Возвышение Коли Ноликова

Глава 5, Поворот в судьбе

Когда Ноликов во второй раз посетил Бурлюка, тот что-то искал под столом. Коля бросился помогать. Они стукнулись лбами.

— А я вас знаю, — сказал Бурлюк.

— Матвей Иванович, я Коля Ноликов.

— Давайте поднимемся.

Бурлюк сел, Коля стоял. Редактор жестом предложил стул:

— Садись, в ногах правды нет. Я недавно тут пролистал пару твоих вещей из бандероли — хорошо, что сразу не выбросил, а то я обычно все, что мне ваш Запечный присылает, выкидываю, весь этот мусор, и его писульки в том числе. Он ведь еще как — берет чужое и присылает как свое. А свое как чужое. Вы там его у себя в городишке приструните, не по Сеньке шапка.

Коля хотел подняться, но Бурлюк жестом его остановил:

— У Метищевых языку обучился?

— Да.

— Хорошо. У тебя не проза, а вода. Чтобы получился суп, нужны соль и мясо. Соль — матерщина, мясо — постельные сцены, без них никак, да? Хочешь писать крутую фантастику — вари суп.

Коля начал смотреть куда-то в доску стола, мять руки:

— У меня вообще-то… Как вам сказать? Я пишу научную фантастику.

— Вот и хорошо.

— Почему у меня все должны ругаться?

— Не все. Выберите нескольких героев, включая главного. Кто наш читатель? Это молодой мужчина до тридцати лет. Поэтому герой произведения должен говорить на языке читателя. Говорить как он, думать как он, поступать как он, да?

— Извините, я с вами не согласен.

— Мало ли что ты не согласен? А печататься хочешь? Пошел!

Бурлюк так это крикнул, что у него выпала вставная челюсть и брякнулась на стол. Оставила пятно на попавшем под нее, слюнявую, листе бумаге. Коля встал и задом начал отходить к двери. Бурлюк махал руками:

— Печку твоими рукописями топить будут! Задницу подтирать! Я лично!

Он сжал кулаки, грохнул ими об стол, так что все мелочи на нем подскочили. С красным лицом Коля выскочил за дверь. Там его поджидал средних лет человек, в больших квадратных очках. Прическа у него тоже была квадратная. И во всей его фигуре наблюдалась геометрическая точность и равнобедренность.

— Я Чукин, — сказал он, — редактор из конкурирующего издательства. Те авторы, которые не подходят этому грубияну Бурлюку, отлично подходят нам. Наш профиль. Согласны вы с нами поработать?

Чукин взял Колю за плечо и увлек по коридору, к лестнице.

И вот спустя неделю Коля и Чукин беседуют у последнего в кабинете. Чукин снимает очки и подносит к глазам страницу из повести Ноликова. Страница исчеркана красным и синим. Это Чукин делал свои редакторские пометки. Синий цвет означает, что автору предлагается строку или слово изменить. Красный цвет содержит в себе требование. Строку надо выкинуть. Есть у Чукина еще и зеленая ручка, однако она не коснулась рукописи Ноликова.

Пока Чукин молчал и шелестел бумагой, Коля оглядывал комнату, где был во второй раз. Чукин сидел в кресле, со спинкой на голову выше самого хозяина. Позади него во всю стену — книжные полки. Из распахнутого окна весна дышит воздухом. Напротив висит портрет бородатого человека. Коля гадал — Карл Маркс или Жюль Верн?

— Так, — сказал Чукин, — так.

— Что? — Коля подался вперед, придвинув стул.

— Есть критика.

— Я слушаю, — безразлично ответил Коля.

— Вот вы пишете о ракете. Отлично, она летит осваивать космические просторы. Есть экипаж. Но где стюардессы? Это просчет!

— Но есть главные герои и второстепенные, и объем повести не давал мне…

— Вы же автор, вы же хозяин положения. Можно вставить нескольких стюардесс. А между одной из них и членом экипажа, допустим, Хвостиковым, перебросить эдакий романтический мостик, намекнуть читателю на интрижку между ними. Это ведь так просто!

— Я не знаю. Я другое задумывал, — Коля начал рубить предложения брусками. Чукин вздохнул:

— Ох уж мне эти молодые таланты. Что мне с вами делать? Вы подумайте.

Он встал, подошел к окну, вдохнул, что-то там увидел на улице:

— Господи благослови!

Шестилетний пацан долбил мячом по изрисованной кирпичной стене старого гаража. Чукин заулыбался:

— Экий разбойник! Сарынь на кичку!

