Все о моем дедушке

12

Несколько дней слова дедушки действовали как антидепрессант, вызывающий привыкание. Они меня успокаивали, я им поверил, и никакие новости меня теперь не задевали. Но я всё равно не мог перестать читать их, смотреть и слушать. Теперь уже не осталось тех, кто защищал бы дедушку, и разные издания соревновались в рассказах о его якобы жутких прегрешениях: недовольные сотрудники фонда жаловались, что он отвратительный начальник, который ни разу даже туррона к Рождеству не подарил подчиненным; музыканты заявляли, что им так и не заплатили за выступления, а претензиям не дают ход; даже соседи утверждали, что регулярно видели, как дед поздно вечером выходил из штаб-квартиры фонда пьяным. Я читал это будто фантастический роман. Я-то знал, что это всё ложь и выдумки, чтобы смешать деда с грязью.

Но обиднее всего оказался поступок Долли. Ее тоже донимали юридическими вопросами, а следствие предполагало, что она была сообщницей деда. Говорили, раз она столько лет работала его секретарем, наверняка замешана в его махинациях. В свою защиту она додумалась только дать эксклюзивное интервью одной газете и выставить в нем деда каким-то мафиози. Она подтвердила, что через его руки проходило много денег наличными, но, по ее словам, она никогда не знала ни откуда эти средства поступали, ни что с ними происходило потом. Долли сказала, что брала нужные суммы из сейфа фонда либо относила чеки в банк и обналичивала, а потом передавала все деньги деду и об их дальнейшей судьбе ничего уже не знала. В кабинете у деда постоянно появлялись важные гости, и главным поводом для их визитов были конверты, набитые купюрами. Впрочем, это были только предположения Долли. Под конец она упомянула, что у дедушки в последнее время сложились тесные отношения с казахстанским предпринимателем Василием Такишевым и что каждый раз, как Такишев приходил в штаб-квартиру фонда, дедушка отпускал Долли пораньше — неслыханное дело! А рядом с этим интервью, в соседней колонке, расписывали разные темные дела, в которых был замешан Василий: он построил отель на побережье, не имея лицензии, и теперь его подозревали в том, что он дал взятку руководству города; ходили слухи, что у него связи с мафией; что он участвует в схемах отмывания денег… Я вспомнил тот вечер в гостях у Василия, как он чуть не сломал мне руку; тогда я подумал, что это глупость, ведь не каждый миллионер из далекой страны с непроизносимым названием — обязательно преступник. Меня потрясло, что это всё-таки оказалось правдой. Почти так же потрясло, как предательство доброй Долли, которое меня ударило как обухом по голове. Но моя система защиты быстро сработала, и я решил, что Долли так поступила только потому, что испугалась. Что она, наверное, почувствовала себя загнанной в угол и солгала, чтобы ее саму ни в чём не обвинили. Но всё-таки это оставило на мне невидимые раны, которые чем дальше, тем больше делались видимыми.

Я подсел на всё, что было связано с дедушкой. Маниакально следил за новостями. В школе то и дело смотрел в телефон. Я пытался слушать учителей на уроках, но не мог. Все их объяснения казались абсурдными и бессмысленными. Либо просто скучными. Жизнь не имела ничего общего с тем, что происходило в ненавистных четырех стенах класса. Действительность была только в телефоне. Действительность тех, кто нападал и разрушал. Мне нужен был телефон, чтобы оставаться на связи с внешним миром, но у меня его пять раз отбирали, а на шестой позвонили родителям. В тот день я ночевал у отца, который с тех пор, как началась вся история с дедушкой, был донельзя понимающим и отзывчивым, так что нотация стала для меня полной неожиданностью. К тому же он потребовал, чтобы я перестал пользоваться телефоном.

— Если отберешь телефон, я в школу не пойду. Серьезно.

— Пойдешь. Потому что мы с матерью так сказали.

— А если и пойду, то на уроках всё равно слушать не буду. Буду сидеть как каменный. Как допотопное ископаемое. Ни слушать не буду, ни отвечать. Ничего не буду.

— Сальва, я понимаю, что у нас сложная ситуация. Что ты хочешь быть в курсе всего, что происходит с дедушкой. Но ты должен сделать над собой усилие. И на время отказаться от мобильного.

— Отдай мне телефон, я его отключу. Обещаю, что не буду больше доставать его на уроках.

— Нет, Сальва, это невозможно.

Непохоже было, чтобы отец собирался сдаваться, и это меня встревожило. Я перешел к фазе «О» — отчаяние.

