Возвышение Коли Ноликова

Глава 17, Ландыши

Еще утро. Ковякин, Вакса, Бубнов в кабине только что угнанного "Рассвета". За баранкой Ковякин, в кожаной кепке. На приборной доске, кроме прочего — индикатор заполненности цистерны. Ровно наполовину.

План таков. Пока не спохватились, доехать до Института изучения метеоризма и взять у больных кровь. Затем оставить бибику на видном месте и скрыться.

Бубнов был как во сне. Думалось — неужели это он участвует в этом? Вместо того, чтобы пойти на работу, встретился с другими участниками заговора в одном из захолустных дворов близ дачи Чижова. Ковякин и Вакса надели респираторы — чтобы не узнали, а Бубнову следовало поражать, и лицо его осталось открытым.

— Мы отвергаем насилие! — объяснила Вакса накануне.

"Рассвет", нутряно жужжа мотором, заехал во двор, остановился у пустыря с натянутыми поперек бельевыми веревками, где сушились штаны, рубашки и пододеяльники. Рядом — глухая стена здания, выкрашенная в цвет поблекнувшей зеленки. Оператор зашел к пульту за цистерну, чтобы выпустить из нее щупальца. Жители еще не появились из дому — все были несознательные, оттягивали, не спешили.

Бубнов подошел к кабине.

— Сейчас, — сказал ему через окошко водитель, — Уже готовим.

Бубнов улыбнулся.

И вот они уже в бибике, и едут, и едут быстро. Тут недалеко. А пока, под сопение респираторов, Бубнову на ум приходит вчерашнее. Как заново родился, узрел всеобщую несправедливость. Царь-батюшка-то, по надежным слухам, в кровавом бассейне купается! Вот зачем кровь по утрам собирают. Героические люди анархисты, заражают друг друга разными хворями и сдают соки жизни своей, надеясь царя через это умертвить. Но слишком много здоровой кровушки против черной. И нужна такая болесть, чтоб проняло обязательно, чтобы всю другую кровь тоже перепортила. Заразное и неизлечимое.

— Только одна царапина, — говорил Пантер, — Только одна жалкая царапинка на его теле!

— Или если случайно глотнет, — добавляла Вакса.

Конечно, Бубнову не сразу это рассказали. Вначале долго припоминали какие-то забавные случаи о незнакомых ему людях. Как потом сказали, чтобы он расслабился и почувствовал себя как дома. Но Бубнов стал скучать, среди бесконечных слов и табачного дыма. Когда Бубнова совсем начало клонить в сон, Аманда повернулась и сказала:

— Вы думаете, мы просто так сидим и шутим? Нет, мы всё время наготове. Будет дан сигнал — и мы встанем, как один штык!

И разговор резко повернулся. Поначалу Бубнов даже возражал:

— Как же, а ведь царь-батюшка, за народ наш радетель…

Но анархисты как веером раскладывали перед ним свои мысли, и на стол клали брошюры, водили по строчкам вылезшими из перчаток пальцами, а после пальцы эти устремляли то на Бубнова, то в дали незримые, а то на образ врага, в склочном сигаретном дыму критикой нарисованного. Кончилось всё тем, что Бубнов отрешенно воскликнул:

— Долой! — и выбросил вверх кулак.

Между тем "Рассвет" повернул в узкий наклонный переулок. По бокам дыбились здания, назначение коих сложно было определить — не то жилые, не то кухни с трубами, не то котельные, и всё это из унылого старого кирпича вперемежку с бурыми дверьми. Косых досок заборы поваляй-поваляй мя, расстроенное пианино зубья пересчитывает, музыка сердечной радости и разрушения. И как находка — в одном месте касается переулок заветной ограды дачи Чижова!

И с той стороны уже подходят — с виду обычные люди.

— Они совершают подвиг, — тарахтит через респиратор Вакса. Действуем быстро и решительно. Она выбегает из кабины и — к пульту. "Рассвет" щупальцами ощетинивается. С той стороны, подходят к толстым, квадратным в разрезе прутьям — Ябеда, Понт, Гаврюхин, другие — каждый засучив рукав — и вытягивают руки на наружу. Вот вена моя, пей! Бери зло на службу добра и правды. Щупальца мягко качаются и тянутся к теплому, тёмной тягою. Насыщается.

