Враг стрелка Шарпа

Глава 5

Обадия Хейксвелл. Сержант, завербовавший Шарпа в армию. Ублюдок, чьими стараниями Шарпа выпороли много лет назад на пыльной площади туземной деревушки в Индии. Хейксвелл.

Ублюдок, по милости которого выпороли Харпера в самом начале этого года. Хейксвелл, пытавшийся обесчестить жену Шарпа Терезу и прижимавший отточенный штык к горлу их малютки-дочери. Обадия Хейксвелл.

Голова дёрнулась на длинной кожистой шее. Хейксвелл откашлялся и вытер влажные губы рукавом. Хейксвелл, верящий в то, что его нельзя убить.

В двенадцать лет его повесили по обвинению в краже овцы. Овцу юный Обадия не воровал, а приговором был обязан дружбе мирового судьи с викарием, чью дочь он пощупал, не спрашивая её на то дозволения. Викарий заботился о репутации дочери, а потому сопляк получил на всю катушку.

Обадия был самым младшим из тех, кого казнили в тот день. Потешая многочисленных зевак, палач вешал приговорённых медленно, чтобы, не дай Бог, не сломать шею резким рывком. Зрители жадно ловили каждый хрип, каждый взбрык, пока заплечных дел мастер не ставил точку в затянувшейся агонии, повиснув на лодыжках висельника. Жить! – вот чего жаждал Обадия. Не желая, чтобы его поторопили с уходом в мир иной, он отчаянным усилием воли заставил себя, едва ноги оторвались от помоста, не трепыхаться. Не трепыхаться до последнего, даже когда сознание стало проваливаться во мрак. Не трепыхаться, моля Бога ли, чёрта, о чуде! И чудо случилось!

Хмурившееся с утра небо прорвало дождём. Под его тугими струями толпа начала редеть, а после того, как молния ударила в шпиль церкви, площадь опустела окончательно. В суматохе никому не было дела до мужчины, срезавшего с виселицы тело подростка. Зачем срезал? Ясно же: врачи давали неплохие деньги за свежие трупы для опытов. Но дядя Обадии понёс племянника не к живодёрам, а поволок в переулок, откачал и строго-настрого запретил возвращаться домой.

В тот день лицо Хейксвелла перекосилось в первый раз и уже не прекращало дёргаться на протяжении вот уже тридцати лет. Армия стала его убежищем и домом, где он вывел для себя универсальную формулу выживания. Вышестоящим он подавал себя как идеального исполнителя: услужливого, нерассуждающего, скрупулёзного до мелочей во всём, что касается его обязанностей. Неудивительно, что вскоре он вырос до сержанта. У офицеров, в подразделении которых служил сержант Хейксвелл, не было проблем с дисциплиной, но для солдат он был сущим проклятьем. От его придирок можно было откупиться: деньгами, спиртным или женщиной (многих солдаток делало сговорчивей грозящее мужу телесное наказание). Всю жизнь Обадия мстил судьбе, сделавшей его мерзким, уродливым и не способным вызвать ни искренней любви, ни настоящего уважения.

Насмешница-фортуна наделила его ещё кое-чем. То, что любой другой счёл бы дополнительным изощрённым издевательством над собой, сам Обадия рассматривал, как знак своей избранности: Обадию Хейксвелла было невозможно убить. Он не был единственным, кто выжил после повешения. Таких было много, и лечебницы платили поставщикам висельников за выживших особо. Но Обадия знал правду: он – тот, кто обманул смерть; и теперь ни один смертный не сможет его убить. Ранить, ударить, но не убить, что тысячу раз подтверждалось и на полях сражений, и в тёмных подворотнях. Обадия Хейксвелл, любимая тварь Смерти.