— Пап, ну пожалуйста, прошу тебя. Верни телефон! Умоляю!

— Хватит.

— Пожалуйста, пожалуйста…

— Сальва, я сказал, нет.

— Папа!

Отец не уступил.

И начались мои мучения. Мучения из-за того, что отец может залезть ко мне в телефон и увидеть, какие анонимки мне посылают. Одна из последних: мое фото на унитазе в школьном туалете, с подписью «Обделался от страха». Помню, я услышал, как в соседней кабинке кто-то заржал, полез на унитаз с ногами, а потом над перегородкой между кабинками появилась рука с телефоном. Я не сомневался, что мне пришлют эту фотку, только гадал, какую придумают подпись. Но эта меня разочаровала своей неоригинальностью.

Обычно я читал и сразу стирал сообщения, но в этот раз не успел — англичанка отобрала у меня телефон. А я, как последний лох, не устанавливал никакую пятиступенчатую защиту, поленился даже просто запаролить телефон, чтобы не залезли любопытные страдающие родители. Поэтому я задумал обокрасть родного отца. Я бы спросил совета у Клары, как лучше стащить собственный телефон, но не мог — телефона же у меня не было. Поэтому я решил действовать как взломщик из кино. Надо было только дождаться, пока отец ляжет спать. Ждать пришлось долго. Он засел у себя в кабинете и то с кем-то разговаривал по телефону, то стучал по клавиатуре. Стучал и бормотал. Бормотал и стучал, непохожий сам на себя, нервный, наэлектризованный. Но это меня не удивляло: с тех пор как наша жизнь покатилась к чертям, отец перестал себя вести как гриб под наркозом. Кричать он не начал, до этого не доходило, но вот раздражаться раздражался — на жизнь, на людей, на всякие мелочи, например, когда обжегся гейзерной кофеваркой, в которой по утрам готовит себе кофе (капсульные машины он ненавидит как класс). А после того, как позвонили из школы, он и на меня стал раздражаться.

Я себе поставил будильник на четыре утра — и вот, полусонный, прокрался в спальню к отцу. Он храпел. Но мне всё равно было не по себе, и я долго к нему присматривался, чтобы убедиться, что он крепко спит. Он спал. Я вышел, прикрыл дверь и направился в его кабинет. Отец не слишком заморачивается, когда надо что-то спрятать: раньше когда он отбирал у меня телефон, то клал его в ящик стола. Но теперь все ящики оказались заперты.

— Че-е-е-ерт!

Замок на вид был не особенно сложным — в кино такие каждая собака умеет вскрывать. Но сколько я ни возился с ножницами, засовывая их в каждую щель всеми возможными способами, открыть замок мне не удалось. А ломать его было нельзя — я же хотел только достать телефон, стереть сообщения и положить обратно. И чтобы никаких следов.

Оставался только один вариант. Отыскать ключ. Отец наверняка держал его в ключнице вместе с другими — и мне не оставалось ничего, кроме как снова пробраться к нему в спальню и порыться в карманах его брюк.

Я открыл дверь, как в замедленной съемке, и стал ждать на пороге. Ничего. Отец продолжал мерно и негромко храпеть. Я на цыпочках прошел в угол, где валялись на полу его брюки, а заодно футболка, кроссовки, носки, хипстерский журнальчик, две книжки, бутылка с водой и бумажный пакет из дорогого одежного, только пустой. Да уж, отца беспорядок совсем не напрягал. Я присел на корточки — и туту меня колени как хрустнули! Но отец не покинул мира снов. Может, ему вспоминалась Кристина, та девушка, которая его бросила, когда решила, что его интересует только постель; но когда началась вся эта история с дедушкой, она написала отцу спросить, как дела, они встретились и теперь вроде опять решили быть вместе, но уже по-серьезному. А может, отцу снился кошмар про дедушку, что тот весь в татуировках, за год за решеткой стал паханом и теперь затевает в тюрьме бунт, чтобы сбежать на свободу и отомстить всем, кто его оклеветал. Но, что бы ему ни снилось, времени мне хватило, чтобы отыскать ключи, выйти из комнаты и отпереть ящики стола в кабинете.

