Во власти девантара

Любовная игра

Нороэлль сидела в тени двух лип и слушала игру флейты Фародина и пение Нурамона. Ей почти казалось, что оба поклонника обновляют ее чувства. Она рассеянно наблюдала за игрой света и тени в листве высоко над головой. Взгляд волшебницы скользнул к источнику, находившемуся как раз за границей тени. В воде играли блики солнечного света. Она наклонилась, опустила туда руку и почувствовала, как та покрылась мурашками от живущего в воде волшебства.

Она проводила взглядом воду, убегавшую в небольшое озерцо. Солнечные лучи пронизывали его до самого дна, заставляя вспыхивать яркими красками драгоценные камни, которые заботливо уложила там когда-то сама Нороэлль. Они впитали в себя волшебство источника. Несвязанная магия текла вместе с водой из озера в ручей и уносилась прочь. Снаружи волшебством воды питались лужайки. А ночью луговые феи покидали свои цветы и встречались, чтобы вместе полетать в свете звезд, воспевая красоту Альвенмарка.

Лужайки оделись в цветущие весенние платьица. Мягкий ветерок принес Нороэлль сложный аромат трав и цветов; под деревьями он смешался с мягким запахом липы. Над головой эльфийки шелестела листва, сплетаясь с пением птиц и плеском родниковой воды, подчеркивая звучание песни Фародина и Нурамона.

В то время как Фародину удалось сплести при помощи флейты тонкий узор из звуков, сочетавший в себе все эмоции, порождаемые этим местом, Нурамон возвышал голос над волшебным великолепием и выдумывал слова, от которых Нороэлль чувствовала себя альвом. Она с любовью смотрела на Нурамона, сидевшего на плоском камне у воды, а затем снова на Фародина, прислонившегося к стволу большей из двух лип.

Лицо Фародина было лицом эльфийского князя из древних песен, благородная красота которого была подобна блеску альвов. Липово-зеленые глаза оживляли красоту этого лица, белокурые волосы — мягко обрамляли. На нем была одежда миннезингера, и все — рубаха, брюки, плащ, шейный платок — было сшито из тончайшего красного шелка фей. Только ботинки его были из мягкой кожи гельгерока. Нороэлль посмотрела на его пальцы, плясавшие на флейте. Она готова была целый день наблюдать за их игрой…

И если Фародин воплощал в себе идеального мужчину-эльфа, в отношении Нурамона этого сказать было нельзя. Придворные дамы часто насмехались над его внешностью только затем, чтобы украдкой перешептываться о его особенной красоте. У Нурамона были светло-карие глаза и каштановые волосы, непослушно струившиеся по плечам. В своей одежде песочного цвета он хотя и не походил на миннезингера, но тем не менее представлял собой приятное для глаз зрелище. Вместо шелка он выбрал шерстяные ткани, которые были гораздо менее дорогими, но настолько прочными и мягкими, что, глядя на рубаху и плащ цвета лесной подстилки, Нороэлль хотелось подойти к Нурамону и положить голову ему на грудь. Даже его невысокие сапоги, сшитые из мягкой кожи гельгерока землистого цвета, вызывали у Нороэлль желание коснуться их. Выражение лица Нурамона было таким же изменчивым, как и его голос, которому были подвластны все формы пения и который придавал каждому оттенку чувств подходящее звучание. А его карие глаза говорили о тоске и меланхолии…

Фародин и Нурамон были разными, однако каждый производил впечатление. Оба были совершенны, подобно тому, как свет дня так же прелестен, как и темнота ночи, или лето и зима, весна и осень. Нороэлль не хотела ничего этого знать, и сравнение внешности обоих ни на шаг не приближало ее к выбору в пользу одного из них.

При дворе некоторые советовали ей принять во внимание родословную. Однако разве в том заслуга Фародина, что его прабабка была настоящим альвом? И разве Нурамон виноват в том, что происходит из семьи, на много поколений отстоящей от альвов? Нороэлль не хотела, чтобы на ее решение влияли предки, ей нужны были сами возлюбленные.

