Возвышение Коли Ноликова

Глава 11, Классика

Концерт начинался в семь, но Яков Андреевич прибыл за сорок минут до того — занять место получше. Коля не пошел. И Надюша не пошла. Она музыку не любила. Яков Андреевич тоже, но концерт был бесплатный. В Союзе композиторов. Балагуров об этом прочитал в газете — расписание фестивальных концертов симфонической музыки на целую неделю.

Еще там было про злодейку по прозвищу Светка-пектусин. Сия особа бродила по городу и высматривала кашляющих людей. Предлагала им помощь — таблетку пектусина. Человек принимал, а то снотворное. Жертва приходила в себя без копейки.

С падением правительства исчезло еще одно занятие, которым Яков Андреевич скрашивал досуг. Прежде он посылал ругательные письма разным министрам. В каждый конверт сыпал щепоть стирального порожка — мол, пускай проверяют. Потом читал в газетах, что министерство получило письмо с угрозами и неизвестным порошком, и все сотрудники госпитализированы и находятся под пристальным наблюдением докторов. Яков Андреевич называл это — заварить кашу. Жалел, что никто, кроме жены, об этих проказах не знает. И вот прежнее правительство погорело, а об новом вестей нет. Послал письмо на прежний адрес в министерство финансов, грозил обвалить курс, прибавил перцу и снова порошку стирального. Газеты промолчали. Значит, нет правительства. Или стало суровей.

День выдался теплый, несмотря на грозу с ливнем. К вечеру дожди утихли. Балагуров одел костюм-двойку. На концерты и в театр это обязательная униформа. Жара, не жара — иначе нельзя.

В зале на втором этаже было душно. Почти все окна открыты. Народ уже собирался. Яков Андреевич поискал глазами свободный стул. На некоторых лежали распечатанные бумажки со словом "Зарезервировано". Балагуров поднял такую, и вслух, чтобы все слышали, произнес:

— Вот же слово придумали! Чем им русское "занято" не по вкусу? Писали бы просто: "занято".

Положил на место, сел рядом — где на сиденье лежала только программка. Раскрыл и принялся читать, краем глаза наблюдая за суетой. На сцене еще пусто, кроме микрофонов на стойках да инструментов. Огромный рояль посередине, клавесин в углу, ближе к окнам, а также — у противоположной стены, рядом с Балагуровым — другой рояль, уже вне сцены. На этот рояль поставили студийный магнитофон, куда шла запись с микрофонов.

Яков Андреевич подумал, что перед самым концертом можно немного покашлять. Он знал по пластинкам классической музыки — там часто в начале есть кашляющие слушатели. Кашлять во время самой музыки — дурной тон, но в предварении, до того, как в зал польются первые ноты… Главное уловить чудесный миг. И войти в историю. Балагуров умрет, но кашель его останется жить вместе с записью бессмертного и обессмерчивающего всё, чего касается, произведения. Как же тут жарко. Балагуров принялся обмахиваться программкой. Сегодня будет Брамс, и Паганини, и еще какой-то.

К семи зал наполнился до того, что часть людей стояла у стен. Некоторые, даже пожилые, сидели на подоконниках или стульях подле. Три первокурсницы расположились прямо на полу около второго рояля. Пришли фотокорреспонденты, один белёсый, другой — лицом квадратный брюнет — с поясом поверх жилета, а на поясе много больших карманов. У обоих при себе по фотоаппарату, больше похожему на гранатомет. Здоровые такие, с объективами в пол-руки.

— Ого, важный концерт, — обернулся Яков Андреевич к соседке справа. Она, с крашеной сединой, обмахивалась веером. Спросила:

— Почему?

— В прошлые разы журналистов не было. А сегодня есть.

Из смежного помещения стонала и пиликала репетиция. Яков Андреевич развел в стороны полы своего пиджака.

— Ну и жара тут, — сказал Балагуров соседке. Та смотрела вперед и махала своим веером. Тогда Яков Андреевич повернулся в другую сторону, к человеку с вытянутым как лошади лицом и длинными волосами — хотя макушка его была лысой. Он сидел, смежив веки. Яков Андреевич подумал, что он музыкант и решил его не трогать. Однажды Балагуров уже видел одного такого в троллейбусе. Скрипачом оказался. Тоже дремал, будто в ином мире. А кондуктор над ним навис, помешал наверное ноты в голове прослушивать. И тот, скрипач, проткнул ему глаз смычком. С тех пор Яков Андреевич музыкантов остерегался. Они, конечно, люди искусства, проводники между миром высокого и миром материального, но у каждого под одеждой спрятано. Давно, в шестидесятых, ходил слух о стилягах-гитаристах с отточенными смертельно медиаторами из стали. Резали людей за здорово живешь. А возьмите виолончель с ее этим штырем внизу.

Яков Андреевич вдруг представил, как дремлющий сосед просыпается, достает из кармана струну и мягко, ловко забрасывает ее за мягкую шею сидящей спереди дамы. Начинает душить. А что, всё может быть. Свет если приглушат, вполне может. Хотя тут свет не выключают. Это ведь не театр. Театр опаснее. Там во время спектакля в фойе, возле буфета, в коридорах, никого нет — мёртво. Вот где смертушке разгулятися.

Наступило семь. На сцене ни души. Люди в зале стали хлопать с намеком. Тогда вышла тётя в черном платье и объявила начало концерта. И попросила не кашлять, а кому захочется, для того возле двери в коробке лежит пектусин.

Сначала играли пианист, скрипач и датский флейтист — седой, в белой рубашке навыпуск. Мэтр. А наши были молодые, скрипач пухлый, в черном, заправленный, а пианист вообще в концертном фраке. Рядом с ним сидела очкастая девушка и переворачивала ноты на фортепиано.

Яков Андреевич положил руки на колени, так, чтоб видно было, и принялся слегка подрагивать пальцами. Надеялся, что слева, с веером, заметит. Косил глазами. Заметит или нет? Потом бы он сказал небрежно:

— Да, играл давно когда-то.

На краю сцены, свесив ноги, сидела женщина лет тридцати, любовно, с улыбкой, глядя на флейтиста. Яков Андреевич видел только ее профиль — нос кряквой и челку. Она была вся в музыке. Рядом, лицом в зал, сидела еще одна, колени показывала. А перед сценой на корточках ползал тот фотограф, который светлый. Другой, с карманами, был наглее и ходил прямо по сцене вдоль стены. На музыкантов нацеливался и разражался серией снимков. Затвор пружинисто щелкал в самых нежных, тихих местах мелодии.

Одна стоящая — а слушатели стояли, кому не хватило места — дама раздраженно поворачивала к фотографу голову и кривила рот. Фотограф не видел. Он сам кривил рот, будто соломинку между губами гонял туда-сюда. Стоит, гоняет так, затем фотоаппарат к лицу подносит и клац-клац-клац.

