Возвышение Коли Ноликова

Глава 14, Осенняя

В желтых ботинках пришла осень. Старый асфальт возле дома Союза писателей начало засыпать листьями. Каждую неделю Коля хаживал туда. И пил чай после собраний. Коля уже был в глянце. Любил зайти в книжный магазин, попросить продавщицу снять с полки том с его фантастическим романом, пролистать и улыбнуться:

— А ведь это я написал.

Шутки, недоверие, а что вы делаете сегодня после работы? А через пару недель Коля шел в другой книжный магазин. И там всё повторялось.

В Союзе писателей было по-старому. Подвал ломился от даров гостей из провинции. Стояли там большие корзины с яблоками, бочёнки меду, длинные бутыли с коричневым квасом, в котором плавал изюм. С потолка свисали колбасы.

Вечером избранные писатели — среди них и Коля — собирались в просторной комнате возле зала совещаний. Был там стол. Посылался гонец в подвал. И начиналось пиршество. Долгонько, за полночь, горел свет в комнате. Коля уходил обычно раньше. Если недавно устраивал очередное представление в книжном.

Ближе к осени Пык стал заводить с некоторыми тайные беседы. Но уловив внимание Коли, беседующие замолкали. И вот однажды Пык подсел с Коле с таким разговором:

— Ну что, принимаем тебя в наши ряды.

Коля приподнял брови. Пык сказал:

— Общество грибников при Союзе писателей. О нас мало кто знает.

— У нас особый устав, — это подошел Щербин, как всегда в свитере. Пык продолжил:

— Остальные члены Союза не знают, кто мы.

— Всякому грибнику полагается иметь при себе нож, — Щербин блеснул перед носом у Коли острым лезвием.

— Грибник знает лес как свои пять пальцев, — Пык растопырил свои, — Он тайно выходит утром, а возвращается в полдень с полным кузовом…

— Ибо знает заповедные места, — дополнил Щербин.

— Скоро наступит урочное время. Пожухнут травы, на пригорки высыпет десант поганок. В березняке поднимут головы сыроежки. Но это не гриб.

— Боровик — вот гриб! — Щербин всадил нож в стол.

— Как пойдет мухомор, попрет и стоящий, кондовый гриб, — сказал Пык.

Но посвящение в грибники было отложено. Коле должно было пройти обряд на местности. Грибы же, как на зло, не появлялись. Однажды Коля утром сказал Балагуровым:

— Сегодня вечером придут мои друзья.

А когда вечером он открывал ключом дверь, Яков Андреевич и Надежда Осиповна, заслышав возню с замком, побежали наперегонки, топая как мыши, и затворились в кладовке. Яков Андреевич шепотом возмутился:

— Понимаешь? Понимаешь?

Дружно хохоча, в квартиру вошли Коля, Бесподобный, Пык, Щербин и Чукин. Не разуваясь, отправились на кухню. Зазвенела посуда.

— А закусочка есть? — озаботился кто-то. Коля радушно отвечал.

Заседания общества грибников стали проходить на дому у Балагуровых. Гриб всё не шел. Пык вываливал на стол письма своих агентов из пригородных сел. Все писали, что в лесу нет даже поганок.

— Плохо! Плохо! Плохо! — стучал кулаком Пык.

Ежедневно покупалась стопка газет и тщательно вычитывалась насчет массовых отравлений. Однако грибов не было. Вскоре агенты прислали радостную весточку. Замечены бегуны. Они появлялись в лесу обычно перед грибной порой. Щербин, услышав о бегунах, стал облизываться и потирать руки. Чукин хлопнул Колю по плечу:

— Ну что, вот уже скоро!

Коля заулыбался.

В другой раз Балагуровы замешкались и писатели застали их в коридоре. Коля со смехом затопал ногами. Надежда Осиповна и Яков Андреевич бросились к кладовке, столкнулись боками и, отлетев каждый к противоположной стене, упали. Затем покарачкали прочь. Писатели хохотали. Щербин заметил:

— Что-то они у тебя меньше ростом стали.

