Возвышение Коли Ноликова

Глава 10, Праздник весны

Все готовились весну встречать. Ждали Праздника весны. Газеты сказали, что он будет в середине мая. Готовились к делу салютами. Каждый вечер салюты. К Вале повадился Иван Потихонов, обещая в будущем шашлык.

Потихонов появился в ее жизни в середине марта, подкатив к калитке на детском электромобиле. И стал бибикать. Потихонов жил в Клоповном — старом, мрачном районе Княжих Бар, тянущемся вдоль черного замусоренного озера.

— Проехал я нелегкий путь! — сказал так Вале Потихонов. Потихонова подослал вместо себя Иван, брат Жени-одногруппницы. Он хотел сам девушку в кино пригласить да застеснялся. Потихонову было тридцать лет. Ваню он знал по сходству интересов — оба искали на свалках старые гитары, чинили их и продавали на местном блошином рынке. Впервые они вообще подрались. Гора всякого хлама, на ее вершине торчит гитара, Ваня и Потихонов карабкаются — кто быстрее? Хватаются за гриф одновременно. Катятся вниз, тузят друг друга кулаками, пинаются. Потом решили, что выгоднее сотрудничать. И закрепили дружбу игрой — кто дальше плюнет. А потом Ваня предложил — а кто выше плюнет? Плюнул и не убёг.

И вот Потихонов подъехал к Валиному дому. Та вышла из калитки, спрашивает:

— Вы кто?

— Мастер Запяткин! — это была коронная шутка.

— Не понимаю.

— Прошу садиться, поедемте в кино. Знаете Ваню, талантливого музыканта? Это мой друг. Он сегодня очень занят, так вот я вместо него. И скажу вам откровенно… — Потихонов весь подался вперед, — Я этому очень рад.

Положил руку себе на грудь, чуть поклонился. Был он потный, с залысинами, в светлой с расстегнутым воротом рубахе. Вале делать было нечего, решила в кино сходить, раз приглашают. Попросила подождать: "Я на пять минут!" и скрылась. А Потихонов услышал в саду птичку, резко нагнулся, камень с земли поднял и кинул. Замолк свист переливчатый.

Вернулась Валя.

— Ну, поехали! — сказал Потихонов. Он ехал, а Валя шла рядом. Потихонов пел:

— Еду-еду, как на самосвале. Мужики-грузовики! Кровь моя бензин, — и смеялся, запрокидывая голову.

Так они добрались до кинотеатра "Заря", стоящего на отшибе, рядом с частным сектором, где Валя жила. Поставив свой электромобиль напротив здания, Потихонов забил по клаксону:

— Парковка! Где парковка?

Улица была пуста, только воробьи клевали пыль, да мерно качались сухие еще заросли акаций по обе стороны кинотеатра. Ни одного прохожего. На большой двери храма муз, за стеклянным окошком, висела табличка, гласящая, что сегодня — санитарный день. Потихонов подошел, взялся за ручку, стал ее дергать, сам бешено трясти головой, гундосить непонятное. Затем повернулся к Вале, подмигнул:

— Всё ясно. Сеанс только для взрослых. Вход с обратной стороны. Пошли.

И потащил ее за руку. У кинотеатра сбоку была еще одна дверь, поменьше, обычно через нее люди выходили из зала. Между стеной и акациями, нависавшими над оградой, и зеленой лавкой с облупившейся краской, образовался коридорчик. В конце его была дверь. Не дошли туда — Потихонов вдруг Валю отпустил, схватился за уши, присел и на полусогнутых доковылял к заборчику. Сжал его рукой так, что костяшки пальцев белизной налились.

— Что случилось? — Валя шла рядом и спрашивала.

— Инфразвук! Невидимый убийца. Ааах.

Совсем скорчился.

Потихонов приезжал к Вале в любое время, поэтому она не всегда успевала спрятаться. Накануне мая он потирал руки и уголком рта втягивал слюну, рассказывая, что мясо на шашлыки-то он достанет. На крайний случай, у него знакомые в анатомичках. Двадцать девятого бросил в форточку свернутую в трубку записку, перевязанную шпагатом с камнем. Было написано: "Готовься к первому! Заеду с утречка!".

Валя спешно начала придумывать, куда утром можно обоснованно исчезнуть. Допустим, бабушка может сказать Потихонову, когда тот приедет:

— Она в колодец упала.

Был у них во дворе колодец, лет пятьдесят назад. Потом, когда водную колонку на улице поставили, колодец наполовину засыпали, и теперь там лежало наваленное барахло — ржавые чайники, утюги, всякие доски.