Телефон был в верхнем, и я тут же схватил его и бросился уничтожать доказательства того, что в школе градус агрессии против меня рос день ото дня. Та девчонка на класс младше, которая всё время на меня украдкой поглядывала, потому что знала, из какой я семьи, теперь смотрела не с восторгом, а не то с презрением, не то с любопытством — типа такой же я урод, как мой дед, или похуже. Одноклассники — кроме Клары, Лео и Начо — меня теперь никуда не звали. Вокруг меня выросла стена молчания и осторожности, почти что осязаемая, прочная и непроницаемая ни для каких контактов. Я не просто перестал быть интересным — я превратился в прокаженного, в самое худшее, что могло быть, — видимого человека, который для всех стал невидимкой. Человека, с которым не встречались взглядами, не здоровались, у которого не просили списать географию, которому не предлагали вместе делать уроки или сходить куда-нибудь вечером. Как будто от моего тела остались только контуры, так что совсем его не замечать невозможно, только внутри оно совершенно прозрачное. Как пошлая хрустальная статуэтка, на которую не обращаешь внимания, пока она стоит себе в углу, но когда заметишь — хочется отодвинуться от нее подальше, такая она уродская. Не то чтобы меня все сразу начали игнорировать. Просто я оказался под обстрелом жестоких шуток (но буллингом я это называть отказывался). Я лишился всех до одной своих прежних привилегий в классе и рисковал скоро стать изгоем. И хотя я продолжал держаться как крепкий орешек, я уже замечал за собой почти такую же раздражительность, как у отца, и жутко бесился, что не могу доказать, что все вокруг неправы.

Я стер свидетельства моего прискорбного состояния, положил телефон на место и тут увидел ее. Картонную папку с надписью от руки: «Папа». То есть мой дедушка. Папку, запертую на ключ в ящике. Но не успел я ее раскрыть, как отец — будто эктоплазма, с которой я его про себя всё время сравниваю, — возник из ниоткуда, и я, вздрогнув, машинально сунул папку обратно в ящик.

— Позволь узнать, чем это ты занимаешься?

Теперь жалкой эктоплазмой стал я. Я забормотал про телефон и про то, что мне надо было в «Вотсапе» сообщения посмотреть, — лишь бы отвлечь его от папки. К счастью, это сработало. Отец запер ящик и отобрал у меня ключи. Он был в ярости.

— Такого я от тебя не ожидал. Немедленно в кровать, завтра поговорим.

Отец развернулся и ушел. Я глядел ему вслед, удивляясь, как он засек меня, несмотря на все мои предосторожности. Да еще с таким жалким видом при этом. Он горбился от хронической боли в пояснице, а вместо пижамы на нем была футболка с доисторической группой, El Último de la Fila, и сползающие семейные трусы с растянутой резинкой.

Лежа в кровати, я оценил ситуацию: всё потеряно. Теперь отец вернет мне телефон в лучшем случае лет через пятнадцать, когда я обзаведусь приличной профессией и скучной семьей. И то вряд ли, потому что я не думал обзаводиться никакой профессией и тем более скучной семьей. Я всегда думал, что моя жизнь будет прежде всего интересной, а если у меня и появится когда-нибудь семья, то такая, где мы будем всё высказывать друг другу в лицо, орать, если потребуется, и плевать на приличия и манеры, потому что главное — мы будем друг друга любить и оставаться странными, необычными и настоящими. Как те английские чудаки, которых я столько видел в Лондоне: в розовых рубашках, шотландских юбках в клеточку, с булавками в носу, веселые, счастливые, крикливые и шумные. Не, одеваться я так не собираюсь, но понятно, что я имею в виду. Во всяком случае, мне понятно.

Телефон теперь волновал меня меньше, чем спрятанная папка, и я думал, не рискнуть ли еще раз: дождаться, пока отец уснет, опять стащить ключи и посмотреть, что там такого важного, что ее надо держать под замком. Да и что могло случиться? Я и так облажался, телефон у меня отобрали, а хуже наказание просто невозможно придумать. К тому же отец теперь успокоился и точно заснет. А я не буду садиться на корточки, чтобы хруст в коленках меня не выдал. Нет, я утащу брюки целиком. Аккуратно, чтобы колени не напрягать, наклонюсь одним корпусом, протяну руку и подцеплю шваброй. И тогда отопру ящик, открою папку и узнаю правду о том, что сделал дедушка.

Но пока я ждал, чтобы отец уснул, вырубился сам.

Утром он разбудил меня с криком, повторив, будто в абсурдной шутке, ту же фразу, что произнес ночью:

— Позволь узнать, чем это ты занимаешься?

Оказалось, я проспал и опаздываю в школу. Пока я одевался, закидывал в себя единственное съедобное, что нашел в холодильнике (йогурт и кусок колбасы), а мой мозг совершал посадку на планету Земля, отец огласил мне новый приговор, вдобавок к лишению телефона: мне теперь запрещалось гулять. Через полчаса после окончания уроков я должен быть дома — этого времени более чем достаточно, чтобы сесть на автобус и без проблем добраться до семейной тюрьмы.