И вот он здесь, у Врат Господа, правая рука Потофе. В апреле, ослеплённый вожделением к Терезе, он забыл об осторожности и застрелил при ней шарпова приятеля – капитана Роберта Ноулза. От полевого трибунала и неминуемого расстрела его спасла тогда кровавая неразбериха, царившая на улицах Бадахоса после его взятия. Хейксвелл дезертировал и прибился к шайке Потофе, где его безумие, его изуверство и кровожадность пришлись ко двору.

– Со свиданьицем! – процедил Хейксвелл Шарпу и осклабился, – У нас чиниться не заведено, но ты можешь кликать меня «сэром», я же полковник!

Потофе с отеческим интересом наблюдал за кривляниями подручного.

– Ты рад за меня, Шарпи? Я – важная птица! Как велит устав цуцикам, вроде тебя, приветствовать господ полковников?

Хейксвелл сорвал с головы двууголку, так, что сивые патлы повисли грязными сосульками вдоль жёлтых щёк.

Он, наконец, узрел Харпера:

– Шарпи привёл свою дрессированную обезьянку? Или нет, скорее, борова, потому родился в свином хлеву!

Мгновение казалось, что ирландец промолчит, но потом гордость взяла верх над благоразумием:

– Скольких мужиков заразила сифилисом твоя мамка, прежде чем ты родился, Хейксвелл?

Единственным существом в целом мире, к которому Обадия Хейксвелл испытывал по-настоящему тёплое чувство, была его мать. Он не видел её с двенадцати лет, но время не смогло потушить уголёк сыновней преданности, тлеющий во мраке его души. Канули в Лету материнские затрещины и подзатыльники, всё заслонил акт любви: она послала брата спасти сына! Первый и последний акт любви в жизни Обадии Хейксвелла. Мать была священна.

Харпер обидно засмеялся. Хейксвелл взревел и бросился на него, слепо нащупывая путающуюся в ногах саблю.

Ирландец хладнокровно снял семистволку со взвода, развернул и вбил окованный медью приклад в живот врага. Хейксвелл скрючился, а Харпер скользнул ему за спину и дал пинка. Хейксвелл распластался на земле, как огромная красная жаба.

Мушкеты людей Потофе слетели с плечей. Защёлкали взводимые курки. Шарп бросил себя на одно колено, поднял винтовку и прицелился бывшему повару точно в лоб.

– Non! Non! – заверещал тот своим головорезам, указывая на стрелка, – Non!

Хейксвелл был уже на ногах. Он, наконец, справился с ножнами, и в его лапище блестел клинок. Лезвие свистнуло перед лицом Харпера, вспыхнув на миг в солнечных лучах. Ирландец ловко парировал неуклюжий выпад прикладом. Сноровка и сила Харпера произвели впечатление: на помощь желтомордому никто не торопился. Дюбретон повернулся и кивнул Больше?.

Положение складывалось – хуже некуда. Если подохнет Хейксвелл – всем надеждам конец. Если умрёт Харпер, следом Потофе получит пулю, а его негодяи будут мстить. Больше? вышел вперёд. Хейксвелл зарычал на него, отскочил, полоснул саблей, отгоняя Харпера, и заорал, требуя помощи, но его товарищи не хотели рисковать. Быстро, как молния, Больше? подскочил к отвлёкшемуся Хейксвеллу и обхватил, крепко прижав его руки к телу. Англичанин напрягся, пытаясь освободиться, но француз был сильнее. Харпер приблизился к ним, отобрал у беспомощного Хейксвелла клинок и вернулся на место.

– Сержант! – беспокойно окликнул его Дюбретон.

Харпер покачал головой. Он не собирался кончать урода сейчас. Взяв рукоять сабли правой рукой, он перехватил клинок ладонью левой и, подмигнув бессильно скрипящему зубами Хейксвеллу, одним движением сломал оружие о колено. Обломки он швырнул под ноги врагу. Больше? усмехнулся.

Все застыли. Немую сцену прервал отчаянный крик. Женский крик.