Или бабушка сообщит:

— А Валя уехала!

— Куда?

— На Кудыкину гору!

— Это где?

— У тебя на бороде!

И за нос его. Шмик-шмик.

— Ну что я ему скажу? — спрашивала Кульбинична.

— Да что-нибудь.

— Ну скажи, что?

— Я умерла, уехала, к чертям провалилась, что угодно.

— Ну, внучка, ты заставляешь меня врать. Скажи ему всё сама, что, язык отсохнет?

— Я не могу.

— Почему?

— Мне тяжело вообще разговаривать с этим дураком.

— Не надо было привечать.

— Я не привечала.

На другой день было с утра солнышко ласковое. Где-то в городе стали гудеть моторами машины. По улицам шли вереницами люди. Кто с кульками в обеих руках, кто с заплечными рюкзаками. Несли также канистры с бензином. Бегали с пистолетиками дети. Всё это движение направлялось к окраинам, в лес.

Подкатил Потихонов, посигналил. Мимо проходил пацаненок. Потихонов сделал в его сторону рукой, будто хотел взять двумя пальцами за нос, и весело сказал:

— Понос, хвать тебя за нос!

И снова запипикал клаксоном. Вышла Кульбинична.

— А Вали нету.

— Как же? Мы же договаривались. Вон и Ваня с Женей нас уже в лесу ждут! Как жалко, — он опустил руку, набрал пригоршню пыли с грязью и закинул себе в рот. Начал жевать и всхлипывать:

— Жарить мясо… Искать сучья… Птички поют.

Потом взял себя в руки и явственно сказал:

— Игра в метание топора при нечетном числе участников теряет смысл.

И тронулся прочь. Долго ли, коротко ли ехал, пока не добрался до края города и леса. Из лесу валил сизый дым, доносились крики и музыка. Убежали белки, убежали зайцы, человек в чащобе устраивает танцы.

Потихонов въехал в сосновый бор по грунтовой дороге, сбавил скорость в половину шага, чтобы не сбивать прохожих. Мимо, ломая судьбы, мчались огромные хромированные машины. Потихонов сердито бибикал им вслед.

По обе стороны дороги открывались картины. Люди танцуют. Люди жарят шашлыки. Фехтуют на шампурах. Молодой, здоровый как теленок, блондин в одних шортах, лезет на дерево, врубая в ствол топор и подтягиваясь на нем. Добрался до развилки и вытер со лба пот — устал. Два пузатых мужичка пилят сосну. Один другому жалуется, что вся пила в смоле, не отмоешь. Дяди играют в футбол, маленькому мальчику зазвездили мячом в лицо и выбили зубы — мать ругает дяденьку, тот смеется — еще молодой, новые отрастут!

Потихонов находит полянку, где уже расстелили два сидельных, поплоше, одеяла Женя и Ваня. Ваня в полосатой матроске, в штанах-клеш, ходит шатаясь, сегодня он — юнга. Женя крутит колесико транзистора. Рядом с ней лежит гитара.

— Буду играть! — говорит Ваня, увидав Потихонова, — А где Валя?

Потихонов останавливает свою бибику, вылезает, начинает объяснять:

— А Валя скоро своим ходом подойдет. Она в магазине задержалась бутылку уксуса хочет купить.

— У нас есть! — Валя трогает сумку, битком набитую снедью.

— Лишняя никогда не помешает, — отвечает Потихонов, — А если нас кто-то, какая-то компания попросит одолжить их уксусом? Придется дать, а сами с носом останемся. Соображать надо. У Вали, что ни говори, практическая смекалка есть. Вот это мне в ней и нравится.

— Ну пока Валю ждем, давайте покидаем топор! — предложил Ваня.

И бросил. Топор встрял в ствол рядом с Потихоновым. Тот освободил топор, внимательно глянул на сталь и произнес:

— Игра в метание топора при нечетном числе участников теряет смысл.

Резко себя ударил. В лоб. Окровянился, топор выронил, руками схватился за голову, на бок упал и ноги поджал.

— Человек за бортом! — крикнул Ваня.

Женя пошла у кого-то спрашивать бинт. Скоро вернулась. Потихонов отдохнул и даже стал улыбаться. Надо шашлыки готовить. Лес хотели поджечь ближе к вечеру, перед уходом, чтобы красиво было. Уходя, всякая компания разжигала костер пуще прежнего, да еще бросала в него кульки и прочий мусор. Некоторые, взявшись за руки, плясали вокруг, распевая:

— Гори-гори ясно, чтобы не погасло!

