Возвышение Коли Ноликова

Глава 15, Десятилетия спустя

Весна не исключение. Каждое утро в восемь тридцать писатель Николай Ноликов садится в пишущую машину и работает. Пишущая машина занимает половину той комнаты, где раньше спали супруги Балагуровы. Теперь это кабинет.

Машина стоит на рудиментарных колесах — когда садишься на сиденье, скрипит и немного оседает. Вместо руля — костяные клавиши. Ноликов одевает перчатки без пальцев и с хрустом разминает суставы. Привычно загоняет в боковой ствол рулон бумаги, дергает рычаг. Заводится мотор.

Прямая проводная связь с издательством. Всё, что печатает Ноликов, сразу поступает за пятнадцать километров по прямой, к редактору, могильно-зелеными буквами на большой телевизионный экран. Это нужно для ободряющих звонков от редактора.

— Так держать!

— Дружище, это же гениально!

— Молодец!

Когда Ноликов печатает, за его спиной ходит, а часто стоит, вглядываясь, личный литературный тренер. Временами он ненавязчиво, даже нежно стучит пальчиком в круглое писательское плечо и сухо произносит:

— Вот в этом абзаце у вас проза функциональная, сходил-сделал, попробуйте оживить метафорой.

Николай давит педаль до упора и ускоренно набирает череду слов.

— Так лучше, — тихо говорит тренер.

В комнате треск, стук клавиш, машина плюется дымом, Николай просит тренера открыть окно. Впрочем, окно захлопывается из-за сквозняка — входят гости. Ноликов их не ждал. Недоволен. Это его знакомцы — Бесподобный, Пык. Что-то в них полиняло.

Переглядываясь и самим себе улыбаясь, мнутся. Ноликов не обращает внимание. Он заканчивает страницу. Уже скоро. Пятнадцать секунд. Хорошо, сделано. Останавливает машину, вылезает, стаскивает перчатки с рук.

Достают черную коробочку. Ноликов смотрит на них, как на детей, у которых есть общая тайна — сбежать в кино вместо школы или просить денег на мороженое. Дают ему коробочку.

Внутри — атомная писательская ручка. Шариковая.

— Ну, уважили, — Ноликов теплеет, не отводит от ручки глаз. Садится за стол у стены, достает лист бумаги, ставит на него ручку, острием. Как прикипела. Можно отпустить — так и останется. Ощущается сатанинская сила. Тонкий вибрирующий гул передается в руку. Николай пробует писать. Слово появляется на бумаге — ручка творит атомы материи, придавая листу новое свойство — буквы. Их не размазать, не стереть — они часть мира, они никогда не были чернилами в стержне. Николаю кажется, что если написать слово "ледокол", сейчас в комнату врежется с улицы носом настоящий корабль, переворачивая, сокрушая всё на пути. Вот так ручка. Всем ручкам ручка.

— Я давно такую хотел, — улыбается Николай.

И портрет его на стене тоже улыбается. Едва заметно. Большая фотография, вставленная в рамку, под стекло. Со снимка глядит юный Коля Ноликов. Когда Николая спрашивают, почему он не закажет современный портрет, отвечает:

— Это всё успеется.

Стук в окно. Пык, Бесподобный в оживлении. Ноликов открывает створки, в комнату лезет запыхавшийся молодой человек. Клетчатые штаны, кожаная куртка, кепка.

— Я молодой начинающий писатель! Прошу совета!

Ноликов трогает подбородок, глядит наверх.

— Сейчас, — говорит, — читатель устал от сухой фантастической прозы без эпитетов и прилагательных. С другой стороны, рассыпать по тексту описательные узоры нельзя, не в прошлом веке живем.

— Но что же делать? — развел руками Пык. А молодой начинающий молча внимал. Ноликов ответил:

— Вспомним писателей-интеллигентов. Вот он хочет показать закат. Что он делает? Он не расписывает цвета, игру теней и тому подобное. Он берет и пишет — "а закат!". С восклицательным знаком. Писатель-интеллигент сам удивляется закатом и заражает этим удивлением читателя. Писатель-интеллигент восклицает — а закат! А небо! А звезды! Емко и вместе с тем образно. Ну, понятно? — тут Ноликов улыбнулся.

Начинающий пораженно огляделся, затылок почесал, сдвинул свою кепку:

— Спасибо! Спасибо! — тряс Ноликову руку.

И полез назад в окно.

— Четвертый этаж! — крикнул Ноликов. Но писатель уже скрылся.

— Видели? — спросил Николай, — И вот так каждый день.

— Да, да, — согласился Пык, — бремя славы, так сказать. А что, буквально бремя славы, да, — и головой закивал.

Павел Бесподобный сделал лицо, будто его тошнило, шумно выдохнул, и выдавив из себя по слову:

— Всё за книгу.

— Вы о чем? — не понял Ноликов.

— Беседы о писательском мастерстве. Пора.

— Да, — Николай умолк, — Я подумаю.

Быстро вышел в коридор, где на ящичке, прибитом к стене, стоял черный древний телефон. Снял трубку и по-старинке спросил:

— Барышня? Мне четыре, два, пять. Антон Егорович? Тут мне мысль одна пришла. Да, вам пригодится. Запишите. Готовы? Написание романа подобно приготовлению мяса — его можно недоварить, тогда мы говорим — роман сырой, а можно переварить, и он будет расползаться на куски, будет вялым — оформите это как-то. Да, спасибо.