На другой день газеты встревоженно спрашивали шапками вроде: "В столице орудуют вампиры?". Героем многих статей был Ковякин, скромный работник бюро улыбок. Как всегда следовал на работу по намеченному маршруту. Но он парень наблюдательный и заметил, что бибика "Рассвет" едет как-то странно, слишком медленно, петляя из стороны в сторону, будто ею управляет пьяный или ребенок. Остановился, присмотрелся — за рулем не обыкновенные санитарные водители, а отморозки в уродливых резиновых масках графа Дракулы и прочей нечисти. "Наверное, наркоманы украли бибику!" — подумал Ковякин. Жизнь граждан в опасности — их могут задавить. Кроме того, похищены материалы для анализов, могущих сохранить человеку здоровье.

И он решился. "В такие минуты человек становится смелее", — писала журналистка Ломова, — "Ковякин догнал бибику и повис на зеркальце. Случайно повернув его, Ковякин к ужасу обнаружил, что в нем отражается пустая кабина! Конечно, он не верил в вампиров и всякую чертовщину, но увиденное поразило его. Несмотря ужас, сковавший Ковякина, он нашел в себе силы просунуть руку через открытое стекло на дверце и схватил водителя! Завязалась борьба!".

Ковякин вытащил противника и выбросил на асфальт, а сам, сев за руль, спихнул на другую сторону второго злодея, и намеревался отвезти "Рассвет" в милицию, однако на дорогу перед ним бросился и лег журналист-радикал Битюгин, возмущенный поздним пребыванием "Рассвета" на улице. Ковякин объяснил, в чем дело.

— Да вы же настоящий герой, — сказал Битюгин, — Надо устроить пресс-конференцию!

И побежал к телефону-автомату звонить коллегам, хотя Ковякин с присущей истинным героям скромностью отнекивался. Что вы, ему ведь на работу нужно! Да какой там подвиг? Каждый человек на его месте должен был поступить так же. Видишь угнанную машину — препятствуй!

Вскоре нашлись и облапошенные санитары-операторы "Рассвета", которые поведали, что нападавших было около десяти человек. Операторы отбивались, как могли, но численный перевес был на стороне подонков в масках. Сотрясли санитарам мозги, сломали несколько ребер и ругались… Матерно.

Спасённый "Рассвет" был торжественно передан делегации с важным человеком во главе, под звонкое пружинное клацанье фотоаппаратов, отрывочные улыбки и неожиданные вопросы:

— Скажите, теперь вы будете больше внимания уделять безопасности работников передвижных кровесборных пунктов?

— Конечно, мы уже работаем над этим.

— Можете ли вы гарантировать, что эта, спасённая сегодня кровь, не испортилась и подвергнется обычной процедуре проверки?

— Конечно. Кровь не портится так быстро. Хочу ответственно заявить, что все собранные образцы пойдут в ход!

— Что представляет собой новая модель "Рассвета", прототип которой вы получили неделю назад? Почему мы не видели ее на улицах?

— Это полностью автономная бибика, которая ездит по городу сама, без нужды в водителе или операторе. Пока это всё, что я могу сообщить.

— А почему именно "Лучик"? — спросил Ноликов. Сидели за большим деревянным столом под керосиновой лампою — он, Горемысл, а еще крепкий невысокий бородатый мужчина, которого называли дядя Слава, и молодая женщина с темными волосами, представившаяся полностью — Дария. Не Дарья, а Дария. Глаза большие и круглые.

Дядя Слава смёл со стола крошки в волосатый кулак, потом разбросал и ответил:

— "Луч надежды" знаете выражение? А мы скромнее.

Ноликову уже рассказали коротко историю поселения. Коммуна возникла на месте лесничества, четыре года назад разрушенного грибниками. От прежних хозяев осталась конюшня с четырьмя лошадьми, и кое-какие постройки. На просеке поселенцы выкорчевали пни и пустили землю под пашню и огороды. Хотели еще развести сад.