Наутро великий дым стоял над лесом. Темно-серый дым, и не продохнуть было окрест. От леса валило гудящим, тихо трещащим жаром. Пламени не было — всё окутало дымящееся облако. На краю дороги тлели птицы.

Трехтажный дом Союза Писателей, этот своеобразный писательский Олимп, рос из земли на улице Бастионной, зажатый между школьным садом и магазином продтоваров. Улица шла прямо, по ровному месту, и была обсажена липами. В ее начале, в стороне от троллейбусной остановки, за кустами сирени желтели среди лопухов кирпичные руины круглой башни об одном этаже.

К дому стекались со всех уголков страны писатели, большинство даже не состоявшие в Союзе. Каждый со своей бедой. Кого-то из глуши не печатают. Происки врагов. А враг — редактор местной газеты "Мотовиловы зори". Название от имени города — Мотовилов. Раньше была Мотовиловка, а стал Мотовилов, как кинотеатр построили.

Приезжали на поездах, шли и пешим ходом, с посохом в руке и котомкой за спиной. Тут же, у крыльца, и толпились с самого утра. Некоторые даже спали за забором, в школьном саду. Писатели привозили с собой рукописи, всяческие плоды и даже гусей. Гусем подчеркивалась особая нужда писателя. Такой писатель не мог приобрести шариковую ручку, поэтому вынужден был держать в хозяйстве гуся для снабжения себя перьями. Писатель являлся в Союз и показывал гуся:

— Вот это мой кормилец. Не знаю, что бы без него делал, наверное на паперти бы стоял. Я к вам вот с какой просьбой. Опять наш Хахалев воду мутит. Уже начальник отдела…

А иной выкладывал на стол яблоки:

— Угощайтесь.

И когда член Союза брал фрукт, гость укоризненно замечал:

— Вот так, хотелось вас рукописью побаловать, а пришлось яблочками.

— Что так? — спрашивал член Союза, хрумкая сочным, краснобоким плодом. Посетитель вздыхал, поднимал кверху глаза и начинал свой горестный рассказ.

К пяти, Чукин и Ноликов прибыли незадолго до начала собрания. Ноликов дрейфил. Оба были одеты сурьезно, в строгие костюмы. У Ноликова из кармана торчала свернутая в трубу речь. Чукин посмотрел на нее через очки и попросил засунуть речь поглубже, чтоб не выглядывала.

За большой деревянной дверью на патриархальных пружинах был прохладный вестибюль, покрытый мрамором. Вдоль стен выстроились бюсты разных писателей. Зашли в зал. Там уже собирались люди. За длинным, покрытым малиновой тканью столом сидел президиум, с главой посередине. Увидев его, Чукин сказал почтительно:

— Виталий Андреевич уже на месте.

Виталий Андреевич Ябеда крутил перед собой графин с водой и сосредоточенно думал. Он был седым и с могучим лбом.

Чукин и Коля сели. Кресла в зале были бархатными рядами, откидные, наподобие как в кинотеатрах. Коля стал оглядываться и заметил Щербина в грязном свитере, Пыка и позеленевшего Бесподобного. Бесподобный, поджав губы, глядел в пол.

Еще когда остальные писатели только заходили в зал, Ябеда позвонил в колокольчик и начал собрание. Первым делом он встал, поднял над собой стул и потряс им в воздухе:

— Вот на этом стуле невозможно уже сидеть. Нужен новый стул. Поэтому я предлагаю, чтобы мы проголосовали за новый стул. Нужно заказать новый стул, иначе следующее собрание я не смогу проводить.

В зале раздался громкий стон. Со стуком — хлопнуло поднявшееся сиденье — резко вскочил бледный, с отъявленной честности челкой человек. Вытянув руки, он крикнул:

— Тогда отдайте мне этот стул!

— Не понимаю, — ответил Ябеда, держа стул над собой.

— Я хочу владеть стулом, на котором сидели вы! Это честь!

Ябеда заулыбался, поставил стул и ответил:

— Есть много достойных стульев.

Но человек чуть не плакал:

— Я хочу этот стул!

— Когда будет новый, мы подумаем.

После этого Ябеда прямо расцвел и снова позвонил в колокольчик:

— Достойные из достойных! Мастера художественной прозы и короткого рассказа! Поэты! Сегодня у нас много работы, поэтому давайте сосредоточимся. Как видим, значение наше растет, ибо даже предметы, с которыми мы соприкасаемся, приобретают небывалую ранее важность. Для настоящего писателя есть в жизни только три радости. Первая радость — это признание, это когда сидишь на презентации и подписываешь книжки. Радость второго, я бы сказал, уровня — сидишь в книжном магазине и опять-таки подписываешь книжки. Ну а третья радость, это конечно же творческий труд. Но нелегко нам пишется в городских условиях! Есть пять путевок, которые надо распределить. Но сначала заслушаем Ивана Мефодиевича…

— Фемистокловича, — поправил Иван Фемистоклович.