Повесил трубку.

— Твой биограф? — спросил Пык. Николай вздохнул:

— Да, надо думать заранее. А то напишут потом черт-е-что. Вот мне Егор Антонович фотографии выбрал, мои старые фотографии, чтобы я к ним придумал подписи. Друзья, смотрите.

Он достал картонную, с веревочками папку и раскрыл ее. За каждую фотографию скрепкой держалась бумажка с надписью. Пык глядел на перебираемые Ноликовым фотографии и читал вслух:

— Писатель в лодке. Николай Евгениевич читает книгу. Ноликов с женой!

Удивился:

— Какая жена?

— А видишь, тело есть, а лицо пустое. Нужное лицо мы потом вклеим.

— А тело где взяли?

— Сфотографировали меня с какой-то барышней, это в городском парке возле кафешантана.

— Я вот хотел спросить, — сказал Бесподобный, — касательно аналогии с мясом. Известно, что ты вегетарианец. Почему вдруг мясо?

— Я помню его вкус, — отвечал Николай.

Телефон опять, почти как трамвай. Николай снял трубку. Слышно было даже в комнате:

— Евгеньич?

— Что?

— "Острослов" сегодня читал?

— Нет.

— Почитай. Там опять за "Угарный газ" взялись.

— Хорошо, спасибо, — сказал сухо Ноликов и повесил трубку. Обратился к Пыку:

— Выручи, будь другом, сбегай-ка в газетный киоск, купи там свежий "Острослов"…

— Да у меня с собой, — ответил Пык, вынимая сложенную газету из-за ворота рубахи.

— Что же так? — Ноликов удивился.

— Да мы боялись… Огорчать…

Заголовок: "УГАРНЫЙ ГАЗ ПЛАГИАТА". Первая полоса. Ноликов сжал губы, нахмурился. Пробежал глазами по строчкам. Теперь уже с точностью можно утверждать. Наш специальный корреспондент побывал в больнице. Куда попала мать настоящего создателя "Угарного газа", романа, с которого началось восхождение Николая Ноликова на литературный Олимп. Без преувеличения можно сказать, что именно этому роману Ноликов обязан своей теперешней славой. И положением.

— Фуфло, — Ноликов положил газету на пол и ожесточенно вытер о нее тапки. Бумага с наждачным шорохом порвалась.

— Будем в суд подавать за клевету? — спросил Бесподобный.

— Где гриб, ищи грибницу.

— Фокин?

— Фокин меня обвиняет, что я его литературное наследие украл. Афоризмы, стишки всякие. Тут другое. Кто-то под меня копает.

— Может тоже Фокин? Зря ты его из Союза выпер.

— Он проводку нам всю уничтожил, как его там держать было? И потом, если бы он хоть одну книгу написал. А может и Фокин. Надо с ним встретиться. Где он сейчас злобу свою таит? Я боюсь, как бы не повредило это нашей борьбе.

Бесподобный подошел к окну, поглядел. У подъезда остановился бибика цвета сливы, перетертой с сахаром. Мотор не глушила, дверцы не открывала. Ноликов в это время задумался:

— Может позвонить Юре?

Юрой он называл своего аблаката, поверенного Юрия Мышанского, которыйбыл скрягой и за себя, и за нанимателей. Брался за любое дело. Поручат ли ему похороны — закажет картонную домовину на фабрике театрального реквизита. Или купит гроб такой маленький, что кажется — покойник глаза откроет да пожалуется — тесно, братцы!

— Фокин сейчас на окраине города, возле свалки, — сообщил Пык, — Построил себе из досок пирамиду и сидит в ней.

— Оттуда он много не наруководит. Но если к нему придут журналисты, может изойти гноем, — ответил Николай.

— Там бибика какая-то подъехала, — сказал Бесподобный.

— Какая именно?

— Бибика а-па.

Пык вставил свои пять копеек:

— К Фокину идти — это еще надо подумать. Ходят слухи, к нему брат-каратист недавно вернулся, осваивал где-то на Востоке новую технику. Руки чешутся опробовать.

— Мне это не нравится, — Бесподобный озабоченно, сделав ладонь козырьком над глазами, смотрел через стекло во двор. Ноликов побелел:

— Понял. Я сейчас наверх, к соседу, а ты за мной прикрой. Я в окно увижу, когда они свалят.

Как был, в шлепанцах, выскочил в парадное и побежал на этаж выше, там позвонил соседу Фродкину — рябому старику, глухому на одно ухо — и, когда тот отворил, ступил внутрь со словами:

— Можно я от вас позвоню?

Тому ничего не оставалось, как пропустить и закрыть дверь.

Из бибики шустро вышли трое блондинов в неприятно белых спортивных костюмах. Скрылись за навесом крыльца. Затопали по ступеням лестницы. Электрический звонок. Открыл Пык. Трое контролеров прямо с парадного сообщили:

— Царь добр и справедлив!

Пык посторонился. Они вошли.

— Кто из вас Николай Ноликов?

— Его нет, — ответил Бесподобный.

— Когда вернется? — как из олова литые контролеры были одинаковы с лица, а говорили едва разжимая губы, и догадаться, кто именно словом молвил, было трудно.

— Мы не знаем, — сказал Пык, — Его срочно вызвали в типографию. Смотреть гранки.

— А вы кто?

— Мы его друзья. А что вам нужно от Николая?