Потофе скосил глаза на Дюбретона и проникновенно залопотал по-французски. Полковник выслушал его и обратился к Шарпу:

– Он предлагает забыть это маленькое недоразумение. Уберите оружие, и он отзовёт своего пса.

– Пусть сначала отзовёт.

Светская беседа, словно не было никакого крика.

– Обадья?! Обадья?! – льстиво заворковал Потофе, – Идти сюда, Обадья?!

Дюбретон скомандовал Больше?. Здоровяк неохотно ослабил хватку. Секунду Шарп думал, что Хейксвелл вновь кинется на ирландца, но Потофе продолжал увещевать урода, и Обадия повиновался. Ссутулившись, он побрёл к хозяину, по пути подобрал рукоять сломанной сабли и воткнул в ножны, так что теперь она казалась целой. Потофе похлопал Хейксвелла по плечу, подтолкнул к нему одну из девиц. Шарп отвёл винтовку от Потофе и встал.

Вожак дезертиров обратился к Дюбретону. Тот перевёл для Шарпа:

– Расхваливает мордатого. Мол, самый верный, самый-самый. Обадия убивает для толстяка и получает всё, что хочет: власть, девок и выпивку.

Потофе довольно хохотнул, когда полковник закончил. Дюбретон выглядел немного рассеянным. Шарп понимал, что у того не выходит из головы женский вопль, ведь где-то здесь держали жену полковника. Конечно, можно было прямо спросить, и Потофе явно ждал вопроса, но оба офицера упрямо молчали, не желая подыгрывать толстяку в его мерзких увеселениях.

Неведомая страдалица снова закричала. Потофе как ни в чём ни бывало заговорил с полковником. Дюбретон перетолмачил:

– Посчитают деньги, потом приведут женщин.

Вопреки ожиданиям Шарпа, полагавшего, что выкуп будут пересчитывать на столе, трое дезертиров споро подхватили мешки и вытряхнули золото прямо на плиты двора. Стол нужен был Потофе для другого. Пухлые ладошки сомкнулись в энергичном хлопке. Четвёртая потаскушка внесла поднос и водрузила его на стол. Милостиво потрепав её по щеке, пузан снял крышку с пышущего жаром глиняного горшка. Ноздри его раздулись, втягивая аромат пищи. Блаженно жмурясь, Потофе разразился длинной тирадой на французском и запустил ложку в посудину.

Дюбретон вздохнул, повернулся к Шарпу и устремил взор в небо. Там поднимался дымок, которого не было ещё двадцать минут назад.

– Хотите знать, майор, что ест бывший повар Дирон? Тушёную зайчатину. По моему рецепту.

Дюбретон невесело улыбнулся. Потофе уплетал кушанье за обе щеки. Жирная подлива стекала по складкам многочисленных подбородков за воротник, капала на брюхо.

Шарп покачал головой:

– Не думал, что для готовки зайца нужен рецепт. Я обычно рублю его на куски и варю с солью.

– Не сомневаюсь, майор. Так многие думают. Даже мою супругу мне пришлось переучивать.

Француз помолчал.

– Она – ваша соотечественница. Мы встретились и поженились во время Амьенского мира, я тогда приехал в Лондон. Прожив десять лет во Франции, она научилась весьма недурно готовить. Может, и не так, как профессиональная стряпуха, но самое главное она усвоила – вкусно готовить просто.

– Просто?

– Очень просто.

Полковник оглянулся на Потофе, подбиравшего с коленки оброненный кусок лакомства, и продолжил:

– Берёте зайчатину, очищаете мясо от костей и кладёте на день в оливковое масло с уксусом и вином. Добавляете туда чеснок, щепотку соли, перец; если есть ягодки можжевельника, их тоже. Кровь не выбрасываете – её мы перетираем с печёнкой…

Глаза Дюбретона засверкали. Он вошёл в раж:

– Вымочив мясо, слегка подрумяниваете его на масле и, обваляв в муке, возвращаете обратно в соус. Подливаете ещё вина, бросаете перетёртую с кровью печёнку, тщательно перемешиваете и варите до готовности. Блюдо – пальчики оближешь, особенно, если полить ложкой-другой оливкового масла перед подачей на стол.

