Возвышение Коли Ноликова

Глава 8, Застолье

Балагуровы заметили, что их квартирант бледнеет не по дням, а по часам. Всё сидит и печатает. Голова уже болела от стука клавиш. Но Балагуровы понимали, что идет напряженная творческая работа и они живут внутри истории. Поэтому решили Колю всячески поддерживать. Они предлагали ему выйти, походить хотя бы по двору, размяться. Коля отверг прогулки. Тогда Балагуровы купили ему йогурты и витамины. Коля отвергнул йогурты и витамины. Балагуровы не знали, что и делать, как тут подошло время именин Клубничкиных.

Две старшие сестры Надежды Осиповны родились в один день с разницей в год. Звали их Клавдия и Настя. Клубничкины жили вместе, в старом отеческом доме на холму, в частном секторе. Выходили они оттуда редко, разве что в магазин да к таксофонной будке на перекресток. А поскольку были они крохоборами, то звонили редко. Один раз Клавдия даже пошла в полночь, при свете луны, обмотав голову косынкой так, что видны только глаза, на перекресток и пыталась выколотить из таксофона монеты. Стальной аппарат звенел, гудел, но деньги не выплюнул. Тогда Клавдия вывернула из забора кол и выбила им в будке все стекла. А потом еще ногой пнула. И наутро, придя в магазин, жаловалась продавщице на хулиганов, которые всю будку покорежили.

Балагуровы собрались к сестрам на день рождения, пригласили и Колю. Тот согласился — во многом потому, что Клубничкины обитали в том же районе, что Валя. Отправились под вечер. Яков Андреевич перед этим долго выбирал, какие туфли ему обуть. Он хотел новые, а жена с ним спорила, говорила, что надо старые, потому что там, в частном секторе, дорога совсем разбитая. И что новые туфли он просто угробит. Яков Андреевич закусывал нижнюю губу — так он проявлял норов, строптивость. Надежда Осиповна гнула свое. Наконец Яков Андреевич поступил принципиально. Одел один туфель такой, а другой такой. Надежда Осиповна расплакалась и сказала:

— Я никуда не пойду!

И Яков Андреевич предпочел старые туфли. Что до Коли, то он оделся скромно и даже причесал волосы. Поехали на троллейбусе, потом с улицы свернули в район, где на вздыбившихся холмах за покосившимися заборчиками белели стенами старые дома, наполовину скрытые неухоженными садами. Всё это к осени уже порядочно увяло, зато видны были груши и яблоки. С холма на холм бегали переулки, а то и просто так — шла по склону металлическая лестница, как трап на корабле. И без перил, иди как знай.

Вот по такой-то лесенке и топали Балагуровы с Колей. А наверху чуть вбок отходил проулок, где уже был дом Клубничкиных. Пыхтя, Яков Андреевич сказал:

— Крыжовничку поедим. У них, Коля, знаешь, очень вкусный крыжовник. Свой.

Коля в ответ мечтательно промычал. Поперлись дальше, выбрались на гору. Коля оглянулся. Вместо замечательного вида — близко живет Валя — глаза ткнулись в противоположный холм, весь в вишнях, яблонях и деревянных подпорках супротив оползновения грунта. Тут и там торчали серые будки-туалеты, такого же цвета сараи, а на широких террасах склона были жлобоватые дома.

А Коле сразу представилось, как много лет назад, в один весенний день, это всё цветет — белым вишни, фиолетово сирень, небо синее, шумят пчелы, пахнет здорово, и молодой совсем Яков Андреевич — наверное Яша — с букетом цветов, на одном дыхании поднимается по лестнице в благоухающий садами переулок, где живет Надя. Ах как давно это было! А еще он представил такое — стоят двое на лестнице, она его целует, он запрокидывается от счастья и летит назад, раскинув руки, и ломает себе шею.

У калитки Коле показалось, что он в Ситцево. Балагуровы вошли на двор, и Коля с ними. Глаза Якова Андреевича загорелись, и рукой он указал на кусты, рядом высаженные в направлении убогой сортирной будки:

— Крыжовничек!

Возле крыльца одноэтажного дома заметала асфальтовый пол старушка. Это была Клавдия, а сестра ее, стало быть, хозяйничала на кухне, ибо от дома несло приготавливаемой снедью. Клавдия выпрямилась со словами:

— О, сестра!

Яков Андреевич подождал, пока супруга обнимется с Клавдией, затем протянул последней букет цветов:

— Это вам на двоих с Настей!

Клавдия цветы — ирисы — понюхала, зажмурилась и сказала:

— Как пахнут!

