Возвышение Коли Ноликова

Глава 7, Светопись

После пар Валя отправилась домой к одногруппнице Жене, за двумя нужными для учебы книжками. Поехали на трамвае, а он сломался. Запахло горелой техникой. Дальше пошли на своих двух, до Суздальской, длинной и сонной улицы. Потом свернули на другую, и между рослыми тополями подошли к трехэтажному кирпичному дому, где жила Женя. Рядом — такие и ниже, развалюхи.

В единственном парадном — сыро, исписаны царапинами стены. Слова, слова, слова и рисунки. Поднялись на второй. Женя открыла обшарпанную дверь. Долгий коридор, с потолка свисает лампочка без абажура, желтая. Тускло, унылые обои, зеркало над полочкой, а под нею выставлена обувь. Валя сняла рюкзак с плеча.

— Можешь не разуваться, — сказала Женя. У Вали от души отлегло. Она видела страшные тапки, припасенные, как она думала, для гостей. Но тапки обула сама Женя. Надо же, а на людях одевается чисто и опрятно.

— Хочешь чаю попить? — предложила Женя. Пока Валя раздумывала, в коридор вошел молодой человек, одетый в синюю куртку-пуховик и тапочки. Он надувал щеки и похлопывал себя по бокам. Судя по прическе, стригли его домашние умельцы. Шел он короткими шажками, что вкупе с кучеватой большой курткой придавало ему вид утки, готовящейся войти в воду.

— Это мой брат Ваня, — Женя указала на него.

— Ваня, — сказал тот и протянул руку. Валя нехотя пожала. Рука оказалась сухая и шершавая.

— Холодно чертовски, — сообщил Ваня, — Как там погодка-то на улице?

— Теплынь, бабье лето, — ответила Женя.

— А то синоптики пугают, что дождь будет. А нет дождя, — и Ваня вопросительно посмотрел на Валю.

— Да, — нашлась она.

Ваня медленно повернулся и уплыл куда-то в комнату.

— Идем на кухню, — пригласила Женя.

Кухня была под стать коридору, только еще страшнее. На стенах около плиты чернели подтеки. Между конфорками там, где должно быть бело, лежал коричневым слоем вековой жир. Духовка была полуоткрыта и чудилось, что оттуда сейчас выглянет огромный таракан. Потолок весь в цяточках. Вале даже показалось, что кто-то бросал в него наслюнявленные, обмакнутые в мел спички — но следы преступления пытались уничтожить. В углу трясся от старости пузатый холодильник. Одна его сторона была в наклейках и записках. На некоторых Валя разглядела стишки, но не смогла прочитать — далеко.

Женя включила разогреваться чайник, поставила на клееночную поверхность стола две большие щербатые чашки с подозрительно темными ободками. Внутри каждую чашку пронизывала безудержная паутина царапин.

— Сахар, — на стол опустилась литровая банка, наполненная вполовину.

Снова пришел Ваня. Куртку он снял, зато принес гитару. Сев на табурет перпендикулярно к стороне стола, за которой сидела Валя, Ваня сказал:

— Буду учить тебя играть на гитаре. Это просто. Есть два главных аккорда. До-мажор и ре-минор. Вот до-мажор, — он сделал аккорд.

— А вот ре-минор, — и прозвучало. Ваня добавил:

— Есть еще фа-минор и диез-бемоль, но без знания бекаров этого не понять. Пока хватит двух, что я тебе показал. Ну-ка сыграй.

Он протянул Вале гитару. Та приняла.

— Не так держишь, — сказал Ваня, — Дай покажу.

Взял гитару:

— Вот так надо. Поняла?

Опять протянул.

— А может ты нам сыграешь? — спросила его Женя.

— Могу, — взял гитару, почесал лоб:

— Что бы вам такое исполнить?

— Своё, — сказала Женя.

— Своё, конечно. Я чужое и забыл. Только свое. Ну вот, лирическая песня.

— Погоди, я принесу флейту, — Женя вышла.

— Мы с сестрой очень любим петь, — сказал Ваня. Валя кивнула, крутанула чашку. Чайник уже начал булькать и подкидывать крышку. С отрывного календаря спокойно глядел неведомый писатель, родившийся в этот день много лет назад и давно умерший.

— В основном я слушаю музыку в стиле рок, — сообщил Ваня, — Но могу и музыку бит. Музыка бит — моя слабость, — Ваня улыбнулся.

Вдруг он встрепенулся, напряг на шее жилы и прокричал:

— Металл!

И повторил:

— Металл! Так я люблю.

Он встал, выключил чайник, снова сел.

— У меня есть магнитофон с микрофоном, я туда свои песни записываю. Уже есть десять кассет. Их приятно слушать. Могу тебе переписать. Ты вообще какую музыку слушаешь?

— Разную, — Валя сделала неопределенный жест.

— Как ты относишься к джазу?

— Могу иногда послушать.

— Джяз. Надо говорить — джяз. А я его не слушаю! У меня было три пластинки с джязом, я их сжег в унитазе. Нет, в умывальнике. Красиво горели!

— Не могу найти флейту! — раздался голос Жени.

— Поищи на подоконнике в спальне! — закричал в ответ ее брат, — Я там игрался!

И обратился к Вале:

— Буду учить тебя аккомпанементу. Ты аккорды какие-нибудь знаешь?

— Нет.

— Вот есть два хороших простых аккорда. А-эм и дэ-эм. Смотри. А, мы уже не успеем.

Пришла Женя, тоже села на табурет, он скрипнул.

— Будем строиться, — сказал Ваня, — Дай мне "ля".