И резко повернулся к Ноликову:

— Ну, что надумали?

— В смысле чего?

— О моих советах? Может, прислушаетесь? В таком виде, как у вас сейчас, я напечатать не могу. Но если вы поработаете над улучшением повести, то всё, всё возможно.

И со скрипом сел. Коля ждал продолжения. Но Чукин занялся какими-то бумагами. Перебирал, хмурился, даже сказал вслух:

— Та-а-ак, эта вот сюда, — и отложил листок в сторону.

Вдруг Чукин обратил внимание на Колю, улыбнулся ему:

— Что же вы сидите? У вас, наверное, дела. Да, в следующий раз настоятельно рекомендую приносить мне рукопись, набранную на машинке.

— У меня нет.

Чукин закусил губу, опустил глаза, размышляя. Сказал:

— Плохо, плохо.

Вскинул взгляд:

— Вот что, я дам вам в аренду свою пишмашинку. Недорого, десять тугриков в месяц. Сами понимаете, за износ. В залог прошу паспорт — только без обид, сами понимаете. Ну как, берете машинку?

— А куда за ней придти?

— А тут она! — Чукин повеселел, наверное от того, что смог помочь молодому начинающему писателю. Чукин поднялся, бодро подошел к маленькому столу в углу комнаты, где под чехлом что-то таилось. И жестом фокусника сорвал чехол:

— Ятрань! Настоящая Ятрань! Господи благослови! Конечно же, в идеальном состоянии. Да еще запасная лента! Печатать не выпечатать. Берите. Доверяю.

Чукин сделал вид, что подхватывает и приподнимает машинку, повернул к Коле лицо и снова заулыбался:

— Ух, тяжелая!

Коля бросился к нему, растопырив руки:

— Не беспокойтесь. Я сейчас возьму.

Часовая стрелка перевалила за полночь. У Коли пальцы гудели, он укрощал машинку. Та печатала совсем другие буквы, не те, которые Коля нажимал. Слова всё равно получались осмысленные, хотя и не желаемые Колей. Он начал понимать, что имеет дело с особой, редакторской пишмашинкой, в которой, наверное, включен режим автоматической правки. Кроме других слов, машинка своевольничала со знаками препинания. Вместо точек она норовила ставить троеточия. Прямую речь завершала восклицательным знаком — так что получалось, будто все в разговоре кричат. Если предложение было о героине, то машинка неизменно добавляла: "и ее глаза увлажнились". А про героя машинка сообщала: "он сжал зубы".

Коля ерошил волосы, двигал руками каретку, выдирал листы и ручкой черкал и дописывал свое, родное. Машинка в это время вынужденного простоя начинала вонять — что-то подгорало в ее электрическом нутре. Тогда Коля спешно заправлял под валик новый лист и снова печатал. Машинка переставала вонять и занималась своим черным делом — правила Колину прозу.

А через пару дней в анатомической мастерской на площади Красные Щечки беседовали двое — Евгений Ноликов и местный почтальон, Петр Власович Фитюлькин. Он часто заскакивал к Ноликову просто так, поболтать, хотя иногда приносил и почту. Дальше площади Фитюлькин по рабочим делам ходить опасался — человек он был пожилой и тщедушный, всякий может его обидеть, тем более что бывали уже такие случаи. Поэтому днем Петр Власович околачивался в районе площади, а вечером жена его, Нонна, заканчивала работу и являлась к мужу в отделение связи. Там они брали кипы лежащих с утра газет и вдвоем отправлялись их разносить.

Несколько раз в году, обычно перед праздниками, на Фитюлькина нападали бандиты и забирали у него пенсию, которую он доставлял на дом пенсионерам. Как назло, Нонна в те самые дни не могла помочь мужу — то ей нездоровилось, то она ездила к матери в Ждаков. Фитюлькин говорил с сожалением:

— Видите, как без жены выйду — непременно что-то случается, уже просто нет сил. Я же инвалид, мне газеты тягать трудно, не то что с бандитами сражаться. Они меня в парадном за лацканы и об стенку, и я уже сползаю, а они по карманам шарят. И всё, затемнение. Очухиваюсь ближе к вечеру, иду домой, весь побитый, а наутро — в участок. Так те уже не верят! А что мне делать, если я такой бедовый?

И вздыхает. А собеседник кивает и втягивает через угол рта воздух, так что слюна квацает.

В этот раз жаловался не Фитюлькин, а Евгений. Он разложил на столе перед почтальоном телеграммы, сделал над ними широкий жест рукой:

— Вот каждая эта бумажка мне седой пряди волос стоит.