— Пыка, — продолжил глава. Названный вышел на сцену, встал за трибуной.

— Я написал новую психологическую повесть. Из жизни интерната для умственно отсталых. Герой по имени Паша, или Пашка, ему уже шестнадцать, влюбляется в Алёну, преподавательницу языка и литературы и, поскольку у него ничего нет, дарит ей свою какашку. Воспримет ли Алёна дар Пашки как воздаяние чистого сердца, как поступок добрый и открытый, либо же останется в плену своего мировоззрения, не в силах понять суть вещей? Всё это и намного больше вы узнаете из моей новой психологической повести, которая выходит уже в следующем месяце в издательстве "Наша книга".

Ему захлопали. А один писатель стал просить:

— Дашь? Дашь авторский экземпляр?

Заволновался колокольчик в руках Ябеды, зашумел, растрезвонился. Все поутихли. Лишь того, с челкой, удерживали за плечи — он всё порывался встать, душой за стул болел.

Пошла работа. Для разминки поиграли в щекотушки. Каждый соседа щекотал и сам смеялся. Шум, гам! Всем весело! Тяжело дыша, приступили к деятельности. Постановили — выпустить серию спичечных коробков с портретами членов Союза. Зачитали несколько обращений. Выслушали "ходока" — пожилого уже писателя Мордастова. Мордастов очень волновался, размахивал руками. Он прибыл из городка Кутежмы, где местные фантасты заняли Дом литераторов. Дом литераторов в Кутежме — это еще и единственная в городе библиотека. Кроме прочего, там хранятся рукописи Кутежмского клуба литераторов, около пятиста килограммов. И вот фантасты заняли помещение и сменили замки. Мордастов призывал повлиять.

В зале стали галдеть уже княжебарские фантасты, причем их количество превышало поэтов (коих принимали в Союз неохотно, только одного на тысячу), мастеров реалистической прозы и мастеров остросюжетного детективного романа вместе взятых, не говоря уже о мастерах психологической прозы. Один фантаст бросил в Мордастова туфлей, попал тому в бровь. На сцену цевкой брызнула кровь. А другой фантаст до того разошелся, что подскакивал, топал обеими ногами и орал:

— Фантастика это единственный жизнеспособный жанр!

Ябеда в это смутное время прятался под столом и настойчиво позванивал оттуда колокольчиком. Наконец тот писатель, которому нужен был стул, крикнул:

— Тише! Виталий Андреевич что-то нам хочет сказать!

И всё пошло своим чередом. А Мордастов куда-то исчез. Потом рассказывали, что маститый фантаст Полудоров, который под хмельком иногда признавался в своей инопланетной сущности, отвел Мордастова вроде бы в уборную, чтобы помочь унять кровь, и там его съел. Но потом Мордастов прислал из Китежмы письмо, так что уважение к Полудорову подупало.

Когда Ноликов не ожидал, вдруг Ябеда назвал его фамилию. Коля очнулся, Чукин кивнул ему:

— Давай.

На ватных ногах прошел Коля к сцене, поднялся туда по гулкой лесенке деревянной и вытащив из кармана свернутую трубкой бумажку с речью, сжал ее вспотевшей рукой. Кто-то глядел на Колю, прочие занимались своими делами, говорили.

— Поступило заявление, — сказал Ябеда, надевая очки и поднося к ним лист, — Я, Ноликов Николай, требую принять меня в Союз писателей. Хм, — он снял очки и посмотрел в зал:

— Молодой человек требует. Ну что, уважим?

— Уважим! Да конечно! — донеслись голоса.

Ябеда поставил штампик.

— А путевку? — Коля нахмурился.

— Вы понимаете? Это большая честь…

У Ноликова глаза стали как плошки:

— Мне нужен творческий отпуск!

"Здравствуй Коля! Чего ты давно мне не пишешь? Как у тебя дела? Собираешься поступать в этом году в институт? И когда можно к тебе приехать? Книжку твою в глаза не видела и может даже она у нас не продается, а посылал ли ты книжку своим родителям, если да то почему мне не послал? Я ничего о тебе не знаю. Наш дуб спилили и на том месте что-то строят. Вырыли там котлован и накидали труб и в них живут бродяги. Я нашла от дуба желудь и положила себе в шкаф. А так весь город цветет в садах.

Пока! Маша."