Женя подудела. Ваня затенькал струной. Женя подмигнула Вале:

— Сейчас мы настроимся и тебе сыграем.

Вале показалось, что неведомый писатель на отрывном календаре совсем нахмурился, такое презрение миру стал выражать лицом, что молоко на версту кругом скисло. Валя сказала робко:

— Мне бы те книжки. Я наверное пойду уже, мне надо успеть на завтра подготовиться.

Но Ваня ударил по струнам. А Женя поднесла флейту к губам и стала раскачиваться в такт музыке. Ваня играл с надрывом и пел с надрывом — лицо потемнело от притока крови, лоб заблестел испариной. Шея каменела, изо рта летела слюна. Совершенно искренне пел. Брат и сестра переглядывались, глазами подбадривали друг друга или отмечали фальшь сыгранного. Один раз Женя кивком показала Вале — вот мол, какой у меня чудо-брат. Валя сделала понимающее лицо.

— А теперь мы споем тебе нашу новую песню, она шуточная, — сказала Женя. Ваня заиграл и запел:

— В лесу мохнатый пень!

Прервался и пояснил:

— Мохнатый — это от слова "мох".

Повел песню дальше:

— Ищу вчерашний день!

У Вали в голове закружилось, повело. Навалилось всё — гудящий струнный звон, голос резкий и напористый, визги флейты. Валя, ничего не ведая, встала, открыла окно и сиганула вниз. Упала на четвереньки, клюнула землю лбом. Кажется, вывихнула запястье.

Случилось еще горе. Валина подруга, Мира, нашла себе ухажера — из другого города, по газете бесплатных объявлений. Переписывались отчаянно. Бывало, в день по два послания от обеих сторон. Идет Мира утром на работу — она работала зажигательницей свечей в церкви, хотя в бога не верила — достает из почтового ящика белый, отмеченный штампом конверт, а на нем уже косым почерком признания в любви, да воззвания к почтальонам — дескать, вы уж доставьте письмо поскорее, не потеряйте.

Это продолжалось месяц. И вот Игорь — так звали хахаля Миры — прислал свою фотокарточку. На ней был ушастый средних лет человек с пыжиковым взглядом. А в письме так и сяк намекалось, что хотелось бы и фотографию Миры посмотреть. На беду у Миры были только детские фотографии да паспортная, которой Мира однажды напугала грабителей, что они с криком убежали. Зная увлечение Вали фотографией, Мира попросила Валю сделать несколько снимков. Валя согласилась.

Пошли в какой-то глухой парк, слывший прибежищем темных личностей. У входа парк был достаточно ухожен, но уже в десяти метрах от главной аллеи все скамейки оказались проломленными, а фонари разбитыми. Мира водила Валю по всем закоулкам, выискивая красивую натуру. Нашла — возле разбитой белой вазы, где когда-то росли цветы.

Валя достала из сумки свой старый, тяжелый цельнометаллический "Зенит" и щелкнула Миру рядом с вазой, а потом, заметив ясень поодаль, сказала:

— Вот встань еще рядом с тем деревом, я сниму.

Мира послушалась.

— Теперь обними дерево — это подчеркнет твое одиночество.

Мира обняла дерево. Валя спустила затвор и вместе с его щелчком Мира пропала. Валю пот прошиб! Это же Мира переместилась вся на пленку. Теперь если пленка засветится, Мира погибнет. Надо вытащить Миру из пленки. Валя не знала, что делать. Распечатать Миру на фотокарточку? Что из этого выйдет? Надо посоветоваться со старым мастером из ателье на Баггавутовской.

Спрятав фотоаппарат в сумку, Валя поспешила из парка. Очевидно, к ней должны были выскочить из кустов трое хулиганов, преградить дорогу и потребовать деньги, вещи и жизнь. Но этого не случилось и Валя благополучно добралась до троллейбусной остановки.

И нарвалась. Из подъехавшего троллейбуса вышли два контролера — атлеты, в светлых футболках, у каждого на груди козырной значок. Подскочили к Вале.

— Контроль проезда в городском транспорте! — сказал один, суя Вале в нос раскрытое удостоверение с бляхой.

— Мы давно следим за вами. Вы злостная зайчиха!

Валя решила не спорить и предложила:

— Хорошо, давайте я заплачу штраф.

— Нет, вы должны проехать с нами в депо!

И схватил ее за руку повыше локтя. Второй контролер вдруг ударил себя ладонью в висок:

— Что за хрен?

— Паша, ты что? — спросил его контролер, держащий Валю. Но ответ был прежним:

— Что за хрен?

Когда другие дети хотели быть пожарниками и президентами, Паша уже тогда собирался в контролеры. Родители поддерживали в нем эту восторженность профессией. Купили ему белую, прозванную в народе ангельской, форму контролера (выпускался размер на лилипутов), кормили как контролеров. Ведь у контролеров была особая диета — бобы, для обеспечения нагнетания сжатого воздуха во вживленные пневмоусилители мускулов.

В семь лет Пашу отдали в транспортно-контрольное училище. Почти десятилетие не покидал Паша его стен, с оговоркой на выходные. Училище состояло из большого учебного здания, о трех этажах с высокими потолками, а также из жилого и хозяйственного корпусов. Был также яблоневый сад, граничащий с кладбищенской оградой, и пустырь, на котором действовала тренировочная зона. Там стояли трамвай, троллейбус и автобус. Кругом пустыря была проложена асфальтовая дорога, по которой эти средства передвижения ездили, когда кадеты обучались запрыгивать в них на ходу.