Сзади довольно закряхтел Потофе. Смысл речи Дюбретона толстяк уловил, и, поймав на себе взгляд Шарпа, бывший кашевар показал ему крохотный кувшинчик:

– Масло!

Похлопав себя по животу, Потофе шумно испортил воздух.

В третий раз прозвучал крик, рвущий душу, полный боли и безысходности. Дезертиры лыбились, выжидательно пялясь на четверых чужаков. Дюбретон уронил еле слышно:

– Ничего, майор, настанет и наш черёд посмеяться…

Хейксвелл, который совмещал два приятных занятия: тискание шлюхи и присмотр за подсчётом денег, объявил:

– Тютелька в тютельку, маршал!

– Bon! – Потофе протянул ладонь, и Хейксвелл бросил ему одну из гиней.

Золото вернуло Обадии отличное расположение духа. Уняв судороги, он глумливо поинтересовался у Шарпа:

– Желаешь теперь получить пленную дамочку, Шарпи?

– Уговор дороже денег.

– Уговор, да… – Хейксвелл засмеялся, – Хочешь, уступлю тебе эту?

Девица захихикала. Хейксвелл изгилялся:

– Она испанка, Шарпи. Ты же любишь испанок? Тоже испанка и тоже шлюха, как твоя баба… Тереза, так, что ли?

Шарп не отвечал. Рядом неслышно возник Харпер.

Хейксвелл приблизился, волоча с собой девку:

– Бери эту, Шарпи, не прогадаешь!

Урод сбросил с плечей женщины бретельки, обнажив её грудь:

– Смотри, какое добро пропадает! Смотри! Ах, ну-да! Я запамятовал! Шарпи таперича вонючий офицер! Шарпи брезгует таперича шлюхиными сиськами!

Солдатня вокруг загоготала. Хейксвелл ущипнул девку за сосок, и та отозвалась натянутым смешком.

– Она лучше любого служивого, офицер Шарпи! За шиллинг в день и выпивку будешь командовать ею сколько влезет!

Рядовой английской армии получал жалование – один шиллинг в сутки, плюс регулярно выдаваемый ром. На это Хейксвелл и намекал.

Потаскушка вытянула к Шарпу накрашенные губы и причмокнула.

Потофе, смеясь, бросил Дюбретону фразу на родном языке. Упиваясь собой и собственным остроумием, Хейксвелл швырнул девку Шарпу, так что она была вынуждена вцепиться в стрелка, чтобы не упасть. Тогда Обадия ткнул в них пальцем и завопил:

– Гляньте-ка, парочка просто создана друг для дружки!

Шарп поправил винтовку, вздёрнул подбородок девицы вверх и взглянул ей в бесстыжие очи под сальной чёлкой. Было, наверно, в его взоре что-то такое, от чего шлюшка потупилась и сникла. Шарп мягко оторвал её от себя и натянул одёжку обратно её на плечи:

– Иди с Богом.

– Майор? – Дюбретон мотнул головой назад, где открылась запертая прежде дверь западной галереи. В проёме виднелась решётка, – Потофе предлагает нам двигаться туда. Двум из четверых. То есть вы и я. Пойдёмте.

Офицеры пересекли двор. Дезертиры расступились, пропуская их внутрь. За решёткой был небольшой коридор, что вывел невольных союзников на балкон, нависавший над внутренним двориком. Следом за офицерами вышел Хейксвелл в сопровождении шести вооружённых солдат, тут же наставивших на Шарпа с Дюбретоном мушкеты.

