Возвышение Коли Ноликова

Глава 12, Погружение в Пузиум

Уровень воды в озере совершенно перестал занимать Ноликова, хоть в умственных закоулках тревожно шевелилось — странные Плютовы могут вброд перейти водоем и пожаловать в гости, а то и дальше — в человеческий мир. Колю ждало приключение — экспедиция в туалет.

Готовился и Землинский — у себя в домике он достал из сумки картонный ящичек и проверил содержимое. Шесть штук белых парафиновых свеч, коробок отменных спичек, шило, раскладная иконка, блокнот, химический карандаш, несколько скрепок, моток веревки, фонарик, батарейка, пилочка для ногтей, вьетнамская мазь против комаров — в красной круглой коробочке с золотой звездой на крышке. Готов.

В восемь, за ужином, оставив Мамалыгина глядеть в рот Фокину, Землинский подсел к Ноликову и многозначительно прокашлял.

— Всё в силе? — спросил.

— Да, — ответил Коля, вперив глаза в тарелку и ковыряя там вилкой макароны по-флотски.

— Тогда в полночь, приходите под туалет. У вас есть оружие?

— Нет. Только перочинный нож.

— Берите, он нам пригодится. Я возьму топор. Если спросят, зачем, можно будет ответить — чтобы поиграть.

— Хорошо.

Фокин в это время испускал сложный продолжительный звук, а Мамалыгин смеялся.

— Вербальные эксперименты, — пояснил Землинский.

Завечерело. Включились фонари. В сумерках серым полотном лежала дорога из бетонных плит. Появилась мошкара, над ухом тихо звенел комар, пятьсот раз в секунду разрезая воздух крыльями. Сверчок из глубокого подполья — трындеть он будет до утра. Зажглись звезды. Коля лежал в домике, на скрипучей кровати, читал книжку, ждал. Стоило шевельнуться и пружины перекатывались под его спиной.

В полночь встретились возле туалета. Землинский сказал тихо:

— Что бы ни случилось, верьте мне и не мешайте. Правда очень невероятна, но прошу дойти со мной до конца.

— Хорошо, — согласился Коля.

Они вошли в сортир, к самой дальней кабинке. Землинский отворил дверь. В нос шибануло гнилой древесиной и неповторимым. Внутри горела лампочка на проводе. Одна сторона лампочки была заляпана зеленой краской. Внизу в деревянном обрамлении зияла дыра. Павлик указал на нее топором:

— Правда, похоже на гильотину?

Не боясь запачкать брюки, он встал на колени перед дыркой и сунул туда голову. Глухо прозвучало:

— Отец, я иду к тебе!

Ударил топором несколько раз справа от себя, по доскам, затем переложил в другую руку, начал рубить слева и спереди. И так, подобно страусу, рухнул вместе с досками. Чвякнуло. Коля сунулся вперед. Снизу донеслось:

— Прыгайте!

Зажав нос двумя пальцами и зажмурившись, Ноликов спрыгнул.

Там, в невыносимой жиже и темноте, среди отвратительных червей, Землинский рассказал ему продолжение истории. Слушай, только сейчас слушай и постигай.

Дядя признался племяннику в своих исследованиях. Леденцов застрял на расшифровке своеобразного каталога видов туалетов. Землинский-старший упорядочил туалеты по способу устройства — соединенные с городской канализацией и такие, из которых надо откачивать илососом — ассенизаторской машиной с цистерной и насосом. Последний вид более всего привлекал внимание Юрия Андреевича — эти туалеты имели другое назначение, нежели те, коими пользовались роллинги для перемещений в поезда.

Юрий Андреевич выяснил, что некоторые туалеты второго типа обслуживаются илососными машинами, принадлежащими столичному хлебокомбинату номер четыре. Юрий Андреевич удивился — почему? По мере сил он вел за комбинатом наблюдение и установил, что в будние дни, обычно в среду и пятницу, в четыре утра на территорию завода пропускаются илососы. Обратно они выезжают пустыми, о чем свидетельствовало меньшее давление на шины. Землинский-старший решил определить, какие именно туалеты задействованы в этой тайне и начал составлять список, где каждый туалет был назван кодовым именем и имел координаты. Координаты по оси икс Леденцов расшифровал без труда, а вот с игреком получился облом. Игрек пришлось находить опытным путем — и эту задачу взял на себя Павлик, обязавшись посетить каждый туалет по оси икс, смещаясь по игреку!

На базу отдыха Павлик прибыл не с пустыми руками. У него был график работы илососов. Накануне очередного посещения базы такой машиной и была предпринята экспедиция в туалет.

— Мне нужен свидетель, — тяжело дыша, сказал Павлик Ноликову, — Одному мне не поверят. Мы попадем на хлебзавод и всё, всё откроем! Великий Склад носков тоже принадлежит хлебзаводу — папа написал об этом в бумагах. Утром. Утром всё случится. Будем ждать.

Вонь и тьма. Сон и явь смешались. Коле чудилось, что он шарит рукой в болоте, где стоит по самую шею, находит там телефон — с наборным диском, трубкой, всё как полагается. Звонит по случайному номеру и дожидается, пока на другом конце провода не ответит приличная тётенька в очках:

— Аллё?

— Вы продаете подержанные унитазы?

Хохочет и бросает трубку! Забава усложняется. Ноликов звонит на другой номер и спрашивает у сурового, скрипучего дяди:

— Позовите пожалуйста Мишу.

— Тут нет Миши, вы ошиблись, — вешает трубку.

Ноликов снова накручивает тот же нумер, но говорит басовито:

— Дайте Мишу!

— Нет тут никакого Миши!

Коле кажется, что несколько часов сложились в секунду, как гармошка. Опять звонит к суровому дяде и торжественно, едва сдерживая смех, возвещает:

— Здравствуйте, я Миша. Мне никто не звонил?

Золотым сиянием окрашивается сознание, играют лиры, арфы, вокруг одно голубое небо с ваткой облаков в отдалении, и Коля падает и висит на месте одновременно, и вздрагивающе звенят колокольцы. Становится мутно, темнеет.

Но рассвет. Солнце почти не попадало в яму, хотя наверху в кабинке стало светлее.

В шесть на базу приехала бибика — грузовик с долгой серебристой цистерной, по бокам которой был уложен гофрированный толстый шланг чуть не с человека шириной, крепящийся к тыльной части цистерны. Дверцы кабины раскрылись, оттуда выпрыгнули два молодца в серых трудовых комбинезонах. Отворили рядом с туалетом железный ржавый люк, сунули туда конец трубы. Один вернулся к машине, включил радио, потом стал возиться с рычагами под цистерной.

Там, где грезили наяву Землинский и Ноликов, началось мощное течение. Труба всасывала.

— Сейчас решайте, — слабым голосом сказал Павлик, — Вы со мной или остаетесь?

— С вами. Решено.

— Тогда делайте, что и я — надо задержать дыхание, поднырнуть под трубу и отдаться на волю судьбы.

— Но труба слишком узкая!

— Она резиновая — растянется. Всё просчитано. Ученые установили, что страх заставляет тело уменьшаться. Отдайтесь страху, испытайте наивысший ужас и свободно везде пройдете.

Павлик говорил обреченно и протяжно, как сонный человек. Вот он сделал движение к трубе, пошел, закрыл глаза и присел. Макушка скрылась. Ноликов в слепой решимости последовал за ним.

Труба обхватила его тело так сильно, что Коля сначала испугался — как же он сможет дышать? Но потом опомнился и согрелся мыслью — тут дышать вовсе не нужно. Потом он ждал, когда всё это закончится. Молниеносно одна тревога сменяла другую. Он застрянет. Не хватит воздуха. Землинский мог застрять впереди и все они погибнут.

Коля сам не заметил, как оказался внутри цистерны — он уже терял сознание. Но рука схватила его за одежду и поставила на ноги. Цистерна была заполнена только вполовину. Несмотря на вонь, есть чем дышать.

— Получилось, — сказал Коля.

— Если бы я топором отверстие не продолбил, — сказал Землинский, — Мы бы здесь задохнулись.

Лишь тут Ноликов заметил щель в стенке, выше уровня жижи. Из щели проникал солнечный свет. Павлик пояснил:

— Здесь должен быть условный вакуум. Мы с дядей нашли в бумагах отца материалы по ассенизаторским машинам. В них применяются вакуумные насосы. В цистерне — разреженная среда, низкое давление. Откачиваемая жидкость находится под под более высоким давлением и поступает в цистерну.

— А как вы пробили цистерну топором? Разве она не должна быть очень крепкой?

— Я же сказал — у меня всё просчитано. Огромный камень можно разрушить точечным ударом шила.

— Так вот зачем у вас шило!

— Оно не пригодилось.

Помолчали.