Уже второй день Ноликов присматривался. В коммуне было человек сорок, разного возраста, однако не старики. Николай встретил нескольких подростков. Люди ходили как сонные. Угловатые костяки поселенцев, на которых одежда сидела мешками, запавшие щеки, усталые движения. Младшие называли старших дядями и тётями. Большинство не стриглось и не брилось, отчего волосы были даже не жирными, а покрытыми слоем пыли и придавали им тяжесть и объем. У некоторых на головах, казалось, огромные, из свалявшегося искусственного меха шапки в колтунах. Но дядя Слава держался особо. Он это всё придумал и носил поверх редких волос бойкую ушаночку, а чистая, уже седая борода у него волнами покрывала на груди клетчатую рубашку, и Ноликова всё подмывало спросить, не завивает ли он бороду плойкой?

Там, где на груди у человека ямка, борода раздваивалась и в проеме краснела пуговка, а по обе стороны вспухали карманы, набитые разными хозяйственными бумажками и карандашами, а также скрепками, резинками и веревочками. Открытым у дяди Славы была только часть под шапкой и до усов, переходящих в ту же бороду. Глубоко посаженные глаза, впрочем под большим, открытым лбом, смотрели твёрдо и цепко — а если выдержать взгляд более трех секунд — даже жестко. Говоря, он часто показывал свои пухлые, крупные руки с холеными ногтями, и если бы Николай не видал, как дядя Слава сам крутится по хозяйству, то заподозрил бы в нем белоручку.

Круглый день дядя Слава ходил по дворам, подсчитывал, давал задания, показывал. Увидит, как двое пилят бревно — возьмет у одного пилу и объяснит тихо, сам сосредоточившись на работе:

— Надо держать вот так прямо, а не вкось, иначе лишнее пилишь. И тяни медленнее, чтобы полотно сильно не нагревалось. Тебе надо учиться. Повышай производительность труда!

В час дня, накануне обеда, он собрал всех около главной избы и прочитал, бередя души голодом, лекцию о производительности труда. Прикрепив кнопками к дощатой двери лист бумаги, нарисовал на нем схему из квадратов, соединил их стрелками, тыкал туда пальцами. Все слушали, Горемысл громко одобрял возгласами:

— А что, это верно! Твоя правда!

А Ноликов всё присматривался. И вот сейчас, за вечерним разговором, спросил тот вопрос, что давно ныл в груди:

— А производите больше, чем потребляете?

— Пока да, — дядя Слава огорчился, — Не удается вести строгий расчет. Стало быть и сил тратим больше, чем надобно. Опчество должно жить в гармонии, а ее достичь можно только научным подходом ко всякому делу. Подсчитай, смекни — а потом уже сделай.

— И куда лишнее деваете?

— Приходится потом выбрасывать. Солим, маринуем, но съесть всё не успеваем. Природа-то щедрая.

И помолчал, дав представить солнце, нагревающее лучами землю, ползущую оттуда зеленую траву, шевелящийся под ветром звонкий колос, спящую в земле красавицу-брюкву.

— У нас пища распределяется по науке, — сказал дядя Слава, — Каждому по потребностям. Но потребности эти определяются научным методом. Он не придуман лично мною, а выведен формулами во многих книжках. Я только свёл их воедино. Как ты думаешь, сколько листов капусты нужно человеку в неделю?

— Не знаю, — признался Николай.

— А как бы ты прикинул?

— Без понятия.

— Надо учитывать много факторов. Потребность организма в полезных веществах и фактор счастья, возникающего при виде белой цельной головы капусты — душа радуется, когда на нее глядишь.

— Знаете, мы рисуем овощи, — сказала Дария, пошла к стенной полке, достала из книг стопку листов и выложила перед Ноликовым. На бумаге цветными карандашами изображались веселая морковь с глазками и улыбчивым ртом, такая же очеловеченная свёкла, пляшущие картофелины, и даже сценка, где заносчивый лук-порей окружен скромными огурчиками и довольными, румяными помидорами.

— Ну, что скажете? — дядя Слава оперся локтями об стол и весь подался вперед.

— Искренне, — ответил Ноликов, — Это всё очень искренне нарисовано.

— Шелуха мудрствования слезает тут. Мы нутром живем, — дядя Слава стал какой-то широкий и тяжелый, глыба.