Даже одна из тех первокурсниц — с началом концерта она встала — после очередного клацанья молча обратилась к раздраженной даме и, опустив чуть руки с растопыренными пальцами, повела из стороны в сторону головой.

Яков Андреевич закивал ей в поддержку. Первокурсница этого не видела. Внимание Балагурова уже привлекали более действия фотографа, нежели музыка. Что он дальше выкинет? А пианист играл, и лицо его играло гримасами. Со стороны казалось, словно человек усердно, одухотворенно моет посуду. Но какая нотная ткань лилась из-под крышки инструмента!

Музыканты сменились, заиграла другая вещь. Тень от пальцев альтистки трепетала на полу, будто листва от сильного ветра. Другой альтист бородат, невзрачен, его не слышно, но отними — и будет потеря. Пианист остался прежним. Фотограф потерял к ним интерес, он нацеливался на ножку клавесина, на отопительную батарею, на девушку, вставшую у двери в углу сцены. Девушка делала непроницаемое лицо.

Потом фотокор захотел снимать зрителей. Яков Андреевич понял, что хоть тут может противостоять. У тебя ответственное задание? Приказали в редакции осветить событие? Ты у меня осветишь. Когда фотограф направлял объектив в сторону зала, где сидел Балагуров, тот принимался корчить рожи. Завязалась игра. Фотограф делал вид, что хочет щелкнуть правое крыло, но, не спустив затвор, быстро вёл им влево. Яков Андреевич тут же высовывал язык, хватался руками за уши и мотал туловищем. Да еще ногами притопывал от усердия. По плечу его хлопнули. Внимания не обратил. Снимешь ты у меня. Пятьдесят процентов брака! Как он, Балагуров, раньше не сообразил?

Раздраженная дама и первокурсницы уже наблюдали не за фотографом, а за Яковом Андреевичем. Сидящие рядом нервничали. Он поворачивался к ним, подмигивал, кивал на фотокора, а далее резко возвращался к своему занятию.

Альтистка, серьезная, с дулькой на голове, перестала играть и указала смычком:

— Выведите этого человека из зала!

Яков Андреевич не понял, кого. Огляделся. Все на него смотрели. Он тронул свою грудь:

— Меня?

— Да! Вы тут уже всех достали!

— Вот ОН достал! — это Яков Андреевич на фотографа. Тот спиной прислонился к стене и сползал одновременно. Стена его холодила. Балагуров хотел быть победителем. Поэтому сказал:

— Я выйду только вместе с ним.

— У меня работа, — отозвался фотограф. Пренебрежение в его голосе Якова Андреевича задело.

— А я тут можно подумать отдыхаю, — сказал он. Главное вовремя замолчать. Пусть гадают. Может он того… Только в штатском. Выполняет ответственное задание.

Проснулся человек с длинным лицом. Встал, умиротворяюще развел руками:

— Мы все пьем жидкость! У нас одинаковый вкус.

— Мы пьем разные жидкости, — возразила альтистка.

— Сейчас мы пьем симфоническую музыку, — длиннолицый возвысил голос, — Но я слышал и другое. Я слышал посторонние звуки. Вы слышали их?

— Да! Да! — ответили зрители.

— Кто издавал эти звуки?

— Он! — указали на фотографа.

— И я не слышал ни звука от этого человека, — было показано на Якова Андреевича. Тот склонил голову. Всё верно.

— Я профессор Краковский, — сказал длиннолицый. Зал вздрогнул.

— Сам Краковский! — крикнули на задних рядах. Послышался глухой стук — кто-то упал на паркет.

— Продолжайте, — сказал профессор, сел и смежил веки.

Но музыканты долго не начинали, стараясь унять дрожь в руках. Делали вид, что настраивают инструменты. Пианисту стало тесно, он послабил воротник. Балагуров обратился к именитому соседу:

— Этот, с позволения сказать, гипомоним, фотограф, буквально стреляет в музу! Как же так можно? Люди приходят послушать музыку и вынуждены слышать какие-то щелчки!

— Я вам нос откушу, — сказал профессор.

Балагуров замолчал и покраснел. Находиться тут дальше стало невозможно.

— Жарко, жарко, — с этими словами, нарочито надувая щеки и отирая лоб, он пробирался к выходу. На лестнице попустило — ни людей, да и прохладно. Балагуров остановился. Ждать тут фотографа? А может спрятаться, потом выследить его и убить? Но тогда придется еще и похитить пленку из фотоаппарата, ведь там наверняка запечатлён он, Яков Андреевич. Что будет, если правоохранительные органы найдут тело, при нем фотоаппарат со снимками, проявят пленку, а там — кто привлечет внимание? Конечно человек, корчащий рожи. Зададутся вопросом — а почему он корчит?

Яков Андреевич вышел на улицу. Совсем хорошо — ветерок. Ускорил шаг. Еще чего доброго, у фотокора связи в преступной среде. Заказать может. Фотографии есть, даст кому надо. Балагуров поежился и будто уменьшился. Сантиметра на два ростом. Показалось, что туфли велики, одежда свободнее и мир вокруг больше, что ли?

На окраине города, за детской железной дорогой, среди верб и тополей, находилась ведомственная база отдыха "Волшебная страна", название которой дала, по легенде, возлюбленная одного из прежних глав Союза писателей. Целые поколения литераторов отправлялись оттуда в маленьких вагонах, вместе с семьями, корзинами, битком набитыми сумками, болонками и кошками. Потом, когда два локомотива дороги были проданы как металлолом, а ржавеющие рельсы понемногу расхищались и тоже шли налево, литераторы с теми же семьями, корзинами и прочим топали по шпалам.

База была в какой-то пустыни, огороженная сетчатым забором от зарослей. Внутри, вдоль дорожек, покрытых бетонными плитками, стояли деревянные домики на сваях. Администрация находилась на барже, переделанной в плавучий дом. Одним краем база выходила на озеро, такое длинное, что никто не знал, как его обойти. И никто мостик на ту сторону не перекинул. У берега был пришвартован плот — дощатый настил на понтоне. От него к прибрежному тополю провисал наполовину в воду ржавый трос. На той стороне озера, за узким лужком, зажатым между камышами, виднелись дачные хибары.

Коля отнес путевку в администрацию, получил какие-то талоны на питание и ключ с жестяной табличкой-номером. Домик был одноместный, восточной стеной примыкающий к другому такому же домику. Внутри был шкаф, столик, и тумба с несколькими религиозными журналами. Понравилась Коле пружинная кровать с казенным одеялом. Он ложился, закрывал глаза и представлял, что находится в тюрьме. Когда Коля открывал глаза, то видел на обоях потолка пятна убитых комаров и круглый, словно налитый расплавленным сливочным маслом, плафон лампы.

Первые несколько дней Коля отдыхал, погруженный в мечты о тюрьме. Он собирался писать об этом роман. Умственное напряжение снималось посещениями столовой — здания, своими большими, без штор, окнами подобного аквариуму. В столовой на самой широкой стене висела картина с изображением суглинного берега реки. Красное солнце садилось, крутогорье тоже выглядело красным, и даже тучи с облаками багровели. А река была наливного серого цвета. И на плоском левом берегу паслись коровки.