— Теперь нас отвезут на хлебзавод номер четыре, — сказал Землинский.

— А если этот туалет — не последняя остановка?

— Всё учтено. У меня есть, был график, расписание. После нашего туалета — прямым рейсом на хлебзавод.

— Зачем им всё это?

— Одна из составляющих искусственного вещества, которое они добавляют в свой хлеб.

— Хлеб с завода номер четыре… — вспомнил Коля, — Туда не докладывают соль!

— Соль нейтрализует вещество. Вещество Икс, назовем его так.

— Для чего они выпекают особый хлеб?

— В своё время вы всё узнаете.

Прокашлялся, заурчал мотор — загудело всё в цистерне, заволновалась жижа — это илосос поехал. Говорить не хотелось. Но Землинский нарушил молчание:

— И вот мы, дворники, чем мы хуже?

Ноликову стало жутко — он понял, что Павлик сошел с ума. Тот продолжал:

— Всем повысили согласно разряду, а у нас без разряда. Но в другом районе платят по разряду, значит можно. А как понять, какой разряд?

— Я не знаю, — несмело ответил Коля.

— Я за свои деньги купил две косилки, а мётлы и вёдра всякие — это тоже всё за свои. И как тут жить?

— Ну, как-то.

— А жену с детьми кормить надо? Дочь пристала — папа сапоги купи, резиновые она не хочет, а где я на асбестовые возьму? Она хочет, а папа голову расшиби.

Землинский переместился к стенке и начал стучаться об нее лбом.

— Услышат! — предостерег Коля. Землинский, кажется, пришел в себя:

— Они глухие. Странно, на эту работу хлебзавод берет только глухих людей. Или глухонемых. Я же проверял. Когда я составлял их расписание, то караулил у проходной. И когда машины выезжали из ворот, я подбегал и спрашивал у водителей, который час. И они мне не отвечали — значит, не слышали или не могли ответить. Но ведь немые чаще всего и глухие — редко встретишь просто немого, правда?

— Да.

— И вот я подумал — если пойти в министерство и поднять там этот вопрос, чтобы комиссия присваивала нам разряды? Есть предложение. Разряд давать согласно убираемой площади. Не по парадным, а именно по площади, в квадратных метрах. Это включает в себя — придомовую территорию — раз. Кусок улицы вдоль дома — два. Крыша — тоже ведь кстати — три! Берем количество квадратных метров и делим на количество разрядов. Получаем, сколько метров в квадрате приходится на каждый разряд. Ходим, замеряем, кто сколько. Чтоб без жульничества. А то один скажет — у меня столько, а на самом деле столько нет! А денежки капают! Как вы думаете, меня одобрят?

— Думаю да, — важно кивнул Ноликов.

— Не только за себя же душа болит, но и за других. Я допустим сколько уже проработал и свыкся, а ведь приходят молодые, и в таких условиях — разочаровываются, оттого и высокая текучесть кадров. Каждый может бросить метлу и уйти, а кто заметать будет? Жильцы только умеют мусорить! Я парадное позаметал, сел читать газетку на ступенях, наверх прошелся — банку с окна снять — уже куча лежит, а никто из парадного не выходил! Это какой ум надо иметь, чтобы так себя вести, вы скажите? И главное тихо, тайно — я даже не слышал.

Рогожкин остановился посреди улицы. Пыльные листья вишен над тротуаром, уставшие заборы. Два вежливых пешехода с трудом разминутся. Колёсная игрушечная собачка на веревке перестала тарахтеть. Иван Иванович порылся в сумке, вынул бутылку с соской — а внутри переливался холодный чай. Стал пить. После сожжения рукописи он крепко подсел на холодный чай.

Ни души кругом, будто все вымерли. Черные деревянные столбы линии электропередачи. Мелом вдоль и поперек начертаны тайные знаки, числа — ведомые, наверное, одним монтёрам, которые цепляют к ботинкам когти стальные и лезут на столбы.

С самой зимы Рогожкин бесцельно ходил по району. Из каждого дома, водяной колонки, пустыря лезла в душу история. На каждую по монографии! Рогожкин сдерживал себя. Зачем писать? Чтобы снова открыть заговор против человечества? Опять приносить труд в жертву?

— Хватит, — сказал Рогожкин сам себе и спрятал бутылочку обратно. Хоть какое-то облегчение, прохлада.

Он ждал зиму. Чтобы покататься на санках. Была такая горочка на отшибе, сокрытая от посторонних глаз. Только Рогожкин там катался, поэтому сначала было трудно, по рыхлому снегу-то. Несколько дней кряду надо раскатывать, покуда горка не станет плотной и гладкой. Санки Иван Иванович прятал в глиняной пещерке неподалёку, ее там за кустами не видно. Да и лезть туда — себе во вред, сорваться можно да пузом землю пропахать. Рогожкин так и добирался к пещерке — на живот ляжет и вверх ползет. Конечно, картонка тоже сгодилась бы, но санки дают совсем другую скорость. Каждую весну Рогожкин ночью переносил санки из пещерки к себе домой, а с первым снегом прятал в горе.

Летит, бывало, Рогожкин на санках с горки, ноги вперед выставил. Рулит. Надо вправо. Он правым каблуком сапога усиливает давление. Из-под наста веером в сторону отбрасываются снежные опилки. В самом низу трамплин. Тут Ивана Ивановича всегда подбрасывает и он на миг отделяется от санок. И потом резко дает торможение! Чтобы не въехать в кусты шиповника. Встает с санок, наклоняется, пальцем проводит круг внутри голенищ, чтобы вычистить застрявший снег. Он уже в мокрые пластины сбился.

До зимы по сути немного осталось. А тут еще с ножом к горлу подступила старость. Когда дело было, Рогожкин не замечал, сколько ему лет. И вдруг проснулся однажды, лежал с закрытыми глазами и думал — и как проняло. Увидел отрезок вроде линейки, и отметку, ближе к концу. Вот столько осталось. И прошла жизнь — вот она, на большом участке. Ничего не осталось — мелкие работки не в счет, а монография, единственное важное Дело, сожжена. Значит, всё впустую.

Он теперь мало гулял, всё больше сидел дома и рассматривал кустарные, обтянутые дерматином альбомы с фотографиями. У него было много старых фотографий города — изображенное помнилось им как современность, он был ему ровесником. Каждый альбом заключал в себе снимки определенного района. На первых страницах шли наиболее старые карточки, с волнами и зубчиками по краям. А чем ближе к нашему времени, тем новее, строго прямоугольные. Вот этот снимок, с подъездом дома номер четыре на Подвальной, сделан, когда Ивану Ивановичу тридцать лет. Если мысленно переместиться за пределы подъезда, открывается целый мир — и вспоминая, Рогожкин призрачно-смутно живет там. Совсем старое, коричневое фото. Укладка трамвайных рельс на Поховской. Конец осени, подморозило. Рогожкин почти младенец, ходит вразвалку, в пальто, в вязаной шлемом витязя шапке, а из рукавов свисают на резинках рукавички. Тогда ходили деревянные трамваи — широкие, гремящие.

А то еще боялся уснуть и не проснуться, потому до самой ночи глубокой проводил возле радиоточки на кухне. Ложась спать, Рогожкин задерживался у открытого окна, долго вглядывался и вслушивался в ночь, потом законопачивал всё, дверь на три замка, и укладываясь в постель, намазывал себе пятки чесноком, а лоб — вьетнамской мазью, и накрывался чуть ли не с головой, выставляя наружу только нос. Свет выключал — а что, если подумают — чего-то он свет всю ночь жжет? Будет любопытство нездоровое.

Попив чаю из бутылочки, Иван Иванович обратил внимание на синий почтовый ящик. О двух ногах, с навесом, он приютился под забором. Из ящика выглядывал краешек газеты. Рогожкин, из стариковского озорства решил вытащить газету, ручкой нарисовать усы портретам и вернуть всё как было. Огляделся — ни души.

Подошел к ящику, чуть присел, чтобы удобнее было тащить — главное не порвать. Надо развернуть, чтобы бумага не цепляла за замок посередине. Человек идет!

Спереди из-за угла вышел серьезный мужчина, по виду столичный контролер — атлетического сложения блондин, хотя не в униформе. Но выправка сразу дает о себе знать. Рогожкин соображал — прикинуться ли местным и звенеть в кармане связкой ключей? Из ящика газета торчала уж больно красноречиво.

Контролер приблизился. Не такой уж он и здоровяк — ростом даже чуть пониже Рогожкина, но в плечах, конечно, шире. Иван Иванович не знал, что делать, а контролер сам ему сказал:

— Здравствуйте.

— Ключи забыл! — выдохнул Рогожкин.

— Не так это важно, — ответил контролер и повторил, — Не так это важно.

