Враг стрелка Шарпа

Глава 7

Внешностью капитан стрелков обладал самой злодейской. Один глаз отсутствовал, впадину прикрывала чёрная повязка с зелёной каймой. От правого уха мало что осталось. Два передних зуба были вставными.

Он вытянулся перед Шарпом, отдал честь и деловито, с ноткой независимости, представился:

– Капитан Фредериксон, сэр.

Капитан Фредериксон напомнил Шарпу драчливого уличного кота: битый, поджарый, опасный.

Его товарищ, дородный и не такой самоуверенный, улыбался, докладывая:

– Кросс, сэр. Капитан Кросс.

Капитан Кросс хотел понравиться Шарпу, капитан Фредериксон мысленно посылал Шарпа к чёрту.

Шарп неожиданно обнаружил, что волнуется. Так же, как Кросс желал произвести впечатление на Шарпа, так и Шарп жаждал заслужить расположение людей, попавших под его командование. Почему-то ему казалось, что за сердечным, дружелюбным, разумным и участливым начальником подчинённые последуют охотнее. Опыт же подсказывал: сердечность – плохой источник верности.

– Что вас так развеселило, капитан?

– Сэр? – Кросс растерянно оглянулся на Фредериксона, но поддержки не получил. Улыбка погасла.

Этих парней Шарпу предстояло вести к Вратам Господа, а там, в кровавой сумятице ночного штурма, не будет места ни сердечности, ни дружелюбию, только приказы – чётко сформулированные и беспрекословно исполненные. А преданность… Её рождает уважение.

– Сколько у вас народу?

Первым, естественно, отозвался Фредериксон:

– Семьдесят девять, сэр. Четыре сержанта. Лейтенантов двое.

– Боеприпасы?

– Восемьдесят зарядов на ствол, сэр.

Ответ был слишком быстрым, чтобы быть правдой. Британский порох славился во всём мире, и солдаты порой зарабатывали пару пенсов на стороне, продавая заряды местным жителям. Фредериксон как бы давал понять Шарпу: я доверяю моим стрелкам, а ты не суй нос не в своё дело!

– Капитан Кросс?

– Пятьдесят восемь человек, сэр, с четырьмя сержантами и лейтенантом.

Шарп окинул взглядом обе роты, построенные на площади Френады. Запылённые, уставшие после долгого перехода от Коа; ждущие команды, чтобы, наконец, разойтись по определённым для постоя домам, согреться и поесть. Полдюжины офицерских лошадей перетопывали копытами. За неимением часов Шарп сверился со светилом. Около трёх.

– Патронов понадобится больше. Я объясню, куда вашим сержантам за ними сходить. Выступаем сразу. Через пятнадцать километров располагаемся на ночлег. Всех коней оставить здесь.

Увалень Кросс удивлённо присвистнул. Шарп недобро поинтересовался:

– Что-то неясно, капитан?

– Нет-нет, сэр. Всё в порядке, сэр.

Фредериксон ухмыльнулся.

Ночевать устроились под открытым небом, для защиты от ветра соорудив из веток подобия шалашей. Положенным армии огромным, так называемым «фландрским» котлам требовался мул для перевозки и целое дерево для нагрева, поэтому Лёгкие роты старались от них избавиться. Взамен в ход шли трофейные котелки, снимаемые с убитых французов вместе с удобными прочными ранцами телячьей кожи. Три десятка костерков пылали во мгле. Кроме ребят Кросса и Фредериксона здесь была и рота Шарпа. Впрочем, рота – громко сказано. 1812 год дорого обошёлся Южно-Эссекскому. Лейтенант Прайс, три сержанта, двадцать восемь рядовых – вот и все застрельщики полка. Из них девятеро, не считая Харпера, стрелков из 95-го, которых Шарп вывел из Коруньи около четырёх лет назад. Прайс, гревшийся у костра, поёжился и спросил:

– В монастырь вы нас не берёте, сэр?

– Ты же в красном, Гарри.