Шарп выглянул вниз и выругался. Строители немало потрудились, украшая этот уголок монастыря. По окружённой сводчатыми аркадами площадке было проложено кружево неглубоких канавок, красиво выложенных цветной плиткой. Сейчас вместо воды их заполнял всякий сор, а камни вокруг растрескались.

Всё это Шарп отметил для себя мельком. Как и терновый куст, как и сухие плети дикого винограда, обвившего изящные колонны. Другое приковало его взор. Другое заставило чертыхнуться. Внизу было полно беглых вояк. Они перешучивались и чувствовали себя очень вольготно. Их нисколько не смущали ни жаровня в центре двора, среди тлеющих угольев которой калились лезвия нескольких штыков; ни женщина, распяленная рядом. Её запястья и лодыжки были привязаны к железным костылям, вбитым в трещины каменного пола. На обнажённом до пояса теле чернели свежие подпалины, от них сбегали к спине тёмные ручейки крови. Шарп покосился на Дюбретона, боясь увидеть на лице того ярость узнавания, но француз скупо качнул головой. Не она. Не его жена.

Один из подонков лениво подошёл к жаровне, взял обмотанной тряпьём рукой штык. Убедившись, что кончик раскалён докрасна, он повернулся к жертве. Та, забилась, охваченная ужасом. Палач прижал её к земле, скрыв от наблюдателей на балконе. Жаркая сталь опустилась, и вопль боли оборвался на половине. Бедняжка потеряла сознание.

– Надеялась улизнуть от нас, Шарпи. – смрадное дыхание Хейксвелла пахну?ло над плечом стрелка, – А мы её клеймим за такое своеволие. Знаешь, что за слово на ней выжгли, капитан?

Вонь палёного мяса забивала ноздри. Хотелось выхватить палаш и щедро напоить клинок кровью ублюдков, но Шарп сдержался. Дюбретон прав. Придёт и их черёд.

Хейксвелл хихикнул:

– «Puta»-вот что на ней выжгли, капитан. Она же испанка. Славно, что не англичанка, пришлось бы выжигать буквой больше. «Шлюха»

Если несчастная и выживет, то останется изуродованной на всю жизнь. Кто она? Уроженка Адрадоса или жительница соседней деревни, что пыталась бежать по извилистому тракту, ведущему на запад от Врат Господа? Да только дороги из Адрадоса отлично просматриваются со стен замка и с вершины сторожевой башни.

Двое головорезов извлекли костыли, обрезали верёвки и утащили бесчувственное тело под арки.

Хейксвелл прошёлся в угол балкона, громко покашлял, обращая на себя внимание, и, картинно опёршись на балюстраду, заговорил:

– Мы хотели, чтобы вы уяснили себе, что грозит вашим сучкам, если вы вздумаете хорохориться. Щёку его продёрнул спазм, правая рука плавно указала на пятна крови внизу:

– Вот это грозит!

В жаровне тускло рдели два штыка.

– Штука в том, родные мои, что мы решили переменить условия нашего договора. Курочек ваших мы вам не отдадим. Вас мало, а на дорогах нынче, ох как, опасно! Деньжата, понятное дело, останутся у нас по той же причине.

Урод расхохотался над собственной шуткой:

– Мы их будем охранять: и баб ваших, и денежки. Ты понял, о чём я толкую, лягушатник? А то я по-вашему ни бельмеса.

Тон Дюбретона был ледяным:

– Я понял. Женщины живы?

Голубые буркалы распахнулись в деланном удивлении:

– Ты что городишь-то, французик? Конечно, они живы! Они тут, как у Христа за пазухой! По доброте душевной я, так и быть, расщедрюсь – покажу вам одну. Но! Но прежде слушайте и мотайте на ус.

Серия судорог подбросила голову на тощей шее. Булавка расшпилилась, шарф сполз, обнажая с левой стороны горла верх уродливого застарелого рубца от петли. Хейксвелл не дал ткани размотаться полностью, и укутал шею заново, ещё туже и выше.