И впрямь — Коля понял, что его дядя и тетя уменьшились по крайней мере вдвое. Писатели начали снимать верхнюю одежду и вешать ее в шкаф. Пык был в новом плаще бежевого цвета. Cкинув его с плеч, Пык предложил Чукину:

— Прибрось. Хороший плащ, купи себе такой.

Затем обратился к Щербину:

— Прикинь плащ. Я в магазине на Ревуцкого покупал. Там еще есть, но надо спешить.

Но у Щербина был свитер. Воодушевился не Щербин, а Коля:

— Поехали туда!

Когда они покинули квартиру, из кладовки вышли Балагуровы. Яков Андреевич посмотрел в раскрытый шкаф и сказал:

— Надя, тут висит много одежды, которая на меня велика. Давай ее кому-нибудь продадим.

— А кто купит?

— Ну отдадим давай.

Тем временем писатели ехали на троллейбусе. Чукин забрался на крышу и стоял там, держась за штанги. Его волосы топорщились от статического электричества. Пык высунул лицо в отодвинутую форточку и весело ловил ртом воздух. Щербин сидел смирно, а Бесподобный подтягивался на поручне, будто это был турник. А потом компостировал свой галстук. Коле было хорошо.

— Да, — вдруг сказал Бесподобный, прекращая своё занятие, — А ведь завтра идем по грибы.

Пык снаружи завопил, а внутри ноги его сами пустились в пляс на месте. Бесподобный спросил у Коли:

— Экипировка есть?

Коля кивнул. Он еще неделю назад приобрел большой, из жесткой хрустящей ткани плащ-дождевик, резиновые сапоги, внушительный раскладной нож, рюкзак и пачку полиэтиленовых кульков.

— Отлично. Завтра утром встречаемся на вокзале у электрички. Подробности сообщу в полночь телефоном.

Пригородная станция растянулась вдоль рельсов полоской мокрого асфальта. Ни тебе навеса, ни даже будки, где можно купить билет. Еловый лес сразу начинается за оградой. К ней же приделана табличка с названием станции — "Синеозерка". Озеро и в самом деле было некогда в лесу, и возле озера даже построили лагерь отдыха, но кривые, раздвоенные сосны так крепко обступили стоячую воду, что пляж покрылся слоем мха, а потом озеро превратилось в болото с черными сучьями и корягами, что крокодилами выпирали из зеленой ряски. Лагерь сгинул и разложился на скользкие брусья да сырые доски.

Электричка остановилась ненадолго. Писатели — пятеро — едва успели спрыгнуть на перрон, как поезд тронулся дальше. Рассвет только вынимал солнце из кармана, на полпути к свету. Верхушки сосен съедались туманом. Когда поезд отгремел, наступила тишина. Голоса слышались близко и сытно.

— Местность неизвестная, — сказал Чукин, — Держимся друг друга, идем цепью, в случае потери видимости соседа подаем сигнал свистком.

— Свисток прошибает туман, — пояснил Ноликову Пык. То-то Коля недоумевал, зачем ему выдали свисток. А спросить постеснялся.

По бетонной лесенке спустились с платформы и светлой тропой, покрытой коркой намокшей пыли, пошли в лес. Навстречу им по дороге двигался пожилой мужчина в штормовке и вязаной шапке. Он согнулся от заплечного рюкзака, а в обеих руках держал по кульку, полному разных грибов.

— Ну что, — обратился к нему Чукин, — Много тут грибов?

Мужчина остановился, поставил кульки и выпрямился.

— Да какие грибы? В этом лесу только и добра, что шишки.

— А что это у вас в кульках? — спросил Ноликов.

— Хотите мои грибы? — мужчина в шапке быстро достал складной нож и разложил его:

— Ну?

Писатели показали свои ножи, поболе его. Грибник сел на корточки, начертил по земле рыхлый круг и провел линию, разделив круг пополам:

— Ставлю всё, что в кульках, против ваших штанов.

— Идет, — ответил за всех Чукин.

— Царевич Дмитрий тоже в ножички играл, — заметил Пык.

— Есть и другое мнение, — почесал подбородок Щербин. Ему было холодно в одном свитере. Щербин усиленно сжимал челюсти. Они даже болели.