– Ну и что, сэр, ничего не случится.

– Ничего не случится, – согласился Шарп, выкатывая ножом из огня печёный каштан, – потому что вы с нами не пойдёте. Да ты не переживай. С утра в Рождество настреляешься.

– Да, сэр. – уныло поддакнул Прайс, но, не в силах долго оставаться мрачным, тут же усмехнулся и кивнул на бивуачные огни:

– Прищемили вы им хвост, сэр.

Шарп рассмеялся. Двое лейтенантов без лошадей с непривычки стёрли ноги. Гордые стрелки покорились. Шарп стал для них ещё одним самодуром, лишившим их тёплой постели и заставившего спать в чистом поле. Прайс выругался, когда каштан обжёг ему пальцы:

– А ещё они сгорают от любопытства, сэр.

– От любопытства?

– Ага. Наши парни потолковали с ними. Рассказали историю или две. – лейтенант ободрал кожуру и с аппетитом зачавкал, – О том, как долго живут те, кем командует майор Шарп.

– Понятно. Наврали с три короба, да?

– В самый раз, сэр, ни больше, ни меньше. Неплохие ребята, сэр.

Неплохие ребята, 60-й полк Королевских Американских стрелков. Подразделение было сформировано в Тринадцати колониях ещё до мятежа. Тогда в полк набирали охотников и следопытов, но после потери Америки личный состав пополнялся британцами да немцами. В ротах Фредериксона и Кросса тех и других было поровну. Сам Фредериксон по отцу был германцем, а по матери – англичанином, свободно владея обоими языками. По словам всезнайки Харпера, в роте капитан Вильям Фредериксон имел неизбежное при его увечьях прозвище «Красавчик Вильям».

Лёгок на помине, Красавчик Вильям появился из тьмы и подсел к огню:

– Можно вас на пару слов, сэр?

– Слушаю.

Фредериксон помялся и осторожно спросил:

– Какой пароль, сэр?

– А вам зачем?

– Хочу вывести дозор, сэр.

Фредериксон не просил разрешения. Просить разрешения было унизительно для капитана 60-го полка. Полк не относился ни к одной из дивизий, но по необходимости его роты придавались армейским батальонам для усиления линии застрельщиков. Независимый статус был предметом гордости американских стрелков, и фраза Фредериксона являлась изящным компромиссом между этой гордостью и субординацией.

Инициатива Фредериксона позабавила Шарпа. Какая нужда в дополнительном дозоре? Вокруг – мирная дружественная Португалия.

– Дозор?

– Ну, не совсем дозор, сэр. Скорее, тренировка действий в ночном бою.

– Как долго?

Полукровка отвёл взгляд:

– Три часа, сэр.

Достаточно, чтобы нанести визит в деревню, пройденную ими в сумерках. Там, на холме за церковью, стояла большая ферма, откуда доносились звуки, заставлявшие бурчать пустой живот Шарпа так же сильно, как, видно, он бурчал у Фредериксона. Значит, Красавчик Вильям хочет знать пароль, чтобы миновать линию часовых?

– Свиная отбивная, капитан.

– Э-э, не понял, сэр?

– Это пароль… И моя доля.

Фредериксон настороженно зыркнул на командира:

– Ваши люди говорили, что вы не поощряете кражи у местных, сэр.

– Мне не нравится, когда профосы вешают моих парней. (Профос – военный полицейский. Кстати, от него происходит наше «прохвост». Прим. пер.)

Шарп пошарил в сумке и протянул Фредериксону монету:

– Положите на порог.

Фредериксон встал:

– Будет исполнено, сэр.

– Ещё, капитан…

– Да, сэр?

– Кусок спинки. Из той части, что над почками.

Одноокий сверкнул зубами:

– Понял, сэр.