С этой сменой никто больше почему-то не приехал. Прежняя смена вернулась в город. Но столовая продолжала работать на полную мощность, поэтому повара несли домой туго набитые сумки снеди. Коле каждый раз предлагались горы котлет, огромные кастрюли каши и бадьи компота из сухофруктов. Коля всё это ел, пил и не отказывался. Он считал, что очень истощен — любая творческая мысль сжигает калории похлеще лазера.

Руки тянулись печатать, но геолог не отдыхает с кайлом, а писатель — с машинкой. Вдохновение накапливалось и разрывало грудь. Порывался от руки писать, но сдерживался. Будет собирать и уж когда вернется, так и выплеснет всё.

На третий день он вышел на берег, под вечер. Озеро молчало, только справа, далече, квакали жабы. Комар звенел. А так гладь. На той стороне зажглись в хибарах окна и фонари на верандах. Так продолжалось несколько вечеров — Коля час сидел на берегу, а потом уходил домой, искусанный насекомыми.

А потом он опять сидел на корне дерева, над водой, и услышал, как его зовут оттуда, с того берега:

— Вы меня слышите? Приходите к нам!

В сумерках белело платье. Девушка помахала Коле рукой.

— А как я к вам попаду?

— Плот!

Коля долго освобождал трос. Чудилось, что сейчас административный голос вопьется в душу запрещением. Но все работники базы уже были в городе, разве что сторож спал на барже, за изгибом берега. Наконец Коля стал на плот и оттолкнулся ногой. Лег на настил и принялся загребать по-собачьи руками. Ох мягкая была вода, но упругая! Иногда он пальцами задевал водоросли. Плот медленно, тяжело двигался к середине озера.

Теперь каждый вечер Коля чаевничал на веранде у Плютовых. Поначалу голова шла кругом от этих имен и отчеств — Константин Сергеевич, Сергей Константинович, Анна Яковлевна, и наконец просто Настя. Поэтому Коля отличал их так — дед Плютов, папа Плютов, мама Плютова и их дочка.

И все сидели на широкой веранде пили чай. Там был круглый столик, за ним два табурета и столько же плетеных стульев. На клеенку являлось печенье, стаканы, сахарница, чайник. Беседовали чинно, с расстановкой. Константин Сергеевич мог в определенное время уйти к озеру — слушать по транзистору передачу, где пускали его любимую музыку. Он был сторонником симфонических произведений. Иной раз, поймав на волне современную песню, говорил, наклонив голову:

— А что… Ритмично, ритмично.

Но радушно одобрял лишь классиков. Делал одно исключение:

— Хотя я вам рассказывал о Златове. Вячеслав Златов — это гений. Он живет в Липове, там еще остались люди старого наполнения. Вот это человек.

Когда по радио давали концерты Златова — а на памяти Коли это случалось дважды — всякое чаепитие прерывалось, и все затаенно слушали флейты, фаготы да скрипки, по замыслу Златова передающие просыпающуюся березовую рощу. Солнце вставало, птицы открывали глаза и пели, березы трясли сережками.

Как-то Константин Сергеевич положил перед Колей коробку:

— Погляди.

И все, кто были за столом, заулыбались. Коля открыл, в ней лежали черные носки. Константин Сергеевич пояснил, радостно дыша:

— Вот прислали из города носки Златова! Какими судьбами? О-о, это я скажу история, история. Ну что, рассказать?

И всех оглядел. Ясно было, что остальные Плютовы историю уже слышали. Но не прочь еще.

— Конечно, — сказал папа Плютов. Его отец начал:

— Случилось это в прошлом месяце. Вячеслав Степанович приехал с концертом в наши Княжие Бары. Он должен был дирижировать в своем "Пробуждении". И вот — генеральная репетиция. Златову надо сосредоточиться. Он никак не может найти ключ к исполнению. Играют скрипки — не то! Ударяют цимбалы — не так! Тогда Златов… Разувается и становится босиком на сцене. Чувствует почву, понимаете? Сразу всё пошло на лад! Но кто бы мог подумать… Что мой старый дружок Алексеев… Наш Павел Дмитриевич… Был на той репетиции и как-то незаметно похитил для меня носки Златова!

Старший Плютов обещал Коле:

— Вот когда привезут мне из города пластинки, перепадет и на ваш счет, молодой человек! Вы мне это учтите, я вас еще на Златова подсажу!

И с улыбкой грозился пальцем. Пили чай. То папа Плютов, то мама Плютова спрашивали Колю:

— Так над чем работаете?

И Коля выкладывал творческие планы. А Сергей Константинович просил:

— Может все-таки что нибудь почитаете нам из черновичка?

Коля мялся, объяснял, что старается меньше писать от руки, чтобы не было артрита, а пишмашинку он оставил дома. В черновике же записаны только отрывочные мысли, не предназначенные для восприятия на слух. На другой день вопрос повторялся:

— И все-таки хотелось бы, ох как хотелось бы чего-нибудь вашего почитать! — потирал руки папа Плютов.

— Ну побалуйте нас современной фантастикой, — в нос говорила Анна Яковлевна. У нее нос мог вытягиваться наподобие хобота. Нет чтоб взять стакан с чаем и пить — так она руками вытягивала нос, опускала его в стакан и начинала сосать.

Настя встречала Колю у берега, и провожала туда же — часто за полночь, когда лягушки готовились отойти ко сну и вяло дремали на скользких черных кочках. Погода настала северная, холодно было ночами, и когда Коля загребал руками воду, его продирала до самого нутра дрожь. Он уже ходил в свитере, только рукава на плоту подворачивал. А Настя как была в тонком платье, так и оставалась. Один раз Коля ее спросил, не холодно ли? Она ответила, что теплые вещи должны привезти из города.

— Кто должен привезти?

— Папин друг.

— А почему вы сами не поедите и не привезете?

— Нуууу… Это долго объяснять…

И так всегда. Плютовы безвылазно сидели на даче. Иногда к ним прибывали друзья, привозившие разные вещи и те продукты, которых нельзя было купить в лавке дачного поселка. Друзей этих Коля никогда не видел — они всегда приезжали днем, а убывали под вечер. Коля же всегда посещал Плютовых вечером. А вот в лавке он побывал. Дачный поселок тянулся от озера на километры. Коля шел по узким грунтовым улочкам, между заборов, с которых свисали плоды-ягоды. Шел, пил студеную воду из колонок с рычагами. Качаешь, льется пенится толстая струя, а вода сладкая! Пей! Еще было жарко.

Коля час блуждал, пока не увидел магазин на одной из достаточно широких улиц. Как потом оказалось, один конец этой улицы был в круглом, окруженном старыми вербами озере, а второй просто упирался в забор.

