они хотели сказать мне.
На следующее утро я вышел на балкон уже без надежд на восторги и зависть. Надо было попоить и покормить голубей.
Внизу, отчетливо выговаривая слова, шла женщина в очках, в шляпке и с мужем. Это моя соседка. Она каждое утро проходит здесь, и муж еле поспевает за ней, держась за ее кренделем сложенную руку. Мне все казалось, что мужа она несет на своем локте.
Женщина громко говорила:
— Вот я — зубной врач и серьезный человек. Ты знаешь это, Владик,
— Да, да, я это знаю, — семенил словами Владик.
— И муж у меня тоже серьезный человек.
— Да, да, — без тени улыбки соглашался муж.
— Не у всех жен такие мужья, — тонко язвила зубная врачиха.
И дантистка, оборачиваясь, поднимала подслеповатые глаза на балкон, чтоб мне было окончательно ясно, кого она имеет в виду.
«Господи! — поморщился я про себя. — И зачем выдан диплом этой женщине? Ведь от нее — зубная боль только».
Вечером, вернувшись с работы, я вышел на балкон — и похолодел.
Внизу стоял милиционер в полной парадной форме и ястребом смотрел на меня.
Это был «сам участковый», которого побаивалась даже Марья Ивановна.
«Не на того насунулся, — подбадривал я себя. — Вот упрусь, как кол — и ни с места».
А участковый все молчал, и мне показалось, что он покраснел, как свекла.
— Эх, черт задери! — внезапно воскликнул он, притопнув ногой. — Мне бы такую голубятню! Погонял бы я!
И он весело кивнул мне головой, будто хотел сказать: «Да не слушай ты эту Марью Иванну! Сочинила она все! Ей-богу, сочинила!».
Я остолбенел от радости, а придя в себя, посоветовал:
— Приходите как-нибудь: вместе погоняем.
Рядом с милиционером остановились два мальчугана, верно, первоклассники и, застыв от восхищения, стали разглядывать голубей.
— Смотри-ка, — говорил один малыш другому, — туляки до чего красивые. С хохолками!
— Хохолки — это плохо, — отзывался второй. — Головки у них должны быть круглые и гладкие, как шарики.
И, радуясь вместе с ними, я окончательно забыл и о зубной врачихе, и о Коряге, и даже о Марье Ивановне — о всех этих скучных людях, для которых крылатая эта красота всегда будет чужой и непонятной.