Проводились также следующие занятия — автобус или трамвай забивался манекенами пассажиров, и кадету нужно было за наименьшее время пробраться из хвоста в кабину. Отрабатывались виды тактики — загораживание и удержание дверей, групповой отлов зайцев, незаметное следование маршрутом, уцепившись под днищем транспорта, и многое другое.

Питались кадеты в основном паштетами и бобами. По достижении 16 лет учащимся хирургическим путем встраивались временные пневмоусилители и алюминиевые пластины в грудь, плечи, голени и вдоль костей рук. В 21 год они заменялись постоянными усилителями и уже титановыми пластинами. За три месяца до выпуска из училища, кадету делалась пластическая операция. Кадет покидал училище мускулистым блондином. Цвет глаз менялся по желанию.

Паша усвоил всю науку с отличием. Вернувшись домой, он первым делом уничтожил все фотографии, на которых был изображен он прежний. Паша — нынешний — фигуристый голубоглазый блондин — имел целый месяц отдыха, прежде чем приступить к непосредственной работе. Его прикрепили пока к автобусным маршрутам 13, 14-к и 17, а также к троллейбусу "восьмерке", что ходила от Черных гор до Выгонного. Тоже район.

Как контролер, Паша имел теперь многие права. Бесплатно ездить на любом виде транспорта. Брать в магазинах бобовые продукты питания и не платить. Беспрепятственно заходить в любые учреждения, даже правительственные — это было необходимо, чтобы преследовать зайцев, не зная никаких преград. Он мог мобилизовать до трех милиционеров и руководить ими в течении одного рабочего дня, а то и больше, если требовали обстоятельства. Мог взять бесплатно любую газету, ибо газета могла использоваться для маскировки при слежении за зайцем. Мог попросить укрытия в любой квартире жилого дома — и отказ считался преступлением.

Такие привилегии контролеров вызвали обратное явление, позорное — лжеконтролеров, которые стяжали выгоду, одеваясь в белую форму и нося поддельные значки. Были и просто сумасшедшие подражатели. Наиболее отчаянные из них жили небольшой коммуной в шалашах на берегу речки Кривой, красили волосы перекисью водорода, а для создания вида рельефной мускулатуры подкладывали под одежду поролон.

Паша надел черный парик и отправился искать этих добровольных изгоев. Иногда контролер избирал путь подвига, подобно тому, как некогда рыцари отправлялись за священным Граалем.

Оружие Паши составила смелость, коня заменило пого — прыгалка. Это был стальной костыль с "Т"-образным держаком наверху. Внизу на мощной пружине крепилась подставка для ног. Человек на нее становился, держался за рогатину и прыгал.

Паша доехал до окраины города на автобусе. Некоторое время скакал по пыльной, с потрескавшимся асфальтом дороге, идущей сквозь лиственный лес. В ясенях и кленах посвистывали птицы. Прыгалка своим удалым, долбящим звуком злобно дразнила природу.

Вспотевший, со сбитым набок париком, Паша прыгал и оглядывался по сторонам. Повеяло свежестью. Впереди дорога сворачивала, открывая за вербами вид на спокойную, неширокую реку. "По запаху костров я найду их жилище" — решил Паша и спешился. Прыгалку он взвалил на плечо и так пошел, держа для противовеса руку на рогатине.

Может, выше или ниже по течению река Кривая соглашалась со своим названием, либо прежде была именно кривой. Но здесь и нынче она протекала в ровном русле, среди травяных берегов. Дорога шла вдоль реки недолго, чтобы упереться в заброшенный бетонный навес, исписанный руганью. Когда-то здесь была пристань.

Рядом с навесом стояла измятая, в облупленной голубой краске, будка с табличкой "КАССА", где "К" перечеркивалась углем. К реке выходила бетонная же плита с двумя вделанными в нее ржавыми кольцами со свежими шрамами от ножовки. Всё это подметали серебристыми космами большие сгорбленные ивы. Наверное, им было лет по четверть века.

Услышал голоса, плеск и смех. С прыгалкой наизготовку, побежал Паша на звуки. Открылось ему — в выемке подле берега баловались в воде крашеные блондины, тщедушные да худорёбрые. Перебрасывались шариком надувным. Пашу увидев, они завизжали и бросились наутек, поднимая брызги. Тяжело топая, Паша берегом побежал за ними. Шарик легким ветерком понесло по волнам.

Дальше пристани на песчаном пляже стояли шалаши, возле одного горел костер, над ним был подвешен котелок — что-то варилось. Паша увидел, как беглецы попрятались в шалаши. Из самого большого вышел старик в белом, а волосы его были седы. Старик протянул Паше глиняную ласточку:

— Никто не рождается контролером.

— Это так, — отвечал Паша.

— Контролерами становятся по призванию души.

— И это тоже так, — согласился Паша.

— Кто же скажет о нашей истинности? Кому судить?

Паша задумался и посмотрел на ласточку, держа ее в руке. Ласточка раскрывала рот и глядела куда-то в небо. Крылья ее шли наискось к хвосту. Она будто хватала на лету мошку.

— Вы не заканчивали училище, — сказал Паша. Старик улыбнулся:

— Я его основатель.

— Первый контролер? — у Паши сразу пересохло в горле.

— Нас было несколько, но училище основал я сам. Тогда оно называлось Академией. Там был чудесный сад. Я ходил по нему, в окружении учеников, или же один, погруженный в мысли.

— Контролеры первого выпуска… — прошептал Паша.

— Но учение потеряло первозданную чистоту с приходом в академию завхоза Мякина!

— Мякин! — почти вскрикнул Паша еще одно святое имя.