— Царь пожелал разобраться с обвинением Николая Ноликова в плагиате. Мошенник не может стоять во главе Союза писателей!

— Но ведь еще ничего не доказано, — возразил Бесподобный.

— Верно! Царь добр и справедлив, поэтому желает поговорить с Николаем Ноликовым. Мы должны доставить его к царю. Скажите, где находится типографию, о которой вы говорили?

— Челябинская, восемь, — ответил Пык. По этому адресу в самом деле была типография.

Контролеры одновременно развернулись и стали выходить. В дверном проеме возникла давка, контролеры отступали и снова двигались вперед, пока Бесподобный не пособил им выйти, задержав сначала двоих, а потом одного.

Чуть раньше и этажом выше. Фродкин проводил Николая в кухню. На старой стиральной машине стоял телефон. Весь подоконник был занят горшками с сочно-зеленым растением, у которого большие, вытянутые листья выглядели так, будто огромную кожаную каплю с жилками взяли и прихлопнули с обеих сторон руками. На столе были расстелены газеты, а них лежали измельченные эти же листья. Коля поначалу принял их за особого сорта хрен, но Фродкин объяснил:

— Табак вот выращиваю.

Николай кивнул:

— Интересно!

Снял трубку, стал диск накручивать. Хотя в ухо пошли гудки неправильно набранного номера, Ноликов сильнее только прижал трубку к уху, сделал лицо серьезным и, подождав, сказал:

— Алло? Позовите, пожалуйста, Михаила Андреевича. Да. Жду.

Чтобы занять себя, Фродкин взял с табуретки за плитой лейку и стал поливать цветы. Поправлял в горшках палочки, к которым были привязаны растения. Вдруг он воскликнул:

— Черт побери! Посмотрите!

— Что? — Ноликов оторвался от трубки и прикрыл ее ладонью. Фродкин предъявил ему грязный, с проступающей из-под земли желтизной, ярлычок:

— Это же берестяная грамота! Надо срочно ее отнести в Академию наук. Вы случайно не знаете ее адрес?

— Не знаю.

— Тогда мне нужен телефон, чтобы позвонить в справочную!

— Пожалуйста.

Николай отошел от аппарата. Фродкин тоже накрутил номер и Ноликов услышал отрывочные гудки. Несмотря на них, старик произнес:

— Девушка здравствуйте! Дайте мне пожалуйста телефон Академии наук! Так. Записываю.

И бойко почёркал карандашом на бумажке. Ноликов подошел к окну, выглянул.

— Как там Яков Андреевич и Надежда Осиповна? — спросил Фродкин.

— На даче, как обычно, — безучастным голосом ответил Николай.

— Давно их что-то не видно. То хоть на лестнице встречал.

— Запасаются.

— А вы их племянник, да? — Фродкин уже лет десять задавал этот вопрос.

— Да, их племянник. Живу тут, пока со своей квартирой не определился.

Балагуровы были похоронены у себя дома. Когда они совсем уменьшились и стали как дюймовочки, то жили в темноте, в одном из отделений кухонного шкафа, дабы не попадаться на глаза гостям Ноликова. А развелись тараканы. Ноликов, чтобы спасти рукописи и книги, насытил квартиру разными ядами — и порошки сыпал, и карандашами мазал, и аэрозоли распрыскивал. Балагуровы не выдержали — и однажды Николай обнаружил их мертвыми. Они на спинах лежали рядышком, в коробочке. Ноликов завернул их в полиэтиленовый пакет и сунул под паркетную доску в гостиной — доску ту можно было вынимать руками. Николай потом для прочности посадил ее на клей.

Из парадного вышли контролеры. Николай повернулся:

— Спасибо, я уже наверное пойду.

— Идите-идите, у вас там наверное чайник на плите! — забеспокоился Фродкин.

— Да, и кастрюля с супом! — Ноликов тоже испугался. Рассыпаясь в коридоре в спасибах и улыбаясь пожалуйстам, он покинул квартиру соседа.

Вернулся к себе.

— Времени мало.

— Ты куда? — спросил Бесподобный.

— К нашим.

— Думаешь, это связано?

— Не знаю. Но сначала посещу Фокина. Так, надо собираться.

Ноликов отправился в другую комнату, достал из-под кровати небольшой чемодан и отнес его в коридор. В чемодане всё уже сложено. Затем он стал одеваться — брюки, рубашка с закаченными рукавами, вязаный жилет.

— Нам не надо беспокоиться, как думаешь? — сказал Пык, — А то пойдет цепная реакция.

— Не пойдет. На мне сейчас цепь разрывается. Так, я готов. Материалы для "Моховика" на июнь пришлю с человеком. Пока беру их с собой. Ждите. До связи!

И через минуту сбегал вниз по лестнице.

На дворе солнце уже палило, раскочегаривалось после холодов. Ноликов прикрыл глаза. Хорошо, что весна! Так всё замечательно продумано, что темнеющая громада Главмаша не покрывает город своей тенью — тень ложится в другую сторону. Горожанин, радуйся солнцу.

Славься Главмаш! Славься Главмаш!

С утра до вечера он гудит, как большое сердце. Дает работу жителям и гостям Княжих Бар. Раскинулся на северной части города, перегородил реку. Раньше река текла бесполезно, ныне она служит делу охлаждения. И княжебаре довольны, ибо из Главмаша река вытекает теплая, как парное молоко. Купается и старик и ребенок! Когда вокруг снег, на пляже всегда отдыхают люди. Спасибо Главмашу!

