Враг стрелка Шарпа

Глава 8

Мгла была бездонной, как в канун сотворения мира: ни луны, ни звёзд. Даже линия горизонта не просматривалась. Похолодало. Усилился ветер.

Так как сам Шарп шёл с ударной группой, остальную часть отряда он вверил заботам капитана Фредериксона. Гарри Прайс должен был караулить снаружи монастыря и прикрыть их отход в случае неудачи.

Высунувшись из оврага, Шарп вглядывался в темноту до рези в глазах, и страхи, один нелепей другого, терзали его, будто стая голодных волков. Что, если в этой чёртовой темени он потеряет ориентир, и они заблудятся самым глупейшим образом? Или, как порой бывает, найдётся остолоп, которого не только понесёт в атаку с заряженной, вопреки запрету, винтовкой, но ещё и угораздит споткнуться на кочке и переполошить округу случайным выстрелом? Шарп гнал от себя прочь эти проклятые вопросы, но вместо них в голову лезли новые. А вдруг заложниц перевели в другое место? Или вовсе убили? Чтобы отвлечься, Шарп заставил себя думать о леди Фартингдейл. Какая она? Женщине, полюбившей субчика вроде сэра Огастеса, Шарп, наверно, покажется кровожадным дикарём.

Строчка из рождественского хорала вертелась на задворках сознания: «Грешным – прощение…» Прощение? Не сегодня.

Шарп собирался идти в полночь, но во тьме, густой, как дёготь, ни Фредериксон, ни другой счастливый обладатель часов не разглядел бы циферблата. Температура падала, люди могли совсем закоченеть, поэтому майор решил выступить раньше срока.

Покинув расщелину, отряд брёл по заросшему приземистыми колючими деревцами склону, что возвышался над монастырём с севера. Вспомнив свою недавнюю боязнь заблудиться, Шарп усмехнулся: уж это им не грозило. Вне лощины мрак оказался не столь однородным. Край долины впереди подсвечивало рассеянное зарево горящих внизу огней. Теперь Шарпа начало тревожить иное: не окажется ли склон впереди слишком обрывистым для спуска ко входу в монастырь?

Солдаты шли в бой налегке – только оружие и боеприпасы. Рюкзаки, сумки, одеяла, фляги – всё было сложено на дне оврага. До утра. Серые шинели стрелки тоже снимут перед атакой. Сегодняшней ночью ничто не должно скрывать зелёную форму, ведь она – опознавательный знак. Прощение грешным.

Шум впереди заставил Шарпа приостановиться. От мысли о секрете, выставленном дезертирами у края спуска, бросило в пот. Но нет. Рёв, пьяные выкрики, гогот. Рождество.

Ничего не скажешь, выбрал же сын Божий времечко народиться на свет, думал Шарп. Середина зимы. Запасы еды переполовинены. Волки подбираются ближе к человеческому жилью. Может, конечно, в Палестине потеплей, и пастухи, лицезря ангелов, не беспокоились насчёт хищников, рыщущих вокруг, да только зима, она и в Палестине зима. Та же Испания Шарпу всегда представлялась жаркой, как печка. Так оно и было летом, когда солнце выжигало равнины дотла, но лето сменялось осенью, а осень вела зиму, стылую, морозную. Каково лежать сейчас в яслях, где гуляют сквозняки, задувающие в щели между досками?

Маленький отряд достиг края долины. Косогор был не столь пологим, как хотелось бы, но, с учётом растительности, за которую можно цепляться, позволял спуститься к монастырю без риска сломать шею. Монастырь, деревня, сторожевая башня и форт сверкали огнями. Настороживший Шарпа гам, свидетельствовавший о бурном праздновании, шёл оттуда. Во дворе замка видны были шаткие силуэты резвящихся вокруг костров негодяев.

Майор повернулся к стрелкам и шёпотом скомандовал:

– По порядку рассчитайсь!

– Первый!

Харпер.

– Второй!

Росснер, сержант-немец.

– Третий!

Томас Тейлор.

Приблизился Фредериксон. Он молча прислушивался к перекличке. Никто не отстал. Шарп тронул одноокого за плечо и указал вниз:

– Ждите сигнала там, в кустах.