Фародин знал, как ухаживать за высокородной дамой. Он знал все правила и обычаи и всегда действовал так взвешенно и безукоризненно, что это не могло не восхищать. Нороэлль всегда нравилось, что он, казалось, знает о ней все, умеет тронуть и всегда находит настолько подходящие слова, словно каждый миг угадывает ее мысли и чувства. Но в этом заключался также и его недостаток. Фародину были ведомы все песни и все древние истории. Он всегда знал, какое нежное слово произнести, потому что уже слышал их все. Но какие слова были его, а какие — древних поэтов? Придумал ли эту мелодию сам или слышал ее раньше? Нороэлль невольно улыбнулась; этот кажущийся недостаток касался не Фародина, а ее самой. Разве это чудное место не подобно тем, которые описывали певцы древности? Солнце, липы, тень, родник, волшебство? И разве древние певцы не сложили подходящих песен для чудесных уголков? Можно ли поэтому упрекать Фародина в том, что он поступает так, как подобает в данном случае? Нет, этого делать нельзя. Фародин совершенен во всех отношениях, и любая женщина эльфийских равнин была бы счастлива иметь такого поклонника.

И тем не менее она спрашивала себя, кто такой на самом деле Фародин. Он ускользал от нее, словно родник Лин уходил от взглядов эльфов в сияющий свет. Ей хотелось, чтобы он на миг ослабил сияние, чтобы можно было взглянуть на источник. Она часто пыталась подтолкнуть его к этому, однако он не понял ее намеков. И до сих пор его внутренний мир был сокрыт от нее. Иногда она опасалась, что там может таиться что-то темное, что-то, что Фародин хочет утаить любой ценой. Ее возлюбленный то и дело отправлялся в дальние путешествия, однако никогда не говорил о том, куда направляется и с какой целью. А когда возвращался, то, несмотря на радость встречи, он казался Нороэлль еще более замкнутым, чем прежде.

В случае же с Нурамоном Нороэлль точно знала, кто перед ней. Ей часто говорили, что Нурамон ей не пара, не достоин ее. Он происходил не из древнего рода, а из семьи, которая покрыла себя позором. Ибо Нурамон нес в себе душу эльфа, который за все свои жизни, когда он снова приходил в мир, не нашел своего предназначения и поэтому не ушел в лунный свет. Тот, для кого этот путь был закрыт, рождался до тех пор, пока не исполнялась его судьба. И при этом не был способен вспомнить свои прошлые жизни.

Никто другой не рождался снова так часто, как Нурамон; на протяжении тысячелетий его жизнь сменялась смертью, и так далее… Вместе с душой унаследовал Нурамон и свое имя. Королева узнала в нем душу его деда и дала ему это имя. Этот, казалось, нескончаемый поиск своего предназначения вызывал насмешки даже в семье Нурамона. По крайней мере, сейчас никому не стоило беспокоиться за своих новорожденных детей; однако как только Нурамон умрет, его душа вернется. Никто не знает, у кого следующего родится Нурамон.

В общем, он, зная свою родословную, поистине не мог ожидать, что из-за этого им будут восхищаться. Напротив, все говорили, что Нурамон пойдет тем же путем, что и раньше; он будет искать свое предназначение, потом умрет и родится снова. Нороэлль была противна эта точка зрения. Она видела перед собой прекрасного молодого человека, а когда Нурамон начинал петь очередную песню о ее красоте, Нороэлль чувствовала, что каждое произнесенное им слово рождалось из глубокой любви к ней. То, чего лишила его колыбель, он завоевал сам. Только на одно не отваживался он: приблизиться к ней. Он никогда еще не прикасался к ней, еще никогда не решался он на это, в отличие от Фародина, бравшего ее за руки и даже целовавшего их. И когда бы ни попыталась она одарить его невинной нежностью, он сладкими, пьянящими словами отстранял ее.

С какой стороны ни смотрела она на обоих поклонников, в данный момент выбрать она не могла. Если бы Фародин открылся ей, то она выбрала бы его. Если бы Нурамон потянулся к ней, то она предпочла бы его. Решение было не за ней.

Прошло уже двадцать лет с тех пор, как началось это соперничество. И может пройти еще двадцать, а они будут все так же ждать ее решения. И если она не примет его, то благосклонность ее завоюет тот, кто будет более постоянен. Если же и в этом они будут равны, то соперничество может длиться вечно — мысль об этом вызывала у Нороэлль улыбку.

Фародин заиграл новую мелодию, и играл он ее так искренне, что Нороэлль закрыла глаза. Она знала эту песню, ее исполняли при дворе. Однако в каждом звуке, сыгранном Фародином, он превосходил то, что она слышала ранее.