— Да, тот самый, чьему памятнику вы подносите цветы и кому присягали на выпуске из училища. Историю Мякина вам излагают не так, как следовало бы. У Мякина остались последователи, как в стенах Академии, так и вне ее.

— Мне нужно присесть, меня не держат ноги.

— Изволь, садись здесь.

Паша опустился прямо на песок. Старик — рядом. Какое-то время они смотрели на спокойное течение реки. В ней отражалось голубое небо, белые с коричневым, кучерявые облака, да песчаный пригорок берега напротив.

— Да, — сказал старик, — Ты многого не знаешь.

— Так расскажи мне, Пепкин. И наставь, как мне быть дальше? И что за люди живут в твоем лагере?

— Их называют подражателями, считают безумцами, однако на самом деле они — мои ученики. Это армия для будущего великого сражения.

— О чем ты говоришь?

— Что ты знаешь о Черном депо?

Паша призадумался. Когда он только попал в училище, на ночь там рассказывали страшилки про Черное депо. Место, где собиралось тайное общество контролеров. Место, куда его члены уводили зайцев — навсегда. Черное депо якобы располагалось на окраине города и выглядело как обыкновенное трамвайное депо, только заброшенное. Там в длинных ангарах и просто во дворе стояли убитые, раскуроченные остовы трамваев.

— Это только малая часть правды, — сказал Пепкин, выслушав скупые воспоминания Паши, — Депо номер пять, или Черное депо, было построено в сороковых годах — при содействии Мякина, между прочим — на месте дубовой рощи, где еще в конце 19 века тайно, ночами сходились трамвайщики — конечно, лишь те, которых объединяла идея создания электромеханического кондуктора. Собирались немалые средства на научные изыскания. В город на собрания в роще приезжали именитые мастера, изобретатели со всей страны. Среди них был и кузнец Вавилов, создатель разных шкатулок с механическими картинами внутри. И знаменитый, слывущий алхимиком ученый-физик Жак Пейро, который впоследствии смастерил аппарат, летавший в грозу, используя энергию молний — в одном из таких полетов Пейро погиб. В начале уже двадцатого века, члены Общества дубовой рощи, или "дубы", как они себя называли, узнали о заморской штучке — электрическом цирюльнике, производимом компанией "Электрикус Механикус Люкс". Хотя использование такого мыслящего инструмента по назначению заканчивалось довольно кроваво, дубы связались с руководством компании и заказали им механического кондуктора. Для работы над умственными способностями рукотворного трамвайщика, в помощь компании послали моего отца, Всеволода Пепкина. Он должен был вложить в Кондуктора знание маршрутов, вежливость и записать на восковой валик приятный голос, коим Кондуктор станет объявлять остановки. Отец полагал, что его знаний английского и французского хватит, чтобы общаться с заграничными мастерами.

Пока старик рассказывал, вокруг собрались вышедшие из шалашей ученики его. Неспешное повествование растянулось до сумерек. Когда пересыхало во рту, Пепкин зачерпывал ладонью прямо из речки и пил. Эти вынужденные паузы не мешали слушать, а напротив, позволяли задуматься над услышанным.

Деньги на механического кондуктора и на путешествие Всеволода Пепкина дал известный чудак и меценат, граф Петр Метищев. Метищеву принадлежал стекольный завод на окраине города. Там граф лично выдувал из стекла цветные шары и давил сапогом, придавая форму блинов. Работали у него там и мастера, которые делали разные фигуры вроде петушков и оленей, а также зеркала.

С чемоданом денег Пепкин поехал в автомобиле, снаряженном дубами. Водителем был некто Яхонтов, тоже из числа посвященных трамвайщиков. Однако Пепкин не знал, что внутри дубов была партия, которая видела Кондуктора не работником, но хозяином, железным предводителем всего тайного общества, а затем и трамвайного дела в городе!

Яхонтов же, покружив по околицам, отвез Пепкина в Бургерскую слободу, где жили обрусевшие немцы, предварительно наделив деньгами тамошних жителей с тем, чтобы они неделю говорили исключительно на немецком и заменили соответственно вывески. Пепкина поселили у мещанина Фрица Штейнера, отца двух дочерей, готовивших лимонад и продававших его на улице. Пояснив Пепкину, что со дня на день Штейнер отвезет его на завод "Электрикус Механикус Люкс", Яхонтов уехал. В то же время на фабрику в Гишпании отправили вместо Пепкина другого человека, Савву Кудакина, верного заговорщикам.

Пепкин изнывал в слободе, общаясь с аборигенами при помощи жестов, ибо по-немецки он знал лишь несколько слов — "ja", "nein" и "wasser". Когда же, когда же повезут его на завод, когда он встретится с инженерами? Штейнер делал непроницаемое лицо и разводил руками.

Спустя неделю Кудакин вернулся в город с большим ящиком, в коем, в сидячем положении, укутанный опилками, находился Кондуктор. В то же время Яхонтов приехал к Пепкину в слободу и ходил перед Пепкиным на коленях, заламывая в отчаянии руки. Яхонтов извинялся и клялся-божился, что завез Пепкина не туда совершенно случайно. А затем свернул всё на карту. Достал ее из кармана, развернул перед Пепкиным:

— Вот — корень зла! Придумали ученые эти карты! Испокон веков люди ездили без карт, по столбовым указателям. Нет же, надо было карты изобрести. Откуда я знаю, что такое масштаб?

Но Пепкин доверял топографам, поэтому грустно сделал другое предположение:

— Нас просто леший заблудил. Многие люди рассказывали, что такое бывает. И как тут не верить народу, если сами попали?