Рогожкин собрался уходить, однако контролер удержал его за плечо:

— Подождите. Мы о вас наслышаны. Что вы патриот своей земли.

— Да какой я патриот, — отмахнулся Иван Иванович.

— Ну вот, теперь вы скромничаете, — контролер огорчился, — А ведь когда было нужно, то взяли и совершили поступок!

— Какой поступок?

— Нет порядка в стране, когда у нее много голов и каждая думает по-своему! Но если срубить все эти головы разом, тогда сможет прийти новая, самоединая сила! Вы так и решили, наверное?

— Да ничего я не решал.

— Душа скорбит? — участливо спросил контролер и даже подбородок свой приподнял.

— По рукописи скорбит, — глядя в землю, отвечал Рогожкин. И выложил всё, как было. Контролер слушал, не прерывая ни звуком. Под конец заговорил спокойно и жестко:

— Они должны были сгореть, но это промысел, а не деяние одного лица. Вам бы поскормнее быть. А так, открыв тайну один раз, вы не задумавшись и в другой, и в третий раз ее расскажете первому встречному. Мы не можем так рисковать.

Он быстро отступил на три шага, прыгнул на руки — и спиной повернулся к Рогожкину. Затем контролер прошагал на руках к Ивану Ивановичу, оттолкнулся от земли, закинул тому ноги на плечи и согнул колени, таким образом мертвой хваткой сцепившись со стариком. С протяжным завыванием из задницы контролера, прорывая штаны, высунулось толстое сверло и вгрызлось в живот Рогожкина. Вместе они упали — вспарываемый Рогожкин и контролер.

Та же улица, лежит нечто кровавое в тряпках, рядом валяется перевернутся колёсная собачка. Около почтового ящика контролер, в чужой крови, старательно запихивает газету.

Ноликов едва удерживал в себе сознания. Чтобы не соскользнуть куда-то. Согнувшись, он стоял в темноте, спиной прислонившись к задней части цистерны. Бормочущий чушь Землинский медленно бродил от одного конца к другому, придерживаясь за стены. Сколько прошло времени — неведомо. Один раз машина остановилась и вокруг вроде бы стояли и переговаривались дети — много детей. Павлик благоразумно замолчал. Потом машина двинулась снова — и Коля еле-еле понял, что они уже на территории хлебзавода.

Дальнейшее воспринималось Ноликовым как отрезки между помрачнениями сознания. Вот к Ноликову придавило Землинского — цистерна наклонена под немыслимым углом — ее поднял с машины пневматический поршень, и уровень жижи падает — жижа выливается из открывшегося снизу отверстия, но слишком маленького, чтобы сквозь него проскользнули люди.

Цистерна снова приняла обычное положение. Возня по железу. Задняя стенка отпадает — ее суетливо снимают и откладывают в сторону люди в серых комбинезонах, а у каждого к носу присобачен стальной клюв на завязках. Они приветствуют Землинского, как своего — видно, его ждали. Землинским им слабо улыбается, когда ему помогают под руки выбраться из цистерны. Большая спешка. Ноликову объясняют — смотри в оба, ты свидетель. Потом расскажешь миру.

Двор заводского гаража. Почему днем? Суматоха. Ноликов ничего не понимает, разве что дышать теперь полегче. Одежда на нем мокрая вся и черная. Землинский говорит про какое-то сопротивление. Коля видит два ряда деревянных ворот по обе стороны долгой асфальтированной площадки. Над всем миром торчит полосатая труба. Люди с клювами ведут Землинского и Ноликова, поддерживая их, обессиливших. Куда? Зачем?

Позади, одни ворота раскрываются, оттуда выезжает небольшой, с обтекаемыми формами илосос. Кабина — болотно-зеленая, цистерна — серая, а на ней надпись — "РАССВЕТ". Из цистерны во все стороны торчат гофрированные стальные шланги с наконечниками. Колю и Павлика уже не ведут, а волочат ногами по земле — скорее, скорее!

Илосос догоняет — шланги раскачиваются, как змеи на голове Горгоны-медузы. Протыкают людей в спины, в бока. Илосос пьет кровь и поднимает в воздух. Жертва корчится, на глазах теряет сознание, смертельно бледнеет, обвисает безвольно. Обескровленные трупы илосос разбрасывает по хоздвору.

Рядом от Коли щупальце уносит Павлика — что-то срывается, пробитый Землинский переворачивается на шланге, черкает рукой по асфальту, оказывается вверх ногами в пространстве и становится белым с пыльцевой синевой. Колю тащат дальше.

Дверь, темное помещение, тайный ход в отделении письменного стола, там где должны быть три ящика — отворяешь дверцу, а вместо ящиков — пусто, человек пролезть может.

Проход узкий между стенами, идти только боком, короткими шажками. Колю за руку тянут, он просит объяснить, куда и зачем? Клювоносый отвечает рвано, и Коля не может составить из этих клочьев полную картину. Землинского хотели отправить в некий Пузиум. Для встречи с отцом. Старший Землинский сообщил бы важные для сопротивления сведения о борьбе с роллингами. "Мы сопротивление", — сказал клювоносый. Теперь вместо Землинского в Пузиум отправляют Колю, как соратника погибшего. Может быть, с ним тоже свяжутся.

Сумрачная комната. Полки из старого, верно окаменевшего дерева. Батоны выстроились в ряд. Удивительно! Пока Ноликов смотрит, человек с клювом берет хлебину и наносит ему сильный удар в затылок.

Что за выставка такая?

Отличным электричеством освещен зал — длинные лампы, белым-бело! Наряженные гости, медленно переходят от картины к скульптуре, от скульптуры к живому представлению.

В стеклянном кубе, на обыкновенном полосатом матрасе из тех, что кладутся в детские кровати, лежал он — Какин, или Дима Какин, как называли его почитатели. Какин делал вид, что спал. Перед стеклом стоял, одетый в суровый костюм, с платочком в кармашке, человек по фамилии Годин. Он же и привез Какина в город, дабы приобщить жителей Княжих Бар к новому, живому течению философской мысли.

Рядом глазели несколько посетителей. К ним присоединились и Коля с Валей. Какин, сладко жмуря глаза, подложил руку под щеку. Годин сказал:

— Общества — недостаточно. Требуется подспорье.

— Это правая рука… — прошептал кто-то из зрителей. Годин спросил:

— Помогут ли правые? Какин даст ответ в свое время.

Дима Какин засопел, приоткрыл рот, снова умиротворился. Годин сообщил:

— Пустил слюну. И снова сон. Движение высвобождает скрытые желания. Сомнения, волнение, но всё это останавливается и застывает, когда готовы пойти в ход слова. И тогда впереди маячат скрытые, недостижимые желания.

Какин приоткрыл левый глаз, и закрыл. Годин пояснил это так:

— Но левые смотрят. Почему не правые?

— Правые уже знают? — снова спросил тот же зритель.

— Посмотрите, правая рука под щекой. Не левая.

Какин согнул левую ногу. Годин заволновался:

— Посмотрев и будто отступив, уснув… Но левая нога готовится… К чему? К толчку, прыжку или удару? Какин даст ответ!

— Даст ответ! Даст ответ! — заговорили друг с другом зрители.

В зал вошел настоящий великан. Светлые волосы, соломенная пробородь, тельняшка, руки грязные по локоть. Это был Андрей Матросов, приехавший в Княжие Бары правду искать и утверждать. Оглядев картины на стене, он громко сказал:

— Мазня.

Потом уставился на куб с Какиным и выкрикнул:

— Катай буржуя!

Зрители стушевались, Годин ступил вперед:

— Вы о чем?

Андрей Матросов сделал рукой гребок в воздухе:

— Отойди.

Годин снял очки, положил в кармашек и принялся вращать перед собой кулаки:

— Мы не позволим вам…

Пока он говорил и поворачивался, как подсолнух к солнцу, за Матросовым, тот пробежал мимо, схватил куб и начал его раскачивать. Какин внутри нарочно падал, затем вскакивал и делал брови домиком, а рот округлял.

— Потрясенное общество! Революция! — трактовал Годин.

Матросов отпустил куб и затанцевал, выбивая из щелей между паркетом пыль, отчего все стали кашлять. Ноликов заметил Метищевых, а те — его. Женя с мольбой посмотрел на Колю:

— Вы здесь! Прошу вас, прекратите это безобразие! Вся присутствующая здесь интеллигенция.

А Матросов вприсядку! Ноликов один становится между ним и смущенной, испуганной толпой. Словом или делом? Словом!

— Друзья, возьмемся за руки, — Коля отвёл свои чуть назад и раскрыл ладони, будто хотел ухватить две цепи и, выворачивая их прочь из земли, доставать на свет древнюю крепость-град с чудесными ратниками. Метищевы взяли Ноликова за руки. К ним присоединились.