Поскольку я всё равно уже опоздал на первый урок и отцу пришлось написать записку учителю, что я проспал, я решил воспользоваться кратким мигом свободы и по дороге в школу пошел за новым телефоном. Со сберегательного счета на мое имя я без разрешения родителей не мог потратить ни цента. Зато дедушка прошлым летом оформил мне кредитку — на всякие нужды и капризы, пока я в Англии месяц учил язык. Дедушка сначала хотел отправить меня в Калифорнию, но родители сказали, что это будет слишком дорого. Отец с матерью оплатили дорогу, а дедушка — школу в Англии и всё остальное. А когда я вернулся, дед сказал, что карточку я могу оставить себе и пользоваться ею в Барселоне, если что-то понадобится, — только без излишеств. Никаких излишеств я себе и не позволял — так, время от времени мог купить новые наушники, футболку или подписку на онлайн-игру. Мелочи. Дед, естественно, и в этот раз узнает, что я потратил деньги с карточки, но, когда я ему объясню на что, он поймет и не будет сердиться или ругаться, как родители. Даже посмеется.

Я зашел в магазин на улице Графа Борреля и выбрал себе телефон из тех, что попроще. Продавец не мог понять, зачем мне контракт с предоплатой, но, когда я достал кредитку, с вопросами от меня отстали. У парня моего возраста нечасто увидишь собственную кредитку, так что в магазине, видно, сразу поняли, что я не из простых и раз я прошу такой контракт, значит, мне так надо. Проблема возникла с оплатой — карточка оказалась заблокирована. Я попросил разрешения позвонить с городского телефона в магазине. Дедушка не брал трубку, и я оставил ему сообщение на автоответчике: «Дед, мне нужен новый мобильник. Я хотел оплатить с той карточки, которую ты мне для Англии сделал, а она заблокирована. Только папе не говори, ладно? И ответь имейлом — телефон у меня конфисковали компетентные органы».

Было уже одиннадцать, и, чтобы не усугублять свое положение, я должен был появиться в школе. Мне совсем туда не хотелось: что там делать? Терять время попусту и получать пинки от тех, кто раньше ко мне подлизывался? И зачем мне это? Дедушка вот учился, старался, боролся, а теперь всё это обернулось против него.

Единственный плюс был в том, что я мог рассчитывать на школьный компьютер — почитать новости. Дома отец не разрешал мне включать ни телевизор, ни радио, а после неудачи в магазине телефонов я так расклеился, что до школы добрел на автомате, даже не подумав взглянуть на газеты в каком-нибудь кафе или киоске. Я побрел в класс повесив голову. Охранник впустил меня в школу со словами «А, это ты». Это могло означать только одно: «Неудивительно, что ты себя странно ведешь, являешься к середине дня, — с такой-то семейкой…»

Весь класс молча на меня смотрел, пока я отдавал записку Гоньялонсу и садился на место. На секунду я перестал быть невидимкой, и все глаза впились в меня, как иголки — и не такие, как у китайских целителей, а швейные — колкие и острые.

К счастью, как раз нужно было открыть электронный учебник, и я быстро включил компьютер. Минуту поглазел на учителя, чтобы он не заподозрил, что я его не слушаю. Но на шестьдесят первой секунде я открыл браузер, где у меня в закладках было несколько газет, и понял, почему отец вчера был в таком паршивом настроении. Дедушка снова попал на первые полосы: «Виктор Каноседа смещен с поста президента фонда Каноседа».

Его выгнали.

Его выгнали из дома.

Его выгнали из дома его отца. Из дома его деда.

Я вздрогнул и закрыл браузер. Мне захотелось выскочить из класса и убежать куда глаза глядят. У меня стала трястись нога, и Паула — гламурная грузчица — удивленно уставилась на меня. Клара, которая сидела справа от нее, тоже это заметила, и мне тут же прилетел от нее мейл: «Тебе телефон отдали? Ты как вообще? Слышала про твоего деда по радио… Сочувствую».

