Веселое горе — любовь.

ОРЛИК

Нет, никак нельзя назвать этого голубя красивым! У него грязновато-синее оперение, длинные голые, без единого перышка, прямые ноги, а нос!.. Нос у него большущий-пребольшущий, да еще вдобавок с белыми шершавыми наростами у основания. Но именно этот нос вызывал шумные восторги всех окрестных голубятников в возрасте от восьми до пятнадцати лет.

Первое время они приходили по утрам к моему балкону и хором требовали:

— Дядь, покажи почтаря!

Я вынимал из гнезда голубя и сверху показывал его ребятам.

— Ай да птица! — восторгались голубятники. — Ай да орел! Гляди, нос какой — с шишками!

Купил я Орлика совсем маленьким. Он еще пищал, широко растопыривая крылья и подергивая ими. Потом, когда он подрос и начал смешно, как утка, крякать, мой сосед, дядя Саша, щурясь и потирая подбородок, сказал:

— Этот пойдет! Этот будет резать. Эх, братец мой, как он будет резать!..

Это означало, что Орлик будет быстро и издалека приходить к своей голубятне.

Весной я начал нагон Орлика. Выбросив его в противоположном конце города, я скорее сел в трамвай и медленно покатил к дому. Вероятно, трамвай шел, как всегда, не очень быстро и не очень медленно. Но мне казалось, что вагон не катится по рельсам, а ползет.

Когда я вернулся домой, Орлик сидел в голубятне очень довольный и чистил перья.

На следующий день я выбросил Орлика и двух старых красноплёких голубей с пригородной станции.

Ни в эти сутки, ни в следующие ни одна из трех птиц домой не вернулась. На третий день Орлик появился над домом и пикой[27] промчался к голубятне.

Вид у Орлика был жалкий. За время бродяжничества он так похудел, что кости, казалось, выпирали у него сквозь перья, а нос стал еще больше. Было ясно: пока Орлик искал свой дом, он ничего не ел, не спускался на чужие голубятни и пролетел, без сомнения, много сот километров.

Красноплёкие голуби не вернулись совсем.

Как-то в воскресенье ко мне пришли два старика и, как положено в таких случаях, начали разговор издалека.

— Слыхал я, — сказал один старик, — что нынче в соседней области хороших почтарей держат. Ты, говорят, бываешь там. Поглядел бы.

Я обещал поглядеть.

Старики попыхтели трубками и, не найдя, видно, больше предлога для общих разговоров, перешли к делу.

— У тебя, слышно, молодой почтарь есть. Не продашь ли?

Я ответил, что голубей не продаю.

— Ну подари.

Это было так неожиданно и против всяких правил, что я растерялся и не нашел ответа. До сих пор не могу понять, что со мной случилось, но старики ушли, завернув в газетный кулек Орлика.

Орлик пришел в тот же день в связках. Крылья у него — по четыре пера в каждом крыле — были прочно связаны суровой ниткой, и он летел до того тяжело, что, казалось, сердце у него должно разорваться от усилий.

Через час явились старики.

По неписанным законам голубятников птица, которая вернулась от новых хозяев к старым, считается снова собственностью последних.

— Бери двойную плату за своего змееныша, — сказал один из стариков. — Знаем, не продаешь. Уважь. Сделай исключение.

Я отказал.

Тогда старики предложили другое:

— Давай на спор. Ты выиграешь — берешь голубку почтовую у нас. Мы выиграем — Орлика возьмем. Так и так — пара будет.

На это, не желая ссориться с гостями, я согласился.

Условия спора заключались в следующем. Наши доверенные должны были отвезти голубей на электричке за двадцать пять километров и одновременно выпустить их. Старики будут ждать свою голубку дома, я Орлика — у себя. Как только птицы прилетят в свои голубятни, мы должны будем «сбегаться» на полянке, до которой и от меня, и от стариков метров по пятьсот. Тот, кто явится на полянку первым, конечно, с голубем, — выиграл.