— Живой цепью, защитим Какина, — сказал Коля, — Защитим НАШЕ.

— Философ рожден слаб телом и могуч духом! Защитим! — вскинулся Годин.

Матросов показал всем кулак, сунул большой палец в рот и стал дуть. Кулак надулся вдвое против обычного. То же проделал Матросов с другим. Спросил:

— Не боитесь?

— А ты не боишься живую цепь? Окружайте его! — раскрасневшийся Ноликов потащил всех за собой. Матросов сник, присел, закрыл огромными, нелепыми кистями голову:

— Не бейте!

У Коли отчего-то начали слабеть ноги, он рад бы отойти, но его держат, не дают упасть. Между тем голову его клонит вниз, тошно, и взгляд готов описать полный круг, как на чертовом колесе. Сердце выбивалось, рвалось из груди, стало жарко. Теряя силы, Коля бросал по нескольку слов:

— Мы не такие! Мы… Можем… Всем миром! Какин… Один раз в столетие!

Потом приходил в себя. Куда делся Матросов? Не важно. Вокруг кудахкали голоса. О нем, Ноликове. Ему приятно — пусть Валя слышит.

— Кто это?

— Николай Ноликов. Молодой начинающий писатель. Но самобытный.

— Реалист?

— Нет, представьте себе — фантаст!

— Фантаст! А на твёрдой почве стоит.

— Интеллигентность она вот тут, в сердце.

— И в голове.

— Да, в голове! А как он смело — становись, говорит, в живую цепь!

— И что же — встали! Пришлось! Главное почин.

— Для почина тоже смелость нужна. Первому-то трудно.

— Трудно. Но надо! Нет, с такими, как Ноликов, я спокоен за молодое поколение. Что бы ни говорили, не пропадут! Никто не знал, что делать. А он говорит — становись в живую цепь!

— В живую цепь!

Пузиум выпустил из себя Ноликова. Парк на Аблакатной, скамейка под тополем. Забытая, свёрнутая трубкой шероховатая газета. И через миг на лавке лежит Коля, вытянув члены, будто спал.

Не найдя объяснения произошедшему, Ноликов решил, что временно сошел с ума. Со многими великими писателями такое бывало. Нервный срыв, творческое переутомление. Или другое. Должно быть, он пошел с Землинским в туалет, провалился туда, получил химическое отравление и в бредовом состоянии вернулся в Княжие Бары. Хлебзавод номер четыре? Туда дядя ходил что-то выяснять. Вот как всё и обстоит.

Мамалыгин познакомился с Фокиным еще в детстве, и против своей воли. В один из выходных матушка Мамалыгина ездила с шестилетним тогда Славиком на другой конец города к сестре. Сестра жила с мужем Василием и двумя детьми, Сережей и Сашей, ровесниками Славика. Была осень, листья золотые, небо чистое и синее — на трамвае через весь город ехать около часа, интересно ведь, а Слава заартачился, не хотел, но матушка пообещала купить ему шоколадный батончик.

С двоюродными братьями Славик вышел гулять в глубокий, похожий на квадратный колодец двор, весь зажатый домами и только одним краем примыкающий к дырявому сетчатому забору, за которым был школьный яблоневый сад. Во дворе они встретили Лёшу Фокина. Одет он был нарочито чисто, весь выглаженный до шнурков, и излучал благополучие. Причёсочка, холеные пальцы, всё такое. Саша и Сережа его знали и, видно, рассказали ему, что у Славы есть гитара. Гитару Славик нашел на мусорке — стояла, прислонённая к свежевыбеленному сараю — и просила, чтобы ее не оставляли так. Не новая, конечно, но все струны целы. Славик настраивать их не умел, однако для бренчания и даже сочинения простых песен это не требовалось.

— О, Славка, — сказал ему Фокин, отчего Мамалыгин нахмурился, ибо не любил коверканья имени, — Дай мне гитару поиграть. В следующий раз привези, ладно?

Сказал и ушел, не дождавшись ответа. А Славику это в голову запало, и всё. Привезти. Не хочется. Своя ведь гитара. Почему ее надо отдавать какому-то, совсем незнакомому мальчику?

За неделю Слава придумал, что возьмет с собой гитару и устроит концерт для тёти, дяди и братьев. Матушка отговаривала его тащить инструмент, однако сын с мрачной обреченностью твердил, что "я уже всё подготовил". Так Фокин обзавелся инструментом.

Родители Фокина, Андрей и Люда, считали себя "прогрессивными интеллигентами" — ходили на байдарках, увлекались эзотерикой, выращивали на подоконнике кедры. Жили на этаже под крышей, и с ними мать Люды, Надежда — молодящаяся и увлеченная йогой. Лёша был старший из трех братьев. Ему в то время исполнилось пять.

Супруги уходили на работу, оставляя детей на бабушку. Она закрывалась у себя в комнате и распевала мантры, а дети в это время какались и плакались. Надежда обитала в двух помещениях — комнате и кухне. Обвешала их травами целебными на просушку. Вдоль стен стояли кульки с ними же, только измельченными. Зимой, заваривали и пили всей семьей — для здоровья. Травы Надежда покупала у Кульбиничны, которая собирала их в заповедное время на лугах и болоте под Лысой горой.

Дважды в неделю Надежда вечером отправлялась на собрание кружка эзотериков в отдаленным доме культуры. Там происходило погружение в прошлые жизни и обсуждение тонких планов.

Знакомая родителей Фокина как-то в шутку назвала его "infant terrible" — Лёша это прозвище гордо подхватил и стал всячески оправдывать. Именно с того времени он и начал чудить особо много. О чем в зрелом возрасте рассказывал с умилением.

Причуды накатили девятым валом. Начал Лёша с поджога охапки бабушкиных трав, положив их в духовку. Бабушка выскочила из комнаты, учуяв дым. Потом юный Фокин задумал спускать братьев с балкона, обвязав каждого поперек пояса веревкой, сооруженной из простыней. Одного брата спустил на этаж ниже. Тут Лёшу застукала бабушка.

Папа Сережа (Лёша его так называл, и мама тоже), узнав об этом с рассказа тёщи, вдруг уподобился раку — круглые глаза и усы в стороны. А по стене за трубой газовой колонки бежал таракан. Папа Сережа вскочил из-за стола, бросился к таракану, поймал его в руку и прижал ладонь к уху Лёши, другой рукой придерживая его голову:

— Вот тебе!

С этого дня Лёша уверовал, что в голове у него живет таракан, а может быть и еще несколько забрались туда ночью, во время сна. Иногда Лёша замирал, сосредоточенно глядел вперед. Прислушивался к своим тараканам. В двадцать лет там у него в черепной коробке могла целая колония тараканов развиться, государство насекомых внутри отдельной личности. Точно этого Лёша не знал, но предполагал. Поэтому часто называл себя — мы. Никто не понимал, что за "мы".

Отцовский гнев не повлиял на поведение сына. Лёша вполне мог за столом плеснуть в кого-то чаем из чашки или, вернувшись с прогулки в грязнейших ботинках, пойти в них по дивану и кроватям. Осенью он тащил домой каштаны — боеприпасы, и, засев на балконе, пребольно кидался ими с балкона в прохожих.

Однажды Лёшу сняли с крыши — он сидел там, подражая карканью ворон. Рядом с балконом квартиры Фокиных шла пожарная лестница. Лет в тринадцать Лёша начал лазать по ней, тренируя мускулатуру. Утром исправно делал зарядку с гантелями, просил купить ему гири, но родители, заподозрив неладное, отказали. Да и гантели у него были пластмассовые. О том, что настоящие делают из чугуна, Фокин узнал много позже. Вообще он с детстве хотел быть очень сильным и часто, по его выражению, бил морды. Как-то гулял по двору незнакомый мальчик, похожий на сурка — худой, забитый. Лёша окликнул его с балкона:

— Ты чего тут ходишь?

— А что?

— Подожди меня внизу, узнаешь.

Сбежал, с бьющимся сердцем. Стоял мальчик-сурок возле забора, репяхи отрывал. Лёша увидал его, крикнул: "Я господи!" и с опущенной головой помчался к пришлому. Проходящий мимо сосед, Василий Батькович, едва оторвал размахивающего руками и ногами Лёшу от жертвы. Лёша раскраснелся, на лбу его вздулись жилы, он обложил матом соседа и принялся хрипло орать, захлебываясь яростью и закусывая нижнюю губу так, что на подбородок стекала кровь. Бился и бился в руках соседа, и рычал, и из носу у него вылезли желто-зеленые сопли.

Его отдали в спецшколу для одаренных детей — учиться пяти языкам, рисовать, танцевать, фехтовать и лепить скульптуры — сначала из пластилина. Преподаватели сочли его своеобразным ребенком, но с искрой. Говорил Лёша с ними со скрытой насмешкой. Благодаря удивительно цепкой памяти заучивал предметы и без труда читал наизусть не только стихотворения, но и формулы — не разбираясь, впрочем, в их сути. Однако он всегда находил, что ответить на вопрос учителя.