Один народ, один завод, один царь. Главмаш производит всё необходимое — от одежды до продуктов питания. Поработай, папа, на Главмаше — получай мальчик свой велосипед!

Чьи то трубы дымят? Главмаш печет хлеб, выплавляет гневмат. Гневмат — один вместо всего. Не надо нам пластмассы, металлы и резины. Есть у нас гневмат.

Славься Главмаш! Славься Главмаш!

Самые прочные стулья делаются из гневмата. Гневматическое оружие обратим против врагов. Гневмат любых цветов. Может быть жестким и мягким. Давай сырье!

Главмаш неуклоним в своей постоянной заботе о здоровье граждан. Каждое утро кровесборные машины "Рассвет 44" — новая модель — приезжают прямо к парадным домов, чтобы жители перед работой могли сдать анализы и убедиться в своем железном здоровье. Пусть каждый гражданин помнит, что от его здоровья зависит благополучие окружающих.

Главмаш создан учеными фирмы "Электрикус Механикус Люкс". Это труд тысяч высокообразованных людей. Много часов положили ученые на благо, чтобы всё работало как надо. Как часовой механизм. Поезда и вагонетки, рельсы и беговые дорожки. Беги, рабочий! От скорости зависит производительность. Больше гневмата. Больше зарплата. Прямая зависимость. Накорми себя и детей.

С каждым годом Главмаш становится всё больше. Больше цехов, больше умных машин, и рабочих мест тоже больше. Новые трубы смотрят в небо и создают рукотворные тучи.

Славься Главмаш! Славься Главмаш!

Под могучим Главмашем скромно примостился дворец царя.

Ноликов воочию видел царя дважды. Один раз — после того, как Николая выбрали председателем Союза писателей. Позвонили вечером и назначили время. Завтра, на пятнадцать минут, во дворец.

Когда царь вступил на трон, возник вопрос о дворце. На волне всеобщего ликования исцелились все разом пациенты шестой больницы, что притулилась на самой окраине, в стороне от городского шума. Огромная, обнесенная прочной стеной земля, на которой нашлось место высоким темным елям, душевным кленам, щедро раскинувшим ветки пихтам, беседкам в концах аллей, яблоневому саду, старорежимным корпусам с колоннами, трехметровыми потолками и массивными дверьми. Газеты протрубили о чудесном выздоровлении. Врачи и медсестры решили, что их профессия не нужна более и уволились. Теперь в стране есть царь и дела пойдут на лад во всех областях. Опустевшую больницу занял царь — чтобы не разваливалась. Нужен присмотр.

Годом позже вплотную к больнице стали возводить стены и здания Главмаша. Ноликов побывал во дворце, когда строительство возле больницы давно кончилось. Ветер дул и отбивался громадами завода. Из-за деревьев выглядывали его кирпичные стены и черные трубы всех сортов. Тонкие, широкие с коробочками сверху, обложенные плиткой полосатые и толстые — что оттуда можно было стрелять человеком, как из пушки — чистые и закопченные. А дальше взмывало коробище одного из главных корпусов, на пятьдесят этажей с кепкой — покрытых непрозрачными мутными стеклами цехов, решетками промышленных вентиляторов, техническими лестницами и балкончиками, открытыми форточками туалетов и серебристыми прямоугольными трубами, нисходящими из этажа в этаж, из окна в окно, из корпуса в землю. Оттуда шел постоянный шум, лязг, электрическая трескотня, короткие и долгие жужжания.

Яблоки в саду наливались спелостью и ядом, покрывались копотью — ее можно было скрести пальцем. Ёлки рыжели в считанные дни, бессильно сыпля под собой иголками. И стояли голые, враскоряку. По аллеям прохаживались люди в белом — но то были не врачи, а контролеры, царёва надежная армия.

Ноликова проводили в особый дом приемов, оставили одного в кабинете с показной библиотекой, портретом персоны на стене и зелеными обоями.

Скоро царь вошел в комнату. Судя по скрипу половиц, был он тяжел, хотя создавал впечатление человека стройного, подтянутого. Пожилой, с лысым лбом, волосы и усы белые, глаза голубые и добрые. Одет в мундир с перевязью в звездах, и с лампасами. Протянул Николаю для пожатия руку — теплую, но гладкую, как поручни на руле велосипеда.

Царь предложил сесть, указал на кресло у стола, сам расположился напротив, в кресле более широком и высоком.

Говорили обо всём. Начали с погоды за окном. Потом о литературе — что сейчас пишут много и хорошо. Растет культура.

— Только про роботов мало пишете, — со светлой, однако немного грустной улыбкой сказал царь, — А ведь робот может украсить любую книгу и фильм.

И перешел на государство. Заметил, что слово это производное от "государь". Ноликов его заверил, что никто в этом не сомневается. Затем царь указал на стол и сообщил:

— Стол.

— Хороший стол, — согласился Николай, — Наверное дубовый?

— Отменный дубовый стол. Из баварского дуба, — довольно улыбнулся царь.

Второй раз Ноликов видел особу случайно, на базаре, когда та, в окружении глазеющей толпы, покупала в киоске хлеб. Подняв над головой баранку, царь произнес:

— Что за дивный бублик! Наверное, его выпекает хлебзавод номер четыре?

— Да, номер четыре, — ответила его тетенька-продавщица из окошка.