Чукин встал на своей половине и бросил нож в полукруг противника. Нож ударился рукояткой и упал. Грибник ступил на свою землю, Чукин сошел со своей. Нож грибника воткнулся по самую рукоять. Грибник отрезал от полукруга Чукина кусок и снова бросил. И снова отрезал. На третий раз промахнулся. У Чукина оставалось совсем немного земли. Только одна нога поместилась. Другую Чукин поджал и удерживал рукой. Кинул ножик. Тот не встрял. Грибник засмеялся и жестом показал Чукину посторониться. Чукин сказал:

— Может, лучше поиграем в испорченный телефон?

— Нет. Я бросаю.

Чукин отскочил. В несколько ходов грибник отыграл у Чукина всю землю.

— Игровой долг — святое. Уединимся для снятия штанов, — Бесподобный пригласил писателей за ряд молодых сосенок.

Вскоре, в трусах и резиновых сапогах, писатели стояли на перроне станции и ожидали поезд. Пык бубнил:

— На щите, не со щитом.

Щербин начал чихать. Чукин вяло разминался бегом на месте. Всем было холодно.

Все заболели, кроме Ноликова и Щербина. Походы в лес отпали. Но через два дня Щербин позвонил Ноликову и спросил без лишних слов:

— Вы всё еще хотите собирать грибы?

— Да.

— Я приглашаю вас на грибную охоту. На настоящую, не то позавчерашнее баловство. Будем только вы и я — согласны?

— Да, отлично.

— Завтра в четыре, на перроне.

— Не рано ли?

Но Щербин уже повесил трубку.

Станция Федоскино оказалась более цивилизованной, нежели Синеозерка. Вместо приподнятой платформы был плоский, вровень с землей перрон, огороженный деревянным забором, над коим нависали кусты сирени и барбариса. За ними виднелся одноэтажный вокзальчик с выдающейся вперед пристройкой. На самом перроне в подозрительной близости от рыжих, старых рельсов находились две лавочки. Каждая состояла из трех вбитых в землю круглых пеньков, на которых лежала доска. За всем этим зорко наблюдали свысока фонари на худосочных железных столбах.

— У меня тут дом, — сказал Щербин. Сквозь свитер у него просвечивала рубаха.

Но пошли к окраине, в лес. Когда ехали сюда, Коля видел в окно просторный сосновый лес, растущий на круглых горах. Вот сюда и пришли оба писателя. В буераках между холмами лежали поперек бревна, росли усыпанные ягодами кусты. Потом уж горбы стали пониже, и сосны тоже. Щербин и Ноликов шли, шаря впереди руками — отодвигая паутину. Жирные пауки-крестовики заранее убегали. Во мшистых, зеленых ложбинах краснели мухоморы, с пятнышками на шляпках. От них в голову шел неуловимый дурман.

Щербин наклонился, сорвал мухомор и протянул Коле:

— Съешь-ка.

— Как? Зачем? Он ядовитый!

Щербин спросил презрительно:

— Кто тебе сказал?

— Все знают.

— Ты ни одного человека не видел, кто бы ел мухоморы. Люди боятся красоты. Я тебе скажу, что я ем мухоморы, вот так, сырые, уже не один год. И как видишь, я до сих пор жив. Ешь.

— Я не умру? — Коля взял из рук Щербина гриб.

— Нет. Смотри на меня, — Щербин вытащил из мха второй мухомор и начал его кушать. Коля откусил от своего меньшую половину шляпки. Никакой, чуть сладковатый вкус. Доел остальное.

— Ну как? — спросил Щербин.

— Пока живой, — ответил Коля и сунул в рот остатки ножки.

— Теперь посидим.

В самом деле, Коле надо было сесть — вот здесь, прямо на мягкий такой мох, и смотреть вниз. Подкатила тошнота, а рот наполнился слюной. Коля сосредоточился на мхе и повторял:

— Вот же влип.

Внутри мха происходила насекомая жизнь. Громадные черные муравьи несли белые крупинки и совещались усами. Медленно полз слизняк. Почти на глазах поднимал липкую головку масленок. Гриб пошел!

— Здесь много маслят, — сказал Коля.

— Наверное, — отозвался Щербаков.