За столом — все незнакомые для Коли лица. Человек десять, все пожилые. Елозят по тарелкам вилками, отправляют куски в рот. Сестрицы Клубничкины уже маленько хильнули, им мало надо, косо разговаривают. Лица как пьяные вишни. Одна другую перебивает, несут:

— Нет, Иван Сидорович отправил посылочку двадцать пятого февраля.

— Ну что ты мне будешь говорить, Клава! У нас же доска от ящика посылки на банках стояла, и там был штамп — десятое марта.

— Откуда ты помнишь?

— Хлеб, кому хлеб?

— Мне дайте. Какой вкусный!

— Это хлебзавод номер четыре. Они туда что-то особое кладут.

— Тост! Тост! — поднял рюмку усатый пожилой мужчина с крашеными в черный цвет волосами и усами тоже. Это был Иван Гаев, давний кавалер Насти, однако оба это скрывали. Кавалером он ходил уже лет пятьдесят, причем дальше подарков в виде букетов да коробок конфет дело не шло. Впрочем, Гаев иногда флиртовал — выражалось сие в поглаживании усов и стрельбе глазами. Дома он упражнялся перед зеркалом, а придя в гости к Клубничкиным, применял относительно Насти. Она же… Отвечала поднятием бровей!

Когда Гаев рюмку поднял, все всполошились и стали повторять:

— Тост, тост.

Коля тоже произнес одними губами: "Тост" и взял стакан минералки. Он уже выпил порядочно вина, три рюмки, и чувствовал, что голову его ведет вбок. Надо приходить в себя.

— Я поднимаю этот бокал, — Гаев запнулся, улыбнулся, спокойно поправился, — Рюмку… Поднимаю эту рюмку за то, чтобы мы все, в такой спокойной обстановке, собирались каждый год в этот день еще много лет.

Разговоры продолжались. Коле нудился. Времяпровождение он скрашивал тем, что выуживал из миски с пикулями маринованные виноградины. Очень уж они ему нравились. И надеялся, что скоро подадут сладкое — торт "Наполеон". Вдруг Яков Андреевич, перед очередным тостом, будто вспомнил:

— Постойте! А ведь мы совсем забыли, что среди нас знаменитый писатель.

Коля отправил в рот виноградину.

— Кто? Кто? — гости засмотрели по сторонам.

— Вот же! — Яков Андреевич указал на Колю, — Кому, как не писателю, мастерски владеющему словом…

— И слогом, — добавил, кивнув, седой старичок в углу стола.

— Да, и слогом, — продолжил Яков Андреевич, — Кому как не ему произнести следующий тост!

И все поглядели на Колю глазами-плошками. А он встал, рюмку поднял и тихо так сказал:

— За всех.

Опрокинули. Яков Андреевич восхищался:

— Вот это так сказал! Она, она, лаконичность!

— Так вы настоящий писатель? — спросила Клавдия.

— Пишет и рвет. Рвет и пишет, — поделился Яков Андреевич своими бытовыми наблюдениями.

— Строгость к себе — это похвально, — сказал тот седой старичок. Он был скромен, одет в розового цвета рубашку и черный костюм, гожий одинаково для похорон и торжеств. Звали его Игнат Федорович Мочевой. Фамилия эта происходила оттого, что далекие предки Игната Федоровича торговали мочеными яблоками. Выходцы из Наречной слободы, они были вначале простыми коробейниками, а после, стали на ноги и держали место на Курском рынке.

Недавно, Игнат Федорович ощутил, что почти дошел до конца по ленте своей жизни и задумался над тем, как бы осчастливить человечество, оставить след. И надумал. Приобрел фотоаппарат и снял себя многократно, придавая лицу дурашливое выражение. Фотокарточки он собирался раздавать прохожим, чтобы те глядели и на душе у них теплело. Мастер в фотоателье, отдавая Игнату Федоровичу пачку фотографий, улыбался. Мочевой протянул ему карточку:

— Возьмите одну!

И тот взял, довольный. Значит, действует — понял Игнат Федорович. Значит, надо продолжать и может быть, даже усилить. Выйдя на улицу, он тотчас же раздал карточки и вскоре приступил к съемке новой серии.

В ней лицо его было еще более дурашливым. Кроме того, Игнат Федорович выдумывал разные забавные позы. То оденет пиджак, галстук и трусы в горошек, а над собой держит раскрытый зонтик. То высунет язык и приставит к глазам два больших зеленых стекла. Это ему приятель-стеклодув с завода сделал. Или — обычная комната с мебелью, больше ничего нет, а на стене ехидный плакат: "НАЙДИ МЕНЯ!".