– Ваши фифы целы и невредимы. Пока. В любой момент я с удовольствием повыжигаю на их белой коже разные словечки, потом отдам нашим ребятам (а среди них попадаются такие затейники!), и лишь после этого убью. В любой момент. Это ясно? Ясно, я спрашиваю? Шарпи?

– Куда уж ясней.

– Лягушатник?

– Да.

– Башковитые вы мальчики. Офицерьё поганое, сразу видать! – Хейксвелл глумливо оскалился, – У вас на языках, небось, вертится вопросик: «Если девок нам не отдают, за что же мы выложили бешеные деньги?» Отвечу вам: за то, чтобы ваши крали и дальше были целы и невредимы! Правда, соблазн залезть им под юбку велик, но, я уверен, мы сможем его одолеть. До поры до времени, конечно. А там, глядишь, вы поддержите нашу решимость новым денежным поступлением…

Сколько ночей Шарп провёл, мечтая вырвать сердце этому ублюдку. Почти двадцать лет стрелок ненавидел желтомордого, надеясь стать тем человеком, который развеет миф о бессмертии Обадии Хейксвелла. Увы, сейчас клокотавший внутри гнев был и бессильным и бесполезным!

Объект кровожадных устремлений Шарпа высморкался за перила и вытер о них пальцы:

– Ещё. Будете болтать со своей дамочкой, помните о ножиках, греющихся внизу. Если я решу, что вы хитрите, вызнавая, где мы держим барышень, я у вас на глазах прижгу ей язык. Никаких таких мудрёных вопросов.

Хейксвелл высунулся с балкона и дал знак дезертиру, торчащему у того места, куда уволокли неудачливую беглянку. Тот отдал команду. Пара бандитов ввела русоволосую женщину в длинной чёрной накидке. Шарп почувствовал, как задеревенел Дюбретон.

– Цените, расстарался для вас. Крошка свободно чешет по-английски и по-французски. Ей-богу, не поверите, сама она – англичанка, а замужем за лягушатником!

Осторожно переступая через осыпающиеся канавки, женщина добрела до середины дворика. Один из конвоиров пихнул её локтем и показал на балкон. Лишь на долю секунды искра узнавания промелькнула в очах пленницы, и более ни она, ни Дюбретон ни словом, ни жестом не дали тюремщикам ни единого шанса догадаться, что связаны узами Гименея.

– Ну, давайте, болтайте! – разрешил Обадия.

– Мадам. – вежливо начал Дюбретон.

– Мсье?

Красивая, думал Шарп, однако неволя наложила отпечаток на её красоту: лицо выглядело усталым, у губ залегли горькие складки. Голос, впрочем, звучал ровно и величаво.

– По-английски, милые мои, по-английски! – вмешался Хейксвелл.

Дюбретон посмотрел на Шарпа, затем на жену:

– Мадам, позвольте познакомить вас с майором Ричардом Шарпом. Он представляет английскую армию.

Шарп поклонился, и в ответ получил изящный кивок светловолосой головки. Слова соотечественницы заглушило похохатывание Хейксвелла:

– Ты, что же, Шарпи, майор уже? Силы небесные! Куда катится этот мир?

Майорскими знаками различия Шарп обзавестись не успел, и о повышении стрелка урод не подозревал до реплики Дюбретона.

Мадам Дюбретон одарила Шарпа тёплым взглядом:

– Весть о вашем приезде ободрит леди Фартингдейл.

– Её супруг беспокоится. Надеюсь, с леди Фартингдейл и всеми вами обращаются подобающе?

Шарп говорил медленно, лихорадочно соображая, как добиться от женщины хоть полсловечка о том, где прячут заложниц: в монастыре ли, деревне, форте, сторожевой башне? Без этих сведений любая попытка спасения обречена на неудачу. Думалось плохо. Мешало понимание того, что ценой всякой неловкой двусмысленности станут мучения мадам Дюбретон.