— Распоряжусь их наградить, — и добродушно погладил сначала один ус, потом другой. Царь был прост, ходил в народ. Питал особое внимание к парикмахерским. Явится вдруг, с генералами, и проверяет — вымыты ли машинки, чисты ли салфетки. Ходила легенда, как понюхав одеколон, государь отверг его в сторону и, вынув из кармана изящный флакон, сказал:

— Впредь используйте мой.

И после каждую неделю присылал по бутыли.

Видели, как царь выезжал со дворца. И через пять минут опять выезжал. Его замечали одновременно в разных местах. Как в достославное древнее время, устраивал пиры — звал несколько сот нищих и босяков. Для них накрывали длинные столы всякими яствами, играл оркестр. Выходил царь, садился во главе одного из столов и время от времени произносил тосты. Ну что, братцы? Для радио и телевидения записывали, как особа брала за плечо нищего — тот отрывался от поедания куриного окорока.

— Ну что, сыты? — спрашивал царь.

— Сыты, батюшка, — отвечал калика перехожий.

— Значит, я доволен!

Уже солнце садилось, нависло над городом, прячась за белым, с бурой подпалиной, облаком. Оттого все потускнело. У солнца была сегодня забота — додавить, дожать грязные островки снега. В марте не получилось, остался вот апрель. Ведь некрасиво будет, когда яблоня зацветет, фиалки попрут, и этот грязный снег. А сейчас время крокусов. Они рождаются в лесу, но умирают в вазочках с водой.

Ну и крута улица Чайская! Узкая, с горбатым асфальтом Чайская, по обочинам пересохшие ручьи, нанесли песка. Улица взбирается на склон горы. Холм велик, древний. Справа бетонная, без конца и края стена четвертого хлебзавода. Прервана лишь проходной — ворота, широкое крыльцо, три двери, но открыта одна. Окно торгового ларька. Возле крыльца стоят щиты с фотографиями базы отдыха, предназначенной для рабочих завода. Запечатлены деревянные домики на сваях. Лодочная пристань, люди в спортивных костюмах, с удочками. Пляжный гриб-навес на узкой полосе песка. Речка тихая, ни волны, будто остановилось время.

А по левую сторону улицы, после пустырей и пары-другой облицованных белой плиткой домов, тянутся милицейские здания и хозяйства, тоже за оградой, только она не равномерная, а будто скачет. Вот за ней дом почти квадратный, невелик и невысок, за окнами уже свет кое-где включен. Там милиционеры учатся. В глубине двора — другое сооружение, одна стена вообще глухая, а на обращенной к улице — окна с решетками. Выше по Чайской — милицейские гаражи. И опять стена тянется, не видно, что за ней. Только на самом верху холма, где улица переламывается — ей бы прямо идти, да заканчивается — там гостеприимно открыло двери отделение милиции.

За забором конюшня есть, для конной милиции. Нет-нет, да и всхрапнет лошадь. Щебечут на деревьях птицы — это там же. Сама Чайская голая, ни деревца. А птицы помнят. Лет шестьдесят тому, когда ни завода, ни милицейского городка не было, склон укрывала ореховая роща. Наверху холма была слобода, окраина города — частные домики, сады. А вместо улицы Чайской был спуск, грунтовка. Зимой тут дети катались на санках. Ох и долго съезжать! Но покуда наверх опять залезешь — дух вон. Осенью же собирали орехи.

От былого остались птицы, само же место выглядело мрачным в любое время года, зимой особенно. Исключительно черно-белое. Хорошо, что холода уже кончилась.

Пока Витя Сапожников добрался до отделения наверху, запарился. Ноги будто тяжелые, гудят, отваливаются. Дверь с мощной, скрипучей пружиной отворилась, вышел дюжий милиционер, оглядел Витю, стоящего на крыльце против таблички с названием учреждения. С виду Сапожникову можно дать двадцать пять. Одет в бежевый плащ с поясом, вязаную шапку. Милиционер вернулся.

А Витя отдышался и толкнул дверь. Внутри был коридорчик. Окно из толстых, непрошибаемых стеклянных квадратов. Напротив него — закуток, будка с окошком. В ней дежурный. Дальше по коридору столик с газетами. Витя спросил у дежурного:

— А через вас пройти в жилым домам нельзя?

Дежурный, молодой, чернобровый и румяный, ответил довольно приветливо:

— Нет, надо низом обойти. Через архив.

— А, понятно.

Витя подошел к столику, заметил:

— Это вам бесплатно приносят?

Поднял, показал свежую газету.

— Да, есть такое, — сказал дежурный.

— Я возьму, хорошо?

— Берите.

Витя свернул "Вечерние огни" в трубочку и оставил помещение. Спустился он намного быстрее, чем поднимался. Справа был заезд в милицейский городок. Двухэтажное здание, крытое кремового цвета плиткой. Указатель — "Архивы". За зданием, через пустое поле, несколько восьмиэтажек. Пока Витя соображал, куда идти, к нему вышел милиционер:

— Вам чего?

— Мне в архив.

— Вход со двора.

— Ага. Спасибо.

Обогнул здание, в нем оказалась арка, а внутри ее, в стене — дверь. Туда. Длинная комната, освещена тускло и желтовато. В стеклянной будке старик в больших очках, перед ним машинка с ручкой, из машинки выходит бумага. Перед окошком будки — посетитель, подросток.