Студент-отпускник, сын моего соседа, и доверенный стариков в полдень увезли голубей.

В лучшем случае, птицы могли вернуться через полтора часа. Но уже через час со мной начало твориться что-то непонятное. Я то включал радиоприемник и сразу же выключал его, то вдруг вспоминал, что недописано письмо товарищу, и садился за стол. Но ничего у меня не получалось. Я начинал читать книгу — и бросал ее.

Пришлось махнуть рукой на все дела и выйти на балкон.

Орлик! Где сейчас Орлик? Идет ли он, мой несуразный малыш, домой, или запутался где-нибудь над полями и рощицами? Нет, нет, он, конечно, несется теперь к родной голубятне! Он не станет, как это делают иные почтари, лететь за чужой голубкой, а сам, сам выберет верное направление!

Но тут же на меня находили сомнения. Всякое случается: то не сразу голубь выберет правильное направление, то закружит над местом выброски, пойдет в одну, в другую сторону, прежде чем лететь домой.

А мало ли всяких опасностей и соблазнов подстерегают голубя в пути? Может он попасть в лапы и к соколу и к ястребу-тетеревятнику. Или из рогатки его глупый мальчишка подшибет.

А соблазн полетать с чужой стаей, встретившейся на пути?

В таких случаях всегда кажется, что с голубем противника ничего этого не стрясется, а вот с твоим...

И Орлик, и синяя голубка должны были прийти с запада. Я до слез всматривался в небо, но ничего не видел.

Вдруг что-то дрогнуло у меня в груди: вдали, быстро увеличиваясь, летела птица!

Прошло несколько секунд, и я понял, что это не Орлик! Нет, он не пошел бы к дому стороной. Он всегда от высокого здания элеватора мчался сюда по прямой. Это была — конечно же — чужая птица, синяя голубка стариков.

Всегда в таких случаях становится обидно. Не только жаль проигранного голубя! Обидно, что он оказался в споре слабым, что твоя система воспитания и нагона птиц, твой выбор, твои вкусы плохи.

Грустно раздумывая об этом, я не заметил, как вдалеке появился Орлик. Почти над самым домом он сложил крылья и стремительно понесся к голубятне.

Я взял Орлика из гнезда и без особого желания пошел в условленное место. Я хорошо представлял себе, как там, на небольшой полянке, сидят уже старики со своей синей и, посмеиваясь, подмигивая друг»другу, ожидают меня.

Вон вдали показалась полянка. Что-то не видно стариков. Лежат, наверно, на травке, покуривают, пошучивают.

Но сколько я ни вглядывался, стариков нигде не было видно. Что за черт! И тут снова что-то екнуло у меня в груди: да нет же стариков на полянке! Не прилетела их синяя!

И тогда я со всех ног бросился бежать, не обращая внимания на шарахавшихся от меня прохожих.

Вот и полянка! Я сажусь на травку и, тяжело дыша, достаю папиросу.

Чудесный, замечательный день! Какие-то пичуги трещат, воробьи, что ли? Отлично трещат, вполне музыкально. И вообще все кругом очень мило и хорошо. Как я этого раньше не замечал?

Минут через пятнадцать, задыхаясь, прибегают старики. Увидев у меня Орлика, они останавливаются и неожиданно начинают смеяться.

— Ну и змееныш! — от души восторгаются мои «противники». — Ну и молодчага: старую голубку обошел ведь!

Но все-таки они долго рассматривают Орлика, считают перья у него в хвосте и крыльях — тот ли? Потом тяжело вздыхают и кладут мне в чемоданчик такую же, как Орлик, синюю голубку.

Скоро я стал выбрасывать Орлика уже за пятьдесят и даже за сто километров. Ориентировался он превосходно. Сделав круг над местом выброски, Орлик мчался к голубятне по прямой. Другие голуби приходили домой, «завивая» спираль или прокладывая в воздухе множество ломаных линий. Орлик шел так, будто видел за лесами и горами свою голубятню и боялся опоздать домой.