Поднялись и отправились дальше, где сосны росли вокруг вогнутых участков земли — будто в древние времена бросали сюда громадные стальные шары и они продавили грунт. Должно быть весной тут собирается вода. Эти округлые ложбины устилал мох и перегораживали упавшие, черные стволы деревьев, готовые треснуть в длинные щепы и рассыпаться трухой.

Щербаков бил по стволам палкой впереди себя — отпугивал змей — и рассказывал, что почва тут особо минеральная. Поэтому всё, что лежит под землей, выталкивается наружу. В одной выемке, прямо из хвои и кучерявого мха торчал под углом черный гроб. На четверть. Как тонувщий кверху носом корабль. После дождя гробы лезут из-под земли. Щербин подбежал к гробу, обхватил руками и стал тащить наверх.

— Помогай!

Совместными усилиями вытащили и положили тут же. Гроб был облеплен черной землей.

— Вон еще один! — Щербин указал рукой. Метрах в пятнадцати торчал другой гроб, побогаче — коричневый, полированный. Коля хотел подбежать туда, но Щербин его удержал:

— Зачем нам? Этого хватит.

Достал из рюкзака клеенку, расстелил. Открыли крышку, а там покойник в костюме, бледный мужчина, брюнет средних лет. Влажный. Сыро-то под землей, сыро. Взяли, переложили его на клеенку, завернули и понесли к деревне. Коля за ноги держал, Щербин за голову. Тяжелый!

На окраине Федоскина была изба Щербина. Туда занесли они мертвеца, на кухню. Щербин вынул из шкафа тазы, ножи и пилы:

— Сейчас подготовим и будем мариновать.

До вечера провозились. Нарезали покойника на части, зафуговали в банки, залили горячим маринадом, а остатки вынесли и закопали на огороде. У Щербина между картошкой был пустой пятачок — вот там и закопали.

— Ну, на зиму хватит! — сказал Щербин. Оба устали и решили возвращаться в Княжие Бары завтра, а заночевать тут. Допоздна играли в карты, потом Коля спал на старой нетопленной печи, а Щербаков что-то писал при свете полной луны.

Последующая неделя прошла в грибном угаре. Писатели выздоровели и каждый день ездили в лес. Еще в Княжих Барах, на перроне, глаза каждого литератора обращались долу и жадно выискивали грибы среди серой плоскости асфальта. В лесу двигались медленно, напряженно. Щербаков избегал компании — он вообще не появлялся с остальными. Вероятно, ездил в Федоскино, но Колю больше не звал. "Даст к зиме хоть одну баночку или нет?" — помышлял Коля.

К вечеру, запоздно, в потемках возвращались в столицу с кульками и рюкзаками, в паутине, с исцарапанными руками. Саму грибную охоту Ноликов вспоминал с трудом, отрывками. Пык к Чукину пристает с ножом к горлу:

— Скажи заповедное место!

Покраснел Чукин весь, челюсти до дрожи шейной сжал, а не говорит. А вот Пык, довольно срезая боровик, приговаривает:

— Где один, там и другой. Великая мудрость.

То один из писателей пропадает, откалывается от стада. Аукай, не аукай — он в бешеном раже кружит в моховой ложбине, срезая под корень лисички.

Один раз рискнули — сошли на незнакомой станции. "Дуровка", так она называлась, было написано. Сыро. Дубрава пахнет будто подсыхающая, маслом написанная картина. На перроне местный житель с корзиной грибов, продает. Небритый, усатый мужичок, чернявый, с проседью, на жука похож. Зовут Дима. Разговорились. Взяли его в проводники. Перед тем, как войти в лес, он предупредил:

— Если вот такой белый, — показал руками трехлитровую банку, — увидите — не берите.

Сочли за шутку. Бродили, приседали, тяжело уж было полные кульки нести. Тут Чукину повезло, кричит:

— Вот это да! Посмотрите!

И держит перед собой здоровенный гриб, таким убить можно.

— Царь-боровик, — говорит. Из кустов Дима вышел, уголки губ книзу, глаза дикие, побледнел:

— Это не царь-боровик. Это сын его.