— А есть ли у вас дальняя цель?

— Купить второй трактор!

— Нет, я в широком смысле. Я о переносе вашего опыта вовне. Вовлечение в дело широких масс.

— Так ведь строй не позволяет! Мы от строя и бежали-то сюда.

— Стало быть, вы только для себя лучшую жизнь строите?

Дядя Слава встал — половицы скрипнули. Зевнул и сказал:

— Ну, спать пора. Мы тут по-крестьянски, подымаемся рано.

Дария принялась собирать со стола. Горемысл устроил на лавку вдоль стены котомку свою — вместо подушки, и лег, чуть согнув ноги. Ноликов вышел во двор подышать и услыхал вслед голос дяди Славы:

— У нас не курят!

Настойчиво так сказал. Николай примостился под домом на толстом, с ободранной корою, бревне. Оно служило скамьей. На темно-синем небе стеклянной крошкой рассыпались звезды. Воздух еще дышал зимою, талой водой, которую впитала земля. Дверные петли дважды крякнули. Рядом с Ноликовым уселась Дария, и недовольно глядя вперед, заговорила:

— Зачем вы обидели учителя? Лучшая жизнь, для себя… Всегда сначала строится маленькая модель, на ней ставится эксперимент, и только в случае успеха переносится в полном масштабе, как вы не понимаете?

— Он же мне ничего не сказал про эксперимент.

— У нас тут неподалеку живет колония ежей. Мы построили наземные скворечники, стали раскладывать пищу — и туда пришли ежи, заселились. И рядом с пищей, каждый день недели мы втыкаем по флажку. В понедельник — один флажок, вторник — уже два, и так до семи.

— А зачем?

— Приучаем ежей к календарю. В узком смысле — учим их счету. Потом можно будет выйти на новый уровень — доводя количество флажков до тридцати или тридцати одного.

— А ежи не запутаются?

— Вот тут и может произойти интеллектуальный скачок! Получив непривычную информацию, разум ежа напряжется, желая преодолеть непонятное, познать и — затребует новых знаний! Счёт — основа и мера. Затем мы обучим их азбуке.

— Но почему сначала числа?

— Слова подразумевают количество. Как объяснить количественные понятия без счёта? Лишь освоив число, ёж познает и букву! Я сейчас рассказываю вам не свою мудрость. Это всё содержится в работах дяди Славы. Сельское хозяйство — только одна область, знание которой он блестяще перед вам проявил. Он у нас скромный и не говорит сразу всего. Я вас очень попрошу — не судите сразу, вначале узнайте. Мы тут не в робинзонов играем, у нас всё научно. И если колония ежей не служит вам очевидным подтверждением, то, может быть, вы останетесь у нас и сами всё попробуете, включитесь в нашу работу?

Дария встала и вернулась в избу. Николай вытянул ноги, хрустнул шейными позвонками, разминаясь. Мягкий голос из темноты предупредил:

— Завтра в бане вас порешат.

С ночи и почти целый день шли Ноликов и Горемысл. Поляны в лесу — как озера травяные. Обходили болото. Снаружи березовая роща, а внутри топь гнилая. Ступит зверь лапой, и в ямке темной снизу быстро поднимается вода — оттуда зверь и пьет. Потом всё больше стало камышовых лугов. Застыли волнами кочки, невидимые в острой поросли сухого аира да камыша. А тронешь балаболку на верхушке, так и сыплется прахом, летит на ветру.

Уже солнце показалось новой медной монетой, когда выбрались к узкой реке. Тот берег был выше, суглинный, поросший сверху мятликом, чередой да свечами прошлогоднего коровяка. По гребню шел мачтовый сосновник, густой и нестройный — за стволами передних деревьев будто черная стена. Несколько берез подле приютились, дребедя мелкой листвой и шурша сережками.

Через речку — не мост, а бревна в дно вбиты, срубом кверху. Через пни эти волны слюной перекатывают, скользко наверное. Хочешь перейти — скачи.

— Вот так препятствие! — сказал Горемысл.

— Нам именно туда надо? — спросил Николай.

— Раньше тут мосток был. Это видно основы его остались. Придется или так, либо вплавь.