Фредериксон кивнул. От обозначенного Шарпом места, где поросль редела, но была ещё достаточно густой, чтобы скрыть вторую группу, расстояние до двери монастыря составляло около пятидесяти метров. Фредериксон должен был последовать за штурмовой командой спустя пятнадцать минут, если до того из пределов обители не донесётся выстрел из семистволки Харпера или трескотня мушкетов, означающая, что дезертиры сумели организовать отпор (отдельные выстрелы не стоило принимать во внимание. Праздник…Спиртное.)

Фредериксона и в сумраке трудно было бы с кем-то спутать. Выдавала повязка на глазу.

– Как настрой, капитан?

– Ребятам не терпится повеселиться, сэр.

Майор повёл своё крохотное войско вниз. На миг запнувшись, он бросил мимолётный взгляд вправо. Скопление светлячков, похожее на выгнутую алую звезду – далёкая Португалия, и череда огоньков чуть ближе – граница.

Спуск был крутым. Сыплющаяся с неба мокрая взвесь с помощью морозца превращала униформу в подобие холодного панциря и оковывала ледяной бронёй каждый камешек, каждую песчинку на склоне. Кто-то из стрелков поскользнулся и кубарем скатился в колючие дебри у подножия. Все обмерли. Громко трещали ветки, пока бедняга, ругаясь шёпотом, выпутывался из их шипастых объятий.

Из-за полуоткрытой монастырской двери выбивалась полоска света. Внутри гуляли чересчур громко, чтобы обращать внимание на то, что творится снаружи. Женские голоса мешались с мужскими, хохот с визгом, однажды зазвенело разбитое стекло. Шарп брёл вниз, осторожно переставляя ступни. Сердце грело предвкушение скорой отплаты за унижение первой поездки сюда.

Вдруг дверь распахнулась полностью. Шарп застыл, и его стрелки позади тоже. На крыльце появились два дезертира. Один из них, очевидно, часовой, не особенно церемонясь, вышвырнул второго на дорогу. Тот встал на четвереньки и начал блевать, перекрыв ненадолго звуки веселья, доносящиеся из обители. Мороз донимал караульного, он притоптывал, дышал в сложенные ладошки. Опустошив желудок, пьяный поднялся на ноги и нетвёрдо поплёлся обратно. Парочка скрылась за дверью.

Откос стал более пологим и Шарп рискнул оглянуться. Боже! Как их можно было не заметить?! На каменистом косогоре отряд был, как на ладони. Тем не менее, ни в монастыре, ни в долине никто не всполошился. Рождественское волшебство действовало.

Убедившись, что все спустились, майор подозвал двух стрелков, Тейлора и Белла.

– Сэр?

– Ни пуха, ни пера!

– К чёрту, сэр!

Тейлору и Беллу Шарп вынужден был поручить обезвреживание караульных. Именно вынужден, потому что охотнее сделал бы это сам с Харпером, но часовые могли опознать их с ирландцем.

Для такого деликатного задания не годились новички, поэтому выбор командира пал на американца и Белла – босяка из лондонских трущоб.

Выбравшись на тропинку, оба стрелка уже не таились. Неразборчивая речь, вихляющая походка – ни дать, ни взять: неплохо принявшие на грудь приятели решили проведать товарищей в монастыре. Белл вляпался в лужу рвоты. На его забористую брань выглянул караульный. Дверь открылась шире. Стала видна жаровня, чадящая в коридоре. Вышел второй, с мушкетом:

– Заходите, только побыстрее! Холодина, чёрт!

Вместо того, чтобы войти, Тейлор сел на нижнюю ступеньку крыльца и во всю глотку запел. Достав из-за пазухи припрятанную Шарпом для такого случая бутылку, американец помахал ею перед носом часовых, глупо рассмеялся и вновь заголосил. Белл чертыхнулся:

– Готов, пьянь! А пойло мы, вообще-то, несли вам!

Тот, что с мушкетом, потянулся к бутылке. Едва пальцы его правой руки сомкнулись на горлышке, Тейлор всадил ему в бок штык. В тот же миг Белл шагнул за спину второму, зажал рот и перерезал глотку.

Пока Тейлор с Беллом оттаскивали трупы в тень, майор с остальными парнями из ударной группы ринулся ко входу. Фредериксон за спиной начал отсчёт четверти часа.

