Все о моем дедушке

18

Я приоткрыл глаза и увидел перед собой дедушку. Он пристально смотрел на меня, нахмурив брови и наморщив лоб, который казался пластилиновым. Дед не замечал, что я на него смотрю. Я приподнял веки на каких-то полмиллиметра и не шевелился, только следил за дедом сквозь ресницы. Я ничего не понимал. У меня болела голова — как будто в череп долбились камни, но не могли его расколоть. Сплошная боль. Тонна боли. В конце концов я поднял занавес — открыл глаза. И дедушка весь обратился в широкую улыбку и крик:

— Просыпается!

Он пропал из поля зрения, но я слышал, как его удаляющийся голос объявляет о моем воскрешении.

— Скорее! Сестра! Он проснулся!

Через несколько секунд он снова оказался передо мной — со слезами на глазах и улыбкой безграничного счастья.

— Здравствуй, шельмец. Ты как?

Голову по-прежнему барражировала боль, снова и снова. Где я? Похоже на больничную палату. Ясно. Я вспомнил, как приехал дед. Флешки в сиденье мотоцикла. Я накричал на Клару. Авария. Всё из-за него. У меня не было сил. Мне казалось, голоса у меня осталось всего на полграмма. И я их использовал, чтобы высказать единственную свою мысль:

— Уйди. Не хочу тебя видеть… Никогда больше.

Улыбка вмиг исчезла.

— Сальва…

— Уйди.

Я закрыл глаза. Говорить и держать глаза открытыми было невыносимо тяжело, и мне не хотелось прикладывать такое усилие ради деда. На выручку пришли врачи — они велели ему выйти из палаты и потом долго меня осматривали. После их ухода дед уже не вернулся. Пришли только отец с матерью. Я никогда в жизни не видел их такими встревоженными. Они как будто состарились лет на пять или десять — тут мне пришло в голову, что я, может быть, несколько лет пролежал в коме — три, там, или семь. Может быть, дед уже отсидел в тюрьме и вышел на свободу. Вот бы так и оказалось — чтобы вся эта история с дедушкой была в прошлом и ее уже все позабыли. Я был не против выпасть из жизни на несколько месяцев или даже лет, если бы это избавило меня от самого худшего.

— Мам, какой сегодня день?

— Суббота, милый…

— Нет, то есть… сколько времени прошло с аварии?

— Два дня, это было позавчера вечером… Тебя ввели в кому, а сегодня ты очнулся…

— Сальва, не разговаривай. Тебе надо отдыхать, — сказал отец, и на лице у него было самое трагичное выражение радости, какое я только видел.

Я закрыл глаза и следующие дня два или три провел между сном и явью. Я приходил в себя, видел отца, слышал голос матери и опять закрывал глаза, сдаваясь.

Один раз мне показалось, что я видел деда. Он стоял в дверях палаты, какой-то странный, как будто боялся — боялся, что если он войдет, то заорет сигнализация. А может, мне это приснилось, потому что дед был на себя не похож: как будто ниже ростом, небритый и почему-то в солнечных очках.

Сорок восемь часов спустя я открыл глаза уже чуть более живым. Голова у меня кружилась, всё болело, но думать и оставаться в сознании уже получалось получше. Никого вокруг не было, и я воспользовался случаем посмотреть, что от меня осталось. Я прочитал на одеяле надпись Hospital Clinic и заглянул под него. Гипса не было, но по всему телу царапины и синяки. Перепугавшись, я вспомнил, что обычно делают в фильмах врачи, чтобы проверить, не парализован ли пациент, и пошевелил ногами. Ноги пошевелились. Вроде всё было на месте.

Скоро послышались шаги в коридоре — я думал, это отец или мать, но вошла Клара. Ее радостное и удивленное лицо было самым приятным зрелищем за все последние дни.

— Сальва… Подожди, я позову твоих родителей… Они внизу, пошли перекусить. Мне сказали, ты еще редко приходишь в себя…

— Постой, не уходи…

— Как ты себя чувствуешь?

— Как крабовый паштет… но вроде цел более-менее. Я разбился, когда поехал обратно к тебе, так?

— Тебе не рассказали?

— Нет, я же только-только очнулся.

— Это я вызвала скорую и позвонила твоим родителям. Я дома сообразила, что флешки остались у меня, и побежала за тобой, но ты уже уехал. Я звонила, сообщение оставила. А когда уже подходила к дому, услышала шум аварии и сразу кинулась туда. Ты, наверное, ехал ко мне…

На последней фразе она расплакалась. Мне захотелось взять ее за руку.