Коля зашел в лавку, купил себе леденец на палочке, а потом пошел до круглого озера и там залез на иву, чтобы поглядеть, где кончаются дачи. Залез. Вокруг буйствовали сады, домики да заборы. Даже базы отдыха не видать. Коля слез с дерева и сам себе сказал:

— А автобусы тут ходят?

До самой ночи он возвращался к плоту — не мог найти дорогу, заблудился. Встретил на одной улочке старуху. Она, с прутиком в руках, гнала перед собой двух коз и старика на четвереньках. Старик блеял громче всех. На другой улице Коля попал в тупик. Повернулся, пошел назад — снова тупик. Сообразил — надо идти пятясь, спиной вперед. Так и сделал. Выбрался!

После этого случая он, хотя и продолжал посещать Плютовых, больше времени проводил лежа в домике, а озеро пересекал всё позже. Мечты о романе про тюрьму сменились другими грёзами, вначале разрозненными, затем принявшими отчетливую форму. Поскольку на базе отдыха Коля был один, он вообразил себе, что Союз писателей продал путевки посторонним людям. И что те с чемоданами прибыли на базу. Среди них, конечно же, интеллигентная семья с двадцатилетней дочерью. У них старинная фамилия. Чепцовы!

И вот они вместе столуются, Коля за столиком с этой семьей. Вначале Чепцовы не догадываются, что он — писатель. Они даже не знают, что это писательская база отдыха. И вдруг открывается:

— Вы, наверное, учитесь где-то?

— Нет, я писатель!

Далее ход событий раздваивался. По одной версии, Чепцовы сначала не верили Коле, и лишь пять дней спустя Варвара — дочь — случайно нашла книгу Ноликова в библиотеке. И тогда-то они уж удивились, посмотрели на него иначе! Другая же история такова. Степан Иванович спрашивает:

— Дайте нам почитать что-нибудь своё.

А Коля ему отвечает небрежно:

— С собой не взял, но, думаю, в здесь на базе в библиотеке найдется пара моих книжек.

Затем они постепенно сближаются с Варварой, но над планетой пролетает комета и оживают мертвецы по всей округе. Ведь дачники хоронят своих на приусадебных участниках, это всем известно. Чепцовы и Коля сидят, запершись в своих домиках, общаясь перестукиванием через смежную стенку. Домики Чепцовых и Ноликова — стоят рядом. Коля предпринимает героическую попытку добраться до Чепцовых, ведь заболела Марья Ивановна — мертвец прокусил ей пятку, нужно доставить целебный йод.

Возможно, что вместо воскрешения мертвых, воды вышли из берегов и случился новый всемирный потоп. Ноликов и Чепцовы были в это время на барже, в администрации, так что когда волны улеглись, вокруг ничего не было, только кое-где торчали из воды листья — кроны деревьев. Началась борьба за выживание.

Балагуровы варили кукурузу. Весь дома варил, и наркоманы с первого этажа тоже, для своих детей. Как проснутся, так начинают варить кукурузу. А Надежда Осиповна купила особо ядрёные початки, с той желтизной, что присуща восковым овощам и фруктам для театров. Три дня назад поставила варить и с тех пор дежурила у плиты, воду подливала. Яков Андреевич советовал:

— Подбавь соли.

— Еще не время.

В кухне и состоялся разговор о Ноликове. Надежда Осиповна сказала:

— Уехал, и даже не звонит. С глаз долой, из сердца вон.

— Именно.

Надежда Осиповна задумалась:

— А может, там телефона нет?

— Как нет?

— Все-таки база отдыха. Провода могли оборваться где-то.

— А что, тоже может быть. Ну как кукурузка-то?

— Варится.

Утром, еще по прохладе, Коля совершил путешествие вдоль озерного берега. Прямо на границе лагеря отдыха к воде подходил сетчатый забор, а за ним начиналось черт знает что. Берег подпирали старые двери, ржавые, ощетинившиеся пружинами остовы кроватей, какие-то доски. Всё это впивалось в мрачный торф вперемежку со скользкой жижей, осокой и толстыми, в три обхвата стволами вековых ракит. Снопы прутьев с листвой свисали почти в воду. Коля взялся за такой, сжал обеими руками, оттолкнулся, поджал ноги и пролетел над водой. Ветка напряглась и вернула его обратно на берег. Повторить не решился. Ладони покраснели.

Зазмеился по водной пленке черный уж. Коля хотел повернуть назад, но пересилил себя и стал дальше пробираться. Обхватив иву, чтобы перенести тело над водой и продолжить путь по тропике за деревом, Ноликов посмотрел себе под ноги и заметил, что нижняя часть ивы, прямо над водой, на пару сантиметров покрыта рыжими водорослями, будто вода отступила несколько часов назад. Коля провел взглядом вдоль берега. Так и есть — вода отступила. Встревоженный, Коля вернулся назад в лагерь.

После обеда, нагрузив живот вермишелью по-флотски и супом, Коля вышел к озеру и убедился, что отлив продолжается. Прямо под берегом, среди корней, копошились раки. В одном месте появился грязноватый песчаный мысок.

На полдник в столовке обычно давали стакан яблочного компоту и три гречневых пряника. Один столи оказался занят. Новые отдыхающие — три человека. Беседовали об литературе. Двое говорили, один молчал, но внимательно глядел на самого бойкого — худого, с чахлой темной бородкой-эспаньолкой и явно подкрашенными глазами. Был он в рубашке с египетскими узорами. Внемлющий ему, напротив — полон, с залысинами и сутулился. Бородатый доказывал третьему, похожему на мрачного лягушонка — маленький, обтекаемый, с глубоко посаженными черными глазами:

— Обществу нужен монархической строй! Посмотрите на героев нашей фантастической литературы. Сами знаем, грешны… Половина главных героев, причем положительных — принцы, принцессы или короли. И заметьте, основная фабула какова? Возвращение короля на трон!

На вилку у него был насажен отрезанный кусок сосиски. Бородатый размахивал им.

Коля взял компот, тарелку с пряниками, примостился на столике неподалеку и, насторожив уши, изобразил умиротворенное принятие пищи. Ничто его не касается. Писатель на отдыхе. Носитель вселенных, он мысленно философствует, ходит в спортивных штанах.

С бородкой рассмеялся — слишком громко, или может быть это помещение столовой усилило звук. Полилась речь плавная, немного нараспев, и хотя Коля слышал каждое слово, суть уловить не мог. И слова вроде бы русские, и построены ладно, но — Колю даже пот прошиб — смысл в них отсутствовал.

Вдруг Ноликова позвали:

— Эй. Эээй!

Это бородатый зовет. Коля неспешно — потому что негоже откликаться на "эй" — повернулся к компании.

— Простите, вы тоже писатель? — спросил бородач.

— Я тут столуюсь, — ответил Коля и замолчал.

— Мы тоже тут столуемся, — со ржащим смешком сказал бородач, — Но что это доказывает? Только что мы тут едим, принимаем пищу. Ооо, — он посмотрел в тарелку и сделал скучное лицо, — Я уже всё съел.