Я ухватился за ее письмо как за последнюю соломинку, потому что я начал задыхаться, нога продолжала трястись, а голос Гоньялонса уплывал куда-то вдаль. Я мучительным усилием сосредоточился и потихоньку стал набирать ответ: «Я без телефона. И гулять запретили. Спасибо за поддержку, Клара, эта поганая история с моим дедушкой…»

Тут учитель вдруг замолчал, и мои руки замерли над клавиатурой. Я медленно их отодвинул, даже положил на колени. Нога наконец соизволила успокоиться. Но тревога оказалась ложной — Гоньялонс просто что-то открывал у себя на компьютере. И тут мне пришлось вскочить и бегом кинуться в туалет. Меня чуть-чуть не вырвало прямо в коридоре, еле успел добежать. Глядя в унитаз на воду и рвоту, чувствуя смешавшиеся запахи хлорки и желчи, я стал задыхаться и хватать воздух ртом, как рыбка, которую ребенок-садист вытащил из аквариума, чтобы посмотреть, как она умирает. В таком виде меня и застал Гоньялонс. Он так испугался, что послал за Мартой, и классная руководительница тут же прибежала. К тому времени я уже отдышался. Я мог бы сказать, что плохо себя чувствую, и отпроситься домой, если бы захотел. Но дома был отец, а он вполне мог бы устроить мне разборки и заявить, что я всё выдумал. Мне не хотелось больше привлекать к себе внимание, и я успокоил учителей — сказал, что мне уже лучше. Просто съел за завтраком что-то не то (и это не было неправдой, потому что в унитазе плавали куски колбасы, которую мой желудок не смог переварить). Марта поверила и разрешила мне вернуться в класс.

К счастью, прозвенел звонок, началась большая перемена, и я мог спокойно посидеть в классе один и почитать новости. Но Лео, Начо и Клара, увидев, что я не вышел на перемену, вернулись ко мне и уселись рядом, уставившись в мой монитор.

— Ты не знал? — спросил Лео.

Я удрученно покачал головой.

Все трое молчали, не зная, что сказать, а я буква за буквой пропускал через себя сообщения о том, что совет директоров фонда, принимая во внимание серьезность обвинений против дедушки и значительные нарушения в оформлении финансовой отчетности, решил отстранить его от руководства фондом. Что все обнаруженные полицией улики указывают на то, что дед присвоил огромную сумму денег. Сумму, которую он, в свою очередь, разделил со своими друзьями-предпринимателями. Что он заключил соглашение о сотрудничестве с Василием Такишевым с такими нарушениями, что совет директоров отказывается признать его действительным. Что в связи с этим делом всплывают имена политиков, которым дед оказывал услуги. И что ввиду всего этого он не может больше возглавлять столь значимое учреждение.

— А твой дед… То есть… А как твои считают? — Начо не знал, как меня об этом спросить, а потом всё-таки спросил: — А что, если это всё правда?..

У меня внутри вспыхнул взрыв гнева. Я вскочил, схватил Начо за ворот футболки и закричал:

— Мой дед не вор! Он это делал ради фонда! Если бы не он, фонд разорился бы! Он брал то, что заслужил! Что заработал!

Начо только ошеломленно глядел на меня. Клара с Лео нас растащили, но на крики прибежал учитель из другого класса:

— Что тут у вас происходит?

Мы разом замолчали.

— Нечего сидеть в классе. Идите-ка во двор. Или на улицу, воздухом подышать.

Мы молча вышли. Начо раскаивался.

— Ты прости…

Но его вопрос меня задел. Мой друг, который слышал всё, что я говорил, — и всё равно готов поверить, что правы журналисты и полицейские?

— Вы тоже думаете так же, как Начо? — спросил я.

Я мог бы пожаловаться, каково мне без телефона. Мог бы позвать их в гости, как бы делать вместе уроки. Но мне надо было срочно понять: неужели Клара и Лео тоже изменили мнение? Я спрашивал не затем, чтобы поставить их перед выбором, или как-то задеть, или чтобы иметь право их ненавидеть, если они правда думают, что мой дед нечист на руку. Мне просто надо было знать, и я задал вопрос — мне даже удалось не кричать и не выйти из себя. Я и так чувствовал себя, будто заблудился, а в руках размагниченный компас.

Они ничего не сказали — только опустили головы, пристыженные, запутавшиеся. Даже Клара. И не знаю почему, но то, что она не выступила в защиту дедушки, было обиднее, чем реакция Начо и Лео. Наверное, потому что ее я считал умнее и взрослее ребят.

Я соврал:

— Ладно, ничего страшного. Наверное, этого стоило ждать… Я бы на вашем месте тоже так подумал…

И я почувствовал себя таким же одиноким и незначительным, таким же уязвимым и эфемерным, как капля бензина, которой суждено через три секунды испариться на солнце.