Сын боровика? Вот так удивительная вещь! Дальше брели уже подавленные, что-то предчувствуя. И когда приближались к березняку, густо растущему на месте старого, давно пересохшего болотца, нечто стало быстро приближаться, с треском лома сучья и ветки.

Боровик высотой с половину человека! Под толстой шляпой, на серовато-бежевом теле, темнели проемы глаз и провал большого рта. Ближе всех к царю-боровику оказался проводник. Гриб зажевал его руку, передавливая кости. Дима закричал, задергался. Писатели обступили кругом, неуклюже пытались ранить боровика ножами. На грибе оставались глубокие порезы, однако он продолжал смыкать челюсти. Гриб мычал. Потащил проводника за собой в чащу. Жертва сучила ногами по листьям, смешанным с землей, отбивалась свободной рукой, падала на колени — и бессильно волочилась дальше. Грибники побежали следом, но скоро отстали.

Вернулись на станцию. Что делать? Из какого населенного пункта был Дима? Где заявить в милицию? Решили, что грибнику уже ничем не поможешь.

— А семья? — возразил Ноликов, — Надо их разыскать, сообщить!

— Как? — спросил Чукин, — Обойдем все окрестные деревни и будем в стучать в каждый дом, описывать бедного человека?

— Невозможно, — сказал Пык.

Дождались электричку и уехали.

А вечером Метищевы пошли к Метищевым. К родителям Жени. Алиса купила копченый сыр — Валентин, тесть, очень его любил. Старшие Метищевы жили в доме почти напротив, через улицу и сквер. Но и сюда при попутном ветре долетал запах лекарств. Валентин Петрович и Анна Викторовна редко выходили из дому. Днем они смотрели телевизор, а вечером слушали радио и играли в карты. Зная много игр, старшие Метищевы отдавали предпочтение свинье и пардон-мерси, хотя по приходу Евгения с Алисой могли перекинуться с ними и в подкидного дурака. Обычный они не любили — слишком просто.

Лишь раз в году Валентин Петрович покидал квартиру. Валентин Петрович был охотник. С началом охотничьего сезона он начинал бегать по квартире и припевать:

— Где там мой кабанчик? Меня там ждет кабанчик.

У Валентина Петровича на стене висело древнее ружье, передаваемое в роду уже несколько столетий. Оно не стреляло, но Валентин Петрович всё собирался его починить — при помощи сына. Валентин Петрович говорил:

— Надо вот всё-таки… Неужели не починим? При отце-то стреляло. Я стрелял, лично.

И рассказывал историю, как отец его, Петр Мафоныч, дал ему пострелять из того знаменитого ружья и как он, Валентин Петрович, ощутил убийственной силы отдачу.

— Кых! И вот так! Плечо сразу онемело, представляешь? А потом болеть стало, там синяк был вот такой.

Показывал пальцами, какой синяк. Сын кивал. Он слышал эту историю десятки раз, но всё равно не утрачивал свежесть восприятия.

Было у Валентина Петровича и другое ружье, более современное. С ним-то он и отправлялся на охоту. Всё было — и камуфляжные штаны да куртка, и ягдаш, и зеленая панама с заклепанными дырками, чтобы голова не парилась.

Открыла мать Жени — Федора Сергеевна, обеспокоенная.

— Что у вас случилось? — спросила Алиса.

— Да Валентин Петрович что-то с охоты не возвращается…

Зашли внутрь, стали ждать. На другой день старого Метищева нашли в лесу убитым. В груди его застрял нож раскладной. На рукоятке был барельеф — растянутая в прыжке белка.

Затейники, писатели. Придумали игру литературную, понятную только среди них, творцов и грибников. Каждый подвизался сочинить рассказ или даже повесть на грибную тему. Мысль игры пришла Коле — ему надобно было освободиться от назойливого впечатления, вызванного сном, где он провалился в яму, полную резиновых, коричневых грибов. Скользких и мягких.

— Пусть наше общее тайное дело станет явным… Но не менее тайным, — предложил он друзьям. Те согласились и принялись писать. Ноликов сочинил такое:

Не закончив, показал другим.

— Наконец! Новое слово! — торжественно сказал Чукин.