— Тут можно попросить добавку, — сказал Коля.

— Правда? А можете сделать это вместо меня?

— А почему вы не можете?

Опять после смешка прозвучал ответ:

— А вам вкуснее дадут, чем нам. Да. Мы тут люди новые, мы люди неместные, — и закатил глаза.

Коля вдруг вспомнилось скорое принятие его в Союз писателей. А что, ежели эту троицу подослали для проверки. Каков из себя гусь Ноликов? Мыслит ли писательским образом, может ли соблюсти честь в словесном поединке, не стыдно ли будет за нового члена Союза на людном собрании? Сейчас главное найтись и в меру острить.

Тишина всех придавила, и бородач решил представиться:

— Меня зовут Фокин, Алексей, а это мои друзья — Мамалыга…

— Мамалыгин Слава, — буркнул тот, молчаливый.

— И, раз уж так, Павлик Землинский, — указал бородач на лягушонка. Ноликов хотел было назвать своё имя, но Алексей продолжал:

— А я Фокин. Фокиннн.

И засмеялся. Мамалыгин хихикнул и полез в карман за блокнотом в красной обложке. Что-то там записал.

— Да. Мы писатели, — Фокин вздохнул. Теперь прыснул Павлик.

Коля вдруг обнаглел:

— По скольку книг на брата?

Фокин закусил нижнюю губу и промычал, а потом начал:

— Видите ли, пока ни одной. Но много интересных задумок.

— Вот у него, — лягушонок ткнул вилкой в сторону Мамалыгина, — дома в шкафу, несколько романов лежит. Никому их не показывает.

Мамалыгин стал краснеть. Коля допил компот, сказал: "Мне пора" и вышел. В домике хотел полежать, а затем поглядеть на озеро. Может уже по дну озеро перебраться можно. Это беспокоило Ноликова. Ведь могут прийти в гости Плютовы. Сердце у него дёрнулось из груди, когда в дверь постучали.

— Можно? — по голосу, это был Фокин.

Коля с пружинным скрипом сел на кровати.

— Заходите.

Фокин появился на пороге:

— Здравствуйте! У вас дрель есть?

— Нет, зачем мне дрель?

— Я нашел бревно, хочу просверлить в нем такие маленькие дырочки, несколько тысяч, а в каждую вставить спичку. Когда потом я зажгу одну спичку, пойдет как бы цепная реакция к остальным, и дерево заиграет огнем!

— Нет, у меня нет дрели.

— Очень жаль, — Фокин погрустнел лицом, опустил голову и не прощаясь вышел.

По дороге к озеру Коля встретил Землинского.

— Хорошо тут, — сказал Павлик.

— Озеро стало вдруг мельчать. Буквально за день уровень эдак на метра полтора опустился.

— Да? Интересно. И кормят тут хорошо. Хлебец свежий. Я себе из столовки два кусочка домой взял. Отсыпал соли в салфетку, в другую завернул ломти хлеба, а дома у меня лежал помидорчик — я из города привез. Так что попировал!

Коля спросил:

— А что ваш товарищ… Мамалыгин… Что он тогда в столовой в блокнот записывал?

— Мамалыга как бы личный биограф Лёши Фокина.

— Но ведь, как я понимаю, Мамалыгин написал несколько книг, а Фокин ничего не написал.

Землинский с жаром возразил:

— Вы не знаете Лёшу! Лёха — это личность. Мамалыга трудится для истории. Всё, что делает Лёха, имеет огромное творческое значение. Вам кажется, что он сочинил простенькое четверостишие — а через пятьдесят лет оно будет в эпиграфах к сотням статей, рассказов и романов!

Коля подошел к берегу. Озеро уже казалось ручьем, а противоположная сторона поблескивала темным, рыжеватым илом. Плютовых не видать. Между тем у Коли чесался нос. Ноликов побаивался, что этот нос у Анны Яковлевны — никакой не "физиологический феномен", как говорили Плютовы, а заразное.

— Да, вода на самом деле отступает, — произнес за спиной Павлик, — Куда она девается?

Коля решил подождать денек и уехать — на неделю раньше срока. В лагере, минуя домик новоприбывших, из любопытства глянул в окно. Благо, занавески были отодвинуты. Внутри в полумраке на стул взгромоздился Фокин, с гордо поднятой головой. Вокруг, топая да в ладоши хлопая, вышагивал Мамалыгин. Всем было весело.

На ужин Фокин не явился. Мамалыгин понес ему пищу на подносе цвета кураги. Потом вернулся в столовку и поел свою пайку. К Ноликову, хлопая по каменному полу вьетнамками, подсел Павлик:

— Едим, молодежь?

Землинскому на вид можно дать лет тридцать, или он на старости начал самопроизвольно омолаживаться — рост организма вспять. Ноликов понял, что сейчас его снова будут испытывать на профпригодность. И впрямь, получил вопрос:

— Что-нибудь пишете?

— Обдумываю. Да, есть наброски.

Загремел посудой Мамалыгин, вставая из-за стола. И быстро — вон. Землинский сказал:

— Хочу предложить вам одно дело. Самому мне, честно и откровенно, браться за него стрёмно. Но вы обогатитесь новой темой, может быть для чего-нибудь документального. Я удовлетворю свое любопытство, а вы получите тему, какую никто раньше не поднимал. Вам уже интересно?

— Вы еще ничего толком не сказали.

— Экспедиция в туалет.

На базе отдыха было два туалета, мужской и женский — они находились по обе стороны мощеной бетонными плитами аллеи, что начиналась прямо у входных в лагерь ворот. Зеленых таких, железных, на две створки.

От мужского туалета — крытого плиткой сарайчика — пахло скверно. Слышалось журчание воды и мушиный зуд. Женский туалет, тоже сарайчик, но увитый диким виноградом, вполне мог сойти за домик смотрителя железнодорожных путей. Кроме того, он был оснащен душевой.

Вход в мужской туалет скрывался за стенкой, изогнутой буквой "Г". Двери там не было. Вечером над входом включался фонарь. Он светил желтым, мрачным глазом и к нему слетались большие ночные бабочки да комарьё.

Землинского пугали туалеты. Его отец, Юрий Павлович Землинский, написал некогда жуткую монографию про тайну общественных туалетов — он подозревал, что все они представляют сеть для скоростных перемещений загадочных существ — роллингов — похитителей носков.

Юрий Павлович часто бывал в командировках, ездил поездами и на своей шкуре испытал встречу с роллингами. Впервые это случилось по дороге в Сургут. Ночь, плацкарт, верхняя полка. На пустом полустанке, когда фонарный огонь забил в оконное стекло, разливая пыльцовую муть, Юрий Павлович в полусне увидел стоящую в проходе между полками фигуру — худую, с покатыми плечами, патлатую, в непонятной одежде. Существо медленно стягивало с ноги Юрия Павловича носок. Землинский затаил дыхание и продержался так, пока не остался босым. Существо покинуло купе. Юрий Павлович напряг слух и ждал. Стукнула задвижная дверь в туалет, и больше ничего. Дальше он не спал. На рассвете пошел по коридору к туалету. В окне проносились поля, узкие речки, мосты. Туалет оказался пуст.