Крыльцо было в крови жертвы Белла, и подошвы Шарпа оставляли на полу входного коридора тёмные отпечатки. Майор вышел во двор и осмотрелся. У водоёма в центре пылала ещё одна жаровня. Проход, куда водили стрелка с Дюбретоном полюбоваться на клеймение испанки, находился как раз напротив входа в монастырь. И решётка, и дверь стояли распахнутыми настежь. Добраться туда можно было через двор, что исключалось, или по боковым аркадам. В галерее справа чувствовалось какое-то шевеление, и Шарп решил идти по левой стороне, мимо часовни. Шаги полутора десятка мужчин гулко отдавались под сводами галереи. Дверь часовни тоже была открыта. Миновав её, Шарп ощутил на плече чью-то хватку. Молниеносно развернувшись для удара, стрелок в последний миг сдержал кулак. Перед ним, часто моргая, покачивалась женщина.

– Пойдём со мной, красавчик.

Пьяно улыбаясь, она потянула Шарпа в часовню.

– Пойди-ка ты проспись, милая.

Из церкви мужской голос требовательно прокричал что-то по-французски. Женщина пренебрежительно потрясла головой:

– Он влил в себя слишком много бренди, чтобы быть мужчиной.

Карапуз, годов трёх отроду, вышел из часовни, посасывая палец. Ухватив мать за подол, он с любопытством уставился на Шарпа. Взгляд женщины немного прояснился:

– А ты, красавчик, кто такой?

– Лорд Веллингтон.

Француз опять проорал что-то и, судя по шуму, побрёл возвращать даму сердца. Стрелок подтолкнул её к проёму:

– Давай, милая, обратно. Твоему кавалеру, похоже, полегчало.

Больше происшествий не было, разве что пара детишек выбежала на середину двора, громко хохоча, пока кто-то из кладовки сердито и сонно не приказал им утихомириться. Оставив стрелков в проходе, Шарп поднялся на балкон, с которого он и Дюбретон разговаривали с женой французского полковника. Зрелище того, что творилось на нижнем дворе, свело бы с ума Веллингтона: яркая иллюстрация последствий отхода от порядка и дисциплины, Содом и Гоморра. Посреди двора пылал огромный костёр. Кроме веток и стволов местной растительности, в нём горели выломанные переплёты высоких окон, разделявших дворик и холл. Окна шли от земли, сходясь в арки над верхней галереей. Без переплётов ничто не препятствовало дезертирам и их женщинам бродить между двориком и холлом.

Шарп сбежал из приюта, когда ему не исполнилось ещё и десяти лет. В тесных переулках Лондона смышлёному мальчонке занятие находилось без труда. Это был мир убийц, воров и грабителей; пьяниц, калек и продававших своё тело до последней степени разрушения от болезней и старости проституток. Надежда ничего не могла предложить обитателям Сент-Жиля. Покидали они родную помойку лишь в одном направлении: два километра на запад по Оксфорд-стрит, к трёхсторонней виселице у Тиберна. Даже пригороды тремя километрами севернее по Тоттенхэм-Коурт-Роуд казались далёким и неведомым раем. Хозяевами Сент-Жиля были нужда и голод, людишки же – временными гостями, что жили одним днём, стремясь урвать от жизни максимум возможных радостей. Кабаки, срамные дома, этажи с номерами; любая выпивка, плотские утехи на любой вкус: всё, чтобы забыться и не думать о будущем. Когда уходит надежда, приходит отчаяние.

Здесь Шарп видел то же самое. Не сегодня-завтра, самое позднее – весной, противоборствующие армии очухаются от зимней дрёмы и придут потребовать ответа. Осознание неотвратимости расплаты дезертиры заливали вином. Бутылки и бурдюки, порожние и полупустые, вперемешку с объедками изобильно усеивали испещренный канавками пол дворика. Пьяные мужчины и женщины без стыда совокуплялись друг с другом поверх этого месива, дети протискивались мимо пыхтящих пар, выискивая мослы с остатками мяса или бутылку, где пробка забита не очень туго. Те, что лежали ближе к огню, были наги; те, что дальше – прикрывались одеялами и тряпьём. Некоторые уже спали. Залитый кровью, валялся со вспоротым животом покойник. Шум доносился не отсюда, источником его был холл, который Шарп со своего наблюдательного пункта разглядеть не мог.