Они ели свинину спустя сутки в дубовой рощице. Смеркалось. Дневной поход дался нелегко, однако подступающая темень тоже не обещала отдыха. Предстояла переправа через реку и восхождение по склону к Вратам в обход дороги, но прежде Шарп избавился от спиртного. Солдаты выстроились в ряд, сложив у ног рюкзаки, подсумки, фляги, шинели и киверы. Сержанты методично обыскивали сначала вещи, затем – их обладателя. Там, наверху, пьяный ухарь мог испортить всё, а потому найденный алкоголь немедленно выливался на землю. Под конец Шарп поднял вверх гроздь полных баклаг:

– Бренди!

Его выкрик не слишком утешил стрелков.

– Завтра ночью мы поделим это бренди. Мало, чтобы надраться. Достаточно, чтобы не замёрзнуть. Перебьём ублюдков – налакаетесь так, что чертям будет тошно!

Таясь, пробирались они между скальных уступов под волчий вой, доносящийся из отдаленья. Волки редко нападали на людей, хотя однажды Шарп видел хищника, который бросился на стреноженную лошадь, вырвал кус плоти из крестца и скрылся в темноте под гром запоздалых выстрелов.

Стрелки лезли вверх по склону. Луна то появлялась, то снова пряталась за тучи, меняя очертания местности, памятной Шарпу по предыдущему посещению.

Он вёл стрелков на север от Врат, примерно после полуночи изменил направление, забирая южнее. Идти стало легче – они уже не поднималась, а шли по косогору. Шарп страшился рассвета. Нужно было найти укрытие до того, как дозорные с башни смогут в слабых лучах восходящего солнца углядеть непрошенных гостей.

Башня была так близко, что Шарпа чуть удар не хватил, когда часовые подкинули в костерок высохший куст, и пламя взметнулось до небес, осветив древние стены. Пришлось сторожко пятиться к монастырю. Тут-то им и посчастливилось наткнуться на овраг.

Лощинка проходила в считанных метрах от глухих стен обители, но, если исключить необходимость сидеть тихо, как мыши, была идеальным открытием. Глубина её позволяла свободно разместиться майору, двум капитанам, четверым лейтенантам, одиннадцати сержантам и ста шестидесяти пяти рядовым.

Странный выдался Сочельник. Дома, в Англии, ощипывались гуси, окорока, текущие янтарным жирком, доставались из коптилен. Связки сочных колбас подвешивались над огнём, на котором варилась солонина, а в домах побогаче слуги извлекали из рассола свиные головы, дабы начинить их фаршем. В печах подходили пирожки с фруктами, их аромат смешивался с дразнящим духом свежего пива. Пламя играло на боках пузатых бутылок с вином, ждущим часа, когда его нагреют, добавят специй и вольют в объёмистую, вмещающую целое море, пуншевую чашу. Словом, этот день следовало проводить, изнемогая от разносящихся с кухни запахов в ожидании вечернего пиршества.

Удивительно, но испорченное Рождество не обозлило стрелков. Напротив, они гордились тем, что именно им поручили задание. Как подозревал Шарп, в их лютой ненависти к дезертирам была изрядная доля зависти. Любой солдат хоть раз, да задумывался о том, чтобы послать к чёрту службу и пуститься в бега. Потофе с Хейксвеллом воплотили в жизнь мечту о солдатском рае: месте, где много женщин, спиртного и никакой дисциплины. За такую дерзость их следовало наказать.

А вот капитану Фредериксону причины сознательности его парней виделись иначе. Красавчик Вильям подсел к Шарпу с Харпером и кивнул на свою роту:

– Всё оттого, что они романтики, сэр.

– Что?

Неожиданная точка зрения в устах человека с его внешностью.

– Выглядят, как жулики. Половина из них прирежет прохожего за шиллинг, другие – пьяницы, с радостью продадут родную мать за бутылку рома. Жулики и есть.

Капитан приподнял повязку, привычным жестом запустил в пустую глазницу палец. Смахнув влагу, сочащуюся из раны, он обтёр её о мундир:

– Не святые, нет, далеко не святые, но их задела за живое судьба захваченных женщин. Им нравится чувствовать себя спасителями несчастных и защитниками обиженных, – капитан криво ухмыльнулся, – Всяк волен честить вонючих солдафонов, но когда речь заходит о спасении, мы враз превращаемся в идиотских героев и рыцарей в белоснежных подштанниках.