Отправившись в следующую командировку, Юрий Павлович надел особо подготовленные носки. Нить связывала носок со штаниной. Внутрь носка Землинский щедро запихнул больше десятка метров этой самой нити. По пути в город Звонницу ничего не произошло. Всю обратную дорогу Юрий Павлович крепко проспал, но утром пробудившись, ощутил свежий ветерок в ногах. Он был бос на одну ногу. Но от штанины вела нить Ариадны. Не тратя время на обувание, Землинский двинулся по следу. Нить скрывалась в туалете. Внутри снова было пусто. Нитка исчезала в унитазе. Юрий Павлович нажал на педаль, открывая сливной клапан, и в окружении стекающей воды увидал полоску гравия, бурым шифром мчащуюся слева направо.

В Смолянке его ждало другое открытие. Над рекою есть там гора, а в склоне ее пещерный монастырь, ныне музей. Напротив музея — другой склон, а между ними ложбина, по которой в давнее время в речку стекал бурный приток. В тени ложбины, под вековыми кленами, стоял туалет. Две кабинки без дверей, и весь грех прикрыт опять же "г"-подобной стенкой на уровне шеи. Такие же два кабинета — на женской стороне. Землинский ждал, пока оттуда выйдет его спутница, с коей он завёл не только знакомство во время командировки пару лет назад. Посещая Смолянку несколько раз в год, Юрий Павлович останавливался теперь у адресата своих тайных писем, сочиняемых на работе и отправляемых по пути домой.

Чтобы потратить время, Юрий Павлович рассматривал коз. Козы паслись за тыном, на горбушке холма напротив. Между тем, в туалет зашел представительный мужчина — пузо, рубашка светлая, штаны тоже светлые, кожаная папка под мышкой. Председатель колхоза на отдыхе. Чуть погодя в туалет направился худой и мрачный человек, с заправленной в брюки рубахой. Весь в черном. Первый не выходил. "Все места заняты", — подумал Юрий Павлович, которому самому захотелось по-малому. Когда кабинки посетил и не вернулся третий, молодой да спортивный, Землинский произвел в уме нехитрые математические вычисления и удивился.

Поправляя одежду, вышла его пассия.

— Ну, пошли?

— Погоди, — Юрий Павлович, — Мне тоже нужно, но сейчас занято.

Они простояли минут пять. Никто не выходил.

— Они что там, уснули? — спросила Лена.

— Их там трое, — сказал Землинским озадаченно.

— На две кабинки? Что они там делают?

— Не знаю.

Подойдя ближе к туалету, Юрий Павлович несмело крикнул:

— Вы там долго?

Молчание. Тогда Землинский решительно зашел за ограждающую стенку и — конечно же, обе кабинки были пусты!

Дальнейшие пятнадцать лет жизни Юрий Павлович посвятил изучению явления роллингов. Откуда взялось название, он не пояснял, говорил, что скоро всё и так станет ясным. Землинский работал на одной из немногих в стране фабрик, которые производят дверные петли. С довольно тяжелым портфелем образцов и каталогов, он почти каждый месяц посещал новый для себя город. А дальше — вещи в гостиницу, посещение мебельных комбинатов откладывалось, Землинский искал общественные туалеты.

Он выделил несколько примет, по которым можно было определить, используется ли туалет роллингами или нет. Рядом должна расти рябина или клен. На одной из стен туалета особый знак — молния со стрелками на концах. Смыслу, заложенному в направлении этих стрелок, Землинский посвятил немало страниц монографии.

Кроме осмотра туалета, он всегда старался опросить местное население. Например, если туалет стоял в парке, то где-то наверняка можно было найти местных пьяниц, собирающих тут бутылки, или престарелых шахматистов. Выяснилось, что многие в самом деле наблюдали людей, заходящих в туалеты и исчезавших там.

Выстраивалась схема — роллинг в дневное время заходит в парковый туалет, чтобы ночью выйти из туалета в поезде, снять с пассажиров носки и уйти неведомо куда. Загадка снятия носков… У пассажиров, спавших на полке с четным номером, забирался носок с правой ноги, при нечетном номере — с левой. Такая закономерность. Другой вопрос — зачем?

Пот — утверждал Землинский. В носке содержится пот. Его можно применять в генетических исследованиях.

Внешность роллингов. Сам Юрий Андреевич наблюдал их дважды — тогда, впервые, он видел существо в истинном обличьи, принимаемом роллингами в темное время суток. Днем же они выглядят как люди и носят одежду. Как-то Землинский нашел под мостом кучу шмоток, грязных и вонючих, из чего сделал вывод, что у роллингов есть особые места для одежды, а также что роллинги не очень чистоплотны. С другой стороны, рассуждал Землинский в монографии, если они не люди, то понятия о чистоте у них совершенно другие, а физиология может отличаться настолько, что вонь является для них вполне обычным запахом.

В монографию, кроме прочего, вошли важнейшие, добытые в полевых условиях материалы, как-то: перечень помеченных роллингами туалетов — с указанием количества кабинок и санитарного состояния, редкие фотографии тех, в ком Землинский заподозрил роллингов — с виду обычные прохожие, гуляющие в парке с газетками или сидящие на парапете фонтана.

Перед своим исчезновением Землинский был одержим идеей найти мифический Склад носков, куда, по его мнению, роллинги относили все носки, предварительно взяв с них образцы ДНК. На окраине города Мурома, за кварталом ржавых гаражей, присмотрел Землинский большой, обложенным листовым железом, рыжий барак. На створчатой двери висел замок. И рядом была молния со стрелками!

Землинский разгадал систему стрелок, именно благодаря ей он вычислил по карте положение барака. Осталось лишь проникнуть внутрь. Это дело он отложил до следующей командировки. Но и в Княжих Барах неутомимый учёный занимался любимым делом. Один товарищ сообщил о скверике в глухом районе Колупаево. И там был неизвестный Юрию Андреевичу туалет. Землинский сказал жене и сыну, что сходит посмотрит. В субботу, пошел с утречка, пока не жарко — июль стоял. Пошел и не вернулся.

Искали долго и безуспешно. Хотели даже в Муроме, да где те гаражи, тот барак? Землинский эту часть своих работ скрывал, записывал шифром. Сын Юрия Андреевича, Павлик, дело отца не продолжил. Просто испугался за молодостью лет. Еще в школу ходил. Рукопись монографии взял двоюродный брат старшего Землинского, Иван Леденцов, уже пенсионер.

Жил тоже в Княжих Барах, с семьей — жена да разведенная дочь двадцати пяти лет. Леденцов был шумерологом, и однажды, после трудного разбора глиняной таблички с клинописью, он сообщил домашним, что является хомяком и даже умеет оборачиваться.