Лезть в холодную воду не хотелось. Ноликов встал на руки, чтобы лучше чувствовать, и медленно, раскачивая ногами в воздухе, перебрался на другую сторону. Там же, вскочив, крикнул Горемыслу:

— Будьте добры, чемоданчик-то мой захватите!

С молитвою, воздев глаза, не шел — а словно разом, вдохновленно ступил и перешагнул Горемысл речку. И назад оборотившись, печально молвил:

— Об утрате истинного моста скорблю.

Получасом позже скорбь его усилилась. Вместо скита, в плоской сырой ложбине, где в древность было озеро, путников встретили остовы из обугленных балок. В руинах сидел благообразный старик, с прозрачными синими глазами. Одет в черное одеяние, подпоясан веревкой, на голове скуфейка.

— Приветствую тебя, Феоклист! — так обратился к нему Горемысл, — Открой нам память свою, дай испить чашу горя с тобой до самого дна!

Сели, старец подвесил над костром кипятить дырявый чайник, из которого вода капала и шипела, погибая в пламени. Рассказал Феоклист, прозванный Зимородком, что год тому скит разорил отряд лесников, прискакавший верхом на бегунах. Спортсмены высшего разряда — это было видно по дорогой шерстяной форме, по ровному темпу и дыханию. А лесники у них на закорках — камуфляжные комбинезоны с наплечниками, в руках бензопилы, на глазах очки для плавания. Как зачали они скит жечь-разорять!

Из подвалов — вот силища-то! — выбрасывали бочки с капустой, огурками солёными, грибами и катали их по земле под стоны и плач монахов. Пожгли все свечи забавы ради! Картошкой играли в бесовское жонглирование, непотребно кривляясь. Один лесник бросал кочан капусты — другой лесник на лету разрубал его пилой и потешался: "Вот как надо заготавливать!".

— Мёд не трожьте, мёд! — инок Савелий закрывал собою вход в медвяной амбарчик. Оттолкнули его бегуны, выбили дверь, мёду наелись в впали в бешенство. Даже лесники не могли с ними совладать. И такое бесчинство продолжалось три дня кряду.

После сего, большинство монахов оставили разоренное хозяйство и отправились искать лучшего пристанища, не внемля словам Феоклиста о ниспосылаемых испытаниях. Так остался старец один меж развалин царства благочестия и преуспеяния. Но скоро нашел себе душу родственную, выискался приятель и учитель.

В самом глухом буреломе, где белка не скачет — негде ей между сучьями протиснуться — обитал подвижник Мефодий Срамной. Был у него мешок желудей, съедал их старец по одному в день и был совершенно сыт. Пил капли дождевые, а в вёдрышко собственный пот. Солон, да свой. День и ночь проводил он в старой звериной норе, на ложе из веток, иногда выбираясь на свет почитать книгу.

К этому-то старцу и повёл Феоклист гостей за мудростью. Горемысл баял Ноликову:

— Я сперва хотел, чтобы Зимородок тебе о царе и о Главмаше, но раз уж сам Феоклист над собой чужую мудрость признает, то последнюю наперед выслушать надо.

И вот, порядочно оборвавшись, пришли они к норе. Вокруг темно, налезают друг на дружку ветками старые елки, много черных и сухих. Пахнет смолой. На бревне перед входом сидит человек собой стар, одет в мешок с прорезанными для рук дырками, бос, тоже в скуфейке. Бородища до пупа, на голове волосы седые во все стороны лезут! Кажется, это заговоренный дед-клад. Тряси его за бороду и посыплются золотые червонцы!

Он держит на коленях книжку. Завидев людей, читает вслух:

— "Кто еси ты, человек ли еси или бес? Что тебе имя?". И он отвеща те же речи: "Человек ли еси или бес? Что ти имя?". И Феодосей молвит ему в другие и вь третее те же речи… и Михаила противу того те же речи в другие и в третие… И игумен воспроси его Феодосей: "Как еси пришел к нам и откуду еси? Что еси за человек? Что имя твое?". И старец ему отвеща те же речи: "Как еси к нам пришел? Откуду еси? Что твое имя?". И не могли ся у него имени допытати.

Захлопнул книжку и встал. Из-за пояса вынул сзади топор, протянул Ноликову:

— В меня — кинь!