— А кто пишет? — спросил Фитюлькин, хотя знал ответ, потому что сам же эти телеграммы и приносил.

— Да сын, Коля пишет, — Ноликов поглядел куда-то вверх.

— Хорошо, что пишет. Значит помнит, — Петр Власович назидательно поднял указательный палец.

— Где там? Молодое поколение вспоминает о родителях, только когда нужны деньги. Ты им — вынь да положь! А они что? Молодой человек поехал в столицу и считает, что мы тут должны на него работать.

Фитюлькин издал серию сочувственных охов. Ноликов прочитал одну телеграмму вслух:

— Папа пришли сорок.

— Так надо было прислать ему сорОк! — почтальон так засмеялся, что согнулся, прижав руку к животу. Евгений ждал, пока тот насмеется. Фитюлькин разогнулся:

— И больше ничего?

— "Спасибо". То есть он заранее подразумевает, что я ему не откажу.

— Ну и ты что? Послал деньги?

— Послал. Так он, — Ноликов легко ударил кулаком в ладонь, — Через неделю опять денег просит. На печатную машинку! Тут, сколько раз ему предлагал — давай мы тебе купим печатную машинку. Нет, говорит, мне вдохновение приходит, только когда я ручкой пишу, шариковой. А в столице забурел молодой человек, запросы у него иные появились, видишь ли…

— Вы его просто разбаловали. Живет в квартире, на готовых харчах. А каков образ жизни начинающего человека искусств, писателя в частности?

— Ну?

— Угол на чердаке, а из лакомств — только хлеб с луком и вода.

— Да, да, правильно. Нооо, — Евгений иронически обвел рукой полукруг перед собой.

В это время в мастерскую вошла молодая женщина в синих блузке и юбке. Издалека гостью можно было бы принять за жандарметку или бортпроводницу.

— Вы мастер? — спросила она Ноликова.

— Да, Евгений. Вам что нужно?

— Мне вот, — женщина протянула Ноликову гербовую бумагу.

— А, вы по карточке физического обновления. Я сейчас. Ну хорошо, Власович, давай тогда прощаться.

— Я еще забегу, может быть, сегодня.

— Давай.

Фитюлькин ушел. Посетительница сказала:

— Только можно я в ту комнату не буду заходить? У меня муж недавно выиграл в Лотерее счастья, понимаете?

— Это очень маленький шанс, что ваш муж попал ко мне, — возразил Ноликов, — У нас ведь сеть распределения — на всю страну. Я вам скажу, что жители нашего города сюда еще не попадали.

— Но все-таки, я не хочу. Давайте лучше по спискам посмотрим, у вас есть списки?

— Есть.

— Давайте.

Обновленный Рогожкин с удвоенной силой принялся за исследования Ситцево и его окрестностей. Иван Иванович засел за монографию "Овраги Скоморошьего переулка", отыскав оный на самой окраине города. Овраги были чудесны. Глубокими вымоинами они вгрызались в переулок в трех местах. Через те овраги были перекинуты мостки из подручных средств, как-то: снятые с петель двери, заборные доски и прочие твердые и плоские предметы. "Надо отметить," — писал Рогожкин, "что летом в оврагах сухо. С приходом же осени и весною овраги наполняются водой, а вернее грязью".

По бокам оврагов, перекособочившись оградами, росли дома. В захламленных дворах с грустными намеками на сады торчали, ближе к оврагам, одноместные домики известного назначения, однако размером и видом своим они мало отличались от жилых построек, стоящих рядом. Задачей Ивана Ивановича было выяснить названия каждого из оврагов, историю его возникновения и развития, а также возможно связанные с ними легенды. Время свое Рогожкин делил по-справедливости. Днем, когда светло, он в старой одежде и перчатках ползал оврагами, что-то рыл, посильно очищал от сучьев и мусора. А вечером ходил с магнитофоном по домам обитателей здешних мест. Его хорошо знали по газетным публикациям, поэтому принимали радушно, как известного человека. Поили чаем и старались отвечать на вопросы.

Но усадьба нумер девять не давала Рогожкину покоя. На двор даже не пускали. Собаки во дворе не было, через калитку отвечал хмурый дядя с бородой, на вид грязной. Он бросал Рогожкину короткие слова: "Уйдите", "Не нужно", "Я же сказал". Иван Иванович заподозрил, что в доме проходят службы тайной секты и устроил слежку. Одевшись в подобие передвижного куста (на что ушло множество веток и проволоки), Рогожкин на закате солнца присел неподалеку от калитки во двор девятого дома. И стал смотреть в оба.