За ужином Леденцов иногда напоминал о своих сверхчеловеческих способностях, кладя еду за щеки и значительно посматривая на окружающих. Для пущей убедительности он принес домой большую картонную коробку, поставил в кухне, насыпал оттуда опилок, набросал капустных листьев и, довольный, умостился внутри. Ночью жена и дочь услышали, как он прогрызает борт коробки.

Для разгадки шифра Леденцов начал изучать собранные братом материалы по роллингам — с чувством, которое испытывает телемастер, когда ему говорят, что в этом ящике сидят люди. Леденцов считал Юрия Андреевича тронутым. Но огромное количество сведений, приведенных в незавершенной монографии и дополнительных бумагах, мало помалу переубеждали Леденцова.

Между тем вырос, стал студентом младший Землинский. Он тоже поставил себе цель — найти зловещий барак, Склад носков. Даже съездил в Муром и побродил там по окраинам города. Глядел на реку Оку, лазал по крутым лестницам, ведущим к церквям на зеленых горах. Бродил по улицам меж деревянных домов да просмоленных столбов. Улицы языками широкими с холма на холм переливались. Так целый день он провел и вернулся в Бары. Нет, пока дядя не расшифрует записи отца, барак не найти.

На пятый год после исчезновения старшего Землинского, Леденцов отыскал ключ к запискам. Содержимое их оказалось на первый взгляд понятным — это был дневник, ведомый Юрием Андреевичем в командировках:

"12 октября

Приехал в Поморск, уже осень на носу. Настасья встретила и приютила. Ходили в кабак".

И так далее. Леденцов догадался, что это — тоже шифр. Что подразумевал владелец дневника под Настасьей? А под кабаком? Предстояла новая работа — создание толковой системы, словаря, с помощью которого открылся бы тайный смысл обычного текста. Павлику Леденцов ничего не сказал. Работа идет, и всё тут.

Путь Леденцова лежал в изучение арго, где одни понятия подменялись другими. Язык английских кокни, бомжей, блатная музыка, шулерские словечки… Литературы оказалось мало. Леденцов гримировался, одевал тряпье и отправлялся ночевать под мост, околачивался на вокзалах, однажды пытался украсть канализационный люк с целью преступной продажи — чтобы попасть в тюрьму. Леденцову надобны были не лексиконы, но способы их создания средой.

Он надевал патластый парик, купленный на блошином рынке, рваную джинсовую куртку и шел на пустырь позади заброшенного кирпичного завода. Там собирались отщепенцы — молодежь с магнитофонами. Горели костры. Леденцов лез на верхний этаж недостроенного корпуса, писал там по бетону клинописью и издавал на всю округу жуткий крик. Это должно было означать — Леденцов дик сердцем и трагичен душой. Затем он спускался и бродил среди неформалов, вселяя беспокойство. В его, вооруженному металлическим дрыном, приближении разговоры умолкали. Леденцов подходил, поднимал большой палец и говорил:

— Во! Металл!

Проводил рукою над костром, не морщась. На выходных Леденцов менял образ — оставаясь, впрочем, в парике, повязывал над лбом ленточку, накидывал на плечи рогожку и отправлялся тусоваться к хиппи, на Мошерский спуск.

Тут же справочку дадим — в седую древность спуск этот соединялся с торговым путем, идущим на большой город Мошеры (ударение на второй слог). Набежавшие татары разрушили и сожгли город дотла, большак постепенно зарос репяхами и был поглощен чистым полем, а название спуска осталось.

Павлик Землинский поступил в институт и записался в литературный кружок. О деятельности Леденцова он имел представление, что дядя чудит. Дядя же понимал, что открывать тайну племяннику еще рано — тайна разгадана вполовину, да и племяш не достиг должной зрелости. К тому же Павлик серьезно заболел.

Студенты после сдачи отправились гульнуть на природу, расположились на берегу заболоченного озерца. Травка, кочки, березки. Павлик много выпил и на спор полез в воду, чтобы переплыть на другой берег. Совершая этот отчаянный поступок он, по словам, очевидцев, "наглотался жабьей слизи". И доктора потом тоже сказали:

— Да, это жабья слизь.

Захлебнувшегося, невменяемого Павлика вытащили на берег, и после искусственного дыхания он изрыгнул черную жижу. Отвезли его в больницу. Павлик пролежал в беспамятстве три дня, затем очнулся, его намазали зеленкой и выпустили. Зеленка не помогла — Павлик стал меняться внешне, приобретая черты лягушки. Когда между пальцами ног появились перепонки, понял — дело табак.

Мать Павлика повезла его в деревню Берендеевку, к знахарю, старику Долгожибскому. В селе спросили дорогу у местных — никто не хотел говорить, а бабка, пасшая гусей, рассказала, что Долгожибский год назад умер, потом его видели по ночам на кладбище, сидящим на кресте, но домашний адрес прежний, почтальон до сих пор исправно доставляет старику пенсию.

Вот и улочка кривая, груша-дичка, два сарая. На лавочке перед облупленной глинобитной хатой сидел крепкий краснолицый дед и сморкался в подол серой сорочки. Увидав гостей, хлопнул себя по коленям и встал. Ткнул в сторону Павлика узловатым пальцем:

— Ты! Скачи!

Павлик — на корточки, руками в землю уперся, да как сиганет вперед, на деда. Завязалась борьба. Маманя Павлика охать, звать на помощь, но притихла, когда Долгожибский из пыли подмигнул ей и прокряхтел:

— Ничего! Так надо!

И клюнул Павлика лбом. Затем, усадив Землинских за столом в саду, сам спустился в погреб, снаружи подобный входу в бомбоубежище — дверка в земляном горбе. Вывел белого, потного и пузатого мужика с головой большой, что пивной котел. Представил как своего сына, Степана. Добавил:

— Прорицатель.

Степан майку задрал, и Землинские увидали глаза вместо сосков. Складки кожи на животе задвигались подобно губам и лилипутский голос произнес:

— Оооой, пуги! Боооои!

Долгожибский перевел:

— Испугали вы его, он боится. На-кось конфетку, дай ему, — протянул Павлику барбариску. Павлик предложил леденец Степану. Тот сунул дар между складок пуза, облизнулся оттуда громадным розовым языком и начал певуче-старушечьи вещать:

— Вышел в лес да облез, через пень перелез, дику ягоду нашел, съел и дальше пошел.

— Нам понятно, что надо сделать, — сказала мама Павлика.

В свое время в деревню приезжал профессор неврологии и психопатологии Комарин, потому что по округе шла слава про Степана как "уникума". Уникум недавно закончил школу, оставаясь по три года в каждом классе и был известен разоблачениями хищений продуктов в школьной столовке. В конце мая Степан шел к милиционеру, брал его за руку, вел в школу и указывал на виновных поварих:

— Несуны. Дядя, рестуй! Тюрьма! Пуги, пуги!