Сапожников дождался своей очереди. Запросил материалы почти двадцатилетней давности, о том, как в голодное время во всех бедах обвинили двух женщин, бабушку и ее внучку-студентку, сказали, что они ведьмы и сожгли на мусорнике, заперев в старом шкафу и облив его бензином.

Задворками, стараясь не показываться на людных улицах, к вечеру Николай добрался до городской свалки. Тут холм переходит в равнину. А холм будто слизан громадным языком. И там, где прошелся язык, стало ровно, глинисто-песчано, но изрыто бульдозерными гусеницами. Отсюда бы разбежаться и взлететь, вперед, к сине-зеленому лесу, что под обрывом крутым, метров в ста после хламовых куч внизу.

Весь склон, почти отвесный, завален застрявшими бетонными блоками, арматурой, ржавыми остовами машин. На гребне холма — валы мусора, издали похожие на закипевшие оплавленные самоцветы. Алмазно сверкают россыпи битого стекла. Старая плита открыла рот. Раньше она пекла пироги. Доски и шифер. Разломанный шкаф стенной, убит ногами, обутыми в кирзовые сапоги. Сапог в цементе, одинок, без ноги. Ждет дождевой воды — ему хочется пить.

Ноликов осмотрелся. Возле одной из грунтовых дорог, идущих к свалке, приютился домик. Снаружи его покрывали доски, взятые тут же, да и на крышу нашлись черные, битумом пропитанные листы. Вдоль стены были выставлены ванны, бачки трубами вверх, древняя швейная машинка и прочее барахло. Тут обитал сторож. Денно и ношно перерывал он отбросы в надежде найти перлы. И это случалось.

Николай подошел к домику, костяшками двух пальцев постучал в дверь.

— Что вам? — из-за хибары появился сторож, пожилой, прищуренный, краснолицый, в вязаной шапочке, которая оттопыривала верхушки ушей. Нос утюгом нависал надо ртом, на нижней губе темнела родинка. Всё лицо его перерубали глубокие складки-морщины.

— Я ищу Алексея Фокина, знаете, где он может быть? — сказал Ноликов.

Сторож поправил свой стёганый ватник, вздохнул и тронул рукой одну из ванн:

— Сейчас многие строятся. А тут на свалке добро всякое попадается, надо только приложить усилие, найти. Вот и трудимся. Денег-то мало плотят.

— Вы Фокина не знаете?

— Не хотите купить ванну?

Ноликов понял, что сторож ведет с ним жестокую игру. Сдерживая раздражение, Николай спросил:

— Сколько вы за нее хотите?

— За нее? Вы сначала все посмотрите. Чтобы потом не было. У меня товар назад не принимается.

И начал, кряхтя и протяжно охая, поворачивать каждую ванну вогнутой стороной к стене.

— Зачем вы это делаете? — удивился Ноликов.

— Ванны — как арбузы. Их простукивать надо.

По одной:

— Это же настоящий чугун! — и заиграло лицо весельем.

— Я беру вот эту! — Николай указал пальцем на чугунную, — Назовите цену.

— Пятнадцать.

— Ого!

— Но ведь и чугун — это не сталь, и не акрил. Этой ванне сносу нет. Она привезена на свалку из барского дома. Был дом, там какое-то учреждение потом, и оставалась эта ванна. Ею никто лет сто не пользовался — непользованная.

— Откуда вы знаете историю ванны? Ладно, вот вам деньги.

Сторож принял сложенные пополам бумажки, развернул, проверил. Ноликов указал пальцем:

— Теперь говорите.

— Что говорить?

— Где Фокин?

— А я откуда знаю, где Фокин? Я вообще такого не знаю. Забирайте своё барахло!

— Себе его оставь.

Небо пятнышками истыкали звезды. В синюшном свете луны всё видно, как на ладони. Курганы мусора и уродливые, непонятные темные силуэты. Властный стук в дверь. Сторож уже заперся на засов. Внутри домика горит керосиновая лампа, сторож читает вслух прошлогоднюю газету. Отложил, встревоженно подошел к двери.

— Кто? Кто?

— Открой! — глухой приказ.

— Чего вам надо?

Последовал такой удар, что в петлях затрещали болты, и косяк, кажется, треснул. Сторож засуетился:

— Сейчас!

Отворил дверь. На пороге стояла фигура в черном плаще из клеенки. Большой капюшон скрывал лицо.

— Грибник! — крикнул сторож. Из-под капюшона донеслось:

— А ты знаешь, какие у нас острые ножи?

Сторож знал. Живя рядом с лесом, и кое-что сам видел. Однажды, в грозовую ночь, он спустился в лес за ягодами. На поляне, под сотрясающие вселенную разрывы грома, в сполохах молний он узрел — стоял лесник, поднявший ревущую бензопилу. А грибники, в своих мрачных плащах, чумным хороводом фанатиков ходили вокруг и сверкали ножичками.

И сейчас у сторожа неприятная тяжесть под коленями. Чего ждать от грибника? А тот спросил:

— Мне нужен Алексей Фокин. Где он?

— Да я не знаю Фокина! — отчаялся сторож.

— Спасите! Спасите! — тихий голос. Откуда? Из-под земли! И в доску три стука, один другого слабее. Посередине комнаты был квадратный деревянный люк с замком, вдетым в кольца. На люке стоял ножкой табурет.

— У тебя там кто-то сидит? — понял грибник.