И правда — только опустились сумерки, как начали приходить по одному какие-то люди. Каждый стукал в калитку, говорил заветное слово и его пропускали внутрь. Слова этого Рогожкин никак не мог расслышать, а приблизиться опасался. Просидев кустом до глубокой ночи и наблюдая кусок переулка да калитку, освещенные желтым светом фонаря на деревянном просмоленном столбе, Рогожкин ощутил потребность во сне и ушел домой, сохраняя, однако, в сердце своем раззадоренное любопытство.

На другой день, копаясь в городской библиотеке, он случайно нашел статью, датированную прошлым веком. Это была заметка об археологических раскопках в Скоморошьем переулке. Одна из усадеб была заброшена, дом развалился, там и проводились изыскания. И оказалось, что под домом был еще древний сруб, а в нем камера. Там в деревянных колодах лежали пять трупов, истлевших до состояния скелетов. Что за люди были — неизвестно. Из одежды на них остались лохмотья, и никаких украшений.

Заныло на душе у исследователя. Зуд не проходил до самого вечера, пока Рогожкин снова не пошел в переулок и не перелез через забор усадьбы номер девять. Лопухами, за будкой туалета, Иван Иванович пополз на карачках, стараясь придумать что сказать, ежели увидят. Очки потерял, ищу!

Метров в двадцати от дома Рогожкин осмелился повернуть голову. В доме горели окна, мимо одного прошла черная тень — человек. Рогожкин снова покарачкал дальше, в заросли сирени да шиповника. И добрался до края обрыва. Полз, тут тебе впереди ямища темная открывается, другого края не видно. Что-то белело внизу, впереди, в крапиве. Рогожкин лег на живот, протянулся, достал рукой. Это был платок, в клетку белую и синюю.

Рогожкин это принял как зловещий знак. Иван Иванович вернулся ближе к дому, заныкался под лопухами. Изнутри слышались голоса. Что-то обсуждали. Один сказал:

— Поднял яблоко, продал, заплатил налог.

Все одобрительно загалдели. Рогожкина прошиб пот. Вот тут, во лбу и там, где спина смыкается с шеей. Это правительство! Все думают, оно где-то в Княжих Барах, а на самом деле судьбы страны вершатся отсюда, из переулка Скоморошьего. Рогожкин прижался щекой, ухом к твердым, шершавым доскам. Да, да. Собравшиеся внутри обсуждали налогообложение и даже голосовали за отдельные статьи нового закона. Иван Иванович почувствовал себя причастным к государственной тайне. И сразу убоялся — а что за это будет? Быстро отсюда.

Как зверь, на четырех конечностях Рогожкин почелапкал к забору — и, где только взялись у старика силы? — перемахнул его.

"Там где осень, там и листья" — это Коля придумал лирическое наблюдение. Записал его в блокнот и показал Вале. Раньше он никому свой блокнот раскрытым не являл. Валя поняла, что это — большая честь. Коля вел этот блокнот с четырнадцати лет, так что почти все страницы были уже исписаны, а края их довольно грязны.

С Валей гуляли в парке над рекой. Сыро, туман, а они идут. И внизу под холмом корабли плывут, тоже в тумане. Тихо и медленно. В полусне, в грёзе.

После тех актерских проб Коля решил найти Валю и вспомнил про билетершу. Данный ею адрес, записанный на бумажку, он потерял. Поехал на троллейбусную остановку, но киоск был закрыт. Повезло на следующий день. Так и сказал Кульбиничне, мол:

— Не вашу ли внучку я недавно встретил на пробах в любительский театр?

— Да, мою!

Ну и разговорились. Коле уже было о чем рассказать — о начале установлении связей со здешним литературным миром. Но к будке так и валили пассажиры, законно желающие купить билет на проезд. Кульбинична постоянно отвлекалась, отвлекалась, даже вода в стакане, куда она сунула кипятильник дабы приготовить чай, вся сбежала. В таких условиях говорить невозможно. Поэтому пригласила Ноликова:

— Заходите на чаёк!

Коля рассказал о потере адреса. Кульбинична оторвала от стопки билетик и карандашом, которым она решала кроссворды, написала улицу и номер дома. Это было в частном секторе. Коля обещал придти, как только раздуплится.

— Дуплись, дуплись, — сказала ему Мария Кульбинична. И просила принести почитать рукопись. Коля закраснелся, но согласился. Выполнять обещание не торопился. Шаркали с Валей по листьям в парке над рекой. В воображении.