Повариха Надежда, двадцати восьми лет, грозилась зарезать уникума огромным ножом и даже показывала его при свидетелях, но потом неожиданно влюбилась во врага, прельстившись его телом белым. Но когда он расстегнул рубаху, сошла с ума и скрылась в лесах.

Комарин хотел провести ряд психологических, телекинетических и магнетических опытов — особенно ему хотелось видеть, как Степан гнет ложки. Долгожибский сказал сыну:

— Ну-ка, согни!

Стёпа взял ложку руками и согнул. Прежде всего профессор решил обследовать подопытного физиологически. Попросил снять рубашку и сразу помешался. Буйного, его посадили сначала в тот самый погреб, где позже славно зажил сам Степан, а затем председатель колхоза отвёз Комарова в райцентр. Комаров всю дорогу кричал:

— Это существо вас всех подчинило своему злому разуму!

Журналист областной газеты Игорь Гусля под видом механизатора-новатора проник в Берендеевку и поселился прямо у Долгожибских в доме — старшой положил ему за постой рупь, да еще рупь, да три. Днем Гусля прилаживал к трактору особый плуг, сделанный из воткнутых в деревянную раму опасных бритв, а вечерами пытался разговорить Степана, который к ужину поднимался из подвала. Вначале Степан стеснялся, а потом уж перестал и журналист наблюдал, как, расхриставшись, Степан отправляет в свой живот картошку и вареники. Питался Степан и через рот, но более умеренно.

Однажды Гусля на пару дней исчез. Вернулся с заграничными гостями — путешественником Джоном Буллом и миллионером, ученым мистером Соссиджем. Приехали они на таксомоторе с шашечками. Миллионер был в клетчатых штанах, клетчатой кепке и шелковой черной рубашке. Он курил сигаау. Второй, в спортивном трико и футболке, был атлетом. Тоже в кепке. Выпрыгнув из автомобиля, он напряг икры, расставил руки в стороны, потом согнул в локтях и объявил:

— Я Джон Булл и я непобедим!

Степан вышел перед ними и закатал майку. Сигаа упала. Под хохот пуза, заморские люди вскочили назад в машину и стали колотить Гуслю по плечам — он сидел за рулем:

— Гоу! Гоу!

Гусля высунулся из окошка:

— Что ж вы! Радость в вашу душу! Они посмотреть приехали.

Со двора показался Долгожибский-старший, занеся над головой вилы, чтоб метнуть. Гусля дал газу и таксомотор укатил. Пыль столбом. Долгожибские засмеялись, кашляя — сын двумя ртами, батя одним.

— Пуги! Пуги!

— Что им, цирк тут?

Гусля потом вернулся за вещами — проник в дом тайно, рано утром, когда старик был в поле, а Степан храпел еще в своем погребе. Шмотки забрал и яблок еще прихватил.

Землинскому оставалось лишь выполнить ритуал — пойти в лес, облезть, потом через пень перелезть, найти дикую ягоду, съесть ее и таким образом исцелиться.

— Как же я облезу? — спросил Павлик у старого Долгожибского.

— Ну облазь его вдоль и поперек, — подсказала мать Павлика.

— Хорошо.

Он отправился в сосновник неподалеку. На краю рос молодняк — каждое колючее дерево в рост чуть выше человека. Сосёнки рядами на земляных гребнях, а под каждым глубокая борозда. Наконец добрался до старого леса, там отыскал пень и пришло на ум — а ведь начало лета, никаких диких ягод нет.

— Что делать? — сказал Павлик вслух.

— Молиться, — ответил ему смиренный голос.

Из-за крупного, в два обхвата ствола могучей сосны выглядывал старец. Пыльное черное одеяние, подпоясанное веревкой. Колтун в волосах, усеянных репяхами. Лицо морщинистое и какое-то светлое. Яркие синие глаза. Бородища.

— Кто вы? — спросил Павлик.

— Люди зовут меня — Феоклист Зимородок.

Павлик ему горе своё поведал — негде ягодку достать! Опустил старец голову, провел рукой по бороде, отвечал так:

— Живое переходяще, мертвое вечно.

Засмеялся задорно и убежал. Сел Павлик прямо на землю, заплакал. И вдруг представилась ему дубрава, и дуб такой большой, что на его ветвях можно тракторы вешать. Сто тридцать лет тому дубу, а в нем дупло, и в дупле обитает старец. И когда придет ему нужда поесть сухих ягодок, он идет к другому дубу, поменьше, там тоже своё дупло, а внутри ягодки — белочка припасла. Бери старичок, тебе хватит. Павлик понял — вот оно, мертвое вечно — сорванная ягода мертва, но доступна в любое время. Феоклист в мыслях у Павлика засмеялся в ладошку. Но где дубрава?

Птичка засвистала. Глянул Павлик на птичку, а она ему крылышком машет, мол — беги за мной. И полетела. Бежит Павлик лесом, голову задрал, всё на пташку смотрит. У той хвостик красный, задок белый, крыльца одно зеленое, другое синее, а всё ж не попугай!

— Куду, куду, болотуду! — выглянул из-за дерева старец и опять спрятался.

Хоть смотрел Павлик только на птичку, а не под ноги себе, ни разу не споткнулся! Не это ли чудо? Наконец сбежал он с горки, а в низине дубрава, да зеленая такая. И пахнет в ней, как если разлущить кожуру, покрывающую грецкий орех. Павлик кричит:

— Хо!

И каждое дупло в дубах повторяет:

— Хо!

А иное отзывается:

— О!

Значит, не глубоко то дупло, набито снедью. Не опасаясь, что его укусит кто, Павлик туда руками, выгребает всё что есть, ищет среди мусора разного, лещины, веточек и сморщенных прошлогодних грибов черные шарики — ягоды. Отправляет себе в рот и жует.

Белочку лесную обобрал! Злодей. Пищевую цепь разомкнул! Негодяй. Белка голод испытав, на жука заточит зуб, и жука не съест большой черный ворон. Скитаясь в поисках другой пищи, ворон полетит на северо-запад, где его увидит фотоохотник Валентин Кипарисов. Кипарисов примет его сначала за орла, после разглядит, что это ворон, только с размахом крыльев, как если бы человек расставил в стороны руки.

Погоня — Кипарисов бежит через лес, подняв фоторужье, нацелив объектив наискось вверх. Щелк! Щелк! Ворон не обращает внимания, ворон ищет большого жука или пробегающую между листьев мышь. Кипарисов пребольно ударяется голенью об лежащее поперек мшистое бревно — такое сырое, что штанина в месте удара становится мокрой. И падает. Локтями в землю, фоторужьё протянуто вперед. Ворон исчез, а Кипарисову худо. Он садится, подтягивает к себе ногу, сгибает в колене, закатывает штанину. Синяк! Наливается серо-фиолетовым, в форме медальона.

Тихие шаги позади, кто-то накрывает глаза Кипарисова рукой, холодным и жестким касается его горла.