– С нами всё в порядке, майор. Спасибо.

– Рад слышать, мадам.

Хейксвелл перегнулся через балюстраду:

– Не стесняйся, дорогуша, расскажи, как вам тут живётся…

Лицо её приняло странное выражение. Она помолчала и произнесла:

– Губит юности цветенье, полковник, немое заточенье.

– О! Лучше не скажешь! – одобрил Хейксвелл, – Побалагурили и хватит.

– Что значит: хватит? – возмутился Дюбретон, однако Хейксвелл его не слушал.

– Уводите её!

В этот миг самообладание впервые изменило женщине. Ноги её подкосились, и она затрепыхалась в руках конвоиров, твердя, как заведённая, срывающимся голосом:

– Губит юности цветенье немое заточенье… Немое заточенье!

– Уводите! Уводите! – раздражённо рявкнул Хейксвелл.

Шарп оглянулся на Дюбретона. Мёртвыми глазами, не мигая, тот проследил, как его жену утянули прочь, затем молча развернулся и возвратился в верхний двор.

При виде офицеров Больше? и Харпер вздохнули с явным облегчением. За спиной Шарпа грохнула задвижка. Ряды дезертиров сомкнулись вновь. Потофе оторвался от заветного горшка и снизошёл до общения с Дюбретоном.

Полковник гадливо поморщился:

– Та же песня, что и у вашего беззубого дружка. Мы заплатили за неприкосновенность дам и можем убираться восвояси.

Потофе подкрепил перевод полковника взмахом ложки:

– Ма’гш! Ма’гш!

Его подручные освободили выход из монастыря, но Шарп не желал уходить вот так. Он снял с плеча винтовку и взвёл курок. Было одно поручение, которое, сколь бы безнадёжным ни казалось, требовало исполнения. Шарп осмотрелся вокруг, выискивая в пёстрой массе дезертиров красные пятна британской униформы и громко начал:

– У меня послание к вам! Сбежав из армии, каждый из вас подписал себе смертный приговор. Рано или поздно вы попадётесь, и тогда пощады не ждите!

Дезертиры загомонили. Кто-то улюлюкал, кто-то орал оскорбления, пытаясь заглушить Шарпа, но стрелок привык драть глотку на парадах и полях сражений, а потому легко перекрыл шум:

– Вы ещё можете спасти свою шкуру! Сдайтесь до первого января нашим передовым постам и вам сохранят жизнь! Запомните, до первого января! Иначе…

Выстрел грянул, как гром. Его маленькая месть этому отребью. Стрелял Шарп с бедра, но цель была велика и находилась рядом. Мягкая пуля вдребезги разнесла глиняный казанок, обдав Потофе густой горячей жижей. Толстяк заверещал и, дёрнувшись назад, рухнул на спину. Дезертиры притихли, а Шарп зычно повторил:

– До первого января!

Нащупав патрон в сумке, Шарп перезарядил винтовку чёткими, отработанными до автоматизма движениями. Скусив пулю из патрона, он отсыпал часть пороха на полку, закрыл её и упёр приклад в землю. Остальной порох отправился в дуло, вслед за порохом – служащая пыжом бумага. Пулю стрелок сплюнул в промасленный лоскут кожи, завернул и вогнал в ствол по нарезам, которые и делали винтовку Бейкера самым точным оружием того времени. Окончив, Шарп вернул шомпол в гнездо под стволом. Готово.

– Сержант Харпер!

– Сэр?

– Что мы сделаем с этими ублюдками после Нового года?

– Расстреляем к чёртовой матери, сэр!

Дюбретон отвёл взгляд от охающего Потофе, которого шлюхи поднимали на ноги:

– Рискованный шаг, друг мой. Могли пальнуть в ответ.

– Они слишком боятся наших сержантов.