— Там опасный человек! — сторож округлил глаза и поднял палец.

— Отвори! Я хочу посмотреть.

Пришлось сторожу исполнить. Долго ли, коротко ли, и вот из погреба явился человек, землистый лицом, заросший волосами до пояса, и нельзя было разобрать, где борода у него, а где кудри. И одет он был в несуразные, малые на него коричневые штаны в прорехах, почти до колен, и в такой же пиджачишко короткий, но веревкой подпоясанный. От тусклого света лампы рукою прикрылся, всплакнул:

— Где моя сума и палка?

— Выбросил давно! — ответил сторож.

— Куда?! — убогий бросился к сторожу и стал душить.

Лет десять тому назад из дремучих лесов вышел Власий, прозванный Горемыслом за постоянные заботы свои о людском горе. Желая во всем уподобляться иконописным старцам, руки он держал вот так — полусогнутыми в локтях. Поначалу Горемысл в древесном дупле спасался, пищей ему служили желуди да грибы, а питием березовый сок. Пребывая в думе о человеческом грехе и взалкав победить его, решил Горемысл построить в лесу церковку или ещё что. Однако, на это деньги надобны. Вот и отправился он за милостыней, но прежде выстрогал себе посох из доброй лещины, крепкий — от врага лютого можно отбиться. Да с тайной — рукоятка была полой, круглой.

И ходил, странничал Горемысл по городам и деревням, копейка к копейке складывал, золотую пыль покупал, в посох свой засыпал, прятал — на доброе дело! В разные передряги попадал, но палки из рук не выпускал. Идет как-то ночью к городу Каледино, там мост через речку. Останавливают Горемысла трое со шкворнями.

— Давай нам, — говорят, — моченые яблоки!

Горемысл выдрою в речку прыгнул и поплыл — так и не попал в Каледино, отнесло течением к озеру Синему, на окруженный камышом Боярский остров. На том острове жили девы с картонными крыльями. Ходили они по земле, протянув руки, и пели грустно. А царица у них была Пелагея. Стояла на острове каменная башня с телескопом. Поднялся туда Горемысл и выглядел среди лесов и полей большую сверкающую гору. Загорелось сердце у Горемысла. Если б хоть малую горсть драгоценностей с той горы взять, да к золотой пыли прибавить…

Как ни просили его девы оставаться дальше их наставлять, ушел странник. На прощание ему сказали:

— Поистине ты Горемысл!

Ибо заметили, что глазами он всё время смотрит вверх. Так имя его второй смысл приобрело. Пробирался через лес три дня и столько же ночей. Наутро вышел к волшебной горе. Как понял, что не смарагды да рубины, а бутылки битые, так загоревал. Но — делать нечего. Вскарабкался наверх. Видит — обставленный ваннами домик. Пошел к нему. Постучал:

— Дайте копеечку или убейте!

Но сторож вместо этого впустил Горемысла к себе, усадил за стол, потчевал чаем с гречневым пряником. Горемысл стал отходить душой — хоть и путешествовал зазря, а всё же люди тут хорошие. Нашел сокровища души человеческой. А сторож заподозрил в старце подпольного миллионера. Писали же, что в Княжих Барах один нищий вдруг открыл свою пирожковую и женился на красивой студентке. И всем его в пример ставили — какой человек бережливый. Даже в школы его приглашали, чтобы поделился опытом. "Уроки скромности" — так это называли. Приходит на первый урок этот бывший нищий, гладкий, бритый, в костюме с бабочкой, чертит на доске ровную линию и говорит:

— Это моя жизнь.

Вот так — ни чаяний, ни метаний, знай сиди и проси. Лишнего не трать! Захочется тебе, к примеру, моченого яблока — слюну проглоти и мысли переведи на несъедобное. На песок или кленовый пень.

— Были дни, что и троллейбусные талоны ел, — признавался молодожен, — А теперь смотрите!

И распахивал пиджак, а там на полах колбаски ниточками привязаны, да с ярлычками. Вот сторож и в Горемысле такого же богатея удумал. Предложил заночевать. А когда странник очи смежил и захрапел, сторож заточил его в подполье. И наутро Горемысл услыхал сверху:

— Пока деньги не отдашь, не выпущу!

Странник хватился посоха — нет его. Но и признаваться не хотел. Котомка тоже наверху осталась. Значит, придется бедовать. Сторож в то время пребывал под влиянием Марксового "Капитала" — нашел все четыре тома на свалке и перечитывал. Пришла в голову мысль о закономерности — чем боле миллионщик в подполе сидит, тем боле его капиталы оборачиваются. Миллионщик богатеет и расстаться с капиталом ему становится всё труднее. Поэтому сторож изобрел способ удерживать пленника в одном промежутке времени, читая ему одну и ту же газету каждый день. Горемысл молил:

— Перестань, слышал я уже, наизусть повторить могу!

— Как же слышал? — удивлялся сторож, — Ведь это сегодняшний номер. Правильно говорят, что история ходит по кругу.

А в полдень, по мягкой после дождя глинистой земле, пачкая щегольские ботинки, на свалку пришел Павел Валентинович Кипарисов, сыщик, по прозвищу Фукс. Был он достаточно молод, но черные усы, котелок, вельветовый костюм делали его старше лет на десять. В движениях плавный, словно кот. Подошел к сторожке.