В новой для него школьной среде Фокин развернул настоящий фронт вранья. Лёша окружил себя романтическим ореолом, рассказывая небылицы о своем полном приключений путешествии по Египту, где его вроде бы похитили, чтобы забальзамировать и выставлять в музее вместо поистрепавшейся мумии юного фараона Хатхумаса. Лёша очнулся от усыпляющего средства в недрах пирамиды, бежал, сражался с охранниками и, заблудившись в подземном лабиринте, нашел комнату с пультом управления пирамидой. Нажимая разные кнопки, Лёша включил мощный механизм, который начал вращать пирамиду вокруг своей оси — только так полиция и поняла, где надо искать Лёшу.

Одноклассники выражали недоверие по многим пунктам этой истории, в частности им казалось забавным, как это маленький Лёша справился со здоровыми дядьками охранниками. Конечно же, этому было объяснение.

Фокин поведал о своем старшем брате, каратисте. Он-то и научил Лёшу приемчикам. Недавно брат-каратист который уложил шестерых, вернулся. И теперь скрывается в дренажной системе вдоль крутого холма по реке. Брату нужно много питаться. По этой причине Лёша стал брать с учеников дань — тормозки. Подходил на перемене и говорил:

— Сегодня к братке иду, что ему передашь?

Одноклассник протягивал завернутые в салфетку бутерброды. А Лёша поднимался на верхний, где вечно шел ремонт, этаж, и там поедал собранные продукты. Он был довольно худ, но чрезвычайно прожорлив. История с бутербродами продолжалась около года, пока Лёша не опробовал ее на поварихе, надеясь увеличить масштаб дани многократно. Да и учителя к тому времени спрашивали:

— А какой это у тебя брат-каратист?

Среди детей брат вызывал страх. Потому что Лёша сулил приход каратиста в школу, и что никакая охрана на входе его не остановит. Придет брат, проголодавшийся, и спросит — какие это дети не давали свои бутерброды? Лёше, понятное дело, придется поименно указать. А каратист он такой — кладет кирпич на две досточки, хрясь! Кирпич пополам. А положит досточку на два кирпича. Хрясь! Досточка в щепки.

— А дерево он может рукой срубить? — любопытствовала Миля, девочка с бантиками. На самом деле у нее другое имя было, но звали Милей.

— Смотря какое дерево, — серьезно отвечал Фокин.

— Например береза.

— Березу — может. А вот клен — нет. Клен слишком толстый. Клён он только ногой перешибает. Кия! — тут Лёша подпрыгивал и хлопал ботинком по стене.

Постепенно из просто каратиста брат стал спецназовцем. Ночью он вроде бродил вокруг школы и осматривал к ней подходы, чтобы днем устроить штурм. Потому что директор школы на самом деле пришелец, а у брата есть тайное задание его устранить. А шестерых брат замочил для отвода глаз, хоть и жалко было. Лёша даже был на похоронах, где говорил родственникам: "Так было надо". А по оценкам в табелях директор отбирает самых лучших для отправки потом ТУДА. И надо учиться как можно хуже.

Повариха не пожалела голодного брата, Лёша раскричался на всю столовку, мимо проходил директор, вступил в беседу с Фокиным и тоже попал под раздачу.

Так со второго класса Фокин стал менять школы, как перчатки. Из одного учебного заведения в другое кочевала и его история про старшего брата и директора-пришельца, постепенно превращаясь в эпопею, героями которой становились директоры, учители и ученики предыдущих школ, а сам Фокин рассказывал о себе скромно — в третьем лице, красной нитью проходя через все части сюжета. В каждой школе всё начиналось по заведенному — брат, бутерброды, директор. Странным образом подчиняя себе одноклассников, Фокин плёл целые сети — ученики следили за директором, составляли графики его перемещений по школе, которые якобы пригодятся знаменитому брату, когда тот будет проводить свою секретную операцию.

В школе номер четырнадцать под влияние Фокина попал весь учительский состав, включая завуча. Настроения до того накалились, что директор купно с завхозом и библиотекаршей забаррикадировались в библиотеке, а учители огнетушителем выбивали туда дверь. Фокин стоял рядом и дёргался от смеха, а потом вдруг… Признался, что пошутил.

Лёша вообще много шутил и сам смеялся над своим юмором. Скажет и плечи трясутся, а смех у него был, вроде человек захлебывается водой и одновременно стонет. Когда рядом находились люди, Фокин должен был острить. И смотрел в глаза заискивающе, будто выпрашивая ответный хохот.

Друзей у Лёши было немного, в основном куча знакомых. Всем он писал письма. Оденет рубашку с манишкой и фигурными рукавами, погасит свет, зажжет свечу и пишет, иногда стихами — на кропотливо вручную нарезанных листках бумаги, обмакивая перьевую ручку в чернильницу. "Эстетично", — говорил об этом Лёша. И юношей, и взрослым уже он писал письма. Каждое по два. Одну копию оставлял себе, в полное собрание сочинений, а вторую отправлял адресату. Если человек не отвечал ему устно или письменно, Лёша выжидал столько дней, сколь, по его разумению, можно было отвечать, и сочинял повторное письмо, холодное и жесткое:

Бабушка Надя тайно поддерживала в Фокине подозрение, что он — перевоплощение Хатхумаса. Однажды услышав эту историю от самого Лёши, она спросила у своих духовных учителей — может ли такое быть?

Сначала они были "веселые клоуны" — супруги Зина и Игорь Мреговцы, а школу духовного развития основали позже, устав мазаться гримом и строить перед детьми рожи. А было время, когда расклеивали по всему городу объявления, что два веселых клоуна явятся прямо на дом. Устройте своему ребенку незабываемый день рождения!

Игорь умел жонглировать — для этого пускались в ход всякие груши, яблоки и даже, что выходило особо потешно — картофель. А Зина выдувала себе в рот воздух из шарика и начинала говорить писклявым мультяшным голоском.

Представление начиналось сразу, как только хозяева открывали дверь. Игорь с пыхтением вытаскивал в коридор большой мешок, оттуда вылезала Зина, а Игорь говорил:

— Я и не знал, что ты туда забралась!

И — пополам от хохота. Затем падал без движения — умирал. Зина натягивала на него мешок и, пампамкая губами похоронный марш, уволакивала мешок обратно в парадное. За отдельную плату, Игорь перед кончиной жонглировал.

Ко времени, когда бабушка Надя примкнула к их духовной школе, Игорь успел полысеть, Зина обзавелась морщинами бальзаковских героинь, а номер с мешком превратился в обряд посвящения. Новый ученик прибывал в круг посвященных в мешке.

Мреговцы захотели посмотреть на Фокина вторым зрением и попросили Надежду привести его. Лёша выбрался из мешка на сцену захолустного дома культуры и увидел человек тридцать пять, сидящих в первых рядах. Глядели на него. Рядом стояли Игорь и Зина, излучая мудрость. Лёша многозначительно прикрыл глаза, потом сделал их как плошки. Кожа обтянула его лицо. И Фокин заговорил тарабарщиной.

— Это древнеегипетский! — бросила Зина в зал. Бабушка Надя обмахивалась веером — было жарко, июль месяц — и улыбалась. Ее внук.

Избранный! Избранный! Ему было четырнадцать. Стал менее болтливым, мог позволить себе задуматься и обронить весомое слово, чтобы задать тон разговору. Бывает, спорят о чем-то насущном, а Лёша на небо посмотрит с прищуром:

— Да, дождь намечается.

И сразу все о погоде начинают. Конечно, Фокин расскажет, что дождь, даже если и случится, то это пустяки. Вот однажды Фокин попал в грозу — так это был всем дождям дождь. По колено в воде шел. И главное что в лесу за городом. Фокин был там с экспедицией, искал военных времен дот, где куча оружия. Что нашли? Нет, не дот, а так — окопы, раскопали, в них пара дырявых касок, ржавых, одна в шкафу теперь валяется. Ну еще штык. Штык почистили и теперь он в музее. Можно пойти посмотреть. Когда? Не знаю, до понедельника доживем, а там решим. Будет жестко, если и завтра дождь, в связи с этим Фокиным вспоминаются стихи, им же сочиненные:

— Что насупилось, мило небушко, капнет дождичек на головушку. Не помню, кто это, — и улыбается. А собеседники вслух повторяют, на вкус пробуют. Уже и день проходит, а нет-нет, да и снова обрадуют мир стишком.