Всё утро, пока вахту несли красномундирники, стрелки спали. Теперь пришла очередь парням Прайса отдыхать, а караульных у края оврага выставил Кросс. Враги почти не показывались: пара фигур маячила на верхней площадке сторожевой башни, да в полдень с востока появился конный разъезд. Утруждаться разведкой они не стали, скрылись в какой-то из складок местности, видимо, распили прихваченную бутылку и примерно через час потрусили обратно в долину.

Холод беспокоил сильнее. Ночью температура была ниже, но люди двигались. Сейчас они сидели без огня в мёрзлом овраге, продуваемом студёным ветром, несущем иногда мелкий промозглый дождь. Надо было что-то делать, и, когда всадники умчались восвояси, Шарп затеял детскую игру в салочки при условии жёсткого соблюдения тишины и ограничив поле действия половиной высоты лощины. Взрослые дяди с восторгом гонялись друг за другом, согнувшись в три погибели и полузадушенно хохоча. Участие офицеров придало игре особенную остроту. Самого Шарпа роняли дважды (для того, чтобы «осалить» игрока, надо было повалить его наземь), и Шарп каждый раз возвращал «сало» тому, от кого получил. Задора хватило на пару часов, зато по их истечении ни скука, ни холод не донимали бойцов Шарпа. День клонился к закату, и солдаты стали готовиться к ночной схватке.

Палашом Шарпа занялся Харпер. Когда стрелок умирал в госпитале в Саламанке, ирландец выкупил оружие и отремонтировал за собственные средства. Длинный прямой клинок предназначался для тяжёлой кавалерии, из-за веса с ним было нелегко управиться пехотинцу, но уж если первый удар настигал врага, второго обычно не требовалось, что на собственной шкуре испытал поставивший Шарпа на грань жизни и смерти француз Леру. Выводя оселком кромку на лезвии, Патрик заострил кончик и вернул оружие Шарпу:

– Держите, сэр. Лучше нового.

Следующим объектом внимания Харпера стала его семистволка, вызвавшая живой интерес капитана Фредериксона. Ударная партия (отборные бойцы, сливки трёх рот) под началом самого Шарпа пойдёт в монастырь без огнестрельного оружия, только ножи, штыки и сабли. Единственное исключение – семистволка. Залп из неё будет сигналом для остальной части отряда выступать на поддержку штурмовой группы. Харпер прочистил куском проволоки запальное отверстие, дунул и счастливо улыбнулся:

– Пирог с бараниной, сэр.

– Ты о чём?

– Дома под Рождество матушка всегда готовила пирог с бараниной. Картошка и пирог.

– Гусь. – воспоминания Фредериксона были не менее аппетитными, – Однажды – жареный лебедь. Французское вино. Сладкие пирожки. Объеденье!

Со вздохом капитан загнал пулю в ствол пистолета.

– А мы ели говяжий рубец. – уронил Шарп.

Фредериксон недоверчиво хмыкнул, но Харпер весело подмигнул ему и заговорщицки сказал:

– Хорошенько попросите майора, сэр, и он расскажет вам всё о жизни в сиротском доме.

Одноглазый посмотрел на Шарпа, будто у того вдруг выросли рога и хвост:

– Вы воспитывались в сиротском доме? Правда?

– Пять лет. Попал, когда мне исполнилось четыре.

– И вы ели рубец на Рождество?

– Если повезёт. Порезанный рубец и яйца вкрутую. Праздничная трапеза. Рождество же. А ещё мы не работали.

– Вас заставляли работать?

– Не в этот день.

Шокированное лицо Фредериксона забавляло Харпера, не раз слышавшего от Шарпа истории о его детстве. Майор лёг, положив затылок на ранец. По небу медленно плыли низкие тучи.