Отдав вторую кассету с пленкой в ателье, Мочевой, чтобы заполнить время, устроил во дворе своего дома спектакль. Бодро обошел все три подъезда, пять этажей, и звонил в каждую дверь. Говорил:

— Выходите сегодня в шесть вечера во двор, не пожалеете.

— А что будет? — спрашивали жильцы.

— Цирк!

В шесть собралось человек десять. Игнатий Федорович немножко огорчился — он рассчитывал хотя бы на половину дома. А это никак не половина, притом одна молодежь. "Ничего", — подумал, — "Им важнее". Он был одет в костюм, шляпу, в руках держал трость. Вышел на середину двора, напротив скамейки, и объявил:

— Вечер юмора начинается! Первый номер нашей программы — забавные куплеты.

Легко перебросив трость из одной руки в другую, Игнатий Федорович стукнул концом трости об асфальт, сделал три притопа и запел:

— Я словно кактус!

Затем сделал вид, что забыл слова — уставился в небо и почесал подбородок. Зрители должны были засмеяться, но они молчали. Мочевой повторил трюк — опять перекинул трость в другую руку, выбил чечетку, воскликнул:

— Я словно кактус!

Жильцы дома номер восемь, по Арнаутской, без всякого выражения смотрели на Игнатия Федоровича. Эту историю Мочевой рассказывал много раз и никогда не сбивался — всегда она выходила у него одинаковой в подробностях. Итак, сначала он подумал, что зрители не поняли его смехачества. Вдруг в разуме прозвучало: "Подними голову!". Игнатий Федорович так и сделал. Над двором, вровень с крышей, зависла летающая тарелка. "Хочешь полететь с нами?", — спросил тот же безликий невидимый голос, "Нам нужны такие, как ты". "Я согласен, только если вы меня вернете назад", — мысленно ответил Игнатий Федорович. "Хорошо", — из пуза тарелки вышел луч и коснулся его макушки. Тотчас же Мочевой почувствовал, как ноги отрываются от земли.

Что было с ним после, он забыл. Стерли память. Хотя постепенно, с помощью товарища, гипнотизера-любителя, припомнил кое-что. Ему показывали звездные карты. Отвезли на планету Чипук. Там был всего один континент — Чипакчу (что в переводе означает просто "земля", "суша"), омываемый великим океаном. Мочевому предложили вести по утрам телепередачу "Задорная десятиминутка", где он должен был просто стоять и делать знаменитое дурашливое лицо. Инопланетяне рассчитывали, что это будет вселять в зрителей заряд хорошего настроения на весь день и междоусобица, длящаяся уже двадцать лет, наконец прекратится — наступит всеобщее примирение.

Наконец домашние убедили его обратиться к психиатру.

Высокая белая дверь со скрипом распахнулась, из проема выглянул доктор, посмотрел строго и произнес:

— Вы прекратите это броуновское движение?

Нервный мужчина быстро опустился на лавку у стены и вздохнул. Доктор скрылся. Мочевой сидел рядом с этим нервным. Здесь в коридоре было прохладно, несмотря на бушующую весну на дворе. Психоневрологический диспансер о двух этажах стоял в саду. Даже скамейка там была.

В связи с сезонным обострением собралась очередь. Красивая девушка в вязаной шапке и рукавицах, нервный чернявый, лет пятидесяти мужчина — который ходил, почесывая бока, престарелая чета, колоритный малый с карамельного цвета глазами и многие другие. Нервный то вставал, то садился. Иногда подходил к человеку и предлагал:

— Не хотите ли подвинуться?

Наконец пригласили Мочевого зайти в кабинет. Внутри через открытое окно врывалась весна. Цветущие ветки яблони болтались зелеными листьями перед синим небом.

— Садитесь, — сказал доктор. Правильный человек среднего возраста, с крепким лбом. Игнатий Федорович сел, трость приставил к ножке стула, представился.

— Вы у нас в первый раз? — спросил доктор.

— Да.

Доктор кивнул сестре завести карточку. Сам стал расспрашивать:

— Сколько вам лет?

— Живете в Княжих Барах? Женаты? Есть дети?

— Работаете?

На последнее Мочевой отвечал:

— Как вам сказать, не работа, а песня. Работа у меня тревожная. Я кладбищенский сторож.

— И вы покойников боитесь?

— Чего их бояться? Нет, я человек старый, а всякие люди приходят. Воры, растаскивают ограды, кресты даже, на металлолом.

— Да, да, — закивал доктор, глядя в какую-то бумагу.

— Вы вот меня сейчас не слушаете, так я вам голову проломлю, — сказал Мочевой.