И поехали назад. По дороге Пепкин радовался:

— Нет, вы всё-таки молодцы, что быстро сообразили, в чем дело, и послали Кудакина. Кудакин толковый инженер, я видел у него дома макет моста из спичек. А если вместо спичек использовать бревна, то получится настоящий мост! Вот что такое масштаб.

В Княжих Барах уже кипела работа. В роще трамвайщики копали бункер, куда собирались поместить Кондуктора. Пока же чудо-машина, по-прежнему заключенная в ящик, находилась в доме у Метищева. Дубы рыли сами, потому что дело их было тайное. Руководил загадочный инок Маврикий, знающий толк в подземных ходах. Метищев привез его из дальнего края — инок был совсем дикий, невнятно говорил рубленые слова и рычал, когда его указания не исполнялись точно.

— Ничего, — говорил Метищев испуганным копателям, — Потерпите, братцы! Брат Маврикий дока, дока! Слушайте его и в сто крат быстрее управимся!

Вместо того, чтоб вырыть котлован и потом накрыть его, работу сокрыли под землю. Грунт вывозили в тачках через ходы, днем тщательно скрываемые ветками и травой. Копали по ночам, вахтовым способом — сначала одна смена, назавтра другая. С рассветом уходили домой — лишь инок Маврикий скрывался в темноте и затворялся доской, оклеенной мхом.

После сооружения бункера инок остался в нем, соорудив себе затвор с окошком размером в кирпич. Туда просовывали нехитрую пищу, которую Маврикий со звериным ворчанием принимал. А ел ли — неведомо. На вопросы не отвечал. Один раз только прозвучало из затвора понятное:

— Соли!

И приказ был исполнен. Больше никто слова не слышал, но пищу старались теперь солить вдоволь. Кондуктор был водворен в бункер.

— Что за хрен? — Пепкин прервал свой рассказ и вскочил, указывая рукой на реку. Длинный участок воды струился, волновался, вился. Потом оттуда резко вынырнула подводная лодка. С пузатых клёпанных бортов лились потоки. Ученики Пепкина встали раком и принялись рыть по-собачьи песок, не щадя ногтей своих. Паша смотрел на Пепкина. Тот, не убоявшись, стоял в белых своих одеждах, коих трепал ветер. И показал на подлодку:

— Вот где теперь Кондуктор!

Паше представилось стальное существо с красными глазами, переделанный электрический цирюльник! Паша схватился за голову, закричал и побежал, не разбирая дороги.

На другой день — на работу. Приходит в дежурку, а самому страшно — что, если ждут? Если его там узнали? С напарником отправляется на маршрут. Паша внутри надвое разрывается — и рассказать о вчерашнем хочется, и опасается. Вечером вернулся на место лагеря у реки. Шел туда будто гулял, и вот случайно набрел.

От шалашей остались лишь ветки и сухая трава, разбросанные по пляжу. Валялся перевернутый котелок. Темные пятна засохшей жидкости на песке. Длинные следы — будто кого тащили к реке. А уж там, на мокром, следы вода слизала. И ни души.

Паша заторопился прочь. С той поры он стал сам не свой. Иногда на него находило. Он ударял себя рукой по голове и восклицал: "Что за хрен?". Никому не говорил, но внутренне всё время дрожал. Что за ним придут. Просыпается он, собирается скушать порцию бобов и пойти на маршрут, а тут звонок в дверь. Кто? Почтальон, принесли вашу пенсию! Контролеры рано уходили на пенсию. Паше немного оставалось, так вот это он представлял себе. Что вроде бы приносит почтальон ему пенсию. Паша открывает, а там не почтальон вовсе. А люди из внутреннего бюро расследований при Училище контролеров. Последователи Мякина.

Старший над Пашей контролер заметил, что его подчиненный потерял свой контролёрский лоск — ведет себя неуверенно, сомневается в собственных словах. И послал Пашу в анатомическую мастерскую для пересадки волос, выписав талон на дорогие серебристые волосы, которыми форсили только избранные контролеры. Старший ценил Пашу и хотел его поддержать.

С талоном Паша обошел многие мастерские в городе, но оказалось, что серебристых волос нигде нет. В последней мастерской, которую посетил Паша, мастер тихонько посоветовал ему, чтобы тот поехал на периферию, в область. Там в маленьких городках много чего можно найти. И дал адресок — город Ситцево, площадь Красные Щёчки, анатомичка номер один, мастер Ноликов Евгений Николаевич.

Паша отправился туда на выходных. Вот он в Ситцево. По бумажке спрашивал прохожих, как пройти. Ему указывали, причем весьма приветливо, не то, что в столице — махнул рукой да мимо. Паша даже задумался — не бросить ли всё, да поселиться в таком городке, сажать в палисаднике капусту, потом выносить ее на местный базарчик и сидеть в тенечке под навесом целый день, продавая свой нехитрый товар и лузгая семечки. Тут и соседка по овощному ряду — какая-нибудь темноглазая брюнетка с формами. Сойдутся ближе на почве совместного чтения анекдотов из газеты.

Замечтавшись, Паша не заметил, как вышел на Красные Щечки. Рядом оказалась сапожная будка — он туда заглянул, спросил про анатомичку.

— А вот же рядом! — ответил сапожник. Еще разок вдохнув пропитанный резиновым клеем воздух, Паша попрощался и сунулся обратно на улицу.

Евгений Николаевич принял гостя сначала неохотно, но когда проведал, что тот из Княжих Бар, обрадовался и принял заговорщицкий вид.

— Ну как меня зовут, знаете? — спросил он. Паша ответил по бумажке:

— Ноликов Евгений Николаевич.