В начале сентября я собрался на охоту. Уже выходя из дома, столкнулся с одним из давешних стариков.

Узнав, что охотиться я буду в двухстах километрах от города, старик хитро прищурился и сказал:

— Хорош у тебя голубь, спору нет. Да слабоват все-таки. Нипочем ему за двести километров не прийти!

— За двести?

— За двести!

— Не прийти?

— Нет, не придет!

— Да ты что мелешь?

— А на спор!

Одним словом, я уехал на охоту с Орликом. Доконал-таки меня вредный старик. Не забыл нанесенной ему когда-то обиды!

Но, выйдя из поезда на небольшом разъезде, я смалодушничал. Вспомнил, что у Орлика дома осталась голубка, которая вот-вот снесет яйца, вспомнил, что до города добрых двести километров, и сунул голубя за пазуху. Я свистнул своего старого лаверака[28] Рея и пошел в глубь леса. Пусть лучше Орлик посидит в темнице, а то еще оставишь его семью без кормильца...

Известно, охотники народ горячий. Я настрелял уже порядочно дичи, когда напал на отличное озерцо. Но надо было возвращаться домой. Да где там! Утки так и свистят над головой. Вот опять...

Я выстрелил дублетом[29]. После каждого выстрела Орлик вздрагивал у меня за пазухой.

Один из селезней, загребая крылом, упал неподалеку от опушки, где я укрывался.

Я со всех ног кинулся за подранком. Ружье, сумка с продуктами и охотничьим снаряжением тяжело хлопали меня по бокам и спине. Бежать было очень трудно. Я споткнулся — нога подвернулась. Я грузно упал на нее всем телом.

Через полчаса ступня распухла, я чувствовал, как сапог становится мал, и с большим трудом снял его.

Идти было нельзя. Набрав с грехом пополам хвороста, развел костер, испек одну из уток, поужинал.

Заснуть я не мог. Дело было, конечно, не в ночном холоде: на войне мне приходилось спать в снегу и даже в холодной воде. Досаждала боль. Каждый удар сердца остро отзывался в распухшей ступне.

Но хуже всего было не это: ведь я не знал, сколько времени надо, чтобы выздоровела нога. Сутки? Двое? Трое?

Прошла ночь, наступило утро, потом время обеда, а нога все распухала и распухала. Поблизости никаких дорог, а до станции верст тридцать — тридцать пять.

К вечеру я не выдержал. Аккуратно разорвав по месту склейки обертку папиросы из тонкой рисовой бумаги, я написал на ней мелкими буквами:

Вынув Орлика из-за пазухи и привязав ниткой записку к его ноге, я немного подержал голубя в ладонях, даже — сознаюсь уж... — поцеловал его в длинный шишковатый клюв и разжал пальцы.

Голубь почти вертикально взмыл в небо, медленно прошел круг над опушкой: выбирал направление.

«Собьется?.. Неужели не выручит?» — лихорадочно соображал я, наблюдая за полетом Орлика.

Вот, наконец, голубь выбрал направление, и сразу его полет стал резким и быстрым.

— Давай, давай, Орлик! — напутствовал я голубя. И вдруг закричал: — Да не туда, не туда, Орлик!

Эх, не на запад ему лететь, на восток надо!

Растаяла на горизонте черная точка.

Теперь только Рей разделял мое вынужденное одиночество.

Всю ночь я не спал: думал об Орлике. Мерещились сокола́, нападающие на беззащитную птицу, внезапные ливни, чужие голубятни на пути.

Забылся я под самое утро.

Проснулся я оттого, что громко и весело лаял Рей и где-то пофыркивала лошадь.

Рядом стоял дядя Саша.

— Ну, где твой медведь?

Я молча показал на голую распухшую ступню.

— Так и знал, — усмехаясь, сказал дядя Саша. — Какие уж в этих местах медведи! Так только, чтоб дома не беспокоились. Ну, садись.

Дома мне сказали, что Орлик прилетел в восемь тридцать вечера.

Выпустил я его ровно в пять.