— Что? — доктор вскинул лицо.

— Говорю, воры, железо тащат. Могут и меня прибить, если под руку попаду.

Слышно было, как медсестра бурит шариковой ручкой страницы новой карточки.

— Кстати о ворах, — заметил доктор, — Как вы понимаете пословицу: не пойман — не вор?

— Как же не вор? Видно же, что тащит.

— Анна Андреевна, запишите, — громко сказал доктор, — что больной понимает пословицу буквально!

— Я не больной, — возразил Игнатий Федорович.

— Мне лучше знать. А что значит — шила в мешке не утаишь? Сколько у меня пальцев на руке?

— Десять.

— Смотрите внимательно. Я спрятал один палец. Сколько?

— Десять. Отрежьте один, тогда будет девять.

— Не умничайте тут! — доктор встал, подошел к окну и закрыл его. Вернулся, хмуро зашуршал справкой. Тогда Мочевой решил разрядить обстановку. Поднялся и объявил:

— Забавные куплеты.

Стукнул тростью об пол, расшаркался чечеткой, похлопал себя по коленям, возвестил:

— Я словно кактус!

Доктор и медсестра разразились смехом, прослезились даже. Вытирая глаз краем платка, доктор сказал:

— Вы душевный человек! Таких недостает! Ну рассмешили.

— Да уж, — медсестра еще не могла отдышаться, смотрела в карточку и всё губы ее ходуном ходили, силясь одолеть улыбку.

— Дайте я попробую, — доктор вскочил, затопал ногами, закричал:

— Я словно кактус!

И взорвавшись нутряным хохотом, согнулся пополам. Что с ним делалось — и охкал, и будто сом, хватал воздух ртом — когда с животом спазма сделалась, и встал на колени и так ходил по всему кабинету, опирась об пол правой рукой, и к кушетке подошел и в кулаке простыню мял-жмакал и на себя тянул. А Мочевой и медсестра сидели да посмеивались.

— Хааа, — едва выговорил доктор, отворил окошко и перевалился туда.

Медсестра бросилась, поглядела вниз — на асфальте под стеной лежал с разбитой головой. Кровища. Мочевой остался на стуле, пальчиками по столу забарабанил.

— Я вам сейчас другого психиатра позову, — сказала медсестра и вышла. А потом вернулась с человеком, похожим на шкаф. Был он в белом халате, двух метров росту, с квадратной бурой бородой и похожий на медведя.

— Купец Ипатов, — назвал он себя, протягивая Мочевому волосатую руку. Потом уселся, хлопнул себя по коленям и весело сказал:

— А мы всё по сухофруктам!

— Ну и как идет торговля? — спросил Игнатий Федорович робко.

— Из года в год по-разному. Вот в прошлом году меня сильно подкузьмила груша, знаете ли. Да, — и психиатр помрачнел.

— Я вам говорила брать чернослив, — упрекнула медсестра.

— Что ж. Да. Не послушался. Такой дурак. Что, со света меня хотите сжить? Так не надо. Я сам!

Стол руками пихнул, к окошку подскочил и был таков. Однако упал на первое тело и только пребольно расшиб себе нос. Но прием дальше вести не мог. Крикнул снизу:

— Анна Андреевна! Я домой пойду лечиться, а вы подите к Пыкину или Грыжову, пусть они пациента посмотрят.

— Пыкин уже в подвале.

— Ну тогда к Грыжову.

— Хорошо!

— Вы тут подождите, — сказала Мочевому Анна Андреевна.

Наверное, сидящие за столом уже в двадцатый раз слышали эту историю о том, как Мочевой ходил к психиатру. Но каждый раз слушали и удивлялись. Коле было внове, поэтому он удивлялся больше всех. Мочевой заметил это, полез в карман, и:

— Комедия! — протянул Коле карточку. На фотографии был сам Мочевой с высунутым языком. Коля захохотал.

— Привет с планеты Чипууук! — Мочевой скорчил рожу, растянув пальцами рот. Стол зазвенел посудой и смехом. У кого-то даже выпал обратно салат оливье. За окном потемнело, где-то в соседнем доме, за деревьями и забором, зажглись огни.

С того времени Балагуровы и Коля бывали у сестер каждую неделю. Супруги ходили, считая, что Колю это отвлекает от трудов, а Коля намеревался как-то зайти по пути к Кульбиничне и Вале. Один раз он даже свернул было в переулок, сказав Балагуровым невнятно:

— Я тут еще прогуляюсь.

Но Яков Андреевич не услышал и переспросил:

— А куда ты?

И Коля вернулся к привычному пути.