В кустах у входа одноглазый капитан следил за стрелкой, отсчитывая минуты.

Шарп вернулся в проход. Говорил тихо и кратко:

– Входим по двое, по трое. Без суеты. Вперёд!

Взяв Харпера, Шарп вышел первым. Ирландец посмотрел во двор и облизнулся:

– Ух ты! Как офицерская пирушка в пятницу вечером!

– Каждый вечер, Патрик. Почему же только в пятницу? – в тон ему ответил Шарп.

Что удерживало стрелков от простого и логичного шага: убить его с Харпером, а затем присоединиться к тем, во дворе? Сменить неблагодарный труд и жёсткую дисциплину на пойло и прекрасный пол? Что руководило ими? Страх? Гордость? Шарп не знал, да и не хотел знать, он доверял своим солдатам, как доверял всегда.

Двигаясь к холлу, он заглядывал во все двери, но заложниц там не было. Кельи пустовали, в одной лишь майор нарвался на протестующий рёв мужчины и хихиканье двух его подруг. Шарп мягко притворил дверь обратно. Костёр во дворе пылал так жарко, что его тепло чувствовалось даже здесь, приятно согревая левую сторону тела.

Стрелок миновал угол и мог теперь видеть холл. Толпа мужчин и женщин собралась перед возвышением в дальнем конце помещения. Лестница вела с помоста на галерею с двумя дверями в стене, опоясывавшую зал. Через верхнюю часть окон, отделявших двор от холла, легко было перешагнуть из крытой аркады двора на пол галереи холла.

На помосте, в кресле с высокой спинкой сидел Хейксвелл. Он был облачён в священническое одеяние, слишком куцее для его нескладной фигуры. Рядом с креслом стояла черноволосая девчушка – подросток в красном. Лапища Хейксвелла обвилась вокруг её талии, перехваченной белым кушаком.

Чуть дальше на возвышении кривлялась девица. Её прелести прикрывала исподняя сорочка с жилетом и мужская рубашка. Платье она под общий рёв швырнула одному из ротозеев. Поймав, тот победно помахал трофеев в воздухе. Хейксвелл поднял руку. Физиономию прострелило судорогой.

– Рубашка! Ну-ка, сколько вы отвалите за рубашку? Шиллинг?

Это был аукцион. Двое замурзанных бутузов шныряли перед помостом, подбирая монеты за проданное платье и складывая их в перевёрнутый кивер. Нашлись желающие купить рубашку за два шиллинга, за три; снова общий вопль, и шлюшка сбросила рубашку с плеч долой.

Жилет ушёл за четыре шиллинга. Под звон денег, раскатывающихся по камням, Шарп прикидывал, сколько драгоценных минут уже позади?

Жёлтая харя дёрнулась. Хейксвелл крепче притиснул девчушку и возгласил:

– За сорочку грешно брать с вас меньше двух фунтов. Итак, два фунта стерлингов!

Раскошеливаться они не спешили.

– Давайте, свинские отродья! Обнищали? Или думаете, что у неё фигурка хуже, чем у Салли? Цена – два фунта, скупердяи!

В конце концов, за обнажение потаскушки неохотно выложили один фунт и восемнадцать шиллингов.

Девица ухмыльнулась, уперев руки в бока. Хейксвелл встал, нелепый в пышном облачении с чужого плеча, подошёл к ней и по-хозяйски облапил:

– А сейчас – самое сладкое! Кто хочет эту крошку? Всё по-честному: половина – ей, половина – нам! Торговля оживилась. Одним шлюшка показывала язык, других осмеивала. Хейксвелл подзуживал толпу. Компания французов купила девку за четыре фунта. Под вопли они протолкались к помосту, один из них посадил её к себе на шею и понёс во двор, к костру.

Успокоив сброд движением руки, Хейксвелл спросил:

– Кто следующий?

Стали выкрикивать имена, женщины лезли к помосту. Хейксвелл пил вино, прижимая к себе малолетнюю спутницу. В углу зала группа дезертиров начала скандировать:

– Пленницу! Пленницу!

Клич подхватывало всё больше глоток:

– Пленницу! Пленницу!

– Тише, мои славные, тише! Маршалу это не понравится!

– Пленницу! Пленницу! – женщины вопили наравне с мужчинами, выплёвывая слова, будто желчь, сквозь зубы.