— Тот самый Ноликов! Вернее, его отец, — и замолчал. А глаза играли. Паша тоже молчал и смотрел на мастера.

— Ну же! — Ноликов вспорхнул руками, — Я его отец!

— Ничего не понимаю, — сказал Паша.

Лицо Евгения пошло красными пятнами — по щекам, лбу, шее. Он сел на письменный стол, посмотрел наверх и заговорил:

— А еще столицей считаетесь. Вы что там, в дремучем лесу живете?

— Почему в лесу? У нас есть метро, трамваи…

— Метро у вас есть! А пища, пища духовная до вас доходит? Чем живете? Наклейки читаете? Знаете Льва Толстого?

— Знаменитый писатель.

— Вот допустим, вы ко мне приходите и я вам говорю — а я тоже Толстой.

— Но ведь вы не Толстой.

— Я допустим. И я говорю — я не просто Толстой, я его отец. Я тут тружусь, а он в городе.

— Но ведь он умер.

— Ноликов Николай! — гаркнул Евгений и соскочил со стола. Паша шаг назад сделал. Анатомических дел мастер стал руками размахивать.

— Не знаю я такого! — тоже закричал Паша.

Евгений вынул из нагрудного кармана рубахи конверт, достал оттуда письмо в надорванном конверте и сказал гордо:

— Я вам сейчас зачитаю. Подождите. Вот, например здесь. Это мой сын пишет о своей жизни у вас в городе. Читаю. Даже такое простое дело, как сходить за хлебом, превращается для меня в пересечение минного поля, или, лучше сказать, на бег зайца от гончих. На каждом углу узнают, просят автограф (у каждого есть моя книжка). А уж если меня увидит журналист (они, кстати, поджидают меня стаями), то начинается преследование и мне приходится искать ближайшую подворотню, чтобы там быстренько надеть парик, приклеить бороду и в перевоплощенном виде выйти оттуда и невозмутимо пройти мимо опешивших акул пера. Потом, конечно, они понимают в чем трюк и снова начинается погоня! Известность моя растет день ото дня. Под дверью квартиры я нахожу цветы (выглянув в окно, всегда вижу ходящих под балконом поклонниц), а в почтовый ящик совершенно неизвестные мне люди приходят и суют пакеты с сухой колбасой, сыром, а то и просто печеньем — так что за харч я спокоен. Народ поддержит. Всегда полагайся на народ, папа. Он и накормит, и напоит, и приголубит. Вечером я выбираю одну из поклонниц и мы с ней идем в театр. Потом во второй театр! И потом обсуждаем, обсуждаем!

Евгений передохнул и заключил:

— Вот какая жизнь у моего сына в столице.

Говоря это, он поднес к Пашиному лицу конверт с изображением известного тысячелетнего пня в центре города.

— Дайте я посмотрю, — сказал Паша и взял в руки конверт. Показал на штамп пальцем:

— Это не из Княжих Бар отправляли. Штамп здешний, Ситцево.

— Как же? — Евгений забрал конверт.

— Над вами кто-то подшутил. Это не ваш сын писал. Ну или он написал и отправил отсюда.

— Это исключено! Да, наверное кто-то пошутил.

Евгений стал мрачным. Помолчав, спросил:

— А вы зачем-то пришли?

— Да, у меня вот билет, — Паша протянул записку на государственном бланке.

— Серебряные волосы? Не советую, молодой человек, не советую, — сегодня Ноликов был настроен говорить правду.

— Почему?

И Ноликов рассказал историю, которую знали немногие, разве что сотрудники анатомических мастерских и служб поставки.

В районе села Громадьёново, посреди леса, действовала старая угольная шахта. Глубина небольшая — просто коридор, квадратный в поперечнике, шел под землю с небольшим уклоном. Уголь вывозился оттуда на ручных тачках. Добывали его местные жители, для своих нужд.

Однажды комбайнер Василий Потапов долбил в шахте киркой и пробил в полу дырку. Внизу оказалась загадочная полость. Василий привел из деревни товарища, Кузькина. Они расширили лаз и спустились вниз. Под стволом шахты находилась воздушная пазуха с плоским дном, довольно свободная для стояния в полный рост. Нельзя было сказать, на сколько метров или даже километров она идет вширь. Но главное, пол покрывали колючие, будто их недавно стригли, серебристые волосы. Василий потрогал их. Под шевелюрой нащупывалась теплая кожа, череп. Потапов и Кузькин решили, что стоят на огромной подземной голове. Может быть такой, как целая деревня или город.

Позже, учёные так и не нашли ответ на этот вопрос. Были всякие гипотезы. Планета внутри заключает в себе голову. Закопанный спящий великан, первобытный Антей. Особого рода мох. Происхождение волос осталось невыясненным, но живые волосы, причем цвета седины, привлекли внимание легкой промышленности и анатомических мастерских, поэтому в Громадьёново создали небольшую фабрику по заготовке. Ежедневно работники спускались в шахту и скальпировали участок площадью в несколько десятков квадратных метров, каждый раз отходя всё далее от проделанного Потаповым лаза. За ними оставался освежеванный череп, сочащийся кровью — которая, впрочем, на другой день уже запекалась. Но всё равно из шахты выходили с намокшими, липнувшими ко всему ботинками.

Таким образом граница, на которой росли волосы, отдалялась. И через полгода чтобы добраться до нее, у работников уходило около четырех часов. Вооруженные динамическими фонариками, скальпировальщики отправлялись в шахту рано утром, чтобы ближе к полудню приступить к работе. Срезанные вместе со слоем кожи волосы пластами складывались, один на другой — меж ними стлали клеенку — в тележки и вывозились на поверхность. А с фабрики волосы отправлялись куда было нужно.