Тем временем голос Нурамона несколько поблек, пока Фародин не начал новую песню.

— Нороэлль, дитя альвов ты милое! — пел теперь Нурамон.

Нороэлль открыла глаза, ее удивила внезапная перемена в его голосе.

— Подойди, на воде отражение. — Он смотрел в воду, но она не могла проследить за его взглядом, настолько завораживал ее голос.

— В этом зеркале чудом хранимое / Между тенью и светом мгновение.

Нороэлль повиновалась: она прошла несколько шагов по направлению к роднику, опустилась на колени на берегу озера, чтобы посмотреть в воду. Однако ничего не обнаружила.

А Нурамон продолжал.

— Дитя альвов с глазами-озерами.

Нороэлль увидела синие глаза; то были ее собственные, которые Нурамон сравнил с озером.

— Ветром волосы-ночь перевеяны.

Она увидела, как ее волосы мягко касаются ее шеи, и улыбнулась.

— И весной — голубыми просторами. А улыбка дана тебе феями!

Она внимательно рассматривала себя и слушала, как Нурамон поет о ее красоте на различных языках детей альвов. На языке фей абсолютно все звучало красиво, но он мог говорить даже на языке кобольдов, при этом лаская ее слух.

Слушая его, она перестала видеть свое отражение, перед ней предстала другая женщина, гораздо красивее, гордая, словно королева, наделенная внешностью, в которой проступали черты альвов. И пусть она не была такой, Нороэлль знала, что слова Нурамона идут из самой глубины его сердца.

Когда ее возлюбленные умолкли, она неуверенно отвернулась и посмотрела сначала на Нурамона, потом на Фародина.

— Почему вы перестали петь?

Фародин посмотрел в кроны деревьев.

— Птицы беспокоятся. Очевидно, им сейчас не до песен.

Нороэлль обратилась к Нурамону:

— Неужели я действительно видела в воде свое лицо? Или это были твои чары?

Нурамон улыбнулся.

— Я не колдовал, просто пел. Но то, что ты не можешь отличить одно от другого, льстит мне.

Внезапно Фародин поднялся, встал и Нурамон, устремив взгляд за озеро и луга. Над землей раздался низкий, протяжный звук рога.

Теперь поднялась и Нороэлль.

— Королева? Что могло случиться? — спросила она.

Несколько шагов — и Фародин оказался рядом с Нороэлль, положил руку ей на плечо.

— Не беспокойся, Нороэлль.

Нурамон подошел и прошептал ей на ухо:

— Ничего такого, что не сможет решить эльфийский отряд.

Нороэлль вздохнула.

— Пожалуй, это было слишком прекрасно, чтобы длиться целый день. — Она увидела, как птицы взмыли к небу и вскоре направились к замку на холме, по ту сторону лугов и лесов. — Королева призвала подданных на эльфийскую охоту. Я беспокоюсь за тебя, Фародин.

— Разве я не возвращался каждый раз? И разве Нурамон не скрашивал твои дни все это время?

Нороэлль вырвалась из объятий Фародина и обратилась к обоим.

— А если на этот раз вы должны будете уехать оба?

— Мне ничего подобного не доверят, — заметил Нурамон. — Так было всегда, и так будет.

Фародин промолчал. А Нороэлль сказала:

— Признание, в котором тебе отказывают, дам тебе я, Нурамон. А теперь идите! Забирайте лошадей и скачите вперед! Я последую за вами и сегодня вечером буду при дворе.

Фародин схватил руку Нороэлль, поцеловал ее и попрощался. Прощание Нурамона — одна только улыбка… Затем он направился к Фельбиону, своему белому жеребцу. Фародин уже сидел верхом. Нороэлль еще раз помахала им рукой.

Эльфийка смотрела на своих возлюбленных, мчащихся по лугу в стороне от цветов фей, навстречу лесу и замку. Она выпила немного воды из источника, а затем отправилась в путь. Босоногая, она шла по лугу. Она хотела отправиться к Дубу Фавнов. Под ним мысли были отчетливыми, как нигде в другом месте. Дуб, в свою очередь, вел с ней беседы и в молодые годы научил ее колдовать.

По пути она размышляла о Фародине и Нурамоне.