Устную поэзию Фокина записывал Мамалыгин. Мамалыгин говорил, что Лёшу до конца не понимают и у него трагическая судьба. Фокин убеждал его в этом, когда совал себе в ухо зажженную спичку, пытаясь выгнать тараканов из головы. Ранее Фокин проделывал эту нехитрую операцию, намотав на стальной штырь намоченную в спирте ватку — но штырь был слишком длинен и Фокин боялся повредить мозг. Мамалыгин отучил его от прижигания тараканов.

Дружбу сына со Славиком супруги Фокины восприняли с радостью. Общение завязалось, когда Слава с мамой поменяли квартиру и перебрались в соседний с Фокиным дом. Оба мальчика уже ходили в старшие классы. Братья Лёши воспитывались отдельно, у деда с бабкой — отцовских родителей, чтобы старшему жилось привольно.

Лёша тогда увлекся плетением чертиков из телефонной проводки — плоский двойной провод было удобно гнуть. Хочешь фигурки плети, а хочешь — лапти, махонькие. В шкафу у Фокиных был целый моток такого провода, а когда весь вышел, а в Лёше продолжалось творческое бурление, он за несколько минут оставил квартиру без телефона. Родителям же сказал:

— Теперь больше в гости ходить будем.

Строгий Лёшин папа перестал с сыном разговаривать, а на другой день поехал на радиобазар и купил провода. У Славы никогда не было плетеных чертиков. Он знал, что таких делают либо из проводов, либо из трубок от капельниц. Когда Лёша показывал ему свои творения, Слава крутил их в руках и мысленно восхищался — ах какой Фокин умелец. Ни одного чертика Лёша ему не подарил. Однако, парень был отзывчивый. Сломал сосед ногу, хромает на костылях — идут навстречу Славик и Лёша. Лёша сразу:

— У меня брательник таксист, я договорюсь, если куда надо — бесплатно отвезет. Вы поправляйтесь!

Сосед посулам кривится, как среда на пятницу — знает цену Лёшиным словам.

Выпускной класс. Фокин вроде бы учится, на самом же деле околачивается возле оперного театра с цветами, поджидая молодую певицу Домоседову, брюнетку на две головы выше его. В букет вкладывает записку. Жду вас в шесть у фонтана! Колоратурное сопрано старалось проникнуть в оперу незамеченным. Недоставленные букеты вяли и кончали свою жизнь в урне. Фокин осунулся и заимел привычку держать руки в карманах, полагая, что так он выглядит разочарованным и циничным.

Неожиданно для всех Фокин поступил в три института сразу. И в политех, и на языки, и в правоведческий. Разбирался в законах — мог при случает сослаться на кодекс такой, статья сякая, параграф тридцать третий. Тут еще старший брат, конечно, видный адвокат или нотариус, если что — обращайтесь, Лёша его спросит и вам ответ передаст.

В политехе, темой для курсовой у Лёши был вечный двигатель, ибо, по словам Фокина, сейчас в физике это снова стало возможно. А из языков он выбрал древнеегипетский.

Со стороны невозможно было сказать, учился ли Фокин в институте на самом деле или врал. Известно лишь, что целыми днями он пропадал вне дома. Сведения об учебе в трех вузах Фокин распространял со скоростью света — об этом знали все соседи Фокиных, весь двор, продавцы местных магазинов и даже продуктового рынка, где Лёша покупал себе для усиления памяти колбаски из сгущенного виноградного сока вперемежку с орехами. У родителей Лёши постоянно спрашивали об успехах сына. Им приходилось выражать сожаление о суровой занятости Алексея, говорили, что он книжный червь и головы не отрывает от конспекта.

Книжный червь появлялся в людных местах с невесть где раздобытым огромным томом, на коем было золотым тиснением начертано слово "Знание". Отпустив бородку, в черной одежде, Фокин слонялся вечером в парке, вместе с кирпичными дорожками лез на крутые холмы. Считал фонарные столбы. Неспроста казалось ему, что число фонарей по левую сторону — четное, по левую — нет, а урны стоят возле столбов согласно ряду чисел Фибоначчи до тринадцати. Фибоначчи был у Лёши в почете, предметом частых отсылок.

Фокин и Союз писателей. Когда Фокина спрашивают, какую книгу он написал, отвечает уклончиво:

— Вообще-то у меня "Мои лагеря".

— А где ее можно достать?

Лицо Фокина морщится будто от непосильного умственного усилия, затем следует невнятный протяжный звук и ответ:

— Я вообще могу поискать, у меня там еще что-то оставалось вроде. От тиража. Дополнительного.

После вступления Фокина в Союз про "Лагеря" знали многие. Даже критики имели на романе свой хлеб. Несуществующее произведение рассказывало о кругах ада, пройденных Фокиным в школе. Непонятый гений противостоял системе. Его пытались сломить — много раз. Подавляли личность, заставляли пить кипяченое молоко. Не хочешь — не пей, конечно, но табель мы тебе подпортим, а чем это грозит? Недовольством родителей! Два фронта — два лагеря — в школе и дома. Только и отрада, что перемещение сознания в древний Египет под руководством Мреговцов. Да еще плетение проволочных чертиков. Не знала школа, кого ломает! Фараона ломает, сына бога! Но он спрятал в себе, затаил силушку, затаил злобушку — не обрушил на вражью орду, хотя мог бы, весь этот пласт своей мести, поднять, взмутить. Ох полетели бы головушки!

"В каждом классе я терял по четыре килограмма", — признавался Фокин и сводил челюсти, чтобы кожа получше обтянула скулы. И делал взгляд — обиженный, аж брови дрожали. Наследный принц в изгнании.

Поселился Фокин в подвале дома Союза писателей, оборудовав комнату по-спартански — раскладушка, несколько мягких стульев, письменный стол с чернильницей и пеналом в виде пирамидки. Ночами, пожираемый вдохновением, Фокин тырил телефонную проводку, а освободившиеся гвоздики складывал кучками на подоконниках — чужого не надо.

Ябеда, сам разрешивший прошедшему школьные горнила жить там, заподозрил, что Фокин создал теневой кабинет и метит на его, председательское, место. Поэтому решил временно Фокина удалить, а самому обдумать, что дальше делать. И дал Фокину путевку.

Как и Фокин, Славик Мамалыгин не ходил в детский сад. Мама оставляла его дома одного и уходила на работу. Каждый раз Славик очень боялся. Однажды ночью к ним в квартиру пытались залезть воры. Темнота, шерудение с дверным замком. Мама проснулась, включила свет, стала громко говорить, что звонит в милицию. И сразу — топот в парадном. Убежали. Потом до утра не спали.

Дома, сам. Вещи в однокомнатной квартире засыпали, становились мертвыми. Славик подходил к двери и слушал. Он и тишины боялся, и поднимающихся шагов. Тишина была условная, с нею смешивались едва уловимые звуки двора — мерное покрякивание качелей, голоса прохожих. Еще парадное хранило пустоту ждущую.

Могли появиться воры, одетые в стеганые ватники, как сантехники, и вязаные черные шапочки. Конечно, с чемоданчиками, где разный взломный инструмент и длинные ножи. Осенью мог прийти вампир — такой человек с трубочкой для высасывания крови. Осенью, чешский луна-парк становился табором аттракционов возле стадиона. Была там комната страха — садишься в вагонетку и тебя на рельсах везут в темных, пахнущих мазутом коридорах, откуда прут обвешанные тряпками мертвецы. Из-за сундуков выглядывают скелеты с золотыми саблями, открывает двузубый рот серолицая ведьма в лохмотьях, верхом на метле. Был там и вампир — человек с трубочкой. Он висел под потолком, вцепившись в него пальцами с присосками. У вампира белое, суженное книзу лицо и блестящие черные глазки, и кривой лыбящийся рот.

Но дверь заперта на добрый стальной замок с закручивающейся пимпочкой, да еще на цепочку, а к двери приставлены санки, упираясь в круглый бок стиральной машины, купленной в рассрочку в незапамятные времена.

И Славик стоял, прижавшись ухом к гладкой крашеной поверхности двери, вникая в суть парадного. Иногда машинный бой сердца подавлял тишину и Славик сглатывал вставшую в горле слюну. Если тревога нарастала и душа рвалась из груди, Славик прятался в платяном отделении шкафа — большого, с зеркалом посередине.

Это был замечательный шкаф. Наверху его стояли обувная коробка с диафильмами, проектор, две коробки с солдатиками, наборы военной техники и залежи клеящихся самолетов, до которых у Славика не доходили руки. А если открыть левую створку, то за ней — ряд вещевых полок. Найдется всё — и свитера, и трусы, и носовые платки. По полкам, словно по лестнице, можно забраться шкафу на крышу. А там еще место рядом с коробками, есть где посидеть. Если вдруг потоп в квартире — ну прорвет трубу в ванной — и вода станет медленно поднимается, делая стены темными, а предметы плавающими, то шкаф послужит спасительным островом. Хорошо бы там заранее продукты припасти.