Анатомические мастера, пересаживающие такие волосы людям, с беспокойством стали отмечать изменения, произошедшие с клиентами. Те начали проявлять особые математические способности, в итоге сводя всякое общение к обсуждению формул и теорем. Особо выделялся среди этого — возможно потому, что попал в прессу — случай с Гансом Сидоровым.

Супруги Сидоровы очень любили сказки, особенно про путешествие мальчика Нильса на гусях по Швеции. И когда у Сидоровых родился сын, решили назвать его Нильсом, но тётя в ЗАГСе перепутала и написала вместо "Нильс" — "Ганс", а исправлять отказалась, потому что не было второго бланка.

Шести лет отроду Ганс пошел в школу. Одет он был по-мультяшному — в дурацкой курточке, штанах, деревянных на вид башмаках и матерчатой шапке с пером. С одноклассниками общего языка не нашел, с учителями тоже. Ганс утверждал, что всех их заколдовал гном, и они на самом деле уменьшенные, а расколдоваться можно лишь упорной учебой. Поэтому Ганс учился на одни пятерки. Насмешки учеников и советы учителей одевать ребенка как всех не повлияли на Сидоровых. Напротив, чтобы добиться еще большего сходства с литературным Нильсом, Сидоровы отвели сына в анатомическую мастерскую и там ему пересадили серебристые волосы — обычных блондинистых не оказалось.

На другой день он увлекся комбинаторикой. Из материнской шубы соорудив себе черный парик, какой носил Лейбниц — две ниже плеч гривы, ниспадающие из макушки — Ганс стал посещать школу, совершенно не трогая одноклассников своей теорией гнома и уменьшенного мира. Когда Ганс шел по коридору, все прятались, потому что он приставал с вычислениями, ловко щелкая перед человеком на счетах.

— Подлинник учебника Лопиталя, — сказал Ганс учителю математики, — Почитайте. Перевод кое-что упускает.

Математик, Игорь Фёдорович Ягной, отказался вести свой предмет и перешел на должность трудовика. Ягной утверждал, что на математике Ганс всё время насмешливо глядит на него. Однако, насмешливый взгляд нечем подтвердить. Математику стал вести физрук Комаров, человек широких взглядов. Так, он на спор с учеником Петей Вяткиным провисел на канате, в спортзале, шесть часов, и получил за это яблоко. Придя впервые на урок математики, Комаров выкинул учебник в окно, показал детям калькулятор и сказал:

— Видите? Вот на нем считайте! Машина думает за человека, а человек должен заниматься спортом. А ну все во двор на футбол!

— А нам что делать? — спросили девочки.

— А вы будете смотреть!

Один только Ганс остался в классе. Последним уходил Комаров, зазвенел ключами и тут заметил, что Ганс еще здесь. Ганс посмотрел на него тяжело:

— Вы неправы, Понт Эвксеевич.

— Как ты меня назвал? — Комаров сощурился.

Вот так случай попал в газеты — под заголовком "СКАНДАЛ В ШКОЛЕ — УЧИТЕЛЬ ДАЛ ПО ГОЛОВЕ УЧЕНИКУ". Ученик-то оказался непростой.

— Да, — сказал Паша, — Темная история. Такие волосы мне ни к чему.

— Вы не знаете еще половины того, что знаю я, — произнес Ноликов весомо.

— Мне хватит и того, что я услышал. Спасибо. Скажите, а у вас тут в городе нужны контролёры?

Покуда напарник приводил в себя Пашу, спрашивающего про хрен, подошел троллейбус и Валя заскочила в него. Доехала до Баггавутовской. Остановка!

Сразу когда троллейбус скрылся, стало тихо. Перекресток, вот так зебра, по одну сторону парк и потом низкие дома, по другую один долгий, на много подъездов. И в нем на первом этаже — мебельный магазин. Приходишь туда и видишь красивый табурет. Садишься и видом своим показываешь — нравится. Возникает человек в рабочем халате, в руках отвертка. Спрашивает:

— Ну как, удобно?

— Очень!

— Это я сделал. Мебельных дел мастер, Нефёдкин! Хотите купить?

— А что, пожалуй! Сколько?

— Как для вас… Сколько у вас есть в кошельке?

— Дырка от бублика.

— Маловато. Дайте-ка я вам лучше расскажу про этот табурет. Думаете, всё так просто? Нет. Это боевой табурет. Им можно драться. Дубовое седалище остановит не то что нож, но и топор. В вас бросают топор! Что делать? Выставляете перед собой табурет!

Долго ли, коротко ли, добралась Валя к дому с зубной клиникой на первом этаже. А в подвале была фотомастерская Липовицкого. Липовицкий был открыт по четным дням месяца. Будто уравновешивая его, в сапожной будке напротив, по нечетным дням работал сапожник Вахралмеев. Полная противоположность маэстро. Липовицкий Дионисий Лазаревич — лысый, усов не носит, говорит едва слышно, жесты имеет тонкие. Вахралмеев нарочито бородат, космат, не говорит, а прямо кричит!

Липовицкий объяснял график своей работы тем, что сапожник, тачая, подковывая и латая обувь, устраивает невыносимый шум. Дионисий Лазаревич жаловался также, что Вахралмеев развел у себя порнографию — намек на календари с голыми девицами, коими сапожник оклеил свою будку изнутри. Вахралмеев же доверительно рассказывал гостям, что фотограф сам снимает порнографию, поскольку ближе к ночи в подвал заходит некая женщина, блондинка, а когда покидает студию — неизвестно. К слову сказать, Дионисий Лазаревич здесь же и жил — в подвале у него была комнатка отдельно от ателье.