Хейксвелл дал им откричаться:

– Вы помните, что сказал маршал? Эти дамочки – наша главная ценность! Мы не смеем их пальцем тронуть! Ни-ни! Приказ маршала! А вот если выродки всё же полезут сюда, тогда дамочки ваши, клянусь!

Зал выл, возмущаясь. Девчушка вцепилась в ризу. Хейксвелл снова поднял ладонь:

– Но! Нынче Рождество. Можно ради праздничка хотя бы взглянуть на одну, проверить, всё ли при ней!

Толпа одобрительно зашумела, а Хейксвелл раззявил пасть в беззвучном смехе. Предвкушая новую потеху, в холл подтягивались зрители со двора. Гадая, истекли пятнадцать минут или нет, Шарп обернулся. Его команда была в сборе.

Хейксвелл запустил в волосы девочки пятерню. Ткнув пальцем в первого попавшегося подручного, он бросил ему:

– Иди, скажи Джонни привести сюда одну.

Тот забрался на помост, готовый бежать к лестнице на галерею, но Хейксвелл остановил его жестом и повернулся к залу:

– Которую?

Толпа начала галдеть, но Шарп уже знал главное: заложниц держали за одной из тех двух дверей. Гвалтом в холле он воспользовался, чтобы раздать приказания:

– Рассредоточиваемся вдоль верхушек окон. Шинели снять здесь. – его собственная шинель уже была расстёгнута, – Чётные номера – в правую дверь, нечётные – в левую. Сержант Росснер?

– Да, сэр?

– Берёте двух ребят и отгоняете ублюдков от лестницы. Тот, кто найдёт заложниц, кричит об этом, как резаный. Повеселитесь, парни!

Шарп помчался на середину северной аркады, не прячась, так как, благодаря окнам, она просматривалась из холла на всю ширину. Харпер – за ним.

– Жахнешь, и мы рванём, Патрик. Жахнешь прямо в серёдку чёртова холла!

– Сделаем!

Внизу ревело отребье, заглушая грохот ботинок стрелков. Немезида в зеленом пришла в Адрадос.

Одно окно, два окна, три окна. Карканье Хейксвелла, перекрывающее галдёж:

– Не португалку! Хотите английскую цацу, да ещё и жену лягушатника? Хотите?

Зал взорвался возбуждёнными криками. Двое вооружённых головорезов вышли из правой двери и, любопытствуя, задержались у перил галереи. Один из них скользнул скучающим взглядом по стрелкам у окон, но в этот момент товарищ хлопнул его по плечу. Указав на бедлам внизу. Оба засмеялись. Посланный за пленницей запрыгал по лестнице.

Шарп толкнул Харпера:

– Бей по тем двум, на галерее.

– Понял.

Шарп взглянул на стрелков:

– Готовсь!

Кто-то из них примкнул штыки к винтовкам, кто-то предпочитал использовать их в качестве длинных ножей.

– Патрик, огонь!

Харпер выставил семистволку в оконный проём, прицелился и нажал на спуск. Выстрел отозвался в холле долгим эхом. Харпера страшная отдача бросила назад, но главное было сделано: оба караульных, окровавленные, корчились у стены. Шарп вынул палаш и кинулся в затянутый дымом оконный проём.

Стрелки последовали за ним, истошно вопя (так приказал Шарп), будто вернувшиеся с того света духи некогда убиенных здесь мавров. Их вёл Шарп. Тот самый Шарп, что спас жизнь Веллингтону под Ассайе; тот, что прорубился вместе с Харпером сквозь строй французов, чтобы добыть Орла; тот, что, опьянённый схваткой, ворвался в брешь Бадахоса. Этого Шарпа видел генерал-майор Нэн под личиной немногословного уравновешенного офицера там, во Френаде.

Появившийся в правом дверном проёме человек испуганно выставил перед собой увенчанный штыком французский мушкет. Рыча, Шарп вбил ему в солнечное сплетение палаш. Француз опрокинулся на спину, увлекая за собой оружие стрелка. Наступив ему на грудь, Шарп высвободил лезвие и устремился в освещённый свечами на стенах коридор.