– Можем идти, майор?

Снаружи монастыря собралась толпа. Бабьё, дети, мужчины выкрикивали оскорбления двум офицерам, но, стоило появиться сержантам, как галдёж прекратился. Гиганты шли вперёд, и чернь трусливо пятилась перед ними, не в силах разомкнуть уста от страха. Должно быть, и Патрик, и Больше? очень удивились, встретив равного себе по мощи, думал Шарп, от души желая, чтобы этой парочке никогда не пришлось скрестить оружие.

– Майор! – окликнул Шарпа французский полковник, натягивая кожаные перчатки.

– Сэр?

Понизив голос, Дюбретон спросил:

– Как я понимаю, вы собираетесь спасать женщин?

– Есть такая задумка, сэр. А вы?

Тот пожал плечами:

– Адрадос к вашим позициям ближе, чем к нашим. Да и возвращаться вы будете с меньшей оглядкой… – полковник имел в виду партизан, подстерегавших французов среди северных холмов. – Чтобы разорить это осиное гнездо понадобится, как минимум, один кавалерийский полк…

Он задумался.

– Могу я попросить вас об одном одолжении, майор?

– Слушаю вас, сэр.

– Я нисколько не сомневаюсь, что вы передадите нам наших дам, но я буду чрезвычайно признателен, если вы вернёте нам наших дезертиров…- по-своему истолковав молчание Шарпа, он торопливо добавил, – Нет, не для того, чтобы вновь поставить их под ружьё. Наших негодяев ждёт расстрельная команда. Ваших тоже, полагаю. Кстати, как вы оцениваете свои шансы на успех?

– Они могли быть больше, знай мы, где прячут пленниц, сэр.

– Да уж.

Дюбретон вздохнул и посмотрел в небо, словно проверяя погоду:

– А держалась она молодцом. Я и сам едва не засомневался: действительно мы муж и жена? В конце, правда, нервы у неё немного сдали…

– Трудно пенять ей за это, сэр.

– Вы правы, майор… Странное двустишие… Ритм хромает. Непохоже на мою жену. Поэзию она любит, знает в ней толк и такой промах? С другой стороны, она же не поэт. Да и какой из женщины поэт? Они спят с нами, стряпают нам, ведут наше хозяйство, когда им стихи писать? Напомните, как там: «Губит юности цветенье…»

– Немое заточенье, сэр.

– Да, немое заточенье.

Дюбретон недоумённо поднял бровь и сдёрнул с правой руки перчатку, которую так долго и тщательно надевал:

– Рад был встретить вас, майор Шарп.

– И я, сэр. – улыбнулся стрелок, отвечая на рукопожатие. – Бог даст, свидимся.

– Возможно. При случае передайте от меня горячий привет сэру Артуру Уэлсли. Или правильнее звать его «лорд Веллингтон»?

– Вы знакомы, сэр?

– Учились вместе в Анжере. Забавно, да? Вашего лучшего полководца обучали военному делу во Франции.

Было видно, что этот факт очень развлекает Дюбретона.

Шарп встал навытяжку и церемонно отдал честь. Ему понравился Дюбретон.

– Желаю вам благополучно добраться до своих, сэр.

– Вам того же, майор. – полковник помахал Харперу, – Берегите себя, сержант!

Французы отправились на восток, огибая деревню, а Шарп с Харпером – на запад, через перевал, к Португалии. Кровавый балаган остался позади, и воздух казался удивительно чистым и свежим.

Шарп знал, что вернётся сюда. Много лет назад, в ночь перед схваткой одышливый сержант-шотландец сказал Шарпу одну вещь, крепко-накрепко врезавшуюся тому в память. Солдат, сказал шотландец, – это человек, сражающийся за тех, кто не может сражаться за себя сам. Там, во Вратах Господа, томились в неволе женщины. Они не могли сражаться за себя сами.

Значит, Шарпу придётся вернуться.