Очень захотелось ему поиграть со сторожем в щекотушечки. Так и представлял — вот он щекочет сторожа, а тот смеется, хохочет, дрожа плечами! Кипарисов постучал в дверь, и каждый стук больно отозвался в запястье. Костяшки пальцев у сыщика были темные, в вавках. Не надо было ему снимать перчатки, когда в Союз писателей ходил.

Постучал еще раз. Никто не ответил. Кипарисов сморщил нос, повел им.

— Здесь был, нюхом грибника чую.

После смерти отца Павел слышал, что подозрение пало на грибников и возненавидел их всей душой. Кто еще по лесу с ножичком ходит? Грибники. Да еще забираются в такую глушь? Грибники! А потом, когда он старше стал, уже начались гонения на грибников. Золоискатель, желая найти драгоценную крупицу, просевает весь песок. Павел, чтобы найти убийцу отца, поступил в милицию.

По грибам Павел Кипарисов был дока. Примкнув к небольшой группе грибников под видом начинающего любителя — кто мог заподозрить в юноше с наивным честным взглядом идейного врага? — он набрался опыта, изучив не только быт грибников, но и переняв их знания, навыки. Без компаса и каких-либо примет уверенно ходил по любым лесам. Умело орудовал как одним ножом, так и двумя — это называлось парным подрезом. Знал наизусть большую и малую микологические энциклопедии. Заправски солил и мариновал грибы — содрогаясь от отвращения. Но приглашал друзей-грибников к себе домой и показывал закатанные на зиму банки. Смотрите, сколько припас. Вынужден был терпеть откровения старшего грибника, художника Панаса. Который мог позвонить в три часа ночи и отчеканить новую, открывшуюся ему истину способа холодного засола:

— Наши друзья говорят, что следует добавлять листья смородины. Особенно хорошо для чернушек!

"Нашими друзьями" Панас называл представителей цивилизации разумных грибов, живших в доисторическое время и связывающихся с ним по телепатическому каналу. Панас и сам был похож на гриба. Сутулый, узкоплечий, с длинной седой бородою он ходил по лесу, втянув голову и держа руки в карманах. На голове его была широкополая шляпа. Панас искал ложбины среди березняка, где в обилии алели мухоморы, и кружился там молча, вдыхая сладковатый, с едва уловимой горчинкой запах, источаемый этими грибами. Затем снимал перед ними шляпу, кланялся, и просил указать, где скрывается кондовый гриб. Среди грибников Панас слыл самым удачливым, однако никто не решался повторять его волшбу.

Иногда грибники собирались тайно на поляне и вели споры.

— Шампиньон — это гриб закрепощенный, — утверждал Панас, — Представьте себе подземелье, где на полу стоят сотни мешков с компостом, из которого лезут, напирая один на другого, белые, никогда не видевшие солнечного света грибы! В лесу гриб растет сам по себе или с соседом, но он на свободе, видит природу. А тут весь мир сужен до размера мешка, и соседей так много, что будь гриб человеком, он не смог бы даже сделать вдох!

— А что такое компост? — спрашивала шестнадцатилетняя Маня Яковлева, лишь недавно попавшая под цепкое влияние грибников. Панас проводил рукой по своей чахлой бороде и пояснял:

— Для фотосинтеза, то есть поглощения и превращения световой энергии, растениям нужен хлорофилл — зеленый пигмент. У грибов хлорофилла нет, и фотосинтеза тоже. Поэтому они как бы питаются уже готовыми органическими веществами, паразитируя на корнях, на коре и даже на листьях. Грибам нужно питание. Компост и есть такое питание. Его приготавливают, смешав солому, куриный помет и гипс.

Когда речь заходила о происхождении грибов, Панасу приходилось обороняться. Ему говорили:

— Но ведь грибы — это водоросли, изменившие среду обитания.

Панас возражал, злился.

Среди грибников Кипарисов казался остроумным, душой компании и отменным конспиратором. Раньше группа собиралась уже в лесу, по одиночке стекаясь к месту сбора электричками, выходя на разных станциях. Первый пришедший свистел особо, по-птичьи, к нему приближались другие, также подражая птичьим голосам, оговоренным заранее. И ежели слышалась другая какая птица, это значило разоблачение. Грибники разбегались, побросав корзинки.

А Кипарисов придумал вот что. Ехать по грибы всем вместе, причем к вокзалу идти мимо отделения милиции — оно было по пути. Раз люди не таятся, значит и нельзя их заподозрить. А корзины в руках — так это за ягодами или за ландышами, в зависимости от поры года. И стали ходить мимо милиции, и все хвалили Кипарисова за его находчивость. Он же, засыпая ночью в ненависти, грыз подушку и всхлипывал:

— А постараюсь для царя-батюшки.

Однажды, перед очередным походом, остановился у самого милицейского крыльца и блеснул удалью:

— Погодите! Я сейчас не только зайду туда в туалет, но и попрошу у них бутерброд!

Сказал и скрылся. А через пять минут ожидающих грибников повязали. Уже за решеткой, они пытались узнать, что случилось с Кипарисовым, и не получив ответ, решили, что его сочли за главаря и поместили отдельно. Конечно, он никого не выдаст!

В сторожке какой-то шорох. Фукс достал из кармана целлофановый пакетик со стальными челюстями, вставил их себе в рот и клацнул, чтоб лучше встали на место. Губы его чуть оттопырились из-за длинных, зашедших друг за друга клыков. Тронул дверь.