— Да вы что? — Николай брать топор не решался.

— Дееелай, — дружелюбно прокряхтел Зимородок, словно ожидая забаву, которая отодвигается только желанием Ноликова. Тот взял топор, отошел шагов на пять.

— Ну! Да со всей дури! — крикнул ему Мефодий.

Ноликов и бросил. Глухо прозвеня — кланк! топор отвалился от монаха в сторону.

— Сила веры! — восторженно пояснил Зимородок.

— Что произрастает на Руси? — спросил Мефодий.

— Не знаю, — Николай пожал плечами, — Злаки какие-нибудь, овощи. Дары лесов и полей.

— Угодники.

— Святые угодники, — подтвердил Феоклист.

— Вы один из них? — спросил Николай у Мефодия. Тот заулыбался в бороду. В разговор вступил Горемысл:

— Милый, какой же святой человек скажет про себя, что он свят?

Мефодий подошел к Ноликову, положил ему на плечи мозолистые длани свои с долгими, желтыми ногтями, вгляделся в лицо. "Старая обезьяна", — подумалось Николаю. И подвижник, резко оттолкнувшись, пустился кружить по земле перед норой, приседая, касаясь руками пола и гулко делая ртом:

— Ух! Ух! Ух!

— Прозорливец… — прошептал Ноликов. Мефодий снова встал перед ним и сказал просто:

— Спрашивай, чего хочешь?

— О царе-батюшке расскажите.

Мефодий Срамной погладил бороду, вздохнул и отвечал так:

— Цари зримые суть куклы, механизмами начиненные. Летят к ним приказы по воздуху из самого нутра истинного Молоха.

— Кто такой Молох?

— Молох есть царь!

— Загадками какими-то говорите.

— Нет, прямо! — глаза у Мефодия были задорными и жесткими.

И слушал Ноликов откровение. Главмаш был сокращением от Главного Машиниста, механического кондуктора, приведенного контролерами для управления государством. Воцарившись, механизм стал разрастаться и постепенно превратился в завод, называемый совершенно правильно Главмашем, ибо многочисленные его цеха и были частями искусственного существа. Цеха-желудки. Трубы — дыхательные пути. Сердца-насосы. Меха-лёгкие.

Для питания Главмашу была нужна кровь. Тысячи литров в день перерабатывались и заставляли поршни двигаться, шестеренки вращаться. Сотни "Рассветов" неутомимо трудились, добывая хозяину свежую кровь.

Ноликов сидел рядом с Мефодием на бревне, впившись руками себе в волосы. Крутился вопрос, зудел в голове и вырвался наружу:

— Как быть?

— Доноров умертвить! — не сказал, а каркнул Горемысл. А Срамной промолчал.

— Остановится без крови Молох! — Горемысл вытянул руку с перстом указующим и так напрягся, что задрожала она, — Ландыш в цвете! Собери ландыш, брось цвет ядовитый в водопровод города! Пьёт и уходит друг и враг, вселенская жертва во имя высшего блага избавления мира от железного господина!

— Я не решусь. Должен быть другой способ. У нас есть силы. Захватить Главмаш наверное не хватит. Но…

— Не время для малодушия! — Горемысл извивался змеей, — Новое племя придет на смену! Коммунары да грибники, да люди из городов малых — и заново населим мертвый город!

В роще той ли березовой, среди кудрявых красавиц, собирали Горемысл с Ноликовым да ландыша цвет белый. А у ландыша да зелен сочен лист, а у ландыша да бубенцы висят, а у ландыша да сонный дух, а от ландыша да кружит голова. Ой дурман во травах не поймай меня, не склони на землю буйну голову, не сломи мне шею о корявый пень. Яркие над сухой листвой, свежие на тонкой траве, скромные на широком листу, собираю да убежать не могу.

Не моги дышать, больше выдыхай, а глазами видь небо синее. Обопрись рукой о березы ствол, поддержи себя.

Ландыши они собрали да в кули огромные за спинами завязали, и согнувшись в три погибели понесли в город за чужой погибелью!