Сегодня он работал. Счастье. Валя стояла в сыром, теплом предбаннике студии — тут стол, тут выдаются фотографии и пленки. А сама студия — за дверью. Там аппаратура и ширма. Липовицкий сидит за столом, отрывается от заполнения бумаг, берет у Вали фотоаппарат, а она рассказывает, что случилось.

— Ничем не могу помочь вашей подруге, — говорит Липовицкий, — Мне нужно подумать. Оставьте свой "Зенит" у меня и зайдите завтра.

— А что же мне сказать родителям Миры?

— Вот что сделайте — позвоните им и скажите, что Мира останется ночевать у вас. Утро вечера мудренее.

Когда Валя ушла, фотограф поднес фотоаппарат к лицу и заглянул в видоискатель. Мир стал черно-белым.

В десять вечера, когда бабушка стелила себе и внучке постели, во дворе скрипнула калитка и через какое-то время в дверь позвонили.

— Кто бы это мог быть? — спросила у Вали Кульбинична.

— Не знаю. Соседи может? — и пошла открывать.

А пришли Женя с Ваней. Ване было жарко, он был в кедах, майке и спортивных трусах. Выбрасывая вперед то одну, то другую руку, он петушился:

— Бокс! Бокс!

Женя улыбнулась и сказала Вале:

— Поздравляем тебя с прошедшим днем рождения.

День рождения у Вали был еще в мае. Она ступила в сторону, растерянно предложила:

— Проходите.

Гости зашли в коридор. Ваня затопал ногами:

— Грязь сбиваю. Я так, тапки не надо.

— Ой, мне тоже! Я в чистом, — и Женя пошла в комнату. Ваня следом.

— Кто это? — спросила Валю бабушка.

— Это Валя, моя одногруппница.

— А, ты о ней мне рассказывала. За книжками?

Ответила Женя:

— Нет, мы поздравить пришли. Дарим тебе, Валя, вот эту нитку!

Протянула Вале нитку.

— Ею можно резать сыр и масло. Давай я покажу. У тебя есть сыр?

Будто во сне, Валя пошла на кухню, достала из старого пузатого холодильника с полкило голландского в кульке, и вернулась с ним в комнату. Женя вынула сыр, кулек расстелила на столе, а сверху положила сыр. Намотав на пальцы концы нити, она отрезала довольно большой ломоть и быстро отправила его себе в рот.

— Ловко, — тихо подытожила Кульбинична. Женя обратилась к Вале.

— Видишь как? Давай еще раз покажу. Смотри внимательно!

И повторила опыт. А Ваня ударил себя выше колена и рассмеялся невыносимо громко.

— Сыр можно уносить? — спросила Валя.

— Орехи! — Ваня указал на вазочку с орехами, стоящую на подоконнике.

— Берите, — сказала Кульбинична. Ваня в два шага оказался рядом с вазочкой, набрал в обе руки, переместился к двери, вложил между нею и косяком орех и двинул на себя дверь. Орех захрустел и раскололся. Вместе со скорлупой на пол посыпалась белая краска, а в дверном косяке образовалась вмятина.

— Придешь на мой день рождения? — спросила Женя Валю.

— А когда он у тебя будет?

— На Новый год! — и сунув в рот пальцы, за нижнюю челюсть, странно засмеялась.

— Моя сестра сумасшедшая. Она съела своего хахаля, — пояснил Ваня и стал другое рассказывать:

— А вот знаете, когда строится гидроэлектростанция и затапливается какая-то территория, то потом пустые гробы всплывают. Их к берегу прибивает волной, и рыбаки с лодок видят.

— Внучка, — сказала Вале бабушка, — Это нам с тобой наверное снится. Нам нужно проснуться.

— Да, такого не может быть.

— Не может. Давай проснемся.

Вдруг Ваню начало корчить.

— О! У! — восклицал он, то поджимая ногу, то сгибая руку.

— Ломка! Срочно дайте ему конфету! У меня все вышли! — Женя вывернула карман джинсов. Оттуда выпали бумажка и всякая пыль. Кульбинична порылась в серванте, там был запас старых конфет, которых ни сами не ели, ни гостям не предлагали.

— Пожуй, сынок! — предложила она Ване.

— Лучшее лекарство… — Ваня сунул конфету в рот. Перестало корчить. Он утер мокрый, с налипшими волосами лоб, обратился к сестре:

— Ну, мы наверное пойдем?

— Да, уже поздно.

— Ой поздно! Спатки, спатки пора! — он засуетился, засобирался. Женя подошла к Вале вплотную, и так ей, весело:

— Ну как, понравилась нитка?

— Да. Спасибо.

— Мы так и думали, что тебе понравится. И сыр резать можно, и масло. И пуповину перевязать, если случатся роды. Рожать еще не собираешься?

— Вроде нет.

— Ну я тебе кавалера найду. Ну что Ваня, идем?

— Идем! Идем!

Фотография проявлена, напечатана и висит, сушится на веревочке. С карточки глядит улыбающаяся Мира, рядом с вазой разбитой. Липовицкий отдаст ее завтра Вале и скажет:

— Вернуть ее в нашу жизнь сможет только любовь.

И вернет фотоаппарат, такой же черный "Зенит", как у Вали. Всю ночь Дионисий Лазаревич будет пилкой, кисточкой и краской приводить его к подобию Валиного. А фотоаппарат Вали оставит себе для дела важного, давно созревшего.