– Мы расплетали старые корабельные канаты. Двадцать сантиметров толщиной, жёсткие, как подмётка, и если тебе было больше шести, ты должен был в день расплести двухметровый кусок. Паклю продавали обивщикам и конопатчикам. Но хуже всего – это была Костяная комната.

– Это ещё что?

– Костяная комната. Там перемалывали в порошок высушенные кости. Из порошка делалась паста. Половина того, что вы покупаете как слоновую кость, на самом деле – эта чёртова паста. Мы любили Рождество. Не надо работать.

– Вы не праздновали?

Мысленно Шарп унёсся в детство. Всё, что связано с приютом, он постарался после побега оттуда забыть покрепче. Иногда прошлое неожиданно всплывало в памяти (именно этому обстоятельству Харпер был обязан своей осведомлённостью), но нарочно вспоминалось с трудом, словно это происходило с каким-то другим, чужим и неудачливым мальчишкой.

– Почему же, праздновали. Утром – церковная служба. Бесконечная нудная проповедь, весь смысл которой сводился к одному – как нам, неблагодарным сосункам, хорошо живётся. Потом – кормёжка. Рубец.

– И сливовый пудинг, сэр. Вы говорили, как-то раз перепал сливовый пудинг. – напомнил Харпер, заряжая один за другим стволы своего чудовищного оружия.

– Да, было. Богатенькие мамашки привели отпрысков поглазеть на бедных сироток. Единственный день в году, когда приют отапливался, а то, не дай Бог! – знатные детки подхватят насморк.

Шарп поднял палаш и проверил заточку:

– Много воды утекло с тех пор, капитан, ой, много…

– Вы возвращались туда когда-нибудь?

Шарп сел:

– Нет. Хотя желание порой возникало. Вернуться в офицерской форме, с саблей на поясе…

Он помолчал.

– А, ерунда! Там, наверно, всё изменилось. Наши мучители загнулись от старости. Сиротки спят в уютных кроватках и питаются три раза в день.

Шарп встал и вложил клинок в ножны.

Фредериксон покачал головой:

– Сомневаюсь, сэр. Сомневаюсь.

Шарп пожал плечами:

– Неважно, капитан. Дети – пронырливые зверёныши. Заставьте их выживать, и они справятся.

Он круто развернулся и пошёл прочь от ирландца с Фредериксоном. Шарп намеренно закончил разговор грубостью. Болтовня о беспросветных годах детства навела на думы о дочери. Может ли дитя её возраста радоваться Рождеству? Он не знал. Шарп вспоминал её маленькую мордашку, тёмные волосики, так похожие на его, и спрашивал себя: какая жизнь её ждёт? Жизнь без отца в горниле войны… Нет, поклялся Шарп, пока в его жилах течёт хоть капля крови, Антония не останется одна.

Перебрасываясь немудрёными шутками со стрелками, Шарп угадывал их страх, затаённый, подавленный. Отдав приказ сержантам раздать бренди, он был тронут, когда солдаты и ему предложили глоточек. Последними он проведал парней из ударной группы, точивших и без того острые штыки. Пятнадцать человек. Восьмеро из них были немцами, достаточно сносно изъяснявшихся по-английски, чтобы не путаться в командах. Со свойственной их нации дисциплинированностью при виде майора они вскочили, но Шарп жестом усадил их обратно:

– Не замёрзли?

– Нормально, сэр.

Только один из солдат, жилистый и флегматичный, никак не отреагировал на появление офицера, целиком поглощённый доводкой штыка на куске промасленной кожи. Поднеся лезвие к глазам, он довольно прижмурился, аккуратно сложил кожу и спрятал в сумку. Видя интерес Шарпа, стрелок без слов протянул ему штык. Майор тронул пальцем кромку. Боже! Как бритва!

– Что за волшебство позволяет добиться такой заточки?

– Труд и терпение, сэр. Ежедневный труд.

Стрелок принял штык обратно и бережно опустил его в ножны.