Вчера не встретили "Рассвет"! Жили не тужили в зеленом трехэтажном доме, и вот утром выходят из единственного парадного, чтоб на работу ехать кто куда, заворачивают за дом, где "Рассвет" всегда стоит. А бикики нет!

Если б сломалась по дороге, то другую бы прислали. Бывало. Постояли, собрались люди кучками, помялись и отправились по делам.

И ждет дом до вечера, остались в нем только старики да тараканы. К подъезду, между деревьев, пахнущих сырой корой, вела дорожка из потрескавшегося асфальта. Хозяйственный человек бросил поверх пару бетонных плиток, для верности. Вход в дом — двери не было — располагался чуть ниже земли. Осенью вовнутрь щедро засыпались листья, а зимой снег.

К вечеру воротились жильцы, засели за столами, уважили вниманием телевизоры, наутро проснулись — снова непонятное. Звонят им с работы, звонят друзья и просто знакомые, говорят — посмотрите на кормильца, на Главмаш, что это делается?

И многие ехали или пешком шли глядеть, а некоторые, убоявшись, оставались. Главмаш над городом взрывался, без огня и дыма, одними только неприличными звуками, сотрясая всё вокруг.

Из дворца бежали неведомо куда контролеры. Одновременно, в разных концах Княжих Бар видели царя-батюшку, без свиты, странно дёргающегося и делающего рожи. Одного такого государя переехала бибика — и лопнула под колесом голова с хрустом разбившейся тыквы. Оттуда прыснули спиральные пружины, вылезла наружу радиолампа.

Для поддержания общественного порядка, наряду с милицией были призваны отставные лесники. Вооруженные топорами, они патрулировали город. На окраине им встретились согбенные, уставшие Ноликов с Горемыслом. К ним:

— Спекулянты! Куда вы краснокнижные ландыши тащите? А ну, давайте идите сюда.

Ноликов поставил на землю свой куль, выпрямился устало и сказал тому леснику, что приказывал. Тем же выражением сказал:

— А ну, кинь в меня топор!

— Подвигом возвышен! — крикнул Горемысл.

Лесник спокойно занес руку выше головы и бросил оружие. Топор лезвием встрял Николаю посередине лба. Хлынуло красное, без звука Ноликов упал назад. Руки безвольно вдоль туловища вытянулись.

Другие лесники засмеялись одобрительно. Горемысл, размахивая своим кулем, побежал на них:

— Сокрушу!

И спустя минуту лежит его тело изрубленное, в долгих ранах — среди ландышей, кровью их окропляя.

Жара накрыла парк. Трава даже в тени завяла. Деревья старались держать лицо, но поникли и замерли. На аллеях скрипели младенцы, катаемые мамами. Молоко в запасных бутылочках едва не кипело. Подошвы ботинок приклеивались к асфальту и оставляли вонючие резиновые следы.

На открытой эстраде пары учились танцевать без музыки. Как нарочно, по двое стояли высокий и низкая, или наоборот. На лавках в амфитеатре отдыхали праздные люди, изредка наблюдая за безмолвным вальсом. Рядом с зеленым театром была дорожка с перилами. По ту сторону зеленым обрывом падал склон. Снизу росли клены и тополя, за пятьдесят с лишком лет дотянувшись до перил. Открывался вид на реку, на острова. Синел левый берег — далекий и плоский.

К двум девушкам возле перил подошел человек, одетый в теплую куртку. Он был заросший — борода уже с проседью, усы, нечесанные патлы. За спиной чехол с гитарой. Взялся за поручни, взглядом вперился вдаль. Одна из девушек, на сибирскую белку похожая, не удержалась:

— Вам не жарко?

— Я мерзляк.

Счел нужным представиться:

— Меня зовут Ваня, я бард. А почему язык не высунули?

— А зачем нам?

— Весной еще ведь было предписано — ходить летом в жару с высунутыми языками, чтобы прохладнее было.

— Так будто бы отменили всё.

— Ученых из "Эликтрикус Механикус Люкс" никто не отменял. Всегда с нами. Не хочешь, а позаботятся! Вы это девушки бросьте. Высунуть языки, быстро. И я научу вас играть на гитаре. Есть два основных аккорда — ре-минор и до-мажор. Сейчас я покажу…

КОНЕЦ