Упоение боем охватило Шарпа. Редкое в массовых сражениях, оно было знакомо стрелку по таким вот стычкам: жёстким, почти рукопашным, где тебя ведёт сознание правоты своего дела. Из-за двери, коей оканчивался коридор, на свою беду высунулся дезертир. Прежде, чем он понял, что к чему, лезвие чиркнуло его по горлу, и Шарп ввалился в комнату верхом на умирающем враге. Внутри ещё двое неловко возились с ружьями, тряся головами от страха. С рёвом Шарп подскочил к столу, отделявшему его от них. Палаш свистнул в воздухе, разбрызгивая обагрявшую лезвие кровь, и ближайший противник, воя от боли, рухнул вниз. Второй попятился от огибавшего стол стрелка из числа людей Шарпа, но упёрся в дальнюю дверь. Стрелок, с лицом, горящим жаждой убийства, взмахнул винтовкой и пригвоздил бандита штыком к деревянной створке. Его подоспевший товарищ, немец, ударом в сердце довершил расправу.

Дезертир, которому Шарп раскроил физиономию, ныл под столом. Не обращая на него внимания, майор осмотрелся. Комната была чем-то вроде кордегардии, а получившая своё троица – охранниками. Подойдя к двери с пришпиленным к ней трупом, Шарп дёрнул ручку. Заперто. Позади гулко хлопали выстрелы, яростно орали бойцы, но Шарпу было не до них. Взявшись за винтовку, он рванул её на себя. Оружие щёлкнуло, освобождаясь от шестидесятисантиметрового штыка, глубоко вонзившегося в дерево. Получив пространство для манёвра, майор с силой пнул дверь ногой. Она содрогнулась. Ещё раз! С третьего удара вылетел древний замок в венке щепок, и дверь распахнулась.

Отчаянный женский визг встретил Шарпа. Майор опустил палаш. Кровь капала с лезвия на ковёр, постеленный на полу; кровь блестела в пламени свечей на его зелёной униформе. У дальней стены сгрудились женщины. Лица не прятала лишь одна. Надменно вздёрнутый подбородок, белокурые локоны. Она прижимала к себе подругу, защищая её.

Шарп склонился в поклоне:

– Мадам Дюбретон?

Два стрелка сунулись было в помещение, но потасовка, судя по шуму, не утихла, и Шарп выгнал их обратно.

Англичанка нахмурилась:

– Майор? Майор Шарп, вы?

– Я, мадам.

– Это… это сон?

– Нет, мадам. Вы спасены.

Надо было спешить к своим парням, но дамы выглядели напуганными. Одна из них истерично всхлипывала, косясь на его мундир, пока мадам Дюбретон не прикрикнула на неё по-французски.

– Вы вернётесь к своим мужьям. Буду благодарен, мадам, если вы переведёте мои слова остальным.

– Конечно, конечно… – жена французского полковника, похоже, никак не могла поверить в их спасение.

– Вы в безопасности. Все вы.

Товарка мадам Дюбретон высвободилась из её объятий и подняла голову. Чёрные, как смоль, волосы рассыпались по плечам. Англичанка помогла ей подняться:

– Майор Шарп, это леди Фартингдейл.

Мысль о том, как повезло сэру Огастесу, Шарп додумать не успел. Глаза его и девушки встретились, она закричала. Не от ужаса, от радости узнавания. Она бросилась ему на шею, прижалась к испачканной кровью щеке, восторженно повторяя его имя: «Ричард! Ричард! Ричард!»

Шарп взглянул на мадам Дюбретон и, конфузясь, пояснил:

– Мы встречались раньше, мадам.

– Я поняла.

– Ричард! Святые угодники! Я верила, ты придёшь!

Она откинулась назад, не отпуская рук. Её губы манили так же, как когда-то, в очах всё ещё можно было утонуть. Притягательная, желанная, роковая.

– Ричард?

– Извини, я должен идти.

Слышалась мушкетная пальба, команды, лязг металла.

– Ты, правда, не призрак?

Он вытер с её кожи кровь, в которой она измазалась, припадая к нему:

– Не призрак… Жди, я вернусь.

Она кивнула, в глазах блестели слёзы. Шарп подмигнул ей:

– Я вернусь!

Господь Всемогущий! Он не видел её два года, менее всего на свете ожидая встретить в монастыре. Её, дорогущую шлюху, ставшую, наконец, леди.

Жозефину.