Его товарищ ухмыльнулся Шарпу:

– Тейлор каждый год получает новый штык, сэр. Старый стачивает. Вы его винтовку не видели?

Тейлор, похоже, привыкший к беззлобным подтруниваниям сослуживцев, так же молча передал офицеру винтовку.

В неё было вложено не меньше труда, чем в штык. Деревянные части прямо светились от регулярной полировки. Защитная скоба была подогнута, оставляя позади спускового крючка узкую щель. На прикладе, там, где его касается щека стрелка во время выстрела, красовалась самодельная кожаная накладка. Шарп оттянул курок, проверив, не заряжено ли оружие. Курок шёл назад мягко и ринулся вперёд, стоило Шарпу лишь притронуться к спуску. Жилистый одобрительно кивнул:

– Я его чуток усовершенствовал, сэр.

Шарп вернул ему винтовку. Выговором Тейлор напомнил ему майора Лероя из Южно-Эссекского.

– Вы – американец, Тейлор?

– Да, сэр.

– Лоялист? (Лоялисты – сторонники Англии во время мятежа 1775-1783 гг, в результате которого появились на свет США. Прим. пер.)

– Нет, сэр. Беглец. – словоохотливостью Тейлор не отличался.

– Беглец? Откуда?

– С торгового судна, сэр. Во время стоянки в Лиссабоне.

– Грохнул капитана, сэр! – восхищённо сообщил Шарпу другой стрелок.

Майор взглянул на Тейлора. Тот неопределённо поднял брови, как бы говоря: что было, то было.

– Где вы жили в Америке, Тейлор?

С ответом американец не спешил:

– Теннеси, сэр.

– Никогда не слышал. Мы воюем с Соединёнными Штатами, вас это не смущает?

– Нет, сэр. – из интонации американца следовало, что конфликт между его родиной и Англией – их личное дело, к Тейлору никакого отношения не имеющее, – Болтают, будто у вас в роте, сэр, есть парень, считающий, что умеет метко стрелять?

Речь, вероятно, шла о Дэниеле Хэгмене, лучшем стрелке Южно-Эссекского.

– Есть такой.

– Передайте ему, сэр, что Томас Тейлор попадает в цель с двухсот шагов.

– Хэгмен тоже.

Впервые невозмутимое лицо американца оживилось:

– С двухсот шагов, сэр, я залеплю ему пулю в любой из глаз, на выбор!

Ни тени сомнения в собственном мастерстве, и это пришлось по душе Шарпу. Подчинённый вроде Тейлора – не подарок для командира, но таковы были все стрелки: специалисты, гордые до заносчивости, элита. В отличие от армейских подразделений, где во главу угла ставилось слепое послушание, в стрелковых полках всё строилось на доверии и взаимопонимании между офицером и его солдатами.

В стрелках Шарп не сомневался. Тревожило его другое: мало того, что он понятия не имел, сколько людей Потофе охраняет монастырь, ещё и надежда на их пьянство слабела по мере приближения назначенного часа.

Вечер Сочельника. Тучи тяжёлой плотной шторой отгородили землю от небес. На родине в церквях пели гимны: «…Вышний Престол, куда ангелов сонм наши возносит мольбы…» Текст Шарп помнил ещё с приютских времён. «Грешным прощение дарит Господь, дарит земле благодать…» Не сегодня. Нынешней ночью не будет грешным прощения, лишь сабли, пули и смерть. И благодати не будет сегодня места у Врат Господа. Будет кровь, боль и злоба. Волна ожесточения захлестнула Шарпа. Ради несчастной клеймёной беглянки, молил он, ради жён Дюбретона и Фартингдейла, ради всех жён, матерей, дочерей, томящихся там, в монастыре, пусть скорее придёт ночь, ночь возмездия, а не прощения.

Тьма окутывала землю. Волки выли на скалах. Западный ветер пронизывал до костей. Солдаты в зелёных куртках ждали. Тела их била дрожь, но сердца пылали местью и жаждой крови.