Может еще землетрясение произойти. Тогда потолочные перекрытия обрушатся, всех придавит, а шкаф выдюжит и спасет того, кто внутри. Сухо, тихо, воздух без движения. Под ногами — клумаки и прошлогодние, сморщенные каштаны, положенные от моли. Славик затворяет дверь изнутри, за вешалку для поясов. Рядом с дверкой — еще одна, большая, та, которая с зеркалом. Она на щеколде с пружиной. Ни один враг не отопрёт.

Во тьме проступала, окружая Славика красочная грёза. Вот мама купила ему пачку кукурузных хлопьев и внутри он находит кольцо с бриллиантом! Они продают кольцо и маме не нужно больше ходить на работу. Или по улице везли деньги в машине, вроде хлебных — с фургоном, тут поперек дороги упало большое дерево, бибика перевернулась, дверцы фургона раскрылись и все деньги оттуда вывалились. Славик был рядом — и денег насобирал, и водителю скорую помощь вызвал. Другой вариант — деньги выпадали из самолета.

Порой Славик попадал в сон либо другую явь, где за шкафом, в сгустке седой паутины жила огромная как арбуз пчела. А гнездо этих пчел было на искусственном холме, кургане в заброшенном парке неподалеку. Хотели насыпать курган и водрузить памятник — гранитный телескоп. Но руки не дошли и стал парк бурьяном зарастать. Поперек асфальтовых дорожек через щели трава проросла, земляной холм закрыли колючками акации. И там-то, на самой вершине, свили себе гнездо из веток и слюняных нитей особые пчелы. Славик много раз убегал от них, но одна пчела выследила, где он живет и поселилась за шкафом. Наяву Мамалыгин знал, что в промежутке между стеной и шкафом даже таракан не протиснется, однако в грёзе за шкаф вполне мог зайти человек. Идя на прогулку в парк, Славик брал бадминтонную ракетку, чтоб от пчел отбиваться. Не убить, но отклонить с курса.

Если же парк посещала многочисленная экскурсия, Славику волей-неволей приходилось оборонять ее от пчел. Люди бегают, размахивают руками, пухнут на глазах — а тут является Мамалыгин и всех спасает.

Пуще всего Славик боялся живых мертвецов. В нескольких километрах от дома было заброшенное кладбище. Ржавые ограды, кресты покосившиеся, на одном самопальная табличка, с надписью краской: "Маня 1812". Что за Маня?

Ночью он вставал с постели, встав между занавеской и стеклом, вглядывался в окно на улицу, пустую, мертвецкую под светом фонаря. Редко, но шел — шатающейся походкой, шут разберет — пьяный или мертвец. И Славик ждал, когда начнется возня у двери. Или возможно — у мертвеца отросли такие длинные волосы, что он соорудит из них веревку, забросит на балкон и полезет. Поэтому Славик взял на себя заботу точить ножницы о брусок. Все ножницы в доме переточил. Понадобятся — пригодится.

Вот Славик пошел в школу. Во время уроков из класса предпочитал не выходить — пустые коридоры накачивали душу Славика тяжелой водой страха. И туалет старался не посещать.

Когда у него украли ручку — понял — красть нехорошо. Проснулся стыд за некогда содеянное. У них в парадном у соседей были дети, братья Артур и Ваня. Последний спрятал за батареей на лестничной клетке отличную рогатку из ореха. Славик бы себе такую не выстрогал. Присвоил себе. Потом Ваня его при встрече спросил — не знаешь, где моя рогатка, не ты взял? Славик, с недоуменным лицом, отнекался. А потом у него много чего воровали — пеналы, ручки, карандаши, один раз даже дневник. Дневник после нашли за пианино в музыкальном кабинете, с обложкой, извоженной в рыжей мастике.

Удивительно легко ему давались точные науки. Ответы на задачи сами складывались в голове, все составляющие мудрёной формулы представали в уме весомыми, влияющими взаимно предметами. Но дальше необходимого он не шел. Получил отметку — и ладно. С первых же классов писал чисто и грамотно. Примерно во втором решился. В списках заходили по школам его "страхи" — так он называл рассказы, которые писал. "Новый страх написал", — говорил одноклассникам и давал пару тетрадных листков прямого, крупного текста. Из-за этих рассказов все исподволь почуяли в нем бездну. Не просто ученик в форме, а внутри его дверь в темноту хлюпающую. Молодой училке языка, Нениле Яковлевне, попало в руки такое произведение:

Ненила Яковлевна стала собирать рассказы Мамалыгина и показала их своему знакомому профессору, литературному критику — он гордился, что в шестьдесят лет у него были черные, как ворона крыло, волосы. Прочитав сочинения Мамалыгина, он поседел.

— Ужасные рассказы, — сказал критик, возвращая Нениле Яковлевне листки, — Дай бог, чтобы он никогда не вошел с этим в большую литературу.

Через неделю профессор повесился на цепочке от сливного бачка. Учительница поняла, что Славик может быть властителем умов и начала потихоньку вести разговоры в учительской среде, подавая мысль, что проза Мамалыгина опасна.

Между тем, кроме устрашения, Славик любил и пошутить, но в отличие от Фокина, пытался забавлять не других, а себя. Нашел на свалке костыль, пошел к церкви, сел на газете, ноги поджал и, обхватив костыль руками, раскачивался и с храпом ныл:

— Копеееечку на слааденькое!

А ему и рублики давали.

Как-то сосед по парте, Боря Шапкин, пригласил его в гости смотреть видеомагнитофон. Папа у Шапкина был какой-то барыга и вот купил такое чудо техники.

Дело было вечером.

Пришел Слава к Шапкиным, а те уже собирались включать и глядеть изуверский фильм "Остров проклятых зомби". Вот так стоит диван, напротив него шкаф-стенка, а в нише телевизор и видик. Войдя в комнату, Славик громко, с медлительностью восхитился:

— Цветной телевиииизор!

— Садись, Славик. Сейчас смотреть будем, — сказал Борин папа. А Борина мама дала мальчикам полную тарелку гречневого печенья.

— Я возьму одно? — спросил Мамалыгин.

— Конечно, бери! Бери больше, сколько хочешь! — и Борина мама подумала, что надо бы дать ребенку домой.

— Спасибо.

Уставившись на видеомагнитофон, Славик показал туда рукой:

— Это чтобы кассету вставлять?

— Да, — ответил Борин папа.

— И будет кино?

— Да!

Выключили свет, начали смотреть. Славик предупредил:

— Когда страшно, я буду выходить в коридор, а вы меня потом зовите.

В телевизоре на экране катер с солдатами в камуфляже плыл по затокам. С берегов щетинились джунгли. Солдаты хмуро оглядывались. Тут с берегов стал доноситься стонущий вой.

— Это кричат мёоортвые, — сказал Мамалыгин, и, закачавшись, произвел такой же звук. И рассказал такую историю:

— Еду с пацанами на велике. Тут шина лопнула. Это трупак палец из-под земли вот так выставил!

Показал мизинец.

— Как же он туда попал? — не вытерпел Борин папа.

— Кто?

— Мертвец.

— У нас в местности трупы везде закопаны, — ответил Мамалыгин.

Между тем на экране трое археологов попали в пещеру, где горели расставленные звездой парафиновые свечи, и в середине их лежала громадная старинная книга.

— Черная Книга мертвых, — зачарованно протянул Славик.

— Так что же, — спросил Борин папа, — У вас в районе вот так прямо трупы везде закопаны? Район на месте старого кладбища строили?

Мамалыгин повернул к нему мёртвенно-синее в свете телевизора лицо:

— Когда экскаватором котлован под шестнадцатиэтажку рыли, нашли гробы. Их потом вдоль улицы поставили, один на другой. Не открывай книгу! — краем глаза заметив действие в фильме, Славик сорвался на крик.

Но археолог уже водил пальцем по зазубренным древним письменам, шепча губами тайные слова. В пещере поднимался ветер.

— Ооо, я уже боюсь! — Славик вскочил и выбежал в коридор. Борина мама сожалеюще закачала головой, а Борин папа пожал плечами. В следующие минуты Славик глухо спрашивал:

— Что, уже кончилось? Еще не кончилось?

— Еще страшнее стало! — отвечал Борин папа.

Тут в дверь постучали. И Славик сообщил:

— К вам тут стучат.

— Странно, у нас звонок есть, — сказал Борин папа, но встал и пошел открывать.

— Никого, — заметил он в прокуренную пустоту парадного.

— Это мертвец стучал, — сказал позади него Славик.

Закусив губу, Борин папа вернулся на диван, а Мамалыгин остался в коридоре. Вскоре опять раздался стук.