Лист бумаги обошел чуть ли не всех членов Союза писателей. Кивали головами, словно преклоняясь многократно. Даже Ябеда заметил:

— А ведь глубоко копнул. По теперешним временам. Толк будет.

— Да уже есть! — возразил Чукин.

С утра уже беспокойно поглядывали на серое небо — как бы дождичек не пошел. На кладбище должны были всех повезти в два — Валентина Петровича из больничного морга, а остальных заранее посадят в автобус у дома, на Баггавутовской.

Дождь остался в городе — на кладбище оказалось сухо. Темные деревья с последними, самыми мелкими, листочками на ветках. Дорожки и могилы засыпаны сухой листвой, уже лишенной красок. Бледно-голубые ограды, будто клетки без крыш, человеку чуть выше пояса. Слева бурым медведем угрожал холм.

Возвращались толпой к автобусу. Метищев Женя всё на ладонь свою смотрел — нет-нет, а развернет к себе. Там земля рыжеватая осталась. Прилипла, когда горсть в яму кидал.

На грунтовой дороге, возле дерева, измазанного бирюзовым от ограды, Женю догнал Захаров — в шляпе, в плотно застегнутом пальто. А Жене было тепло, он расхристался весь. Идти до выхода с кладбища было долгонько — хоронили на окраине, и теперь надо миновать все старые участки.

— Да, — кашлянул Захаров. Сделали с десяток шагов молча.

— Мне подумалось, — сказал Женя, — Вот есть царь, сильный царь, и он тоже умирает. А наследник слаб духом и телом. Как тогда быть? Выходит, есть изъян в монархическом строе? Не может всё время…

— Может! — резко ответил Захаров, — Для жизнеспособной монархии нам нужен вечный и идеальный император. Стальной.

— Таким может быть только робот.

— А вы что-нибудь слышали о компании "Электрикус Механикус Люкс"?

В выходной день, ближе к вечеру, когда Бурлюки — Матвей Иванович и Нюра — собирались поужинать, и Нюра возилась на кухне, в дверь позвонили. Бурлюк встал с кресла качался, сказал: "Я открою" и вышел в коридор. Посмотрел в дверной глазок. Смутно вспомнил:

— Вы фотограф? — и открыл.

— Здравствуйте, — сказал Дионисий Лазаревич, — Можно к вам войти?

— Да, заходите, — ответил Бурлюк. Липовицкий, с небольшой сумкой на боку, ступил в коридор.

— А вы зачем? — спросил Матвей Иванович. Он был в халате, тапочках на босу ногу, хмурился. Из кухни шипело и несло запахом жареных котлет. Еще пришла мысль:

— Как вы мой адрес узнали?

— Вы же сами мне его давали, когда просили напечатать фотографии.

— А, точно.

Липовицкий расстегнул на сумке молнию, и остановившись на этом, произнес:

— Знаете, я тогда сразу обратил внимание на пленку, которую вы принесли. Это была редкая немецкая пленка, я точно знаю, что ни у кого ее больше в городе не было, только у меня, а я продал ее своему хорошему знакомому, Валику Кипарисову. Знаете такого?

— Слышу от вас впервые? Это всё? Я занят.

Бурлюк сделал движение к двери — выпроводить.

— А вот на тебе! — крикнул Липовицкий, быстро достал из сумки "Зенит", вскинул его и клацнул. Бурлюк исчез.

Нюра ничего не слышала, а когда вышла из кухни, маэстро ушел и дверь прикрыл. В полночь он, в своем подвале, сидел за столом и держал в руке фотографию Бурлюка. Матвей Иванович как есть — в халате, не успевший ни удивиться, ни испугаться. Хмурый.

— Пленку я уже сжег, — сообщил Липовицкий фотокарточке. А Бурлюк застыл на изображении. Дионисий Лазаревич чувствовал напряжение его фигуры, глаз, бешеный ход попавших в ловушку мыслей, в никуда. Рядом на столе лежали ножницы. Маэстро взял их и отрезал фотографии ноги. Затем по пояс. Страшно смотрел Бурлюк. Третьим разом ножницы сомкнулись поперек его шеи.