— Слушай, это не твоя вина. Я на красный поехал.

— Ты помнишь аварию?

— Немного. Светофор, машину — и больше ничего.

— Сальва, письмо твоего дедушки опубликовали. Вчера.

Я тяжело вздохнул. Действительность снова нанесла удар. Это было больнее, чем разбиться на мотоцикле. Не мог дедушка подождать, пока меня выпишут? Нет, ему всё надо было сделать по-своему. Упертый он. И плевать, что я лежу весь переломанный. А может, именно поэтому он и выбрал такой момент — чтобы его из-за меня пожалели и были снисходительнее.

— Ладно. Всё равно я пока тут валяюсь. Может, оно и к лучшему, меньше знаешь — крепче спишь.

— Да, может, ты прав.

— Ты посмотрела, что там на флешках?

— Сальва, послушай, я…

Но тут она осеклась — вошли мои родители.

— О, сегодня ты получше выглядишь, — сказала мать.

— Надо было сразу вызывать Клару, — пошутил отец.

— Мне пора, — заторопилась Клара. — Надо в школу идти. Я тебе принесу конспекты и домашку, не беспокойся.

Клара ушла, и я так и не успел спросить, что она сделала с флешками. Наверное, спрятала дома.

Утро прошло тоскливо: я лежал, сдавал анализы и листал журнал про видеоигры, который принесла мать. Но я не мог ни на чём сосредоточиться. Телевизор мне не включали, и газет никто не приносил. И никто из тех, кто приходил меня навещать: ни дядя с тетей и двоюродные братья, ни Начо с Лео, ни друзья семьи — и словом не обмолвились о дедушке и его признании. Швейцария.

Вечером я попросил свой телефон, чтобы посмотреть, не писал ли мне кто. Мать достала его из своей сумки.

— Только недолго.

Я кивнул и сразу полез читать новости. Дедушка превратился в главного врага государства. Скандал раздулся до небывалых масштабов. Тут отец заметил, что я вовсе не переписываюсь, а читаю.

— Сальва!

— Я просто хотел посмотреть, что пишут. Клара мне сказала, что напечатали признание деда. Она единственная рассказала. А он мог бы и подождать, пока меня выпишут…

— Мы тут ни при чём, — встала в оборону мать.

— Ты ни при чём, а папа при чём. Я видел это письмо у него дома, там были пометки папиной рукой. Они его наверняка вместе сочиняли.

— Сальва, пожалуйста, не нервничай. Тебе нельзя. Ты чуть не погиб, два дня пролежал в коме… Пожалуйста, не надо. — Мать подошла к двери палаты и прикрыла ее.

Отец стал распутывать этот бардак, как мог.

— Признание помогло выиграть время и избежать новых обвинений. Дед хотел подождать, пока ты не выйдешь из больницы, но медлить было нельзя. Если бы мы вчера не опубликовали письмо и не перечислили деньги, всё обернулось бы гораздо хуже.

— Это как?

— Сегодня деда арестовали бы и посадили в тюрьму.

Мы втроем молчали. Дедушка в тюрьме. Не как заключенные в старых фильмах — в полосатых робах и смешных шапочках. В настоящей тюрьме.

— Я не понимаю, как вы еще можете с ним разговаривать…

— Он совершил ошибку. Я не одобряю того, что он сделал. Но он мой отец. И твой дед. И он тебя любит.

— Конечно…

В дверь постучали. Медсестра пришла сменить мне капельницу с обезболивающим. Мать поднялась.

— Сальва, милый, отдыхай, пожалуйста. Завтра поговорим. Сегодня с тобой побудет папа, а я приеду завтра с утра.

Она поцеловала меня и ушла. Сбежала. Опять ей не хватило смелости на этот разговор. Отец напустил на себя усталый вид и последовал примеру матери — оставил эту тему. Я закрыл глаза и попытался уснуть, но мозг никак не желал отключаться. Дедушка избежал тюрьмы. Он дал большую взятку суду, и, насколько я понял из газет, эта афера позволила ему уйти от ареста. Вместо облегчения я чувствовал гнев. Мне плевать было, что говорит отец — что дедушка два дня спал в приемном покое и ушел, только когда опубликовали письмо, потому что кто-то его узнал, несмотря на темные очки.

Мне совсем не было его жаль, и я хотел, чтобы отец это понял.

— Папа, я не хочу его больше видеть.

Отец ничего не ответил, и я уснул.