— Нет, он меня достал! — Борин папа вышел в коридор, но там свет оказался выключен. Борин папа щелкнул включателем — безуспешно. Половина коридора таилась в темноте. Оттуда донесся жуткий угрожающий стон и Борин папа ощутил на своей щеке нечто длинное, скользкое и липкое. Содрогнулся и передернулся, в комнату вскочил, пятерней со щеки стёр, поглядел — что там? Невероятного размера желтая сопля!

— Слизь зомбака! — пояснил из коридора Славик. Замок щелкнул, ноги быстро затопали по ступеням.

В пятом классе Мамалыгин стал рисовать мелом человеческие силуэты. В школе, на улице, во дворе. Ежели никого рядом не было, Славик доставал из кармана мел и изображал фигуру в полный рост, то с подогнутой рукой, то отставленной ногой. Прохожие затем задумывались, а Славик стоял неподалеку и наблюдал.

Мысль о тайной помощи другим людям пришла Мамалыгину во время, когда он поддерживал в однокласснице Несмеяновой уверенность в существовании домового. Дежурит Несмеянова, вышла из класса набрать в ведро воды, чтоб доску вытереть, возвращается — а доска уже блестит от чистоты. Домашнее задание невыполнимо, Несмеянова застряла в математических вычислениях. Через перемену, находит в тетрадке листок с решением.

А через парту сидел второгодник Кукарехин, которого никто не смел дразнить, и даже учителя порой обращались к нему по имени-отчеству. Мамалыгин подарил ему яблоко и на вопрос "зачем" ответил:

— Это хорошо — делать добро людям.

Сказал и тепло на душе стало. Почти как силуэт мелом нарисовал. Быстро сколотив группу единомышленников, дюжину человек, Мамалыгин приступил к деятельности. Несли добро. Правда, сначала едва не передрались из-за названия. Славик желал назвать тайное общество рыцарями пилы и авоськи, ибо предполагалось посещать частный сектор и пилить дрова убогим старухам и вдовам, а также подносить авоськи кому тяжело. Кукарехин же, второй полюс общества, навязывал другое название — воробушки. Дескать, птица шустрая и полезная. Тогда Славик рассказал, что можно нарисовать именной силуэт. И Кукарехин признал, что про рыцарей звучит лучше.

Рыцари переводили через улицу слепых, таскали сумки, выгуливали соседских собак и оставляли конфеты на сиденьях в троллейбусах, чтобы было слаще ездить. Однажды провели медовую неделю для младенцев.

Отправились в лес и потревожив диких пчел, взяли у них мёд. Растворив мёд в горячей воде, заправили ею термосы и прошлись по паркам, где молодые мамы привычно трепались, не обращая внимание на своих чад. Рыцари выливали из бутылочек всякое молоко да компоты и заменяли содержимое на теплый медовый напиток. Так поили детей медом всю неделю. Конечно же, малыши потом целый год не болели и каждый набрал весу по три кило. Долго еще младенцы, памятуя вкусовое блаженство, кряхтели и шамкали беззубыми деснами:

— Мядку, мядку…

Славику грезилось — скоро рыцарское движение охватывает весь город, все следуют примеру неуловимых добродеятелей. На каждом углу начинают раздавать мороженое, водители бесплатно катают людей, учители на своем горбу разносят учеников по домам — получил пятерку, садись на копки-баранки. А заходишь в магазин, спрашиваешь — торт почем? Продавщица так дарит. Славик засыпал с горящей мыслью — ох, скорей бы!

Но жизнь катилась свои чередом. Рыцари понемногу остывали, ленились, отпадали от тайного кружка. Часть увел за собой Кукарехин. Наконец Мамалыгин остался один. И что теперь делать? Снова силуэты рисовать?

Нет, он пошел к зданию ЖЭКа — двухэтажной кирпичной коробке рядом со спортплощадкой. В нем же, на первом этаже, нашло приют районное отделение. Под окнами его валялось старое, обитое зеленым кресло. Славик одолжил у соседа во дворе бензину, облил это кресло и поджег. Никто не выбежал ругаться или вразумлять — ни жэковцы, ни милиция. Хотя кресло изрядно воняло, исходя черным дымом.

— Никому не нужно, — сказал Мамалыгин, стоя над угольями.

Мамалыгин ходит вокруг Фокина, топает, в ладоши хлопает. Лёха Фокин из себя фараоновское величие излучает с улыбкою. Гремит паркет, а Фокину чудятся ряды коленопреклонных, стучащих в барабаны. Длинный полутемный зал, освещенный факелами, барельефы на стенах — бог Тот с клювом, собакоголовый Анубис, бык Апис. Фокин опускает голову и декламирует:

— Я писатель,

Я поэт,

Я художник,

Я эстет!

Славик останавливается, значительно глядит на Фокина:

— А ведь блестяще.

Лезет в тумбу, достает записную книжку:

— Так, сейчас запишем, под сегодяшним числом.

— Зачем дату-то, на такой пустяк? — улыбается Фокин.

— Для истории, — серьезно отвечает Мамалыгин.

Ужин выдался нескучным. Лёха взял кусок ржаного хлеба, оторвал корку, а из мякины слепил человека.

— Я бог, — сообщил Лёха. Славик пораженно взял из рук его фигуру, подвигал ее конечностями.

— Не сломай, осторожно! — взмолился Фокин. Мамалыгин отдал его хлебного человека:

— Засуши, повезем в Бары. Покажем. А может выставку сделать? Ты еще разного налепи.

Фокин задумался. Тут Землинский сообщил им, что вечером идет с Ноликовым на рыбалку, а утром возможно поедет в город по делам, так что обходитесь как-то без него.

Наутро Землинский к завтраку не явился. Солнышко так — проснулось лениво, глаза открыло, с неохотцей. Глядя в окно столовой, Фокин произнес:

— Наверное к вечеру будет дождь. Пойдем по грибы? А, как же мы пойдем по грибы, если тут леса нет, — и засмеялся.

Трах-тара-рах! Это в кухне прогремела посуда — крышка, наверное с самой большой кастрюли, грохнулась об пол! Истошный крик. Фокин сразу весь дернулся — он хотел просить добавки, а если с поваром случилась трагедия, то хавчик накрылся. Всё затихло.

В столовку из кухни повалили люди. Это были дачники с того берега озера. Впереди всех — семейство Плютовых — Константин Сергеевич, Сергей Константинович, Анна Яковлевна, и наконец просто Настя, младшенькая, дочка. С хориными глазами, вытянутыми руками, совали непослушными, толстыми языками в отворенных ртах и сипели:

— Жрать. Жрать.

— Я не вкусный! — Фокин с ногами впрыгнул на столик, расшвыривая блюда.

— Стойте! — Славик ступил вперед и выставил руки, показывая ладони и растопыренные пальцы. Настя схватила его руку и грызанула. Заработали челюсти влево-вправо. Без двух пальцев — среднего и указательного, с кровоточащими бугорками, Славик начал пятиться. Потом до него дошло, что случилось. И вот он изумленно показывает миру свою руку — глядите! Глядите! Что же это сделалось? Нету двух.

Фокин, бешенство — в припадке он бежит на месте, размахивает конечностями, с невидимым противником сражается, на устах протяжный горшечный вопль. Мамалыгин пытается сосредоточиться, отвлечь себя от боли — кажется, что он был на лютом морозе, пальцы замерзли, а теперь он вошел в теплое помещение и они оттаивают с невозможным, ноющим горячением. Мамалыгин скрипит:

— Тут же кухня. Запасы продуктов. Идите ешьте. Идите ешьте!

Обступают его, еще за спину не зашли. Только сейчас он понимает суть этого продольного, бесконечного воя Фокина:

— Я фараоооооооон!

Между "р" и "н" поместилась бездна, куда Фокин падает. Пока он бежит и дергается, ничего не существует, и надо, дабы случилось спасение извне. "Добрый бог, милый бог!", — повторяет он в уме.

Славик выводит за собой толпу, на улицу. Прикованные глазами к его беспалой руке, дачники разевают рты и облизываются. Дорожка из плит, обсаженная маленькими пихтами. А вот справа площадка травяная — мятлик густой, не косят, вытаптывать некому. Там и остановился Мамалыгин. Обувь скинул.

Босой на траве. Зажмурил глаза, расставил руки — и пустил корни. Загрубела кожа, обернулась бурой корой, полезли во все стороны ветви и веточки, зазеленели листочки. В минуту зацвело дерево и явились из далеких близких мест великанские пчелы. Всё как надо опылили да чередой к себе убрались в мутное небо. Набухла завязь, надулись и закраснели яблочки — а потом яблочища!

Едва ворочая почти дуплом, где раньше были губы, Славик улыбнулся и сделал последнее движение, чуть протянув ветви с плодами к дачникам:

— Это всё вам. Ешьте.